Близится час сечи, близится час славной битвы - славной и страшной, ибо, хоть стремятся чёрные корабли вверх по Великой Реке, к белокаменному Минас-Тириту, знают они - малейшее промедление, и прибудут к пылающему остову крепости.
Близится час страшной битвы, ибо иным сражение едва ли бывает, а под стенами Белого Города сошлись армии, каких давно не видывали в этих землях. На стенах же - доблестные воители, защитники, равных которым едва ли удастся отыскать во всем Средиземье, и первым из них - тот, кто хранит её сердце.
И тем тревожнее оно, тем сильнее трепещет, чем умбарские корабли ближе к гавани Харлонда. Черно небо над Пеленнорскими полями, и сами поля черны - усеяны смрадными телами орочьей погани и воителей, пошедших против злобной воли Врага; покрыты знаменами о Белом Древе, о пламенном глазе и о резвом коне.
"Рохан успел", - слышен чистый звук рогов, видно сражение на ярусах Минас-Тирита, и с тем, как эльфийская сталь пробует проклятую мордоскую кровь, заместо отчаяния наполняет сердце небывалая решимость, и сила возвращается в ослабевшие было руки.
С ними - войско, какого не видал этот свет. С ними - Король, пускай нет на его челе крылатого венца. С ними - чистый свет надежды и воля всех тех, кто не желает бесславной напрасно гибели - своей и тех, кто дорог. И не будет пощады ни одному отродью Тьмы, не испытают клинки - стальные и призрачные, - жалости и сомнений.
Белый Город выстоит.
Помощь пришла.

Вновь снится ей тьма, и тени обступают плотнее, касаются её, хватают мертвенно хладными пальцами. Мгновение - бесконечно долгое, - и сотни уз опутывают её, тянут в бездну, во тьму, которой, увы, поддалась. Которую не одолела - боль в этом мраке острее, и снова и снова Тауриэль чувствует, как пронзают её харадримские сабли, как ядовитые стрелы безжалостно впиваются, вспарывпют светлую кожу. Снова и снова видит, как падает ниц перед мощью вернейших слуг Врага - почти лишенная жизни.
Но эта боль - ничто, ибо тьме известна слабость эльфийского сердца, а от шепота её нет спасения. Она твердит о гибели всего, что дорого, убеждает в падении тех, кто защищал Свет. В её голосе - крики гибнущих жителей Белого Города, стоны пылающего Лихолесья, отчаянная мольба о пощаде и мерзость скрипящего орочьего смеха. В голосе Тьмы - древние заклинания на чёрном наречии и угасающая сила эльфийских напевов, не имеющих более власти над Средиземьем.
Ибо всё - проиграли. Позволили оркам занять Минас-Тирит, позволили им уничтожить войско короля Теодена. Чёрное колдовство одолело древнюю магию Призраков, подчинило их, обратило против некоронованного короля, посмевшего вспомнить о прежних клятвах. И увенчали обезглавленные статуи королей древности головы тех, кто слыл величайшими врагами Владыки Мордора, и сам он воссел на чёрном троне Крепости Последней Надежды - поистине, ставшей последней, ибо нет более надежды в этих краях. И никогда не появится.
...Но сквозь непроглядное отчаяние, сквозь боль и муку она услышала добрый голос, что звал её, упрямо и долго. Звал как дитя, как родтча, что потерялся в густой пуще. Показался он тенью, лёгким дуновением свежего ветра, какой порой проникал сквозь густые кроны великих древ. Сперва подумала она, будто почудился тот, отголосок памяти прежних времен. Вскоре же голос тот обрёл силу, отозвался воспоминанием о пламени волос и бесконечной светлой печали, что всегда делили на двоих. И сильнее стал он с призрачным касанием тёплой ладони, что умерила боль. Лёгкий запас ацеласа и иных лекарственных донесся до Тауриэль, и иной призыв, громкий и строгий:
- Вернись !
И поблекла окутавшая её тьма, посветлела, развеялась, уходя с клоками тумана. И унялась боль, ушли страшные видения - "это ложь, отринь её", - твердил добрый голос, даруя тепло, и вторил ему другой, строгий, несущий с собой целительный Свет. Отчаяние отступило, сменившись праведным гневом и решимостью - нет, более не поддастся она, более не станет пленницей страхов и злобных теней.
