Лютик улыбается нарочито вежливо; улыбается так, что щеки почти сводит судорогой, а затем улыбается вновь, уже очаровательно и почти искренне, даруя улыбку сидящей перед ним женщине. Она смотрит на него, широко раскрыв глаза, а пышный бюст вздымается при каждом ее возбужденном вздохе-выдохе, невольно притягивая к себе мужской взгляд. Женщина красива, с рыжевато-каштановыми волосами и россыпью веснушек на покрасневшем от удовольствия лице; она улыбается в ответ, а Лютик лишь качает головой и проводит пальцами по струнам лютни, задумчиво прикусывает губу. Женщина очарована его игрой и очарована настолько, что деревенское выступление вполне могло плавно перейти в нечто большее, если только захотеть и улыбнуться чуть более игриво.

Но Лютик не хочет. Не хочет продолжения, не хочет больше ни минуты находиться в душной корчме, пропахшей жареным мясом, кислой капустой и дешевым пивом. Но корчмарь заплатит много, обещал заплатить, а менестрелю деньги нужны. Нужны настолько сильно, что отказываться от такого предложения было бы грехом и слишком дорогим упущенным шансом, который Лютик не может позволить себе. Только не сегодня, только не сейчас.

Он прикрывает уставшие глаза и видит, словно на яву, бледное лицо Присциллы, ее обескровленные губы, золотистые волосы, сейчас потускневшие, но не переставшие быть красивыми; видит испуганные зеленые глаза, когда из девичьего горла вместо желанного, льющегося медом, голоса вырываются хрипы; видит и широко улыбается. Правда, несколько криво, но подошедший корчмарь кривизны не замечает, а крепко хлопает барда по плечу и обдает хмельными парами, когда, хохотнув, начинает разговор:

— Браво, маэстро, браво! Любава вконец башку потеряла от вашего пения! — и совсем юная девушка у задней скамьи глупо хихикает, накручивая тёмный локон на указательный палец. — Но давайте ещё ту.. Как её… Про сирень, уж очень моей бабе нравится!

Пальцы замирают на струнах, и Лютик перестаёт играть, но улыбаться – нет.

— Уважаемый Мыслав, — Лютик выпрямляет спину и смотрит на стоящего перед ним мужчину едва ли не с вызовом, — позвольте напомнить, что эта композиция принадлежит Присцилле, а не мне. Кодекс менестрелей, — специально выделяет голосом, — не позволяет нам, бардам, исполнять чужие…

— К дьяволу кодекс!

— Уж позвольте!

Он повышает голос; повышает несильно, чтобы не привлечь ненужное внимание толпы, но значительно, чтобы корчмарь недобро оскалился, демонстрируя редкие зубы. Не в правилах Лютика распевать чужие баллады и не в его правилах делать это на глазах у публики, подобно этой, что сидит сейчас на скамьях и смотрит на него пьяными, мало что выражающими глазами. Но Присцилла все еще больна, последние деньги ушли на ремонт “Хамелеона”, и лучшее, что он может для нее сделать, – это замолчать, унять уязвленную гордость и решить, что основа сюжета была заимствована у него самого, а Цираночка лишь изменила под себя.

Легкий взмах рукой, чтобы поправить съехавшую на лоб пурпурную шапочку.

— Ну... хорошо. Только из большого, огромного уважения к вашей семье, Мыслав. Вы едва не задели меня за живое, но, — Лютик медлит, специально выдерживает паузу, — я понимаю восторг вашей супруги. Баллада действительно хороша, ведь Присцилла училась у лучшего барда на всем Севере!

Лютик очаровательно улыбается, бросает быстрый взгляд на собравшихся и подмигивает девчушке, смущенно выглядывающей из-за спины матери. "Все ради тебя, Цираночка, все ради тебя..." И начинает:

— Путь пальцем проложи средь шрамов, ран суровых...

“В тот день, — будет вспоминать Лютик, — мне показалось, что я нашел смысл всей своей жизни. Нашел его в девушке, вошедшей в корчму и ставшей единым целым с тем крошечным миром, что был внутри. Она была иной, не такой, как другие: она улыбалась загадочно, словно зная что-то, недоступное никому, кроме нее самой; она хранила свою тайну в мягком изгибе губ, в игривом наклоне головы, в рассыпавшихся по плечам темным волосам, к которым нестерпимо хотелось прикоснуться и чьи густые пряди хотелось пропустить сквозь пальцы, почувствовать их шелковистость, вдохнуть теплый аромат полуденного солнца.

Почему-то, — обязательно добавит Лютик, задумчиво выводя буквы на тонком пергаменте, — я был уверен, что ее волосы должны были пахнуть именно так, никак иначе. Она казалась одновременно чужой в местном антураже, на фоне скамей и столов, грязных от пролитого пива, в окружении кметов, смотревших на нее как на божество или дьявола, – едва ли в их глазах было больше восторга, чем страха – возникшего словно из ниоткуда, вихрем ворвавшегося в их хрупкий мирок, заставившего его пошатнуться, покрыться трещинами.

Она казалась чужой и одновременно своей: таким естественным и правильным ощущалось ее присутствие. Помнится мне, я даже перестал играть, заколдовано смотря лишь на нее, забыв слова и ноты. Но стоило ей посмотреть на меня, всего лишь на мгновение одарить взглядом ониксовых глаз, я почувствовал, что смогу спеть еще лучше, чем прежде. Она вдохновляла, дарила восторг, — на губах несомненно появится улыбка, и Лютик не удержится, прикусит кончик пера, а затем качнет головой, вновь вспоминая. — Она танцевала, кружилась и была так прекрасна, что все слова, которыми я пытаюсь рассказать о ней вам, мои дражайшие слушатели, не охватывают и половины правды.

