На одном из многочисленных балконов не менее многочисленных ярусов Башни всегда много ветра. Пронзительного, холодного. Он проникает под ткани одежды, проникает под саму кожу - если бы только мог мысли с собой унести, продуть голову, как была бы благодарна! Если бы унес все далеко-далеко от нее! - как по-детски, инспектор Цунемори!
Как несерьезно!
Их ведь много, мыслей этих. Они собираются ворохом в голове, сворачиваются жуткими колтунами, которые и распутывать-то не хочется, потому что хорошего ничего не получится. Они извиваются ядовитыми змеями в шипящих клубках - приблизься, коснись и жди непредсказуемого итога своей дурости, благодаря которой решил, будто ничего не страшно.
Они чернеют бездонной пропастью, из которой сам никак не выберешься, и затягивают, затягивают, пока не поглотят с головой.
Когда становится совсем невыносимо, Акане берется за сигареты. Она не курит, не завела пока такую привычку, но продавцы соседнего с ее домом магазина уже привыкли к такому нововведению в привычной продуктовой корзине и даже больше не порываются спросить идентификационное удостоверение для проверки возраста, а Кэнди все реже справляется о причине появления табачного дыма в комнате и почти не читает нотации по поводу вреда курения - что обычного, что пассивного. Все равно бесполезно - Акане каждый раз отмахивается от голограммы, упрямо продолжая использовать сигареты вместо ароматических палочек или свечей, не менее упрямо считая, что ей это нужно.
Цунемори не курит, но сигареты у нее всегда под рукой, в кармане пиджака, и на работе она нередко отправляется на балкон, чтобы остаться наедине с собой.
Или чтобы встретиться с ним. С ними.
В конце концов, это любимая марка Когами. А Когами сейчас, это что-то из прошлой жизни. Из той, где она - новичок в команде опытных следователей, а ее наивный идеализм пока создает проблем больше, чем помогает их решить.
И это похоже на мазохизм - ковырять не зажившие до сих пор раны, хотя от сотрясения мозга не осталось и следа, кроме редких резких вспышек головной боли, а в форму удалось прийти в рекордные сроки. Иного быть не могло - Акане не намеревалась долго сидеть дома, в четырех стенах, упиваясь сожалением, горечью, печалью и... скукой.
Она скучала.
По Кагари и его неиссякаемой воле к жизни.
По Масаоке и его заботе и наставлениям.
По Когами, будь он проклят, и тому, насколько с ним было и легко, и просто.
Вот и дым этот помогает представить, будто все как раньше. На короткий миг - ровно на длину одной сигареты, - забыть, что Масаока умер, что Кагари убит Сивиллой, а Когами... А Когами сбежал. И она ничего не смогла сделать, чтобы всех их спасти.
"В вашем отряде недостаточно исполнителей, инспектор Цунемори. К вам будут направлены новые кандидаты. Также, в связи с отставкой Гинозы Нобучики, в распоряжение первого отряда переходит новый инспектор", - вот так просто. "Недостаточно исполнителей". И больше ничего. Как же, очередные гончие псы, чья потеря не столь важна, и инспектор, ни один из которых не незаменим.
И она, Акане, посреди всего этого.
Наверное, кто-то бы сдался. Другой бы ушел из Бюро. Оставил бы свою работу, забыл о ней и перешел во что-то более спокойное, не меняющее цвет психопаспорта так сильно, как работа детектива. У Акане такого выбора не было. Она и не желала уходить. Она жаждала действия, жаждала справедливости и исполнения закона. Это держало ее на плаву. Это давало ей силы.
А еще, те, кто остался.
Караномори и Кунидзука и сами нелегко переживали перемены, произошедшие в их отряде, но они находили утешение друг в друге, и потому способны были позаботиться и о других. Ненавязчиво, в достаточной мере легко, чтобы это сочувствие не раздражало и не отвлекало. Акане чувствовала их поддержку и благодарила за нее. Только все они прекрасно знали, что одному из них пришлось хуже прочих.
Много-много хуже.
Сегодня - ровно пять месяцев со смерти Масаоки, и в этот день желание оставаться на балконе, где ветер особенно яростно треплет волосы, сильнее обычного.
Сигарета тухнет, запах дыма еще остается вокруг, до первого сильного порыва ветра, когда сзади Акане слышит едва различимые шаги. Ей и оборачиваться не надо, чтобы знать кто это - чувствует.
- Нет, не стала, не беспокойтесь, - отвечает она Гинозе с улыбкой, не поворачиваясь и все глядя вдаль, на освещенный июньским солнцем город. После всех беспорядков наконец-то установилось затишье, чему нельзя было не радоваться - все шлемы, меняющие психопаспорт, были изъяты и уничтожены, а народ больше не чинил самосуд. Следы Макишимы, любая информация, способная привести к повторению случившегося, либо стерта с лица земли, либо спрятана так глубоко, что и самой Сивилле едва ли удастся вспомнить где.
- Отсюда красивый вид, - даже на дежурную фразу для вежливого разговора не походит, хотя обычно подбирать слова не нужно, - как думаете, исполнитель Гиноза?
Перед глазами у нее, однако, не город.
Перед глазами у нее - золотые поля и кровавый закат.

Конечно узнает. Кому-кому, а Гинозе этот запах известен лучше ее - сколько лет тот рядом был. Когами был. Акане не сдерживает вздоха, поднимает взгляд к небу, щурится. В носу щекочет, очень хочется чихнуть - приходится потереть переносицу и совсем не по-инспекторски шмыгнуть, поморгать. Зажмуриться.
Если подумать, она смирилась почти со всем произошедшим. Да, порой просыпается по ночам от кошмаров - мертвая Юки тянется к ней, мертвый Кагари обвиняет в безразличии, мертвый Масаока... Последний появляется редко. Чаще смотрит пронзительно и строго, усмехается криво, по своему обыкновению. Он не обвиняет ни в чем.
Акане прекрасно справляется сама.
Ветер забирает с собой остатки сигаретного дыма, только призраков с собой взять не может. Те остаются рядом, невидимые, но ощутимые. Навсегда останутся. Память, увы, безжалостна.
И Гиноза все знает. Все видит и понимает. Молча, ни слова не произнося, ни одним взглядом себя не выдавая. Они делят все это на четверых - она, Гино, Шион и Яёй, - только ему хуже всего.
Это его мир пошатнулся, покрылся трещинами и разлетелся на острые осколки, что впились в душу.
Это его отец погиб, защищая сына до конца.
Это его лучший друг снова предал его.
И Акане даже неловко и неприятно печалиться. Грустить, словно она хоть сколько-то близко могла ощутить то же, что он. Еще более сложно - не знать как может помочь ему справиться.
Потому она улыбается, легко и мягко, поворачивает голову к Гинозе, искоса поглядывая. Давя невеселую усмешку, когда он было поправляет несуществующие очки.
К таким мелочам тоже нужно привыкнуть.
- Нет, не помешали, - отворачивается обратно к городу, думая, что раньше они вряд ли стояли бы так. Если хорошенько подумать, между ними всегда кто-то был. Масаока или Когами - всегда один из них. "А теперь никого. Пора и самим справляться", - думается отчего-то неуместно весело.
Кажется, со стороны слышен призрачный смех старика.
Окурок, который Гиноза забирает у нее, Акане провожает глазами одновременно устало и удивленно, усмешка снова ползет на лицо, но Акане не позволяет ей появиться. Улыбкам здесь сейчас как-то не место. Сигаретам тоже - беззубая пасть утилизатора закрывается и кажется, словно дышать стало чуточку легче. Это словно двери за собой закрыть. Словно избавиться от тех самых призраков или хотя бы на время приглушить память о них, чтобы поговорить наедине.
- Конечно. С какой? - она не показывает, но внутри каждый раз, когда Гиноза называет ее "инспектор", что-то искренне возмущается, вспыхивает. Нет, глупо, ведь и раньше так называл, только... по-другому, все же. Иначе. С Караномори и Кунидзукой проще, они не столь строги и порой позволяют себе назвать ее по имени и на "ты", но не Гиноза.
По правде говоря, она сомневается, что и сама смогла бы звать его Нобучикой или обращаться иначе, чем ныне. Это что-то нерушимое. Что-то, что не изменится, стань он хоть трижды латентным преступником и четырежды исполнителем.
Как и то, что в выполнении просьб она совершенно точно не сумеет отказать ни ему, ни кому-либо другому.
Ему - особенно.
Кто знает, когда в следующий раз ему удастся повидать мать.
- Следующие два дня у меня выходные, - произносит она без промедления, едва он заканчивает, - думаю, шеф Касей не откажет в этой поездке, а инспектор Симоцуки справится в компании оставшихся инспекторов.
Акане не допустит иного.
- Если вы согласны, можем отправиться по окончании дежурства. К тому времени я успею уладить формальности.
До Окинавы путь не столь далек - несколько часов полета, если удастся приобрести билеты. Если нет, придется ехать до Осаки и там садиться на лайнер.
В любом случае, если не произойдет ничего из ряда вон выходящего, на Окинаве они могут быть уже к утру.
- Сколько времени вам понадобится на сборы? - это не столь долгое путешествие, но мало ли он хочет что-то отвезти матери. Акане не знала о ней ничего, кроме того, что та существует и живет не то в пансионате, не то в больнице. Может, стоило бы разузнать и пораньше - она ведь наверняка волнуется за сына.

