В Восьмом Отряде – вибрирующее молчание, замершее напряжение, испуганные огромные взгляды. В Восьмом Отряде – вязкая, как загустевшая кровь, тишина.
А его капитан перебирает в пальцах половинку шеврона с вытисненным на нем цветком стрелиции. Кровь уже высохла, и только темные пятна, въевшиеся в плотную кожу шеврона, напоминают о чем-то.
«Я надеюсь, что вторую половинку ты сберегла у себя», - улыбка на лице не замирает – играет, настолько привычно безмятежная, что даже не кажется маской.
Так и не маска она, а часть капитана Кьёраку, который станет улыбаться даже сейчас.
Ему не задают вопросов – «что делать, капитан». Лиза-тян хорошо вышколила своих подопечных, Лиза-тян, - «Лиза-тян», - он едва уловимо вскидывает голову, глотая скорбь даже от того, что о ней приходится думать в прошедшем времени, и кивает проходящим мимо бойцам. Теплый, душноватый даже ветер шевелит узловатые ветви старой сакуры, в тени которой так удобно и приятно отдыхать в любой из дней.
Но как капитан может расслабляться в такое время, читается на лицах шинигами Восьмого Отряда, почему, по-че-му? – да-а, вопросов вслух ему не задают. Но от невысказанного густеет воздух, и тишина становится все более вязкой, с едва уловимым металлическим запахом меди.
Так пахнет от половинки шеврона, и еще – от пальцев капитана Кьёраку, в которых легко, тонкой половинкой ракушки, сейчас лежит сакадзуки. Ни намека на напряжение, а скорбь – о, что-то слишком хорошо умеет прятаться. В уголках глаз, в тенях под полями шляпы-каса.
И когда джигоку-чо, трепеща звенящими крылышками, садится ему на палец, никто и не заметит, как вздрагивает плечо капитана – по привычке уже, почти обернулся назад.
«Лиза-тя-ан?»
Почему я должен заниматься такими вещами? – о, никакой досады в интонациях. Только приглашение к давно и хорошо знакомой обоим игре – «я буду отлынивать, ты будешь пинать, я буду заигрывать, ты – отвергать, а потом наши противоположности расплавятся друг в друге, и ночь укроет нас до следующего утра».
До ледяного взгляда сквозь очки, до шикахушо, скользнувшего обратно на белые плечи, до затаившегося обещания в плотно поджатых, но алеющих, зацелованных губах. И едва уловимой, но от того еще более ценной полуулыбки, подаренной будто бы неохотно – но только будто бы.
А затем – спокойная повседневность, и безукоризненное, со стороны Лизы-тян, соблюдение приличий. Почти – пинки и оплеухи по шаловливым рукам, определенно, в счет дисциплины, и только!
Иным не нужно было слухов, чтобы что-то понять. Да и с нравом капитана Кьёраку подобное, право, не могло быть ни новостью, ни сюрпризом.
И стало уязвимостью? – адская бабочка вспархивает с пальца в ликующую синеву летнего яркого дня, а бок Кьёраку покалывает концом сложенного приказа, что получил накануне. Не днем – ночью.
Приказ о запрете покидать Сейрейтей до окончания расследования обстоятельств побега.
Кто о таком позаботился, интересно? – приказ был за подписью Совета Сорока Шести, но Кьёраку подозревал здесь руку Яма-джи.
И теперь смотрел в глаза старика, выглянувшие из-под кустистых бровей – затрепетали стены, а шинигами уровнем духовной силы слабее третьего офицера кругом казарм Первого Отряда выкосило, как колосья – градом.
А Кьёраку стоял и безмятежно улыбался, глядя в глаза своего старого учителя. Эх, Яма-джи, до чего же сложная у тебя должность, как же ты скован.