Она ещё поборется.
Последним затих голос самой Тьмы, покинувшей истомленный разум эллет - и тогда Тауриэль, дочь северных лесов, полюбившая южное море и горы, вздохнула глубоко и спокойно и забылась крепким сном, на сей раз без кошмаров и сновидений.
Знала теперь - она дома, а все, кто дороги ей - живы.
Тьма оказалась повержена.

Сквозь дрему слышит она знакомую поступь, дыхание того, кого было отчаялась вновь увидеть. Одно касание его волной тепла разносится от ладони, унимает свернувшуюся внутри тяжесть боли. Одно присутствие его отгоняет последние страхи - отголоски пережитых тёмных видений.
"Не такой я представляла нашу встречу", - закрыты глаза её, но улыбка невольно просится, когда жаркое дыхание опаляет пальцы. И бесконечная нежность затмевает прочие чувства - ведь наверняка он отнимает время от дел военачальника и принца, дабы прийти к ней и сесть вот так, подле постели, и коснуться, и ждать. 
Вот он, сердце её, - радость придаёт сил, и дрема отступает, словно её и не было.
С трудом удаётся распахнуть веки, сквозь подступившую дурноту вглядеться в лицо любимого, лицо нареченного. Пальцы вздрагивают, крепче сжимаются на его ладони. С улыбкой смотрит Тауриэль на усталого воителя, лучшего из сыновей Гондора. Лучшего из всех, кого довелось повстречать - безмерно любимого. Проходит мгновение, следом - другое, когда Тауриэль наконец произносит, тихо и хрипло:
- Боромир, - а в уголках глаз - слезы. На сей раз, от радости долгожданной встречи.

Слова его - ценнее любых даров, любых самоцветов, пускай хоть сам Предвечный свет застынет в них, - Тауриэль насмотреться не может на Боромира, многое подмечая сквозь пелену обуявших чувств. Видит сколь переменился он, и пускай причины того узнать доведётся позже, не сейчас, в палатах врачевания будучи, понимает, не унимая поднявшийся задор - быть может, что-то в нем придётся познавать заново. Свыкаться, принимая новое с любопытством. Впрочем, как и ему - немногое переменилось в ней с их последней встречи, а все же словно другой себя чувствует с тех пор, как покинула Лихолесье, быть может, навсегда. С того дня, как оставила родной лес уже без страха и печали, с благословением названного отца и его строгим наказом не сходить с избранного пути, пускай тот вёл её к гибели.
Но пока печальным мыслям нет места посреди радости встречи, и Тауриэль смотрит на Боромира прямо и счастливо, едва ли дивясь тому, как, кажется, и слов им не требуется, дабы понять друг друга. Дабы свыкнуться с мыслью, что вот они, рядом вновь, коснись - и другой не исчезнет, будто сон или тень. Столькому предстоит быть сказанным, столькому выплаканным, да не тогда, когда вновь обрели друг друга и, наконец, в одном уверились - что живы, оба. Что вновь вместе.
"Я обещала тебе возвратиться, обещала", - и выполнила обещание, хоть тень виденного в кошмара омрачает на миг её взгляд, ведь едва не нарушила и это.
Но - лишь на миг.
Под ладонью её бьётся доблестное, страстное сердце, на коже её пламенеют, целительным теплом растекаясь по телу, прикосновения губ - а пуще всего жажда, необходимость коснуться тех, коснуться всего его, все разузнать, каждый новый шрам хорошенько запомнить, по старым, хорошо известным, нежно и мягко пальцами проведя. Желание поднимается, и какие там раны, какая немощь - Тауриэль привстаёт, пряча резкий выдох за спешным поцелуем, словно ослепший котенок ткувшись наугад в губы Боромира. Нет, о большем остаётся только мечтать и жаждать, подобными касаниями довольствуясь, хоть хочется прильнуть к нему иначе, чем в простые, но любимые объятия. И Тауриэль, усилия приложив, обвивает руками шею Боромира, кладёт голову ему на плечо, щекой чувствуя холод кольчужных звеньев под тонкой тканью поверх той.
