День выдался солнечным, но уже клонился в закату, когда в деревенский трактир, где Юг как раз заканчивал скромную трапезу, вбежал юный Финли Маккол. Размазывая по чумазым щекам сок от только что проглоченного второпях яблока, он рванул напрямик к Югу, ловко миновал трактирщика Фергуса, метящего в постреленка грязным полотенцем, и схоронился под столом, наклониться под который Фергусу мешало брюхо, нависающее над кожаным ремнем, придерживающим килт.
— Лобстеры! Цельный мильён лобстеров, и все сюда! — задыхаясь от быстрого бега, выкрикнул Финли. — Уже лес прошли!..
Юг нервно оглянулся, но рука Фергус опустилась ему на плечо символом уверенности в будущем.
— Не дергайтесь, отец, у парня в глазах от страха троится — просто патруль...
— Нет! — вскинулся Финли, оскорбленный таким напрямую высказанным сомнением, и, потеряв бдительность, наполовину выкатился из-под стола прямо под ноги трактирщику. — Это не патруль! Мильён красномундирников, вот те крест!
И мальчишка размашисто перекрестился, явно подражая взрослым.
Юг покопался в тощем кошеле и выложил на стол пару медяков, пока Фергус всматривался в окно и хмурился при виде тонкой струйки дыма за стеной леса.
— Дым на севере, парень не врет... Э, святой отец, что это вы задумали, уберите монету — здесь вам всегда рады, особенно после того, как вы поспели к одру моей Роны и дали ей умереть безгрешной...
Юг, покраснев под темной щетиной, спрятал медь и поднялся на ноги. Финли, лишившись прикрытия в виде острых колен священника, тут же стал законной добычей трактирщика.
— А ну вон отсюда, Tolla-thon! Чтоб я и духа твоего тут не видел, вон! Отца я сам выведу.
За ухо выставив Финли за двери, Фергус отложил полотенце и поправил ремень.
— Пойдемте-ка, святой отец, да побыстрей — Давина уже наверняка собрала вам узел в путь, только к  Самайну возвращайтесь, никак позже нельзя, у нее ж пузо того гляди на нос полезет...
Юг, изрядно смущенный, но привычный к подобным откровениям, мягко покачал головой.
— Не могу, мастер Фергус, никак нельзя. У Эллен Лэбхрейн ребенок совсем плох, она понесла его к знахарке, и если та не поможет... Словом, окрестить его надо, не могу я сейчас уйти. Пережду — не великий потоп же этот отряд, как наехали, так и уедут.
Над озером ложились тени. Юг, покинув трактир, смешался с толпой, собирающейся на главной площади. Лица почти всех были обращены на север — туда, где по утоптанной извилистой дороге к деревне тянулась ярко-красная кровавая река в сопровождении конского ржания. Англичане — и не просто патруль.
Юг сбился со счета на третьем десятке, а после просто стоял, глядя на приближающихся солдат.
С каждым футом дороги, исчезающим под копытами, толпа притихала, но напряжение, напротив, нарастало — люди взволнованно стискивали зубы, хмуро поглядывали друг на друга, ну что еще понадобилось омарам, неужели мало было тех несчастий, что они уже принесли в этот край?..
Волнение толпы притиснуло Юга к Эйлис Маккоркодейл — он приветствовал дочь крупнейшего в округе землевладельца, упуская из вида, как из толпы один за другим, будто юркие мальки сквозь ячеи слишком широкой для них сети, выскальзывают мальчишки под предводительством Финли Маккола.
— А ваши братья, мистрис Эйлис, со скотом сегодня? — горячий нрав Маккоркодейлов был известен всем и каждому, включая и Юга, последние семь лет осевшего в Аргайле, и он надеялся, что в отсутствие Блээна и Бхэтэйра кровопролития не случится.

Родон придержал поводья, но Балтазар, лучший в эдинбургских конюшнях, который только попался на глаза полковнику, и без того не сбился с шага, когда отряд повернул в излучине и меж полей показалась приземистая деревня.
Они — и Родон, и жеребец — уже бывали в этих землях, с тех прошло немного времени, и глаз полковника выхватывал знакомые детали — тропу, уводящую в лес, темнеющий по одесную, ленивые блики Лох-Тромли вдали, отражающие последние лучи заходящего солнца.
Эти же лучи бликовали на начищенных медных пуговицах и пряжках, на лошадиной сбруе — и отряд двигался по дороге, заняв ее всю в ширину, неторопливо, уверенно, как прилив.
Деревня молчала. Жители ее высыпали на пятачок, гордо обозванный площадью, ждали, и на их лицах — мужских, женских, старых и молодых — застыло одинаковое выражение молчаливой, едва прикрытой неприязни.