- Повтори? – прогрохотал голос старика, совсем как в былые времена. Впору ждать бамбуковой палки по лохматой макушке, да, шалопай Сюнсуй? – Кьёраку покачал головой, снова, ничуть не заботясь о том, что своими словами он подвергает сомнению авторитет Главнокомандующего.
- Это будет непростой задачей, Яма-джи-и, - он улыбнулся, белозубо и беспечно. Нет, нет – не повторить – но выполнить отданный ему приказ. – Неужели нет кого-то более подходящего на эту роль? – уязвимость, ах, проклятье.
О, капитан Восьмого Отряда, давай-ка, отбрасывай все свои чувства, и выполняй приказ.
Иди, найди и убей, - темно-красная, как запёкшаяся кровь, печать на шелковой веревочке колыхнулась, качнулась, будто на дуновении невидимого ветра.
«А если найдут?» - кого бы ни нашли, этот «кто-то» не справится. Ни за что. Не с Лизой-тян, не с остальными капитанами и не только капитанами. Как бы те ни оказались изнурены и измотаны, нельзя сбрасывать со счетов Урахару Киске. Он в считанные часы умудрился устроить транспортировку пустифицированных из Общества Душ под самым носом у Омницукидо… ладно, без помощи очаровательной Йоруичи-сан не обошлось, вестимо. Но ведь она и дальше не станет стоять в стороне.
В приказе Яма-джи есть еще одна причина. Неглупых шинигами в Готэй-13 немало, прозорливых – единицы. И Кьёраку видел во всем свой шанс разобраться, понять, и, возможно, спасти – но знал, что кровавая печать под приказом не оставит ему ни времени, ни шансов.
Останется полагаться только на собственную изворотливость и ловкость, что ему хоть что-то удастся – но, пересчитав все ставки, и измерив их, Кьёраку все-таки принимает решение.
Бездействие – это тоже поступок.
- Я отказываюсь идти искать Лизу-тян, Яма-джи, - неформально, фамильярно, и до дрожи в чьем-нибудь аристократическом хребте развязно.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-08-20 00:55:50)

Все сбежавшие перечислены в приказе поименно, но уже без званий. И Лиза-тян есть там, - Кьёраку помнит, как прикоснулся пахнущими медью пальцами к иероглифам ее имени, и не стал обращать внимание на то, ускользнул ли его жест от пристально наблюдавшего за ним командира взвода Омницукидо. Неважно, - он смаргивает, видя перед глазами строгое лицо, укоризненный взгляд, теряющийся за линзами очков.
Где-то там она ждет его, верит и надеется. И сердце Кьёраку сминает могучим ударом, будто расплющивает обухом топора Стража Джиданбу о ребра. Он выдыхает – беззвучно, и остается стоять и улыбаться.
Это игра в слова, Яма-джи, ты же знаешь. Битвы – это не только занпакто, заклинания, и испепеляющее пламя, или же веселые игры со смертью.
Битва происходит здесь и сейчас. «Лиза-тян» - ударение на имени, неявное, но явственное. Старика это наверняка спровоцирует, равно как и тон, - ох, Яма-джи.
Ты ведь так хорошо знаешь своего ученика. Кто учил его играть в сёги? Кто учил его рассчитывать ходы, и ставить противника в ситуации, в которых он сам себя погубит?
У Кьёраку есть линия, за которую он не может заступить. Отступить – подчиниться. Но и Яма-джи не может сделать ничего – патовая ситуация, так?
Потому что Готэй-13 не может лишиться сейчас еще одного капитана. И старик Главнокомандующий это превосходно понимает, - край рта Кьёраку дергается в улыбке – жесткой, короткой, как изгиб блеснувшего киссаки.
«Не раскачивай лодку, Яма-джи», - и расслабленная бдительность в Кьёраку собирается – неспешной, но упругой, неожиданно сильной волной. Противостояние нарастает, и в воздухе, вдруг ставшем горячим – душный денек нынче, не правда ли? – явственно чувствуется жар.