Отредактировано Tsunemori Akane (2019-10-10 15:54:58)

Акане искоса глядит на него, наблюдает, пытается без всяких слов понять что у него на уме. Постепенно это со всеми станет привычкой - во всяком случая, она пытается взрастить ту в себе, сделать ее естественной частью собственной жизни, спасибо Саиге, - но сейчас еще изредка приходится приложить усилия, чтобы увидеть больше, чем лежит на поверхности.
Читать Гинозу одновременно легко и очень сложно. Точнее, не так. Понять его можно. Увидеть концы хитросплетений мыслей и чувств, которые в голове его еще сильнее переплетаются, скрываются за стенами, которыми он себя оградил, и все же недостаточно, чтобы не знать - ему сложно с этим всем свыкнуться, как бы он ни заявлял обратное. Просто потому, что с этим всем невозможно свыкнуться вот так, за несколько месяцев. Ужиться с новой ролью, которой всю жизнь боялся, ужиться с новым собой - ему еще не удалось до конца. Гиноза на перепутье, так кажется Акане. Он в междумирье - на грани старой жизни и новой, между старым собой и новым человеком, в котором так много ей видится от Масаоки.
Каково это, стать тем, кого так долго ненавидел? Каково это, получить то, чего всегда страшился?
Ее собственный мир в одночасье сломался и собрался обратно прямо на его глазах, и ей повезло иметь тех шестерых, благодаря кому она смогла удержаться.
Его мир разбивался на мельчайшие осколки долгие месяцы, и ни ее, ни кого-то другого даже не было рядом, чтобы подставить плечо. Только сейчас он склеивается заново, понемногу, медленно - так разве она сможет остаться в стороне и не помочь?
Разве может оставить его, как сделал Когами?
Нет. Она не претендует на роль лучшего друга. Но просто другом, напарником - ах, какова все-таки ирония, да, Гиноза? - вполне сумеет.
Или хотя бы тем, на кого можно положиться.
- Хорошо. Я постараюсь разобраться с билетами, - отвечает она, повернувшись к нему уже полностью. Кланяется в ответ на слова благодарности и долго смотрит ему вслед, пока стеклянные двери не закрываются и на балконе она остается одна.
Только вездесущий ветер треплет короткие волосы, словно пальцами касается.
Со вздохом Акане проводит ладонями по лицу, выпрямляет спину, поднимает руки и тянется - едва слышно хрустят суставы. На этих выходных она собиралась устроить дома лучшую из всех возможных тренировок - генеральную уборку, но, видимо, придется с этим подождать и послушать недовольное ворчание Кэнди еще немного.
Ничего страшного.
Уж это-то явно не то, чего ей стоит бояться.
- Ну что, за работу, - говорит самой себе, бросает последний взгляд на небо и уходит с балкона.
Лишь бы только до конца смены ничего не стряслось.

Билеты на самолет найти не удается - все места заняты. Им не повезло решить отправиться на Окинаву именно в дни Большого Океанского фестиваля в Исигаки, поэтому приходится использовать второй маршрут.
И Касей, и Симоцуки остаются не слишком довольны этой затеей, однако, отказать не могут. Первая потому, что не имеет права - все формальности соблюдены, и исполнитель отправляется в путь под надзором инспектора. Мнение второй Цунемори интересует в меньшей степени. Симоцуки чем дальше, тем сильнее начинает зазнаваться и показывает себя весьма вспыльчивой девушкой, а о ее пренебрежении к исполнителям наслышаны, кажется, все в Бюро. Как ни пытайся Акане с ней говорить, все заканчивается одинаково - просьбами не доверять латентным преступникам и не идти с ними на контакт столь же охотно, как сейчас.
От такого Акане остается только усмехаться и иронично переглядываться с Кунидзукой. Все-таки, поведение Симоцуки очень уж напоминает того, прежнего Гинозу, каким он был до... до всего.
Так что заверив Мику в собственной безопасности и пожелав ей хороших спокойных дней службы, Акане подхватила сумку и отправилась на стоянку.
Гиноза к концу смены уже готов отправляться. Цунемори, конечно, охотно заехала бы домой и взяла какие-то вещи, но решает не терять на это время - дневной Токио сплошь покрыт паутиной пробок, а она как-нибудь два дня справится и без зубной щетки. В конце концов, в небольшой обычной сумке помимо простых женских мелочей еще помещается запасная рубашка, пиджак Акане сразу вешает на спинку сиденья, чтобы тот не помялся, а сама, успев перед выходом запастись бутербродами и парой пачек соленых орешков - "очень взрослая еда в дорогу, Цунемори", - спешит сесть внутрь. На этот раз, на пассажирское сиденье.
- Конечно, - она не прочь просто ехать рядом и любоваться видами, тем более, что сменить его за рулем всегда успеет - зря что ли права получала?
А вот когда он извиняется, недоумение так и расползается внутри - за что извиняться-то? За то, что хочет навестить мать, но ограничен правилами? За то, что она согласилась съездить с ним?
- Бросьте, Гиноза, - Акане не отмахивается, а говорит почти строго, пускай с неизменной своей мягкостью, - вы бы сделали для меня то же самое.
Скользкая тема - раньше он крайне болезненно реагировал на любое смутнейшее упоминание того, что Акане может стать латентным, - но она уверена - Гиноза не отказал бы ей. Может, после определенной доли ворчания или с недовольством, но согласился. Потому что понял бы.
Так что извинения здесь ни к чему.
- Да и в четырех стенах долго не просидишь, - тихо добавляет, голову опуская и ладони на коленях в кулаки сжимая. А ведь могло быть не так. Могло до этого не дойти. Если бы только она тогда не сделала неверные выводы! Если бы они не разделились и отправились все вместе!..
Фыркает едва заметно, головой качнув в ответ на собственные мысли. Как же, смирилась она. Проклятое чувство вины никуда не делось.
Очень просто было бы списать все на действия Макишимы и Когами, возложить на них всю вину. Только с неудачей, с собственным бессилием в итоге жить ей. И Гинозе - с его, этого бессилия, последствиями.
Думала ведь, что удастся сделать все как лучше. Спасти всех, доставить Макишиму Сивилле, удержать Когами от падения, оградить остальных от опасности. А получилось...
Отмирает, понимая, что без толку все это, все эти бесконечные самобичевания и угрызения совести. Кому от того лучше? Что оно изменит?
Да ровным счетом ничего. Пора бы начать вперед смотреть и, наконец, перестать унывать. У нее есть долг, у нее есть служба. У нее есть то, ради чего стоит сражаться и те, кого обязалась защищать.
У нее есть те, кого поклялась больше не подвести.
Хватит.
Кулаки разжимаются, выдохнуть удается чуть легче.
Правда, от какой-то дурной неловкости это не избавляет.
- Спасибо, буду знать. У меня с собой несколько бутербродов. Не полноценный обед, но, если захочется, говорите, - словно любезностями обменялись, и дальше молчать.
Угнетало это. Потому как Акане решительно не понимала о чем и как с Гинозой говорить. И, что еще хуже, стоит ли вообще. Они не были близки. Не были полноценными напарниками прежде, невзирая на все, что произошло и связало их крепко. Но именно сейчас, именно здесь, в этой машине, Цунемори чувствовала себя как никогда растерянной.
Даже когда они ездили на кладбище к Масаоке было проще.
Даже сегодня утром на балконе.
Ей бы хотелось сказать, что она сожалеет, но вряд ли ему нужно еще больше этого - хватает и взглядов в Бюро. Хватает того, что было уже сказано прежде - постоянно повторяя одно и то же, легче не становится никому.
Ей бы хотелось сказать, что она здесь для него, готова выслушать, готова подставить плечо, но хотел ли он этого, необходимо ли оно ему сейчас, в этот момент? Не отринет ли эту помощь, не закроется ли еще больше?
И ни один урок Саиги не поможет ей справиться с этим.
Потому, она молчит. Смотрит бездумно на урбанистический пейзаж, сменяющийся небольшими домиками пригорода, и пытается понять как себя вести.
И не совсем понимает...
- Как Дайм, не будет скучать? Удалось с кем-нибудь договориться его выгулять?
...но ведь с чего-то надо начать, так?