Проходят мгновения, покой снисходит на душу её, сердце же бьётся гулко и быстро, а ладонь снова на груди любимого, когда слышит Тауриэль шаги в галерее, ведущей к её палате - и улыбается ещё шире.
Легка поступь того, кто заходит в покои, и лёгкий ветерок приносит запахи костра, что в звездную ночь разгорается под величественными мэллирн, и аромат нагретой солнцем осенней листвы цвета пламени - того же, что в ясные дни словно пылает в длинных эльфийских косах. И её, и эделя, замершего у дверей.
- Тауриэль, дитя моё, - низкий глубокий голос эльфа звенит от облегчения, прерывает безмолвную радость встречи, - ты наконец очнулась. И, вижу, о тебе есть кому позаботиться, - добр и полон смеха его взгляд и знает Тауриэль - не пытается он поддеть сына наместника или её саму. - Полагаю, ты - лорд Боромир, так? Тот, кому дочь моей дочери отдала свое сердце?
Строгость, однако, проскальзывает. Эллет помнит сколь взволнован был дед, узнав о её возлюбленном, и знала столь же хорошо - не воспротивится её выбору, не станет отговаривать. Упрямство в их роду передавалось вместе с цветом волос.
- Сердце моё, это Хеледир, отец моей матери, Страж Лотлориэна, - произносит Тауриэль негромко и замирает, переводя взгляд с высокого эльфа на нареченного.

Хеледир строг и нравом отнюдь не мягок, прямолинеен и за долгие тысячи лет нелегкой эльфийской жизни так и не научился свойственной многим эльфам привычке говорить ни да, ни нет. На ее памяти он никогда не скрывал от нее недовольства избранным ею путем воительницы, пускай многим эльфийским девам свойственно было браться за мечи и стрелы в пору юности. Не такой судьбы он желал для дитя своей единственной дочери. Не такого бремя, что она самовольно на плечи свои взяла. И не раз говорил, что одинокому эльфу едва ли удастся прожить долго в одиночестве. Вина тому не в опасностях странствий по пущам, холмам и бесконечным равнинам, но в том, что одинокому эльфу не за что сражаться и некуда идти. У него нет цели, нет тех, кто, он знает, ждет его и неважно где - в прохладе ветров на вершине величественных мэллирн, в извилистых пещерах дворца Лесного короля и в светлых комнатах Сокрытой долины.
Ежели нет у тебя того, ради кого стоит жить, ты потеряешь себя ужасающе скоро и, быть может, не сумеешь даже это вовремя осознать.
Прежде не хотелось в то верить. Тауриэль с малых лет отличалась особым упрямством, нередко отказывалась принимать слова других и не прислушивалась к советам, даже когда те были даны по доброй воле и из желания помочь. Время сгладило это, не избавив насовсем, но позволив взглянуть на мир иначе. Слова Хеледира порой вспоминались, была ли она в близ ангмарских земель, на юго-западном побережье погибшего Арнора или и вовсе в иномирье - вспоминались, навевая тоску по покинутому дому. Ведь тогда, в смутные годы, кажущиеся ныне такими далекими и будто бы ненастоящими - так переменилась жизнь, - она сражалась и жила из упрямства, из жажды доказать себе, что способна быть одна и все еще защищать свой покинутый дом, пускай и иным способом. А еще, тогда она жила без страха перед смертью, пускай не желая ее, как любое живое существо. Но смерть не страшила ее, напротив, умирала бы она с улыбкой на лице, ведь знала, что откроет глаза и предстанет перед Владыкой Мандосом, и, быть может, вновь повстречает тех, кто ей дорог. Смерть была бы для нее избавление, хоть и отвратительно малодушным.
Сейчас то иначе. Сейчас иное вело ее, прибавляло сил и способно было провести через любые тяготы, через любую тьму, даже опасно близкую к забвению и суду перед повелителем Чертогов.
Смерть однажды ждет ее, да, добровольно избранная, но ей есть ради кого продолжать жить.
- Благодарю тебя, сын Дэнетора, и рад повстречать тебя в славных чертогах твоих отцов, - низкий приятный голос Хеледира полон ровной вежливости, но Тауриэль не составляет труда различить в нем и удовлетворение - она выдыхает свободнее, понимая с усмешкой, что успела застыть и едва не позабыла выдохнуть. - Многое Тауриэль успела поведать мне в краткую нашу встречу после Битвы при Хельмовой Пади, и многое из того, что не рассказала, я сумел увидеть в ее глазах. Я рад за вас, - это он говорит переведя взгляд с лица Боромира на нее, - и отныне буду спокоен.