Эти взгляды липли к кокардам, стекали по начищенным сапогам англичан, отлетали от подков их лошадей, вминающих в дорогу августовскую пыль, но Родон не изменился в лице, не утратил самоуверенности, а младшие офицеры, подражая полковнику, лично возглавившему операцию, смотрели перед собой, твердо держась в седле.
Этот торжественный въезд был прерван вопиющей наглостью. Твердый ком грязи ударил полковнику в левое плечо, скатился по тонкой дорогой ткани мундира, оставляя пыльный след.
Родон покачнулся в седле, но удар был слаб, и даже Балтазар не уловил этот миг потери равновесия, зато громкий крик заставил его нервно дернуть ушами — жеребец был молод, горяч, и если выстрелы уже стали ему привычны, то на вопли он по-прежнему реагировал, раздувая ноздри, встряхивая гривой.
Кричал ребенок — но, ребенок или нет, подобные выкрики были недопустимы.
На лицах толпы, не поспешившей разбежаться, оставляя кричавшего мерзавца для возмездия, проступило нечто новое — тупое сопротивление.
Легкая рябь указывала продвижение кричавшего, и Родон кивнул лейтенанту Батлеру, пришпорившему коня и оказавшемуся рядом с полковником в тот самый момент, когда последние звуки крика замерли в притихшей деревне.
— Поймать. Привести ко мне.
Батлер дернул поводья, заставляя жеребца резко присесть на задние ноги, разворачиваясь, и за спиной Родона послышались короткие рубленые приказания.
Лестрейндж направил Балтазара в толпу, глядя на горцев сверху вниз, и, не желая оказаться под копытами жеребца, толпа расступилась, угрюмая, непокорная.
Перекину поводья вновь подоспевшему Батлеру, полковник спрыгнул, и каблуки его сапог глухо ударили в утоптанную землю.
— Я — полковник британской армии Родон Лестрейндж, — его голос разнесся по площади. — И я здесь, чтобы наказать тех, кто чинит препятствия Короне, задерживая и мешая патрулированию этих мест. Всем, кто располагает информацией, будет выплачено вознаграждение. Те, кто попытается помешать мне в осуществлении правосудия, будут арестованы и преданы справедливому королевскому суду.

Кто-то схватил его за веревку, служащую поясом, потянул назад, останавливая, и Юг задержался, сражаясь с этой заминкой, отводя желающие ему добра руки, но снова рванулся вперед, когда заговорила Эйлис.
Ее голос разнесся по площади, звонкий, чистый, и она говорила не за себя, а саму землю клана — говорила за всех, кто собрался сейчас в деревне, за всех, кто был в полях и лесу.
Говорила за клан.
Юг перевел дыхание, когда полковник ответил — он боялся другого. Боялся, что англичане не будут щедры на слова, что за шалость Финли заставят заплатить кровью всей деревни, и потому нашел взглядом лицо мальчика, побледневшее, с ярко-выступающими веснушками и выражением упрямства на лице, попытался ободрить его...
Финли упал, пнутый, будто привязавшийся щенок.
Сердце Юга упало следом, когда он услышал детский крик — на сей раз крик боли, а не гнева, боли и страха.
— Именем Господа! — воскликнул он, оказываясь рядом с Эйлис, перед самым полковником, возвышающимся над ними обоими. — Именем Господа заклинаю вас, мсье, пощадите юного Финли — он сам не ведал, что творит, и не хотел оскорбить вас...
От волнения в речи Юга проступил французский акцент, но, сжимая в руках четки. он не думал о себе.
— Позвольте оказать ему помощь, мсье, если вам не чужды милосердие и справедливость.
Юг знал, что его мольбы, скорее всего, напрасны — скорее уж камень сжалится над Финли Макколом, чем полковник Лестрейндж — и все же молил, взывая к душе англичанина, если она еще у него была.

— Еще поблагодарите, — посулил Родон, убирая ногу, и мальчишка сжался, подтягивая к себе руку со странно торчащими пальцами. Раздробленные кости сделают из него покладистого раба, а заодно не дадут сжать эфес или спустить курок — пусть и дальше копается в навоз или ходит за овцами, вот его удел.
Монах, чье аскетичное, костистое лицо не показалось ему знакомым, выступил вперед — и полковник снова ухмыльнулся ему в лицо, а затем, не переставая улыбаться, схватил монаха за плотную рясу, подтягивая к себе. На него пахнуло потом и лесом, а над головой снова громыхнуло.
— Именем Господа? — переспросил Родон, и коротким ударом без замаха опрокинул монаха наземь, а затем развернулся к девице, застывшей перед ним.
Поверх ее головы осмотрел толпу, запоминая каждого, выделяя тех, кто доставит проблем, кого требуется сломать как можно скорее, пока они не взбаламутили остальных. Батлер позади держался настороже, хищник не по призванию, но привычке, готовый отдать приказ стрелять, как только хоть один из горцев сделает шаг вперед...