И негромкая поддержка из теней – то, чего Кьёраку не мог ожидать. Нежный голос, что не рассекает сгустившийся воздух, раздвигает его, бережно, будто путаницу шелков – маленькая мягкая ладонь.
Звучный, но бестелесный голос, как если бы его обладательница была ожившей гравюрой, который больше не рассекает.
О, правда? – темнота медленно замирает двумя словами, пустотой.
Бездной – «я справлюсь».
И Кьёраку пробирает до самого нутра, ноги прирастают к почти нарядно начищенным половицам кабинета со-тайчо – ведь Унохана-сан действительно справится.
Справится. С любым из сбежавших, притом играючи. Ведь задумка Кьёраку, когда-то второпях высказанная, оброненная, сработала на отлично.
Все знают только Унохану Рецу, тихую, спокойную, кроткую.
Мирную. Только с миром она может явиться к беглецам, так? – и в Кьёраку взвивается мгновенной паникой, если бы он мог предупредить их – неважно, что там за обстоятельства, и кто в чем виноват, он просто кричал бы им – «бегите!»
Бегите, от этой бездны нет и не будет спасения, - он видит мертвое синее свечение из-под густых и длинных, делающих Унохану-сан такой невинной, ресниц. И он не знает, благодарен ли ей за заступничество, но оно дало необходимую формальность – и этого достаточно.
Да, он благодарен. Обоим, - улыбка дергается маской, на этот раз.
Всего несколькими словами Унохана-сан выстроила между ним и Яма-джи нерушимую стену, хотя предлог, право, смехотворен. Ему есть еще, с чем и чем пободаться…. Но это уже не нужно.
Кьёраку кланяется расслабленно и беспечно, внутри себя осыпаясь от чудовищного напряжения, и покидает кабинет Ямамото, крутнувшись на пятках. В коридоре весело подмигивает кому-то из шинигами, который ловит воздух ртом.
Ай-яй-яй, Яма-джи, зачем же так сердиться, видишь, твои подчиненные едва могут дышать. Зачем ты так, разве это забота?
- Киганджоу-сан, - оказавшись уже во дворе казарм, Кьёраку поправляет шляпу, приветствуя капитана Одиннадцатого Отряда. От здоровяка Кенпачи веет духовной силой, как от раскаленного ядра, а грубое лицо искажает презрительная скука похоже, постоянно.
- А, Кьёраку, - что в Кенпачи всегда казалось ему привлекательным, так это общее для большинства отсутствие любого рода формальности. Исключая Азаширо Сою, но там… свои тонкости, все-таки. А старина Куруяшики был славным парнем, ах, до чего же жаль, что он мертв, а, - «слишком много хороших шинигами уже мертвы».
Или же не вернутся.
- Что, теперь без лейтенанта, да? – Кьёраку разводит ладонями, дескать, да, что поделать.
Наша где не пропадала.
- Тебе хорошо, Киганджоу-сан, ты такого и знать не ведаешь, - лейтенанта в Одиннадцатом… не водилось. Просто не было.
Или не задерживались.
Или же Киганджоу просто считал их всех недостойными, что немудрено, с его… взглядами, и, чего греха таить, самомнением. И попрощаться сейчас с ним было почти что удовольствием.
Хотелось побыть одному. Так… прихоть своего рода, - молниеносное сюнпо капитана Восьмого Отряда приводит его в родные стены даже быстрее, чем самому ему хотелось бы. Но свою духовную силу он глушит так, что почти что в минус.
Так, как это делают только лучшие.
Зеленые буки, которыми обсажена территория бараков, шумят на вечернем ветру, недовольно и тревожно. А вид с крыши казарм открывается поистине великолепный – огромное небо перевернутой чашей, закат, и раскаленные глыбки облаков.
Как мирно, как красиво.
Как одиноко.