- Не рано ли? - говорит она, глядя, впрочем, почти счастливо. Подспудно страшилась этой встречи, надеялась в иное познакомить родича и нареченного, да только располагать можно как угодно, а воля Илуватара сильнее.
- Ты жива и открыла глаза, а рядом с тобой достойный муж. Этого мне достаточно, - он подходит ближе, кладет теплую ладонь ей на лоб, проводит по волосам, нашептывая что-то отчаянно знакомое, но неразличимое. С прикосновением отступают остатки немощи, тело наполняет тепло и сила, не прежняя, не присущая здоровому  эльфу, но к тому близкая.
Все же, умения эльфа, видевшего еще первый рассвет над ушедшими под воду землями, не сравнить с известным ей, молодой эллет.
- Не береди раны, отдыхай, - легко касается он губами ее лба, затем поднимается, оборачивается к Боромиру и с улыбкой, в которой почти видны усталость и облегчение, произносит:
- Препоручаю заботу о ней тебе, лорд Боромир, - и усмехается, покосившись на Тауриэль, - пускай то и нелегкая задача. Прошу, не позволяй ей покидать постель хотя бы до рассвета.
- Einioadar! - возмущение в ее голосе перемешивается со смехом, а тот только легко кланяется им обоим и уходит, оставляя Тауриэль улыбаться.
- Мой дедушка прибыл вместе с посланными Владычицей Галадриэль эльфами. Я узнала, что он сражается в Хельмовой Пади лишь по окончании битвы и он пообещал отправиться вместе со мной в Минас-Тирит даже если стражи Лотлориэна возвращались домой, - какими были бы последствия подобного решения она могла только представлять. А может, их и не было бы, - ты по душе ему.
За окном город пытается оправиться после страшной битвы, а темные тучи сгущаются, пускай и отступили к Андуину, а Тауриэль с широкой улыбкой смотрит на Боромира, и вмиг теряется в его глазах, забывая обо всех печалях на свете. Протягивает мелко подрагивающую руку, касается пальцами его ладони, тянет к себе с силой, которую от себя совсем не ожидала - и целует его, стоит Боромиру приблизиться.
И когда, несколько мгновений спустя, отпускает из неудобных объятий, жарко выдыхая ему в шею, говорит:
- Я не успела даже сказать тебе "здравствуй", - пальцами проводит от скул по линии челюсти, к подбородку, которого касается губами. - Не успела сказать как люблю тебя, сердце мое.

Тауриэль хмурится, касается головы Боромира, проводит ладонью по его волосам - удивленно выдыхает, видя в тех вкрапления седины и чувствуя под пальцами неровности свежих шрамов. "Так вот то, о чем мне говорили", - отступает собственная немощь, пропадает под тягучей жаркой волной запоздалого беспокойства.
Тревожным был путь от могучей Хельмовой Пади до Эдораса, но не сравниться ему с тем, сколь сильный страх обуял, едва на белоснежных пиках Эред Нимраис зажглись сигнальные огни. Сердце ежесекундно стучало одно лишь, об одном беспокоилось, за одного волновалось - обливалось кровью с каждым мгновением промедления. Ей поведали о том, что случилось в Парт Галене, о том, как Боромиру едва удалось избежать гибели. Но только лишь об этом, не больше, а она чувствовала - Леголас молчал о многом.
Главное, она знала, что он ранен, но жив. 
Одним лишь чудом да волей иноземного чародея, каковы бы ни были его намерения.
Сил в ней ныне немного было, не вернулись еще в полноте своей - только глаза открыла ведь, только отошла от грани, к которой возвращаться вовсе желания не было. Оттого, иглой в сердце кольнувшей тревоге и словам Боромира повинуясь, садится чуть иначе, прикрывает глаза, касается шрама мягко, почти незаметно - только бы неудобства не причинить, только бы даже малейшие отголоски боли не возвратить. Шепчет едва различимые заговоры, проваливается в неспешно подступающую темноту, пытаясь разглядеть, увидеть, почувствовать, грозит ли опасность Боромиру, но заглядывает дальше чем следовало.