Отредактировано Tsunemori Akane (2019-10-10 18:06:13)

- Хорошо, - Акане кивает, легко улыбаясь. Ей всегда хотелось завести четвероногого друга, который встречал бы ее по вечерам - кого-то, кто неизменно верно ждал бы, несмотря ни на что. Увы, жизнь инспектора не предполагает подобного и оставлялось только дивиться способности Гинозы совмещать работу и домашнее животное. Может, раньше было сложнее, когда Дайм был младше и активнее, не то, что сейчас - огромный жизнерадосный медведь, мудрый и спокойный. Наверное, то самое, что Гинозе необходимо.
Слова о реабилитации вызывают новый вздох, который Акане прячет, отворачиваясь к окну. Губы снова пожимаются, глаза приходится прикрыть - блики солнца бьют до боли.
Проклятье, да что же это такое!
Не растерянность - злость на себя Акане не удается прогнать так быстро, как прочее. Решимость отринуть всю эту печаль и чувство вины еще более сильной волной сожаления накрывает, словно цунами, и уносит обратно в океан темной бездны. Той, что в душе разверзлась после всего.
На службе проще было. Там есть дела, там можно скрыться в бумагах, в отчетах, в расследованиях. Там можно уйти на балкон, уйти в туалет, уйти куда угодно - домой вернуться, когда заканчивается дежурство. Там можно отвлечься, вот только, похоже, достаточно за эти месяцы наотвлекалась.
Н а у х о д и л а с ь.
С возвращения Гинозы они разве что один раз вот так рядом были - когда навещали Масаоку, - и то едва ли много разговаривали. Тогда она просто была рада видеть его. Теперь же... словно разом все наваливалось.
И, в общем-то, понятно ведь, что не за что ей просить у него прощения. Не за что себя винить, ведь не все тогда от нее зависело, как бы не хотелось думать иначе. Увы, себе разве втолкуешь это? Себя разве заставишь не думать, не вспоминать, не скучать? Не бояться, что такое повториться - Макишима мёртв, но сколько еще таких Макишим может возникнуть из небытия? Сколько еще раз ее подчиненным - нет, ее друзьям, - придется рисковать своей жизнью ради исполнения своего долга?
Может, все-таки была мудрость в словах прежнего Гинозы о том, что нельзя привязываться к исполнителям? Может, и вовсе ни к кому не стоило?
Губы растягиваются в усмешке.
Конечно. Словно она так сможет.
Стать безразличной машиной, подобной Сивилле? Отринуть привязанности, руководствоваться лишь разумом, но не чувствами, ведь именно те приносят боль? - нет, это не ее путь. И отнюдь не то, чему стоит уподобляться.
Время лечит. Так говорили ей все вокруг, когда убили Юки. Так говорила бабушка, обнимая рыдающую Акане. Так говорилось во всех тех книгах, что удалось прочитать.
Значит, пора примириться с собой и дать себе время. Не желать отпущения грехов, не желать прощения, не мучать себя, утопая в сожалении. Просто дать себе время.
И дать время всем тем, кто в оном нуждается.
- М? - она поворачивается к Гинозе, легко улыбается - надо же, тоже успел еды взять. Она думала, придется останавливаться где-то, чтобы поесть, но, видимо, с таким количеством сэндвичей голод им не страшен. К тому же, на дворе разгар лета, жаркая погода, так что пить будет хотеться больше. Уже хочется.
- Да, спа... - поймать бутылку Акане не успевает, приходится тянуться - та, как назло, укатывается под сиденье и злорадно булькает, кажется, пытаясь спрятаться получше. Ишь, убежать решила! - кое-как, в три погибели согнувшись, удается таки достать и недовольно посмотреть на ту, по-ребячески показав язык - от испектора Цунемори Акане еще никто не сбегал, тем более, в условиях ограниченного пространства!
"Ага, особенно, Макишима. И Когами", - закатить глаза в ответ собственным мыслям это что-то новое. Тем не менее, Акане быстро переключается на Гинозу, улыбается ему одними глазами - только уголки губ дрожат.
- Ничего, ко всему можно привыкнуть, - и в этих словах куда больше, чем просто мысль о новом протезе.
Да, Акане, ко всему можно привыкнуть. И привыкнешь. Привыкнете. Потому что выбора-то другого нет, так? Жизнь продолжается, жизнь не остановилась в прохладный февральский день на огромной кукурузной ферме. Нет, ничего не остановилось.
Это просто был конец первой главы.
Цунемори смотрит на Гинозу внимательно, чуть искоса, опустив голову к груди. Переводит взгляд на руль, затем - на окно с его стороны, глядя бездумно - снова. Проводит ладонью по голове, цепляется пальцами за волосы и невесело усмехается - тоже снова.
Как голограмма, запрограммированная только на несколько действий, которые с определенной периодичностью повторяются.
- Прости, - в этот раз даже без привычного, в кожу въевшегося "вы". В этом слове тоже больше, чем кажется на первый взгляд. Кажется, все, что думала, все, что хранила в себе это время, эти долгие месяцы. Ей кажется, что больше ничего говорить и не стоит. Не нужно. Достаточно уже было сказано прежде, в первые дни и по возвращению с реабилитации.
Только сейчас иначе.
Сейчас и на сердце другое.
- Я рада, что ты вернулся, Гиноза-сан, - произносит мягко, открывает бутылку, делает несколько глотков. В воде словно газированное облегчение мелкими пузырьками чуть пощипывает язык.
- Спасибо, - а это уже глядя вперед, сквозь лобовое, на открывающийся простор зеленых полей.
"Спасибо, что ты вернулся. Спасибо, что вернулся хотя бы ты... Именно ты".

Правда в том, что в одиночку никому не справиться. Никому. Акане это на себе проверила, на других увидела - на тех, против кого приходилось идти, на тех, с кем бок о бок сражалась за справедливость. Правда, вот в чем горькая штука - справедливость эта, она для каждого своя.
Для Цунемори Акане справедливость была в исполнении закона и воздаянии, которое неизменно должно настигнуть преступника. За это она готова была отдать свою жизнь, отдать свое существование как свободного гражданина - благонадежного, поправляет саму себя мысленно, хмыкая. А что считать благом? Кого считать правильным? Того, у кого чистый психопаспорт? И это лишь потому, что так рассудила Сивилла?
Нет. Так нельзя. Пускай в этом мире многие слепо следовали указаниям системы, пускай отучились мыслить самостоятельно - в этом и только этом был прав Макишима Шого, и каково было решение всемогущей системы, едва удалось его повстречать и взять на прицел Доминатора?
Чистота. Он был чист. И был полностью покрыт кровью бесчисленного количества убитых и пострадавших. Он был чист, когда направлял своих подельников. Он был чист, когда одним-единственным росчерком убил Юки. Он был чист, когда намеревался спровоцировать хаос и устроить голод в своей последней отчаянной попытке донести до этого мира свою правду.
Но он не сумел.
Потому что настоящая правда в том, что в одиночку никому не справиться. Правда в том, что чистота психопаспорта это не диагноз, не клеймо - не может быть им. Потому что Кагари учил ее готовить и вечно ворчал на отсутствие какого-либо понимания в кулинарии. Потому что Масаока стал ей наставником и почти отцом за то, по сути своей, недолгое время, которое она его знала. Потому что Когами исправно ел все, что она готовила, поддерживал ее, не жаловался, дурачился порой и неизменно доказывал ей, что может быть настоящим детективом даже спустя столько лет бытия простой гончей - и она не в праве винить его в избранном им пути, потому что, в конце концов, ирония такова, что у исполнителей руки развязаны. Они могут действовать так и там, где инспектор побоится, где инспектор, помня о своем чертовом психопаспорте, отступит и выпустит верную гончую на охоту.
Правда в том, что Гиноза, как ни странно, станет куда свободнее себя прежнего - это Акане казалось очевидным, четко описанным в свитках незримых богов судеб, что так любили преподносить сюрпризы высокомерному человечеству.
Раньше Гинозой управлял страх, осознанный или нет, порой невозможно было сказать. Но он боялся. Потемнеть, лишиться еще кого-то, лишиться того, что дорого. А теперь, как то ни жестоко, он освободился почти от всего. Так и казалось - отступи на шаг, и улетит, далеко-далеко, где его никто не сможет найти.
Только Акане отступать не собиралась. Отпускать не намеревалась. Гиноза нужен Первому отряду, он нужен Бюро. Он нужен ей.
Потому, ее благодарить ему не за что. Она не сделала ровно ничего. Но с этого дня она сделает все, чтобы он остался.
Чтобы остался в отряде. Чтобы остался с ними. Чтобы больше он не остался один - никогда.