Снова прошел гром, совсем рядом, будто пригнанный ветром, но в длинных летних сумерках лица людей были хорошо различимы.
— Имя Господа оставь себе, монах, и проваливай. К утру тебя не должно быть в этих краях, и если мои солдаты встретят тебя поблизости, то вздернут на ближайшем суку — это приказ, слышали? Лейтенант Батлер?
— Да, сэр! — четко и громко отозвался Батлер, готовый войти в огонь по приказу полковника — как и большая часть солдат, боящаяся гнева Лестрейнджа куда сильнее, чем божьей кары. Божья кара представлялась чем-то отдаленным, что еще можно было предотвратить, чего можно было избежать, в то время как расправа полковника была как неминуемой, так и жестокой.
Не обращая внимания на возмущенный ропот толпы, на монаха у своих ног, на мальчишку, которого обнимала заплаканная женщина, Родон остановил взгляд на дочери лэрда, сдерживающей эту свору безродных собак.
— Он наказан и надолго запомнит свой урок. Пусть эти люди заберут его, а вы отведете меня к вашему отцу. Лэрду Маккоркодейлу выпала честь оказать гостеприимство офицерам армии Его Величества Георга.
Родон коротко кивнул девке, представляющей местную аристократию, и взялся за поводья, но напоследок кинул короткий взгляд на монаха.
Видел ли он его раньше? Но монахи не представляли угрозы — как крысы, лишившиеся угла, бродили они по горам, прячась при приближении терьеров, и Лестрейндж счел его слишком мелкой добычей, худого, сутулого мужчину, никогда не державшего в руках стали.
— Первый же сук, монах. И ты отправишься к своему Господу.
Снова громыхнуло, и его последние слова потонули в раскатах грома.

Девка распрощалась с людьми, жившими на земле ее отца. Мимо внимания Родона не прошло, каким авторитетом она пользовалась здесь — как люди смотрели на нее, как слушали, как следили за каждым ее жестом. Он запомнил это, собираясь использовать — шла война, и Лестрейндж жил этой войной, от схватки до схватки, не давая себе забыть, почувствовать обманчивый вкус покоя.
Он закинул ногу в седло под очередное громыхание. Балтазар вскинулся, нервно прядая ушами, затанцевал, но устоял на месте под крепкой рукой полковника.
Родон нажал шенкелями, и жеребец послушно тронулся за девкой, больше не обращая внимания на гром, раздающийся все ближе и все громче.
Со стороны отряда, вытянувшегося по деревенской дороге на этом крохотном открытом участке, доносилось встревоженное ржание, усиливающееся с каждым порывом ветра, солдаты поглядывали на небо, пришпоривали лошадей, но, вынужденные тащиться за пешей проводницей, усмиряли свое желание как можно скорее оказаться под крышей.
Очередной раскат грома, особенно сильный, и последующее за ним не только испуганное ржание, но и несколько вскриков, вывели Лестрейнджа из терпения.
Он дернул поводья и Балтазар шумно зафыркал над самым плечом Эйлис Маккоркодейл.
— Англичане не боятся бури, — с этими словами он наклонился в седле и обхватил лэрдову дочь под грудь. Кожа перчатки грубо скользнула по ее домотканному платью, взметнулась юбка, башмаки — и вот девка уже сидела поперек седла полковника, зажатая между его грудью и напряженной шеей Балтазара, даже не сбившегося с шага.
— Полагаю, другой дороги здесь нет, — ухмыльнулся Лестрейндж, бросая жеребца рысью. Впереди уже виднелись широкие дворовые постройки за запертыми деревянными воротами.
Солдаты заулюлюкали, приободрились, пустили лошадей быстрее, за полковником.
Перед самыми воротами Родон вонзил в бока Балтазара шпоры. Жеребец рванул быстрее, и, будто не чувствуя увеличившейся ноши, перемахнул через изгородь, втоптав в землю куст можжевельника.
Батлер последовал за полковником, и остальной отряд, один за другим, тоже пустили лошадей через барьер. Почти все англичане уже оказались за изгородью, как очередной раскат грома положил конец развлечению: иноходец Батлера вдруг понес, испугавшись грохота, и лейтенант, только что смеявшийся над тем, как неуклюже один из солдат приземлился на свое седло и теперь жалующийся на отбитый зал, не успел остановить панику своей лошади. Не разбирая дороги, его конь рванул обратно к изгороди, но перед самым прыжком стал на месте, и Батлер, перелетев через его голову, распластался на земле будто в гневе выброшенная ребенком кукла.
Не нужно было спешиваться и искать пульс, чтобы ясно увидеть: сломанная шея лейтенанта не дала ему ни единого шанса остаться в мире живых даже с помощью лекарей.
На миг все затихло — и тут хлынул ливень, мгновенно вымачивая мундиры англичан, превращая утоптанную землю в болото, заливаясь в распахнутые, мертвые глаза Батлера.