И видит желтые глаза, кривую ухмылку и сгнившие клыки изувеченных существ, древних врагов, видя которых сама кровь трепещет от ярости. А те скалятся, окружают, нападают, кривыми ржавыми ятаганами пытаясь прорвать оборону витязя, что стоит незыблемо, будто родные ему горы. Но тяжелые темные стрелы прорезают сгустившийся воздух, прорезают плоть - впиваются, беспощадные и злые. И черный гнев поднимается, придает сил, позволяет сражаться тогда, когда могучему телу пристало бы сдаться и пасть - но не таков он, не сдастся...
...только вокруг враги, свистят стрелы, мерзко кричит орочья погань, и все же слабеет рука, слабеет тело. Тьма застилает взор, и вокруг огонь, вокруг пламя, точно в жерле проклятого Ородруина. О г н е н н а я  б е з д н а.
А сквозь забытие скрипучий голос подобно зову тянет обратно, возвращает к жизни, придает сил, что было покинули так быстро.
И Тьма сменяется иной тьмой, пахнет сыростью и затхлостью так, будто ступаешь в старое покинутое подземелье в глубоких древних лесах - как в Тедасе, как, должно быть, в иных землях, что никогда не видала. Но нет в этой тьме зла, нет недоброго умысла. Тот, чья сила позволила жизни возвратиться в могучее тело, не желал худого, пускай касание его фэа, его духа, оставило свой след - скрытый от ее взгляда, неподвластный ее приказу явить себя...

Тауриэль вздрагивает, вдыхает глубоко, не открывая глаз и не отнимая ладони от головы Боромира. Отголоски того, что почувствовала, смешиваются с тем, что самой довелось пережить, отдаются болью в груди, расползаются пламенем по нутру. Никогда прежде не заглядывала так далеко, а ведь то один из первых уроков юных целителей - не позволять себе поддаваться чужой боли, ибо есть опасность отдать слишком много сил впустую, лишь хуже сделав и себе, и тому, кому желаешь помочь.
Только здесь иное. Она хотела увидеть, хотела понять, а теперь... Нет, не жалела. Но чувствовала, как ужас холодом пробирает до нутра.
- Ты жив, - себе самой подтверждая, отгоняя остатки видения произносит. А следом снова прижимается к любимому, изо всех сил принуждает себя радоваться сильнее чем переживать за него.
Потом, много позже, когда он покинет ее и отправится исполнять долг генерал-капитана Гондора, Тауриэль позволит себе в ужасе и отчаянии закричать, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто другой не услышал. Ведь едва не потеряла его. Того, кто много дороже ей любого в этом мире. Того, без кого едва ли надолго останется здесь.
Того, кого любит.
"Он жив", - вот что важно, и ничего другое. И хвала Илуватару за то, что привел того чародея в нужный миг к водам неутомимого Рауроса.
- Ты прав, - говорит она хрипло, с собой совладав, - в руках целителя не было Света, но он не нес зла, не желал его. Напротив. Впрочем, - холодом веяло от следа чародейства, а еще той пробирающей до костей сыростью, - думаю, снова стоило бы осмотреть рану. Да простят меня мастерицы этих палат, здесь полезнее будет эльфийское знание. Умелых целителей моего народа ныне в Минас-Тирите немало, обратись к любому - едва ли тебе откажут в помощи, - усмехается снова, ладонью по его щеке проводя, - ибо моих сил здесь, боюсь, будет недостаточно.
Улыбка выходит виноватой - хотела бы помочь ему больше, чем простым советов. Увы. Все же, мастером она так и не стала.
Помочь же разговором и касанием, и объятием ей как раз по силам.
- Только, - смотрит ему в глаза мягко и понимающе, не желая боль его из глубин души возвращать, но будто видя огромный нарыв, грозящийся не то лопнуть, не то затвердеть, впитаться и остаться частью его, - я чувствую, тебя гложет что-то другое.
Быть может, не пожелает он говорить сейчас, и Тауриэль не станет в том Боромира упрекать или же настаивать на беседе. Но все же сильнее прочего хочется ему помочь.

