Все еще привкус крови во рту. Трещинка на губе так и не зажила – Кьёраку чуть покусывает ее, словно в задумчивости, время от времени.
Все еще привкус гари в легких. Даже когда от Общества Душ не останется камня на камне, этот запах не уйдет. Сажа с камней не смоется никаким дождем – а тот заливает оконные стекла снаружи, частый, серый, неумолимый, бесконечный, как привкус поражения – крови и гари. Дождь шепчет громче, смывает пласты высохшей крови. Дождь вбивает невесомый пепел среди развалин, дождь прячет его – пусть уйдет в землю, пусть станет ею, ее костями.
«Тело Главнокомандующего Ямамото не обнаружено». Только сломанный Рюдзин Дзякка нашли и принесли в бараки ичибантая.
В шепоте дождя слышится тихий плач. А сердце бьется на два лада – боль и облегчение. Когда знаешь, что тебе предстоит, как-то ведь легче дышится, ага? – Кьёраку силится улыбнуться, и это почти получается. То, что он возвратился в бараки Первого Отряда, никого не удивило, решительно.
Нужно же было кому-то урезонить отчаявшихся и разъяренных горем капитанов, нужно же было затем кому-то поприветствовать высоких гостей, во всех смыслах снизошедших до них.
«Если вам нужна наша помощь, значит, вы не справились», - едкие и меткие слова, капитан Киринджи. В самое сердце и навылет, иначе и не скажешь.
Приказ о своем назначении Кьёраку разглаживает почти бережно. Смял его до этого, вот неловкость. В порыве чувств.
«Назначен», - не то что бы это стало для кого-то сюрпризом. Не Укитаке – слабый здоровьем, не Комамура – при всем расположении Кьёраку к нему, преданный пёс не может быть вожаком. Не Бьякуя – смешно даже говорить, и уж подавно, не Унохана-сан.
«Кто угодно, только не она», - ах, да к меносам пустое кокетство. Кьёраку знал, что однажды – в очень-очень далеком однажды, займет место Яма-джи. И ждал этого дня, признаться, с тихим ужасом.
Таким же тихим, как звуки шепчущего снаружи дождя.
«Возможно, мы видимся с тобой в последний раз, Нанао-тян», - он посмотрел тогда на племянницу, и отвернулся.
Даже сильным и спокойным капитанам иногда нужно собраться с силами, а распахнутые в отчаянии глаза – они как зазубренная пила в открытой ране. Смотрят и смотрят.
«Нет, я всегда буду рядом, Нанао-тян. Я же обещал», - он с улыбкой вздыхает, и складывает приказ о назначении в аккуратную белую полосу.
Саке стоит в баклажке на маленьком столике в углу большого библиотечного зала.
Это не кощунство. Это напоминание о том, что всему свое место под небом, даже под тем, которое готово расколоться и пасть. Даже под этими небесами, которым отпустили всего-то несколько часов существования – враг ушел, а не отступил.
Враг вернется. И со стороны Общества Душ стало бы просто замечательно, если бы оно как-нибудь спаслось, ага, - Кьёраку улыбается уже без усилий, немножко вздыхая.
«Мы теряем», - это неизбежность. А в том, сколь хрупко бывает даже кажущееся незыблемым, Кьёраку почему-то не сомневался.
«А вдруг ты ошибаешься, дедуль?» - огненный демон вернулся на землю, огненный демон пытался всех спасти, огненного демона пожрала тьма. Такой вот плохой конец для сказки, маленький Сюнсуй, давай-ка, иди домой, возвращайся к себе – тому, кто сейчас вскидывает голову на приближение знакомой и ясной, как лепесток цветка, духовной силы.
Если бы на поле боя были медики, потери не стали бы столь ужасающими.
Если бы капитан Унохана была с Главнокомандующим Ямамото, он непременно бы справился, - «справился»! – вот это уже попахивает кощунством, конечно же, то, что дед мог с чем-то не справиться.
Под правой стороной череп что-то трескается, словно тонкий фарфор – отголоски недавней раны, которая еще не затянулась, побаливает, свежая. Снова треск под костью – «это наш мир. Мир, который знали, в котором самое крепкое оказалось поистине хрупким, как яичная скорлупа».
Он опускает голову, но поднимает глаза в тот миг, когда дверь бесшумно отодвигается в сторону.
- Капитан Унохана, - последним приказом Яма-джи ей было «не покидать бараки Четвертого отряда».