По счастью на лайнер они успевают в самый последний момент, едва успев оставить машину на стоянке и буквально бегом отправившись к регистрации и, следом, к трапу. Огромное судно, сверкающее белизной и веселыми огнями преимущественно лилового цвета, под стать закату, отошло от причала ровно спустя пять минут после означенного времени, так что свои каюты они отправились искать уже под небольшую качку и нарастающий, пускай едва заметный, гул мощных двигателей.
На кораблях Акане нечасто доводилось бывать. Чаще это были прогулочные кораблики или небольшие лодочонки, как в дедушкиной деревне, где кого-то в детстве бывала. Дед тогда взял ее с собой на рыбалку, дело было рано утром, потому сильнее всего Акане запомнила как ее будили едва ли не всей семьей, а потом так же дружно поздравляли с первой добычей - в озере Тойя водились разные рыбы, но юной Цунемори повезло поймать малюсенькую совсем кунджу, которую она почти сразу отпустила обратно в воду, пожалев несчастную. В тот день ее рыболовная карьера закончилась, толком и не начавшись, да и воде больше бывать не довелось.
К счастью, с качкой проблем пока не возникло, пускай та еще совсем не большая была. Свои каюты они нашли быстро и Цунемори, поблагодарив Гинозу за помощь с сумкой, добавила, отвечая на его вопрос:
- Да, с удовольствием.
Закрыв двери за исполнителем, она негромко выдыхает.
Поездка не могла быть легкой - не с тем, что у обоих на душе тяжелым грузом висит, но Цунемори все же надеялась, что будет проще и молчать рядом с Гинозой. Нет, его компания ее не тяготила. Другое не нравилось - то, что невысказанным остается столь многое, несмотря на в какой-то мере полученное облегчение.
Тяжело просить от других что-то, что не может дать самой себе.
Впрочем, Акане понимает - достаточно уже горевала, достаточно и грустила. Эта мысль не первый раз приходит - и пока ехать тоже о том думала, почти сразу в сторону отметя, - только ведь и правда хватит уже им обоим портить и без того нелегкий путь.
Нужно помочь. Нужно поддержать. Нужно подставить плечо и заставить увидеть, что там, впереди, тоже есть что увидеть. Что есть, ради чего жить. Что тьма, которой, кажется, окружен, это не более чем сумерки наступающего дня, те самые, что перед рассветом - темны, но вот они, первые лучи солнца, уже прорезают небеса.
Сменив рубашку, Акане проводит ладонями по форменной юбке, разглаживает несуществующие складки - хвала немнущемуся материалу, - улыбается своему отражению в небольшом овальном зеркале - выглядит на грани усталости, но ничего, это пройдет, стоит выйти наружу.
Постучавшись в каюту Нобучики, она произносит:
- Вы уже готовы, Гиноза-сан?
И улыбается уже ему, спустя миг отправляясь по коридору к лестнице и наверх, на палубу, где вечер полностью перенял власть у дня и окрасил небеса в осенние будто цвета - от золота до багрянца с редкими вкраплениями белых точек-звезд, тех, что пораньше проснулись.
Людей много, они чинно разгуливают по палубе, разговаривают о фестивале, о рабочей неделе, о политике. Они разодеты в легкие летние наряды и Акане в своей рабочей одежде, разве что пиджака сверху нет, выглядит, наверное, неуместно. Только голографическими костюмами отчего-то не хочется пользоваться.
- Ужин подадут через час, так что у нас есть время осмотреть все местные достопримечательности, - говорит Акане, подмигивая Гинозе - где там строгий инспектор в ней, а? - или можем отложить это на потом. Я, если честно, даже не знаю что лучше.
Но на море смотрит внимательно, вглядывается в темнеющие глубины, наклоняясь, может, слишком сильно, но за ограждение держась крепко. А над ними летают еще чайки, кричат и кричат что-то свое, чаячье, и улетают обратно, к берегу.
Теплый ветер дует в лицо, куда более ласковый чем тот, что каждый раз встречает на любом из балконов башни Бюро. Акане идет чуть дальше, к носу корабля, в самый уголок, у которого наверняка есть какое-нибудь название - в этом она, увы, невежественна и такое не знает. Ладони ее отпускают ограждения, руки поднимаются, словно крылья, как показывают вечно в старых романтических фильмах - или как у того, кто в свои объятия готов заключить целый мир. И Акане улыбается, широко и искренне, закрывает глаза и произносит тихо:
- Как будто летишь.
И так легко дышать полной грудью, впервые за долгое-долгое время. Так легко представить, будто взмываешь в небеса и летишь далеко-далеко, прочь от всего того, что камнями собирается и грозит обвалиться, погребая заживо.
Акане знает - она ни за что не сдастся. И больше не позволит сдаться другим.
Но полуобернувшись, говорит совсем не о том, чем думает.
- Надеюсь, этот лайнер надежный, - и усмехается, - я ведь всё ещё не умею плавать.