Вглядывается в его лицо, в глаза, серые, словно хмурое небо над морским побережьем. Устал он, утомился. Не за прошедшие дни - за годы, за десятилетия бесконечной борьбы и сражений, пускай едва ли пожелает себе иной жизни - она понимала. Только хотелось все же унять его тревоги. Поцелуями рассеять залегшие тени, объятиями исцелить раны на теле и на душе, да на сердце, что под её ладонью бьётся ровно и гулко.
Любимое сердце.
Нежность поднимается комом к горлу и выше, к носу, пощипывает легко, но кусаче, будто первый мороз ранней осенью.
По правде, ей вовсе не хочется его отпускать. Не хочется терять тепло и родной запах, которому одному под силу перебить малость удушливый аромат лекарственных трав - те, увы, о слабости больше напоминают, нежели о лечении. Да и какое лечение ей нужно, когда вот он, рядом с ней снова? Тоска по любимому, боязнь за него так долго томили её, что расстаться с ним хотелось как можно позднее, а то и вовсе покинуть палаты и возвратиться в покои, что на двоих делили - а что как не объятия любимого быстрее поможет в себя прийти?
Только устал он, а время позднее да тревожное и дел, должно быть, накопилось немало.
"Ступай", - следовало бы сказать, ещё одним поцелуем коснувшись узких губ - самых желанных на свете.
Следовало бы взять с него обещание отдохнуть, отоспаться да озаботиться собственным здоровьем, ведь знала - упрям и к себе беспощаден порой до беспечности. То, увы, не исправишь, - Тауриэль не столь безрассудна и глупа, чтобы пытаться.
Но зато достаточно, чтобы улыбнуться в ответ ему, кивнуть, дескать, буду ждать часа твоего рассказа - спрятать лёгкое беспокойство в глазах за неловким движением склонившейся к его груди головы. И ткнуться носом под кадык, пальцами проводя по шее под жёсткими волосами. Следом же снова обнять, прижаться, обеими руками обхватив, и сказать, не сдерживая предательски сильную дрожь в голосе:
- Как же я по тебе скучала, Боромир.
И завладеть губами, что так сладки и бесконечно теплы.
И столь же бесконечно любимы.

К полудню по пробуждению Тауриэль поднимается с постели, к вечеру - присоединяется к целителям, чьё неодобрение ощущается в воздухе палат врачевания подобно запаху грядущего дождя - не отмахнешься. Её не останавливает ни это, ни увещевания деда - он немало помогает здешним мастерицам и четвёртым другим эльдар, что владеют даром, но среди всей тяжести и вороха дел, Хеледир находит время и на дочь своей дочери.
Особенно на то, чтобы указать на серьёзность её ранения и попробовать вернуть ее в постель.
- Я достаточно здорова, чтобы помочь, - упрямо отмахивается она в ответ на все пререкания. Правда ведь - силы переполняют её, телесная немощь отступает перед силой воспрянувшего духа, и жажда действий сподвигает оказывать посильную помощь другим, нежели оставаться в тишине своей комнаты. Разве принесет она пользу там, лежа и бездельничая, пока целители трудятся не покладая рук вот уже третий день?
Хеледир и главная врачевательница соглашаются нехотя, строго наказав не переутомляться и отдыхать каждые полчаса.
Тауриэль же с охотой берётся за дело, мигом о себе самой забывая.
Удаётся ей повидать немало знакомых - встретить Эовин и Фарамира, помочь сородичам и местным кудесникам, к удивлению, не позабывшим ещё эльфийской спутницы их генерал-капитана. Да, в то время, когда жила в Минас-Тирите, нередко приходила сюда, делилась опытом, помогала, коли было кому помочь - последнее, однако, случалось редко. В Палатах трудились истинные мастера своего нелегкого дела, но и те теперь с благоговением внимали рассказам настоящих эльфийских целителей, тех, что взаправду умели творить едва ли не чудеса.
Ныне здесь чудеса и нужны были. На всех не хватало места - кроме воинов, гондорских, роханских и пришлых, немало горожан пострадало. Многих приходилось размещать на улице, в соседних домах, не тронутых разрушением. Многим не хватало лечебных отваров и настоев - поразмыслив, применять стали и привезенный издали ацелас, спасший немало жизней.