Неважно, откуда Кьёраку знает это. Ему теперь положено. Он теперь многое знает, - розовое кимоно аккуратно наброшено на спинку стула, а на плечах – белый хаори. Кандзи на спине не видно, но подкладка хаори – темно-пурпурная. Не темно-красная, как на старом плаще капитана Кьёраку.
- Спасибо, что пришла, - он благодарит ее за то, что она явилась на смерть.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-10-03 01:46:05)

Так вот в три слова, запросто. В шесть слов, - Кьёраку-со-тайчо смотрит на нее, прежнюю – хрупкую и маленькую, но неуловимо изменившуюся. Любой, даже не окривевший на один глаз, заметит перемены – а для Кьёраку они и сладостного полны – ибо прошлое, и тягостного – ибо настоящее. Настоящее, тянувшееся долгим тоскливым шлейфом с того самого тоскливого вечера, когда она почти плакала, а он – кажется, все-таки плакал, когда Рецу заменила Ячиру, ту самую Ячиру из сладостного прошлого – дикую, смелую и свободную. От двоих новоиспеченных капитанов – к тем другим, двоим, настоящим, со своими тяготами и радостями, возможно, немудреными. Кьёраку – охмурить какую-нибудь девчонку, побездельничать, еще раз побездельничать, полюбезничать с опаснейшей из всех шинигами Общества Душ…
А опаснейшей в Обществе Душ шинигами – позабавиться с мальчишкой, кудлатым кутёнком, просто потому что есть место и такому среди серьезных вещей, занимающих ее бытие. Ее существование.
Он хорошо понял это уже тогда.
И вот – шесть слов, возвращающие все на круги своя, одновременно в будущее и в прошлое.
Кьёраку-со-тайчо – неизбежность.
«Я ищу Зараки» - самая большая неизбежность.
Потому что он был, он знал, он молчал все эти годы. Кто помнил о случившемся, нет, кому было ведомо? – самым старым и молчаливым, костям и плоти Общества Душ. И они тоже ждали, когда же это случится.
Но тот, кто был сильнее капитана Уноханы, Уноханы Ячиру, словно смирился.
Словно.
Эх, дружище Зараки, кого ты пытался обмануть, и что скрыть? От тех, кому ведомо…
Вот и сейчас – Унохана – Унохана-больше-не-семпай, Унохана – капитан, подчиненная нового Главнокомандующего, смотрит на него, и ему хочется, вопреки всему, улыбнуться.
Потому что она сама пришла к нему, а приказы и вызовы – что же, кажется, она прошла мимо них. Посыльный в хаосе, встряхнувшем Общество Душ, запутался, потерялся, адская бабочка засбоила и потерялась – с кем не бывает, право?
Всегда такое может случиться.
Она просто пришла. К нему.
- Он тебя ждет, - все эти годы. Вначале искал – а теперь вот ждет. Его достаточно подлатали после того поражения. Он восстановился удивительно быстро – Кьёраку был обязан убедиться в том, что Зараки готов к дальнейшим сражения, но он тоже, словно только этого и ждал.
И со-тайчо предпочел не задумываться, почему Зараки восстановился так быстро. Если там и была какая-то реяцу, но в желтом злобном пламени его духовной силы сгорело все. А у Кьёраку, честно говоря, не было ни малейшего желания прислушиваться.
Да и было бы к чему – после того, как он приказал капитану Одиннадцатого отряда отправляться в Мукен, в самую бесконечную тьму.
Зараки ничего не ответил на приказ – просто подхватил свой нодати и ушел. В этом молчании было больше, чем в любых словах, так? – его цель, единственная, вожделенная – Кьёраку-то понимает, скоро явится к нему. Осталось подождать совсем немного. Это ради нее он в Готэе остался, Зараки Кенпачи, ради нее не убился еще об кого-нибудь, ради нее был псом на цепи – нет, не псом. Страшнейшим из зверей. Просто молодым еще, и недостаточно обученным.
Жаль будет малышку Ячиру, ками-сама, как же жаль.
И Исанэ-тян.
Но разве не ради этого создавался Готэй, - «видишь, Яма-джи?! Я – достойный тебя восприемник? Видишь, я делаю так, как ты хотел, как ты хочешь, как ты сам бы сделал?»
Я отправляю на гибель своих товарищей.
Ну, что же. Мы ведь все солдаты, - он вздыхает почти виновато, а улыбка в здоровом глазу загорается сероватым огоньком.