Гиноза всегда такой - все всерьез, все о фактах, о безопасности. О других, о себе же - куда меньше, чем следовало бы. Поначалу считала его занудой, каких свет не видывал, да еще и вспыльчивым до невозможного. Казалось, одно слово не так скажи, и все. Только забыла, увы, что счастливый, довольный жизнью человек никогда резким таким не станет. Все от волнений, все от бесконечных тревог и забот, и обид, от которых не отмахнешься, когда они каждый день перед глазами - служат вместе с тобой, прикрывают тебе спину, порой так, что кажется, будто не позволяют полноценно заняться делом.
Раньше не позволяли исполнители. Теперь - инспекторы, пускай в Первом отряде это сотрудничество поставлено немного иначе чем в других.
И, наверное, хорошо, что ему позволили вернуться именно к ним, обратно к своим, а не куда-то еще. Может, во Второй - под крыло Аоянаги, - но не в другие.
Хорошо в том числе и потому, что работая на Сивиллу Акане хотела все-таки иметь рядом тех, кому сможет доверять.
- Что ты, Гиноза-сан, напротив - теперь мне самую чуточку спокойнее, - тихо смеется она, боком опираясь об ограждение и локоть кладя на перила. - А с этим, - она кивает на протез, - как я слышала, плавают вполне успешно. Но надеюсь, что возможности опробовать у нас не будет. Не хотелось бы, если честно.
На двоих, что появляются перед ними, Акане смотрит с вежливой улыбкой, которая сменяется изумлением и каким-то странным ступором, когда слышит это капризное женское "парочки". Цунемори кидает растерянный взгляд на Гинозу, хлопает большими глазами. Их сочли за эту самую парочку? Действительно? Что, со стороны так смотрятся? Внутри оторопь сменяется смехом напополам с возмущением. Хочется даже начать переубеждать женщину, сказать ей, мол, мы тут не вместе, мы просто пришли, просто стоим! - да только тем без разницы. Уходят, и какое-то время еще слышен высокий голосок, вещающий о глупости мужчин, вселенской несправедливости и тысяче других вещей, которые рано или поздно даже самого терпеливого доведут до белого каления.
- Кто еще кому помешал, - ворчливо вышло, но что поделаешь - правда ведь, весь разговор, только-только начавшийся, прервали и испортили.
Да, впрочем, и ладно. Место-то ведь действительно красивое и чуть отдаленное от других. Вполне достаточно, чтобы появилось ощущение, будто больше никого и нет, хотя шум морских волн и крики чаек постепенно становятся все менее слышны под звоном живой музыки, доносящейся изнутри - видимо, из ресторана. Время ужина приближается, живот, на удивление, согласен отправиться внутрь хоть сейчас - хочется кушать, а тут еще, как назло, Гиноза откуда-то достает пачку сухариков.
- Ты - настоящий волшебник, Гиноза-сан, - еще только пару раз подпрыгнуть и похлопать не хватает, но на этот раз Акане ограничивается смехом. - Что еще хранится в твоих чудесных карманах?
Пакетик шуршит слишком соблазнительно, чтобы отказаться. И пахнут неплохо - это из тех, которые в автоматах в Бюро продаются, их иногда хочется взять, но Цунемори каждый раз проявляет чудеса стойкости и гордо проходит мимо автомата, хотя в магазине такие сухарики может скупать целыми пачками.
Она берет целую горсточку, улыбаясь, как довольный ребенок, которому дали вкусную конфету, поворачивается обратно к морю, опирается о перила, глядя в морскую даль и понемногу хрустя.
Красиво, все-таки. Вроде, ничего особенного - вода и вода, небо и небо, чего она такого не видела? А красиво. Просторно. Это не узкие улочки городов, это не змеи бесконечных поворотов шоссе. Это не небоскребы, за которыми не видно горизонт. Нет, здесь простор, здесь - свобода. Все к тому и возвращается, к одному и тому же, раз за разом, навязчивой до зуда в висках мыслью.
Особенно, когда Сивилла остается далеко позади - тогда, кажется, и думать легче.
Акане хмурится на миг - словно тучка набежала, - но быстро качает головой, тяжкие мысли гоня прочь - никаким тучкам не испортить ей настроение, даже если те набегут на небеса и прольются ливнем вопреки увиденным Гинозой прогнозам погоды.
- Знаешь, здесь как-то очень просто поверить, что нету... всего того, - она и сама не знает чего именно этого "всего того" - Сивиллы, Бюро, прошедших тяжелых месяцев, увиденных смертей и пережитых горестей? Наверное, всего вместе.
Наверное, всей той жизни, которая там, на берегу осталась до поры возвращения.
- Что не было ничего. И как все-таки иногда хочется...
Забыть.
Уйти.
Сдаться.
Хочется, чтобы все было как раньше.
Хочется жить.
- Ладно, пустое все это. Так, море на размышления наводит. Либо в сухариках что-то было, - и так просто за усмешкой и добрым взглядом скрыть то, что внутри плещется беспокойными волнами.
Нет, все же, не выходит все это так просто отпустить. Должно быть, ей и самой стоило бы к своим же словам прислушаться - никто не раздражается, никто не выказывает беспокойства или сомнения, когда всецело жизнью своей доволен. Когда нечего скрывать и не о чем жалеть. А разве найдутся такие люди даже в обществе, охраняемом... нет, надзираемым Сивиллой?
О ней ведь и есть то волнение. Из-за нее и есть та смута, которую сколько месяцев уже не успокоить.
Ведь то, что Акане понимает, не означает, что она должна все безоговорочно принять.
"Ну хватит уже, правда", - сказать себе просто, сделать - сложнее. Разве что только хрустом сухариков мысли утихомирить - пока жуешь, треск громче мыслей.
- Скажи, Гиноза-сан, - она и не обращает уже внимание на то, что на "ты" к нему обращается, - ты свою мать нечасто навещаешь, наверное? Она не ворчит на тебя из-за этого? Мои-то родители постоянно просят приехать, как только у меня выходные, и даже когда с работы домой возвращаюсь, и то просят им писать, что я дошла и двери закрыла, - фыркает негромко, вспоминая вечный этот их спор. Ведь даже сейчас, полноценным инспектором став, и то продолжает отчитываться, как маленькая девочка-школьница.
Хотя, конечно, мамы есть мамы, - это Акане хорошо понимает.
С ними все равно не поспоришь.

Отредактировано Tsunemori Akane (2019-10-15 22:35:24)

Сказать-то она может, да только станет ли? Едва ли. Не в ее это привычке, жаловаться другим, не в ее стиле - выговариваться. Привыкла одна все, сама с собой обсуждать, сама решать, сама, сама, сама - нет уж, прости, Гиноза-сан, только не на этот раз. Ведь и ему жизнь усложнять не хочется, ему не хочется рассказывать и лишний груз навешивать.
Хватит уже ему проблем. Давно хватило.
Акане застывает, когда он заговаривает о матери. Не такое она ожидала услышать, не такое себе представляла. Ей почему-то думалось, что мать Гинозы будет наподобие Обаа-чан - такой же радушной, теплой и милой женщиной, которая встретит их горячей ароматной лапшой, посетует на отросшие волосы сына и будет смотреть на него с улыбкой и тревогой, прячущейся в глазах, совсем непохожих на глаза Нобучики. А оказывается...
Неприятно становится, до стеснения и неловкости, которая, все же, застывает меж ними.
Проклятье, должно быть, стоило все-таки изучить досье перед выездом или даже раньше, гораздо раньше, когда еще только получила полный доступ к таким вещам, да только разве до того тогда было? Нет, в те месяцы Акане и не вспоминала о личных делах своих подчиненных. Потом же не пожелала просматривать дело Гинозы просто потому, что не считала себя в праве. Конечно, с одной стороны, она едва ли не все должна знать о них, исполнителях своего отряда, да только это сродни вмешательству в личную жизнь. Этого не хотелось.
Вот и открылось теперь новое, то, что не было известно, а стало только тяжелее и печальнее.
Выходит, у Гинозы и правда почти никого не осталось. Ни отца, ни матери. Только бабушка, да... Первое подразделение.
И так дико жаль становится, таким сочувствием переполняется сердце, что щемит где-то в груди и комом под горло подкатывает. Гиноза с первых дней казался ей недосягаемо далеким, вечно во всем уверенным, вечно во всем себя считающим правым, что нет-нет да задумаешься - а есть ли там, внутри, что-то человеческое? Есть ли там сердце, большое и горячее, есть ли там душа, что болит за каждого в отряде? Акане знала - есть. За любым, даже самым отстраненным холодным обликом скрываются чувства. Именно они отличают людей от машин, именно они показывают, что мы - люди. И ничего более человеческого, чем сочувствие и желание помочь - хоть как-то, хоть совсем немножечко, - на самом-то деле и нет.
Потому Акане не медлит. Встает перед Гинозой, кладет ладонь ему на плечо, смотрит в глаза пытливо и по-доброму.
- Не извиняйся, - тихо произносит, легко улыбаясь, - не надо. Просто не надо.
А в следующий миг, обнимает его, порывисто и крепко, за талию обхватив - увы, выше не достает, будь проклят тот маленький рост. А он хорошо пахнет и это, вопреки всему, обескураживает и будоражит отчасти, будто бы и не ожидала такого. Да, чего уж там, не ожидала - в первую очередь того, что то заметит, потому как не думала о том вовсе. Значит, и сейчас думать не станет - обнимает крепко, слыша, как под ухом бьется его сердце.
- Ты не один, Гиноза-сан, - и стоило бы, должно быть, добавить, дескать, за тебя все беспокоятся, а уж инспектор Аоянаги так и вовсе зачастила с визитами и все интересуется, опасаясь подойти и тронуть. Еще хочется сказать, что она, Цунемори, будет рядом столько, сколько сможет - сказать "всегда" значит взять на себя обязательства, которые, быть может, ей никак не удастся выполнить. Хочется, чтобы он услышал, чтобы прислушался и понял - он не один.
Не один в своих трудностях, не один в своих проблемах, не один в этой жуткой трясине по имени жизнь.
"Ты справишься. Обязательно справишься. А если нет, мы поможем. Я помогу".
Тонкий колокольчик возвещает о приглашении на ужин, но Акане решительно не хочет отстраняться - как назло, поднимается ветер, а в объятиях Гинозы так тепло и удобно.
Только приходится, пускай с большой неохотой. Все же, необходимо соблюдать приличия.
- Идем? - а вместе с ней, "подпевая", урчит живот. Видимо, настало и его время напомнить о себе.