Тауриэль переходила от больного к больному, старательно отметала и боль, и легкую слабость - пускай от страшного ранения отходила стремительно, в десятки раз скорее людей, все же дух уставал быстро. Оттого и к эльфийским умения прибегала редко, больше полагаясь на травы и прочие знания.
С Боромиром в этот день ей не довелось увидеться и, пускай жаждала вновь коснуться его, понимала - на нем сейчас управление городом, на нем бремя власти, пока Наместник не в силах. И ведь, кажется, все знали, что в Белый Город прибыл, наконец, Наследник Исильдура, и многие ожидали, что он едва ли не сразу взойдёт на престол - но Арагорн оставался в тени, видимо, не желая пока надевать корону.
По городу шептались о целительном касании рук Короля, о чудесах, что он творил, об эльфах, которых он привел на помощь своему народу, и их волшебстве - Тауриэль, вопреки обретенному уважению и благодарности к Арагорну, эти слухи огорчали. Ведь не он привел и не ради него пришли эльфы и гномы. К слову, последние редко попадались ей на глаза. От одной из женщин она услышала, что принц Фили уже предложил услуги лучших гномьих каменщиков для восстановления города-крепости; в остальном наугрим помогали на скорую руку восстановить то, до чего могли и хотели дотянуться - большое подспорье для Гондора сейчас, когда неизвестно каков будет следующий шаг Врага.
А шагов этих едва ли может быть много, как едва ли они станут отличаться особым коварством. Скорее, он выставит еще одно огромное войско и снова направит его на Минас-Тирит - последний оплот надежды, до сих пор оправдывавший свое имя. Сумеют ли они сдержать мощь тьмы и одержать победу? Едва ли кто-то придет им на помощь теперь, разве только сами Валар вновь не пришлют воинство из Благословенного Края на помощь свободным народам Средиземья.
Нет, они не появятся. Вместо Валар у них надежда только на Фродо и Сэма, да их силу и стойкость. Если они не справятся со своей нелегкой задачей раньше, чем случится ужасное, всему конец.
А горизонт пылает огнем. Отсветы пламени Ородруина виднеются из-за Эфель Дуат, освещают темнеющие тучи, отступившие пока за границу Великой Реки. Саурон в гневе и тот падет на эти земли пеплом.
Если только они не сделают свой шаг первыми.
Вести о грядущем наступлении ей на рассвете вновь приносят сородичи - пронзает воспоминанием об окраине Лихолесья, где накануне последнего сражения с дикарями объявила Боромиру о намерении возвратиться на родину. Так и сейчас чем-то схожим отдавало, когда поднималась по широкой белокаменной лестнице на верхний ярус, ко дворцу и Белому Древу, живому, несмотря ни на что.
Выход объявили на второй день от этого и велели идти многим из тех, кто способен держать меч в руках - почти всем, кто ныне собрался в городе.
Тауриэль тоже не намеревалась оставаться.
Стражи пропустили ее без слов - безмолвно кивнули в знак приветствия, да посмотрели вслед, пока она шла по хорошо знакомому коридору к покоям, где жил Боромир. Постучавшись и не услышав ответа, эллет вошла внутрь, осмотрелась и улыбнулась - пускай Боромира здесь не было, казалось, будто он только вышел. Здесь пахло им. Вещи его лежали на знакомых ей местах, бумаги со стола разметались по полу - видимо, ветерок напроказничал. Горело пламя в камине, свечи, словно маленькие солнца, освещали рассветный сумрак. Все казалось таким, как прежде. Будто сама она никуда и не уходила на два долгих года. На три, - поправляет себя саму, подходя к распахнутому окну и глядя на Пеленнорские поля да на сверкающий Андуин.
Нелегко будет уговорить Боромира пустить ее в бой, она знает. Понимает, однако, что к выходу войска накопит сил достаточно, чтобы сидеть в седле, а за дни, которые войско пойдет от Минас-Тирита к Мораннону, и вовсе почти оправится. А что в бою может погибнуть, так то в любом может. Точно так, как он сам - потому она и не останется.
Не тогда, когда все, кто ей дороги, пойдут в последний бой с Врагом.
Ибо гибнут она не намерена, как не намерена и позволить погибнуть им.