Слов сожаления нет.
- Ячиру, - дождь ударяет по стеклам, оседает каплями и нитями, новыми рисунками иероглифов…
Бесконечно древними, новыми, прежними.
Слов сожаления нет, но о прощении хочется просить, молить, потому что это ему ведь жить же дальше, если Зараки одержит верх. Просить прощения у Зараки Кьёраку и в голову не пришло – в том было столько радости, а он понимал, что делает крайне опасную ставку, и имеет все шансы потерять поистине сильнейшее оружие Общества Душ.
Но – выбор сделан.
Кьёраку знает. Ему положено по статусу. Теперь.
Но так хочется попросить у нее прощения – нет, хочется услышать, что он не виноват. Что так сложилось. Что это он доигрывает партию за Яма-джи, карты выбраны стариком, но старик не вернется, и теперь партия приняла самый неудобный и опасный поворот.
Он должен отыграться. А для этого необходимо кого-нибудь спустить в отбой.

«По-настоящему», - углам рта, подвижным обычно, сейчас так тяжело приподняться – даже в защитном жесте, даже просто по привычки.
У него каменеет лицо, но здоровый глаз чуть щурится, и там – да, там, в нем, улыбка все-таки проскакивает. К самому себе обращенная.
Да-а, старина Сюнсуй, все теперь по-настоящему. И реальность подступает к тебе темнотой воплощенной смерти, той, что жадно глянула на тебя однажды из этих прекрасных глаз.
Ему никогда не случалось хоть мало-мальски осознанно сравнивать двух женщин - охану и Унохану, хотя бы потому то первая смертельно оскорбилась бы на подобное. Оскорбилась бы – несмотря ни на что.
«Ты – единственная», - но ты – часть меня.
А вот она – сама по себе, воплощённая смерть, которая оскалом черепа сейчас смотрит на него сквозь фальшивую белую маску драгоценного фарфора спокойствия.
Нужно ли объяснять ей что-нибудь? Нужно ли говорить, как важен этот приказ, как важен Зараки для Общества Душ и что они – все они – на грани уничтожения. И полагаться что на небожителей, что на людей больше невозможно, да они и не полагалась никогда, а у Кьёраку в груди, поперек, поверх всего, сейчас бушуют отголосками пламени его предшественника не самое, в общем-то, ему свойственное.
Гордость.
Несокрушимый пал, Общество Душ проигрывает, проигрывает людям, и на какое-то короткое вздрогнувшее мгновение Кьёраку готов признать, что этот приказ его – жест отчаяния.
Он жертвует той, что способна спасти тысячи ради того, чтобы другой мог убить иные тысячи.
Как поэтично, право же.
«Спасибо, что оставил мне все это, Яма-джи», - и в грохоте крови, зашумевшей в ушах, даже под обрубком, Кьёраку слышит глуховатый и низкий голос несокрушимого и вечного старика.
По-настоящему.
По-настоящему теперь смотрит на него Ячиру  Кенпачи Ячиру, Первая своего имени, та, для которой он таскал карпов и вино, та, которая валяла его в пыли, как бесполезного щенка, та, которая кажется такой маленькой, когда засыпает, и на чьем хищном, жестком личике появляется что-то беззащитное.
Та, что убедила охану назвать ему свое имя.
Та, что сама получила от оханы свое новое имя – «Рецу».
Вот оно теперь, отброшенное, осколками под ногами. Фарфоровая маска, - Кьёраку чуть моргает, и все-таки улыбается. Тенью, отблеском – «здравствуй, Ячиру».
Он обязан. И да, так сложились обстоятельства. Иногда мы не властны над ними, да, яма-джи? – «кого еще я должен потерять, кого отдать на заклание?!»
… Чтобы никого больше не потерять, Сюнсуй.
Никого.
Прошлое должно остаться в прошлом. Унохана Ячиру – последний осколок его, прежнего Готэя, вечная и прекрасная, неумолимая, словно смерть – должна остаться там.
Потому что любой мало-мальски здравомыслящий шинигами…
Проклятье. Как же тяжело быть им.
Зараки неимоверно силён. Но шинигами он так, серединка на половинку. Ведь у него нет занпакто.
А это значит, что он слаб. Словно часть его души вырвали и запечатали.
Или он отдал ее кому-то добровольно.
Когда-то давно еще, когда потухающие синие глаза Рецу проблеснули жизнью напоследок – о нём она говорила. Есть один. И он придет.