Он молчит, а ей кажется, будто слышит все, что там, на душе этой, на сердце этом, бьющемся так быстро, тяжеленными лежит, да все никак не вырвется - словами не обратится. Или, может, это всего лишь ветер-смутьян ей нашептывает то, чего на самом деле нет?
Ай, будто есть разница. Главное ведь не мысли, не беззвучный шепот и мысли, кажется, слышные - главное, это эти вот объятия, эти вот ладони, живая и неживая, на ее плечах. Главное, это напряжение, отпускающее Гинозу и уходящее с теми волнами, что все пенятся и подпевают доносящимся изнутри корабля мелодиям.
Главное, что они здесь и сейчас могут понять друг друга и вот так вот стоять под темным небом, на котором сверкают первые вечерние звезды, и молчать - и знать, что говорить ничего и не стоит.
Тепло становится, жарко чуть, особенно, когда смущение касается щек незримыми раскаленными пальцами и проводит по коже, оставляя алеющий след. Объятия размыкаются, Акане с несколько мгновений смотрит на Гинозу с легкой улыбкой - такой привычной, такой... простой и бесконечно теплой, что у самой щемит где-то в груди, отдаваясь напряжением на чуть дрожащие губы.
Гиноза ведь не представляет насколько ей дорог.
Все здесь переплелось - бесконечное уважение, скорбь, сочувствие, разочарование, тоска, непонимание, страхи - чего только не смешалось в ее душе, изливаясь щедро на оголенные нервы. Лишь природная стойкость позволила ей пережить все случившееся, да упрямство и вера в тех, кто остался рядом. Вера в людей, которые преодолели все трудности и переродились, стали, быть может, лучшими версиями себя, пускай, она знала, некоторые считали совсем иначе.
Думалось ей, Гиноза был из последних.
Оттого только сильнее хотелось его переубедить, страстно и пламенно доказывать как он неправ - не спорами и уговорами, но действиями. Тем, что со временем придет, со временем покажет ему насколько он, все-таки, хороший человек, что бы ни говорила Сивилла.
Ведь эта система ошибается. Она не идеальна.
И Акане знает это лучше кого бы то ни было.
Значит, для Гинозы это действительно не конец. Это только начало. А уж она постарается, чтобы это стало начало чего-то действительно хорошего. Того, что поможет ему обрести себя.
Она сделает это, чего бы то ей не стоило.

Бабушка готовит вкуснее.
Эта мысль неотвратимо следует за каждым жевательно-кусательным движением челюсти, сопровождаясь неизменным приступом сожаления и раскаяния. Потому как, несмотря на то, что бабушка готовит вкуснее, повара этого лайнера действительно постарались на славу и даже такое простое блюдо как рамен сделали так, что хотелось есть и есть, пока буквально не лопнешь.
Акане ела, увы, неаккуратно, старалась, конечно, соблюдать приличия и не показывать себя эдаким варваром, да тем более перед Гинозой, но с палочками в руках и такой вкуснотищей в тарелке выходило скверно.
Потом уже забылось и о приличиях и умеренности в еде.
"Голодная Акане способна съесть в два раза больше собственного веса, после чего тратит ровно час, чтобы все переварить, прежде чем способна снова продолжить свой пир", - вспомнились шутливые комментарии отца, издаваемые голосом какого-нибудь исследователя дикой природы, отыскавшего в лесу редкого зверька и теперь рассказывающего о его привычках. Акане в такие мгновения мигом вспыхивала, становилась пунцовой, грозилась палочками чуть ли не глаза выколоть родителю, на что получала вполне заслуженные замечания матери - та беспорядочность и невоспитанность дочери терпеть не могла.
Не то, чтобы с годами что-то особенно изменилось. Ни в еде, ни в отношениях с родителями.
"Вот бы и дома так вкусно питаться", - на миг вспомнился Кагари, пытавшийся ее учить готовить - палочки замерли над раменом на мгновение такое краткое, что едва ли кто-то заметил. Память услужливо принесла самое болезненное, что ассоциировалось с именем погибшего исполнителя - убитого. Убитого Сивиллой ради сохранения ее страшной тайны.
Он не заслуживал такой судьбы. Никто из них не заслуживал.
И Гиноза тоже.
Аппетит пропадает на середине второй тарелки, Акане доедает скорее машинально, по привычке, взращенной Обаа-чан - никогда не оставлять тарелку хоть сколько-нибудь наполненной, даже если то всего-то крошки на дне.
"Хватит, пожалуйста", - упрашивать себя приходится, даже не приказывать собственному сознанию. Уповать на его милость, жестокую и лишенную милосердия.
Ведь вновь и вновь будет вспоминать. До конца своих дней. До того мгновения, как не произойдут перемены, что позволят вздохнуть свободно. Освобожденно от великой пророчицы, воспеваемой и восхваляемой многими.
В стакане - вода, что-то иное Акане брать не пожелала. Отпивает немного, держит этот стакан в ладони, чуть откинувшись на спинку кресла, а глаза бездумно рассматривают зал и людей, беззаботных и радостных, наслаждающихся вечером вдали от обычной жизни. Они пьют и едят в свое удовольствие, едва ли задумываясь о чем-то другом, кроме как о своем отдыхе и довольстве.
Так почему она все никак не может так же сделать? Почему не отвлечется, не отвернется от проблем хотя бы на одну ночь? Или не судьба ей то сделать?
Качнув головой, Цунемори фокусирует взгляд на Гинозе и неожиданно краснеет - он так улыбается глядя на нее, что неловко становится. Свободная ладонь тут же хватает салфетку, проводит по губам - мало ли что там осталось, - голова чуть опускается, взгляд мечется по почти чистой тарелке, а неловкость нарастает. Вот уж точно варвар! Ну правда, какой же невоспитанной она себя показала, должно быть! Как девчонка младших классов, а не как инспектор, и уж точно не как начальство, которое важным и степенным должно быть, идеальным даже, наверное. Чтобы примером для остальных оставаться, а она...
Ужас какой.
- Прошу прощения, я отойду на минуту, - вот, точно. Ей надо в уборную, проветриться немного, а то совсем как-то горячо щекам.
Пройти через зал, выйти в соседний коридор, чуть вперед и повернуть налево - небольшой коридор, ведущий к уборным оказался не так пуст, как она рассчитывала. Очереди и в мужской, и в женский туалет стояли человек по семь-восемь, так что надо было немного подождать.
Пахло здесь едой, моющим средством и алкоголем. Последним преимущественно от компании мужчин постарше Гинозы, которые, при появлении Акане, разулыбались и стали кидать на нее странные взгляды. Цунемори предпочла их проигнорировать, пропустила мимо ушей якобы негромкие их разговоры о совсем молоденьких девушках, которые наверняка не отказались бы от хорошей компании, и, дождавшись своей очереди, зашла в женскую уборную и закрыла двери.
Конечно, с такими пьяными компаниями встречаться было мало приятного, но если бы Акане не умела не поддаваться на провокации, она бы не работала там, где работает.
А вот когда, спустя несколько минут открыв двери и выйдя обратно в коридор, почувствовала, как ей на плечо легла чужая ладонь, поняла, что игнорировать больше не выйдет.
- Девушка, неужели вы не согласитесь скрасить наш вечер? - до банальности приторным тоном и заезженной фразой произнес один из мужчин. Остальные стояли рядом, в паре шагов от него, больше никого в коридоре не оказалось. "Прекрасно", - даже без удивления или огорчения подумалось, только с обреченностью.
- Нет, спасибо, у меня уже есть компания, - вежливо, но твердо ответила, глядя ему в глаза, и спокойно убрала его ладонь со своего плеча, после чего двинулась было дальше - естественно, ей не дали. Естественно, схватили за руку.
Естественно, зря.
Эти несколько месяцев она училась и училась много. Когда мысли становились невыносимыми, а терпение иссякало, она изматывала себя на тренировках, порой даже на ночь не покидая здания Бюро. Слабой ей быть больше не хотелось.
Потому захват с заламыванием руки вышел автоматически, как и строгий тон голоса, привычный скорее для рабочей обстановки, а не для полутемного коридора на борту лайнера.
- Я - инспектор Бюро Общественной Безопасности, Цунемори Акане. Еще один шаг с вашей стороны и я буду вынуждена задержать вас.
- Одна? Задержать? Да ты смеешься, девочка, у тебя даже Доминатора с собой наверняка нет, это если ты действительно инспектор, - хмыкнул один из них, явно тот, что пьянее остальных. Другие же замерли, затем посмотрели на него и расслабились.
"Какая самоуверенность", - удивительная даже для любого, кто понимает последствия подобных действий. Но здесь... либо алкоголь, либо иное помутнение разума. Иным она объяснить такую глупость не могла.
Впрочем, размышлять, это потом. А сейчас стоило понять как выкрутиться из этой ситуации. Можно было блефовать и грозить им применить Доминатор, но это бесполезно - может отпугнуть, а может и нет. Зато послать сигнал о помощи Гинозе можно - вдвоем-то им всяко проще будет.
И почему здесь, как на зло, никого нет?
Пальцы быстро касаются наручных часов, на кнопку быстрого вызова, пока никто из пьянчуг не понял что она делает - короткий звонок, значит, что-то не так.
- Еще раз повторяю, оставьте меня в покое и возвращайтесь в каюты, иначе я буду вынуждена применить меры, - рука поднялась вверх и загорелся экран электронной идентификационной карты - пускай не сомневаются, что дело имеют именно что с сотрудником Бюро.
Пугать или нет, а может она сумеет и дозваться до них простыми словами.