Закату – огненному, ослепительно прекрасному, на все небо, нет ни малейшего дела до тревог и тягот тех, кто сейчас бежит в суматохе, или же замирает в отчаянии. Разве только в Восьмом Отряде сейчас зияет прорехой смятение? Если бы. Третий, Пятый, Девятый, Двенадцатый – о? тот наравне с Девятым, особенно. Обезглавлены дважды.
А если беглецов все же найдут, то что тогда? – тонкая кровавая игла заката впивается в глаза, просочившись сквозь щель в соломинах шляпы-каса, Кьёраку вздыхает – сильно, прерывисто. Почти готовый снять шляпу с лица и повернуть голову, резко и радостно. Она ведь там, его прелестная Лиза-тян, а все, что случилось – всего лишь скверный сон, навеянный жарким летним днем, пока оно тут спал, на крыше?
- И не предполагал, что могу так встревожиться, - говорит он белой тени, появившейся из ниоткуда, осторожно обозначив себя.
Он помнит безмолвие духовной силы, с которой она стояла позади старика Ямамото. И тихий голос, прожегший его всего двумя словами страшнее пламени Рюдзин Дзякка.
«Я справлюсь».
Смаргивая под шляпой, накрывшей лицо, Кьёраку пытается найти объяснение ее словам, пытается найти в них иной смысл – ведь для шинигами попроще предложение капитана Уноханы могло прозвучать едва ли не спасением, еще бы! Кому, как не лучшему и прекраснейшему из медиков Общества Душ заниматься поисками тех, кто оказался подвергнут ужасному эксперименту, кому, как не ей, исцелять их души? Исцелить…
Шинигами поумнее задумался бы над тем, почему так не поступили раньше, а приказ об уничтожении пустифицированных  был отдан с чудовищной расторопностью.
Шинигами Кьёраку же знал, зачем капитан Унохана отправилась бы за беглецами.
Проклятье, как хотелось ему иногда оказаться шинигами попроще.
«Если бы старик ответил согласием, дело приняло бы совсем интересный оборот», - да-а, у Кьёраку было все, чтобы найти Лизу-тян. Он бы выследил ее, нашел, и даже не по следу из хлебных крошек, которые она оставила бы для него. Он ведь так хорошо ее знает.
И его милая фукутайчо где-то там, ждет и надеется на нет. Верит в то, что капитан придет и спасет! – но он не придет.
«Я не приду, моя милая. Прости», - не-деяние – тень деяния. Тень любого процесса, оборотная сторона движения жизни во всех ее проявлениях. Его, Кьёраку, не-деяние, сейчас запустит новые процессы, новые… явления. Причины и следствия. Результаты и итоги.
Кьёраку не станет гадать, «что было бы, если бы» - здесь он тоже уверен в Яма-джи, в том, что тот не отпустит свою ручную, усмиренную демоницу от себя хотя бы на шаг.
Скверно, наверное, жить в таком недоверии. Скверно, - сострадание прокалывает его, глубоко и иррационально, и он снимает шляпу с лица, все-таки поворачивая голову к замершему белому призраку.
Той, кем капитан Унохана была когда-то.
Той, что посмотрела на него сегодня из пустоты.
- Ты перевела огонь на себя. Спасибо, - нет цветистых слов, да и уважительного «вы» - сейчас, пожалуй, ни к чему и незачем. Сердце бьется сильно, близко – обнаженно.
Не думать о том, «что было бы, если бы».
Даже если бы это случилось, он…
Ну, тогда все стало бы и ясно, и иначе. Но Готэй-13 не может потерять еще двоих капитанов – а потерял бы. Неизбежно.
Проклятый старик это слишком хорошо осознает, да и…
Все гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд, вся эта история с экспериментами и побегами.
- Присядь со мной, семпай, - приветливой грустью звучит его голос. – Посмотри, какой прекрасный закат. Надеюсь… возможность полюбоваться чем-то таким есть не только у нас, - улыбчивые губы снова вздрагивают, Кьёраку вздыхает – не облегчением, а будто бы сквозь что-то тяжелое.