Он пришел, и теперь ждет тебя, Ячиру. Как влюбленный на долгожданное свидание, первое и единственное, - «Ячиру», - смертельная реяцу ее, как выныривающий из тончайших шелков гладкий острейший клинок.
«Ячиру», - текучая вода, а не имя.
Он должен отдать этот приказ. Как же непроста жаль Главнокомандующего, - « а иногда – непростительно коротка. И в историю я войду как Главнокомандующий, просравший Общество Душ», - да не будет никакой истории. Не будет ничего, если они проиграют. Новый мир Яве Баха – то, в чем сгинет всё. Мироздание изменится навсегда по воле одного-единственного человека. В этом есть нечто… унизительное, наверное? – о, гордость снова вздрагивает. И позволяет вдохнуть.
- Он должен стать сильнее – приказ, приказ. Вручить ей запечатанное, или она разорвет его, не читая?
Главнокомандующий.
- И хочет этого, - тот, сильнее которого вряд ли есть кто-то. Серьезно.
- Помоги ему, - как помогла когда-то мне, могли бы сорваться слова, но невозможно становится двинуть еще и этот пласт воспоминаний, прикоснуться к нему по-настоящему, - плечи под белым шелком чуть напрягаются. Чуть поднимаются.
Он должен выдержать. Прощение – слишком большая роскошь для тех, кто вершит судьбы мира.

Неожиданно сыро становится под повязкой, прикрывающей покалеченный правый глаз. Некогда было залечивать, а теперь уже и незачем. У старого – прежнего – Главнокомандующего был шрам на голове, у нового – тоже есть. И тоже крестообразный, - пульсирует горячая боль под ним, еще не затянувшимся до конца, свежим, наполняет череп с правой стороны.
«Я не хотел этого», - но она знает. И это неважно - чужие переживания, пост, всё это. Старика больше нет.
Она свободна. Счастливая сейчас, взволнованная, трепещущая, точно невеста перед алтарем. Знает, что он ее ждет. Столько времени ждал.
Зараки знал, кому известно о титуле. Та тема, которую поднимать никому в рассудке не придет в голову, а ученики Яма-джи отличались, по сути, редким здравомыслием.
И до сих пор отличаются – особенно тот, кто стоит перед самой верной, самой древней соратницей старика. Перед осколком легендарного и кровавого прошлого, та самая демоница.
- Я отпускаю тебя, - вырываются вовсе не те слова, которые должен говорить Главнокомандующий.
Он должен отдать приказ, и соблюсти все фигуры танца, все правила – предельно – до последней.
Чтобы потом с садистским наслаждением травить себя, и говорить, что сделал все правильно. По правилам.
Он, Кьёраку, ненавидящий правила. Но – вынужденный всегда играть по ним. До самой смерти.
«возьмемся за руки, и поиграем, да?» - он приближается к ней, словно сквозь вязкое стекло, которым стал воздух. И качается, переполняя, в каждом шаге, переплёскиваясь через край, чувство вины.
«Вы все уходите. Уходите, оставляя мне самое дорогое», - в запрокинутых синих глазах Кьёраку читает это.
Зараки силён. Зараки сильнее их всех. Если он…
Ах ты же клятое «если».
«Вдруг всё еще переменится?» - дергается последней шелестящей вспышкой надежда, и Кьёраку хладнокровно отвечает ей – «тогда все мы погибнем».
Обществу Душ нужен Зараки, необходим. И его сила.
Ладони цепенеют. Кьёраку возвышается над Уноханой – Уноханой Ячиру, Рецу, Кенпачи, Первой Кенпачи, семпаем – как продолжает называть ее про себя. Главнокомандующий.
Кто мог знать, кто мог подумать – а, все пустое.
Думать теперь надо о другом.
В войне тяжелее всего тем, кто выжил, - «но отчего я уже прощаюсь с ней?»
Потому что знаю исход, – слабая улыбка трогает лицо со-тайчо неясным светом.
По цепенеющей ладони струится мягкий шелк черных волос. Как всегда хотелось к ним прикоснуться, - пряди ложатся теплыми смоляными волнами.
Её глаза светятся. Она счастлива.
«Хоть кто-то из нас», - тёмные пряди падают, расплетаясь. Не имеют значения вольности, субординация, этикет. Положение.
Ту Ячиру это не волновало. Того Сюнсуя – тоже.