Ей, по сути, не столь важно что эти трое к ней прицепились - к любой другой могли подойти и неизвестно чем то могло бы закончиться, особенно, в каком-нибудь из темных углов или дальних кают. Почему-то вспоминается самое первое дело, самый первый день на службе, и даже Гиноза, показывающийся в проеме, почти тот же. Только куртки нет да очков. А взгляд... Пожалуй, и взгляд иной.
Кто из них не изменился-то?
Вот уж нашла время задумываться, - один из пьянчуг вырывается из ее хватки, сам цепко и крепко, до боли, сжимает ее предплечье, надеясь схватить и... И дальше-то что, дурачье? Вы ведь на корабле, а не на суше - отсюда не скрыться, здесь нигде не укрыться.
Особенно, теперь.
Гиноза быстр. Акане остается только смотреть, хотя внутри вспыхивает что-то такое, призывающее остановить или взволнованно вскрикнуть - останавливать от ненужных слов приходится себя, зато мрачно смотреть на основательно испортившую и себе, и им с Гинозой отдых, это пожалуйста. Еще, следить, чтобы третий ненароком не решил себя показать - Цунемори не сомневается в силах и умениях Гино, но мало ли что пьяному на ум взбрести может.
Схватка заканчивается в два счета - ни один из этих не чета исполнителю, - почти сразу показываются и персонал, и Акане инстинктивно делает полшага вперед и выпрямляется, недобро глядя на присутствующих.
Такого не должно здесь происходить. Такого вообще не должно быть и алкоголь в крови это совершенно не оправдание. Пассажиры должны быть уверены в собственной безопасности, и хорошо, что этим, - взгляд упирается в того, кто, к его счастью, так и не напал на Гинозу, - попалась она, а не другая девушка. Той могло и не повезти. К той могли и не успеть.
- Все хорошо, - взгляд меняется, теплеет, стоит посмотреть на Нобучику, но неотвратимо обращается обратно к пьянчугам. Остается надеяться, что их закроют в надежном месте, а потом передадут в руки полиции Окинавы - следует за этим проследить, убедиться в том, что происшествие не замнут. В конце концов, позволить им свободно ходить где-либо - нельзя. Не потому, что они напали на инспектора Бюро, а потому, что они представляют опасность другим и должны это понять и понести наказание.
Видимо, с "понять" будут проблемы - Акане вспыхивает, стоит услышать слова того, третьего, чувствуя, как багровеет не то от возмущения, не то от смущения. Какой к черту обжимались?! Да и какое вообще его дело! - нет, сильнее все-таки возмущение. Это ведь надо, самим закон преступить, на человека напасть с непонятными мотивами, быть остановленными, а потом еще пытаться так по-идиотски спровоцировать! Какая несусветная глупость! Да даже если и обжимались, да даже если бы и то, что он не произнес до конца - какое его постороннее дело! Будто бы это отменяет то, что они натворили, - а щекам все равно горячо, и досада и какая-то обида даже внутри плещутся.
И, если говорить честно, останавливать Гинозу на этот раз еще меньше хочется, пускай она не приветствует подобные способы донесения информации до не отягощенных разумом людей.
- Исполнитель Гиноза, - только негромко произносит она, мгновенно рот захлопывая и взгляд опуская на его протез - в голову навязчиво лезет ассоциация с собаками и выполнением команд, и самой становится до жути неприятно и мерзко от таких мыслей. Гончие псы, да? А она - их хозяин? - тряхнув головой уже под взглядом Нобучики, Акане с досадой вздыхает, снова хмурясь и злясь на себя. Проклятье, не такого она хотела для этого вечера. Ничего из этого.
- Ничего, пройдут, на мне все быстро заживает, - "как на собаке". На таком же псе системы, в которой, в идеале, таких вот пьянчуг вообще не должно быть. Они - сбой, они - то, от чего стоит избавляться. Но разве тогда не должны они избавиться от всех тех, чей коэффициент превысил определенный показатель? Разве не должны тогда со всеми поступать как с теми самыми псами, зараженным бешенством? А как тогда исполнителям быть?
Нет-нет-нет, все это неправильно. Не так. Нет. Да что за мысли в голову лезут-то?!
"Хватит, Акане", - вновь сказать себе проще, чем сделать.
Надо отвлечься. Надо заняться чем-то другим. Вон, послушать старшего товарища, не упрямиться и те же синяки все-таки обработать.
- Хотя, наверное, холодное лучше приложить, - говорит глядя на спешащих в их сторону уборщиков - молодые мужчины косятся на них опасливо, здороваются и принимаются за работу, пока кровь не впиталась глубоко в стены и пол, а им с Гинозой приходится уйти, чтобы не мешать. Да и вообще стоять в этом месте не хочется.
Даже на борту лайнера оставаться.
Неширокими коридорами они идут к знакомому месту, туда, где расположены их каюты. Акане весь их недолгий путь бездумно смотрит на плечи Гинозы, на его руку - ту, которая из металла. Прикусывает нижнюю губу как всегда, когда о чем-то задумывается.
Всплеск эмоций спадает, возмущение отпускает, дышать становится легче - без стягивающих легкие недовольства и огорчения. Но, почему-то, на душе не легче, будто рану разбередила. И ведь странно, ведь случившееся не то, чтобы нечто особенное, из ряда вон выходящее. Да, огорчило. Да, взволновало, настроение испортило, но так, чтобы фундаментально изменило ее жизнь - нет. А обидно все равно - поездку и сам этот вечер испортили.
Каюта Гинозы точно такая же, как у Акане, ничего особенным не отличается, да и едва ли для одной ночи необходима роскошь. Цунемори присаживается на стул, складывает руки на коленях, расправляя юбку - как будто снова в машине сегодня днем. Напряжения только такого нет между ними двоими, с этим хоть легче.
- Когда прибудем на Окинаву, следует проследить, чтобы этих троих передали полиции. Кто знает что еще у них в головах и насколько они были пьяны - пострадать мог кто угодно, - и неприятно становится, стоит представить возможную жертву. Могла бы убежать, могла бы позвать на помощь и кто-нибудь, возможно, отозвался бы. Но помог бы? - вспомнился Макишима, вспомнились те дни хаоса в Токио, когда на улицы города вышли люди в шлемах и стали творить бесчинства. Поначалу ведь многие просто смотрели, не зная как реагировать. Не зная что делать.
Не имея сил принять решение.
В чем-то Макишима все-таки оказался прав, так?
От этого прошибает холодным потом и негодованием, и покрытая засохшей корочкой крови боль напоминает о себе где-то в районе сердца.
Подле имени Макишимы имена тех, кого она потеряла. Не только она.
Вдох. Выдох.
- Спасибо, что пришли, Гиноза-сан, - улыбку удается выдавить и посмотреть на него исподлобья, из-под челки, налезающей на глаза - пора стричься. - Я бы без вас не справилась.
Опять на "вы", но не потому, что отдалились.
- А все начиналось так хорошо, - ворчливо выходит, не так, как Акане обычно говорит. Вздох снова тяжкий, но больше огорченный. Цунемори с радостью бы выпила, только после случившегося не хочется уподобляться идиотам и даже притрагиваться к алкоголю.
Бутылка почти ледяной воды из небольшого холодильника, которые сейчас в каждой каюте стояли, сильно морозит кожу - Акане не сдается, держит ту упрямо и крепко, чтобы не выскользнула. Пальцы замерзают, правда, тоже, но что поделаешь.
Главное, что с ними замерзают и беспорядочные мысли.
- Какой завтра план? Где и во сколько нам надо быть? - отвлечься сейчас или нет, а о таком надо было спросить еще в машине.