Но не неподъемное.

«Хотя бы такое», - застарелой горечью веет от этих слов. Кьёраку уже не ищет в нежных ясных чертах капитана Уноханы что-то прежнее, отголоском которого может быть сказанное. Отголосок, который ему хочется и одновременно не хочется ни видеть, ни ловить, ни даже думать о нем. Четким страхом в его душе до сих пор проложена черта, словно след от клинка – ровный и до невозможности прямой.
Он испугался. В первое мгновение, самым настоящим образом, - потерев костяшками пальцев выбритый подбородок, капитан Восьмого Отряда вздыхает.
О чем-то говорить незачем. Что-то безмолвными, беззвучными стыками старой мозаики ложится одно к другому – пониманием, принятием, ясностью того, что иначе не могло быть.
Это тоже игры, старина Сюнсуй. И, что иронично – тоже немного детские. Выпад, подача, ответное движение, и бег по кругу, потому что правила есть правила. Да, семпай?
Она садится рядом. От нее пахнет нежностью и прохладными цветами, так, что щемит сердце – «как же ты срослась с этим, как же ты несвободна, семпай».
Непослушание?
Как бы не так.
Он подкладывает руку под голову, глядя на капитана Унохану снизу вверх, с полуулыбкой. Любуется – нельзя не любоваться. При взгляде на нее ему становится не легче, но спокойней.
Что-то не должно меняться., - это обманчивое спокойствие. Опасное. Сморгни – и будто нет в груди зияющей дыры, нет больше ямы от потери, и сейчас, вот-вот, к ним на крышу прозвучат легкие и упругие шаги по черепице, и Кьёраку достанется снисходительно-раздраженная интонация, а Унохане-сан – безукоризненно-строгая и вежливая.
Но – нет, - он открывает глаза, доселе зажмуренные, и смотрит на облака. Закат из розового перетекает в лиловый, все гуще, все ярче, и первые звезды на восточной стороне небосклона похожи на искорки слёз в огромных фиалковых глазах.
«Нанао-тян снова так плакала», - а он опять потерял ту, что была важна для нее, - Кьёраку гасит вздох, стискивает зубы.
- И Йоруичи-сан, да, - но отвечает безмятежно, с мягчайшей улыбкой, помня худенькую черную иглу с окаменевшим взглядом. Девочки из клана Фон, кажется, - ах, прекрасная память Кьёраку Сакураносуке Сюнсуя на генеалогии. – Киске-кун, понятное дело, большой молодец и умник, - что-то развздыхался Кьёраку, но иначе не получается.
Он чуть поводит плечами, садясь. Прямоугольный рукав кимоно вздрагивает едва слышным шепчущим звоном фарфоровых сакадзуки, а вот откуда взялась баклажка с саке – еще один секрет, секретик капитана Кьёраку.
- Но случившееся… - он качает головой, под негромкий хлопок крышки в баклажке.
Об этом не говорят. Об этом шепчутся.
- Не понимаю, семпай, - Кьёраку хмурится, так непохоже на себя, и смотрит на закат – ах, у беглецов, все-таки, вряд ли есть возможность любоваться закатом.
К беглецам его не подпустили. К заключенным, оскверненным, запертым в месте пострашнее Улья Личинок, из которого если кто и сумел бы их вывести, так это очаровательная и ловкая глава клана Сихоуинь.
- Хотя, верно, никто не понимает. Урахара… говорил о молодом Айзене, но я сам видел его в ту ночь на территории отряда. Никакому шинигами не под силу быть в двух местах одновременно, и я не ошибался в том, кого вижу. И совершенно точно не был пьян, - он посмеивается, даже сейчас.
Саке булькает, блеснув жемчужно, по сакадзуки.