"Я обо всем позабочусь", - говорит он, а смеяться почему-то хочется ей. Не над ним, упаси боже, ни в коем случае. Над всей этой ситуацией, над всей этой их странной жизнью, которая такое вытворяет, что и ей, Акане, с ее бесконечным терпением и оптимизмом порой кажется, будто все это лишь какая-то странная шутка. Над той смеяться и хочется - надрывно, голову запрокинув. До слез в глазах и боли в животе, чтобы все это высмеять до последней капельки, самой крохотной, что на душе остаться может. Нет уж, если высмеять, то всё, до самого конца. Всё и всех. И себя в первую очередь.
Правда ведь, чего ей беспокоиться? Он справится. Он не изменился, он все тот же - правда только частично, но в этом случае как про оптимистов и пессимистов говорят, дескать, одни верят в том, что стакан наполовину пуст, а другие, что он наполовину полон. Акане из последних. Акане верит - знает, - что Гиноза наполовину полон, и верит еще и в то, что эта пуская половина со временем тоже заполнится. Не гневом, не ненавистью или горечью. Не разочарованием. Заполнится тем, что позволит Гинозе снова ощутить себя самим собой. Не прежним, нет - ему едва ли собой прежним хочется быть, - а таким, чтобы внутри гармония установилась. Равновесие.
Можно ли быть таким, когда ты закрыт, словно в клетке? Можно ли быть таким, когда видел столь многое?
Акане кажется, что можно. Она не смеет сравнивать себя с другими исполнителями, но ведь и сама пережила немало - и живет. И, кажется, с каждым мгновением по кусочку себя возвращает, по кусочку себя заново создает. Таким человеком становится, каким хотела бы быть, каким ей самой удобно быть. Каким правильно быть - правильно в мире с собой.
У Гинозы все будет хорошо. Предчувствие это или просто упрямая вера в лучшее, которая многих так раздражает, но Акане знает это. Все у него будет хорошо. Если еще не взял след того себя, которым ему суждено быть, то обязательно возьмет и обязательно станет.
Об этом позаботится уже она, но, конечно, больше всего он сам.
- Пускай говорят что хотят, не это важно, - отвечает Цунемори, в глаза ему глядя - который раз дивясь как раньше не замечала насколько те действительно похожи на глаза Масаоки. Словно тот, только много моложе, оттуда, из глубины на нее смотрел, улыбаясь так по-своему, кривовато и добро. И будто широкая теплая ладонь на плечо легла, а в ушах - легкий смешок раздался. "Какое там покинули, когда вот они, здесь все", - призраки не такого уж и далекого прошлого. Того, которое у них здесь и сейчас одно на двоих - хотя бы его малая часть, всего-то длиной еще даже не в год.
А кажется ведь, будто целая жизнь прошла.
Акане глядит на Гинозу с улыбкой, чувствуя, как отступает тяжесть. Улетучивается будто бы они все еще на палубе стоят, а со всех сторон задувает ветер - и забирает, забирает с собой все лишнее, жадина! Но пускай берет, ей не жалко. Вот и улыбнуться проще, и подняться следом за Нобучикой, ладонью легко касаясь перевязанного места - не болит уже совсем, а завтра и следа не останется. Так ведь Гиноза сказал, а она ему верит.
Потому не говорит "Не стоит благодарности" или тому подобной глупости. В жизни каждого наступает тот миг, когда понимаешь - слова не нужны. В них нет необходимости, в них нет потребности. Они бесполезны, если их не подтверждать действиями. Они пусты, если за них не нести ответственность.
Акане сказала Гинозе - ты не один. И она имела это в виду. Она искренне верит в это. В силу товарищества, в силу поддержки, в силу всего того, что делает их достойными людьми. В силу того, что отличает их от бездушия той же Сивиллы - существования не только разума, но и чувств.
Наравне со здравым смыслом чувства всегда вели ее. Сердце, горячее и храброе, не позволяло отступать и отчаиваться, пускай не раз задумывалась - может, она не столь и чувствительна, если ее психопаспорт все никак не темнеет, что бы ни произошло? Может, она куда сильнее похожа на того самого Макишиму Шого, и лишь потому привлекла повышенное внимание Сивиллы? Может, ей самой суждено стать кем-то ужасным?
Однозначного ответа у Акане не было. У нее была лишь своя совесть - та, что всегда направляла любой поступок. Цунемори продолжала жить так, как жила, принимала все так, как есть, и не намеревалась останавливаться. Не желала отступать - собиралась бороться за все то, что ей дорого и тех, кто ей дорог.
Ладонь касается предплечья Гинозы - живого, настоящего. Пальцы чуть сжимаются, некрепко совсем, а на лице - улыбка, совсем не дежурная. Цунемори смотрит на Гинозу снизу вверх, всегда так смотрела - что поделаешь, едва ли вырастет еще хоть чуть-чуть, - и, в то же время, смотрит на него ровно. Наравне. Как на равного. Потому как для нее, как ни пытайся он в прошлом научить подопечную провести красные линии, не существовало грани, отделявшей исполнителей от инспекторов. Они все за одно. Все вместе.
Вместе.
С мгновение она раздумывает - уместно ли, стоит ли, не оскорбит ли, - а потом плюет и обнимает снова, отстраняясь почти сразу. Коротко выходит, но крепко, ударяя в нос запахом, а на коже оставаясь ощущением прикосновения.
Порыв, чувства, простое детское какое-то "хочу".
- Ладно, пожалуй, хватит на сегодня впечатлений. Я пойду в свою каюту. Если что-то понадобится, не стесняйтесь меня разбудить, Гиноза-сан, - представить что может внезапно произойти Акане не может, но подозревает, что случается всякое. У двери она останавливается, оборачивается. Смотрит на Нобучику с несколько мгновений, не думая почти, затем же говорит серьезно, хоть и вновь с легкой улыбкой:
- Я бы без тебя ни с чем не справилась, Гиноза-сан. Благодарю тебя. Доброй ночи, - низко кланяется ему, а затем уходит.

Ночью спится скверно. Часть времени она ворочается в постели, не в силах обрести правильную удобную позу, потом включает свет и, тяжело вздохнув, принимается за работу, раз уж сон не идет. Перечитывает присланные Микой отчеты, исправляет некоторые места, отправляет указания и советы, на что почти сразу получает недовольный ответ дежурящей Шимоцуки, дескать, сама знаю и без вас, сенсей, справлюсь.
Если поначалу решимость и твердолобость нового инспектора несколько напоминало Акане саму себя в первые недели службы, то чем дальше, тем меньше оставалось схожего. Мика, увы, пока не обладала должной гибкостью, хотя задатки хорошего детектива в ней были - оставалось только подступиться достаточно близко, чтобы за них ухватиться и вытащить на поверхность.
Вот и сейчас, читая отчеты, Акане видела ошибки, но понимала - они со временем уйдут, оставляя достойного представителя Бюро.
Главное, чтобы все было в порядке.

За отчетами и другими материалами, доступными с наручного экрана, Акане провела оставшуюся ночь, так ни минуты и не проспав - бессонница, будь она неладна. К тому времени, как за толстым стеклом иллюминатора начало светлеть, немногочисленные вещи уже собраны, кровать застелена, а сама Цунемори готова к завтраку и, затем, к недолгой оставшейся дороге до Окинавы. До прибытия оставалось четыре часа - не так много, к счастью.
На завтрак Акане отправляется одна, не решившись потревожить сон Гинозы и отправив ему небольшое сообщение с извинением. В ресторанном зале она одна из первых пришедших - помимо Акане здесь уже трое завтракающих. Видимо, остальные праздновали ночью достаточно долго, чтобы поутру было сложно подняться.
Зеленый чай, тамагояки, дайфуку - далеко не то, чем она обычно питается, а вкус настоящих продуктов никак не сравнится с тем, что продаются в простых разогреваемых рационах. Акане довольно уплетает еду за обе щеки, запивает чаем, следя за входами и выходами из одного из углов зала - так, по привычке, - а когда видит, наконец, Нобучику, легко машет ему рукой, привлекая внимание.
- Доброе утро, Гиноза-сан. Как спалось? - спрашивает жизнерадостно и бодро, словно всю ночь сладко похрапывала. - Советую взять дайфуку, они здесь с клубникой. Очень вкусно.
А снаружи - рассвет нового дня, такой же алый, как эта клубника.