- Со мной была Нанао-тян, - ей, вечно юной, и бесконечно древней, ей, капитану Унохане, ведомо, чего ему стоит непринужденность. – Она… тоже его видела? – а это уже полувопрос, и самому себе. Но какой смысл спрашивать малышку об этом?
Какой резон Айзену…
Но какой смысл Урахаре на него наговаривать?

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-09-11 10:07:58)

Гася подхлынувшее, Кьёраку едва заметно вздыхает, протяжно. Как такое забыть, проклятье, как? – пальцы до сих пор будто бы пахнут медью, а даже не перед глазами, но перед духовным чувством-зрением – тьма, клубящаяся за белыми масками. За белой маской, навсегда отгородившей его Лизу-тян от всего Общества Душ.
От общества шинигами.
«А я ничего не стал делать», - толку уверять себя, что и не смог бы.
Беглый взгляд из-под век на фарфорово-гладкий, ясный профиль Уноханы-сан. Замечала ли она за собой, что у нее всегда находились верные слова для таких вот, как он? – «да и для любого другого тоже?» Всегда – это еще и раньше. Это еще «до», - он смаргивает, когда первым порывом становится отгородиться от той душной осенней ночи, прорвавшейся долгий тоскливым дождем.
Ночи, в которой он почти выдал свою главную тайну, но тогда, тогда… у той, что еще звалась Унохана Ячиру, нашлись верные слова. Сейчас этим никого не удивить – какой же еще быть капитану Унохане Рецу, милой и нежной, ласковой и заботливой?
У нее всегда найдутся слова, врачующие душу, но ирония заключается в том, что она как-то умела врачевать и прежде. Или это Кьёраку просто предвзят, а она – благосклонна? – он внимательно скользит взглядом по четкой линии скулы, по маленькому треугольному подбородку, в который раз восхищаясь простотой и изяществом его формы.
Это никого не удивит – эта маска. Шинигами, души, люди – все создания, обладающие разумом и воображением, все они верят в то, во что хотят верить. Так и весь Готэй-13 – верит в то, что было сказано свыше, предписано. И про предательство, и про ужасные эксперименты, и прочая, прочая…
А белая маска на лице все так же неподвижна, - он отворачивается, чтобы не сравнивать. Чтобы не видеть снова этот мертвый крест прорези на белой кости.
«Я ведь мог тебя вытащить», - дергается мысль, и увязает в холодной темной воде здравомыслия. Ничего он не мог – против собственной лености, и глупого, совершенно не стратегического «все будет хорошо».
Все как-нибудь утрясется.
И впрямь, ведь никто и предположить не мог, что решение Совета Сорока Шести окажется столь скорым, - Кьёраку безмятежно ловит обращенную к нему улыбку, отвечая тем же. Такой же.
Совет Сорока Шести отреагировал незамедлительно…
Без каких-либо попыток урегулировать ситуацию. Да, загвоздка состояла в том, что главный специалист по научным изысканиям оказался под подозрением, но не одним ведь Двенадцатым славен и разумен Готэй? Такое количество высших офицерских чинов оказалось приговорено к высшей мере, такое это…
Расточительство.
Словно кто-то стремительно заметал следы.
- Для Нанао-тян это все еще слишком свежо, - вполголоса замечает Кьёраку, уже не улыбаясь. Нет, подвергнуть девочку еще и такому испытанию он не сумеет, да и что она ему поведает? Ведь видели одно и то же, отчетливо, так же, как сейчас Кьёраку – видит Унохану.
- Но я запомню твои слова, семпай. А что на этот счет говорит Яма-джи, м-м? – о, сплетни из первых рук. Как давно он этим не занимались, под чашечку-другую саке, - он поворачивается на бок, подперев ладонью щеку, и баклажка весело булькает.
Яма-джи наверняка полыхает пуще собственного занпакто. Или многозначительно хмурится.
И знает, знает ведь наверняка больше всех? – Кьёраку поднимает взгляд на лицо Уноханы-сан – глаза в глаза.