Словно сложилась головоломка, словно кто-то позволил задышать полной грудью. Удивительно, но записывая сейчас тот день, я нахожусь в недоумении. Я думал, я верил всем сердцем, что кроме нее и меня в корчме больше никого нет. Удивительно! Ах, не люблю повторяться, — рука слегка вздрагивает, оставляя неприметную кляксу, — но магия (а это, определенно, была магия), ее волшебство поразило каждого. Та девушка... Ее звали…

Он обязательно напишет, расскажет всему миру об этой встрече. Загорится мечтой создать новый “полвека поэзии” и создаст, несомненно, создаст, ибо не сможет об этом забыть. Время постарается унести их встречу, развеять ветром и прожитыми годами проведенные вместе часы, но воспоминания, вскоре обещавшие стать частью мемуаров, не позволят этому случится. Но сейчас…

Прикосновение женских рук приятной тяжестью ласкает плечи, и Лютик вздрагивает, словно очнувшись ото сна. Лютня падает из разом ослабевших пальцев, и на краю сознания приглушенно бьется мысль, что не раздался противный скрежет и что драгоценный инструмент не сломался от встречи с полом. “Это хорошо. Это очень хорошо…” — думает Лютик и облизывает губы, пересохшие то ли пережитого волнения, то ли жажды. Моргает, избавляясь от пелены дурмана, слегка качает головой, а затем удивленно приподнимает брови, не понимая, что происходит. Лишь женские руки, все еще державшие его за плечи, удерживают от громкого возмущенного возгласа.

Он не слышит оваций – ответом ему служит тишина. И эта тишина неприятно бьет по самолюбию, заставляет прищурить глаза и нетерпеливо дернуть подбородком, ведь баллада была исполнена идеально, а воцарившееся в корчме молчание – не то, что жаждет услышать в ответ служитель искусства. Но Лютик дураком не был, и возникшая обида исчезает так же быстро, как и появилась, потому что понимание, что атмосфера в корчме неуловимо меняется, липким холодом щекочет затылок, пронзает виски, заставляет затаенное чувство опасности маячить на периферии сознания. Он чувствует и замечает, как замирает толпа, озадаченно, едва ли не с благоговейным ужасом смотрит куда-то за его спину. И смотрит так, словно за спиной – не пустота и не стена, украшенная рыцарским щитом, а призрак, или морок, символ человеческого страха. Лютик не дурак, конечно, не дурак, и взгляды селян ему нравятся все меньше с каждой секундой. Потому что те едва дышат, смотрят опасливо, дерни рукой – нападут, уничтожат.

— Что такое, уважаемые? — голос не дрожит, и Лютик расплывается в самой любезной улыбке, а затем, не дождавшись ответа, вспоминает, что позади него стоит девушка. Ее пальцы немного дрожат, и бард накрывает их своей ладонью, едва ощутимо сжимает, словно прося не бояться, а затем, не удержавшись, запрокидывает голову назад и расплывается теперь в настоящей, искренней улыбке. — Здравствуй, прекрасная! Надо же, я вспомнил твой танец...

***
Пришлось укрыться на поляне возле деревни. И Лютик чуть ли не рычит от злости и охает, когда пострадавшую часть тела пронзает болью. Эта кметская дрянь едва не сломала ему нос! Дышать больно, думать тоже больно, кажется, его еще приложили головой об дверь. Великая несправедливость жизни – встать на защиту женской чести и получить за это от пьяного мужлана, под пивными парами принявшего очаровательную деву за черта. Другая несправедливость, не менее великая, — это не получить ни кроны за выступление и быть выкинутым за шкирку из корчмы. Подумаешь, какие гордые! Обидились на слова правды!

— Курвин сын, — шипит едва слышно, потому что не хочет показаться в глазах рядом сидящей девушки грубияном. Да, он красочно и с удовольствием объяснил, что и как сделает махакамская рать с корчмарем, что курва была не только его матерью, но и бабкой, что... Драться Лютик не умел, но бегал быстро. Правда, иногда эта способность все равно не помогала. — Некрасиво вышло! Прошу прощения за этих, – Лютик взмахивает свободной ладонью, а другой держит окровавленный платок у носа, — людей. Видимо впечатлились сильно, не смогли разобраться в переполнивших чувствах. Однако...

Лютик оборачивается в поисках украденной бутылки вина и довольно цокает языком.

— У нас есть вино. Что же... За необычное знакомство! Маэстро Лютик к вашим услугам, — и подмигивает задорно.

Сквозь крону деревьев мягко проникает солнечный свет.

Здесь, на скрытой от чужих глаз поляне, Лютику удивительно хорошо: тонкий аромат луговых цветов, звонкий перелив птичьих голосов и теплый летний ветер — все приносит ему удовольствие. Он сидит, оперевшись руками о землю, пальцами зарываясь в сочную зелень травы, и думает, что за последние несколько часов его жизнь вновь подарила ему очередной виток судьбы, достойный новой баллады. Недавний скандал, поспешный уход из корчмы, девушка, странным образом всколыхнувшая кметов, и он сам, очарованный ее танцем. Было ли это преднамеренным чудом или случайной встречей, Лютик не знает, но уверенность, что произошедшее случилось совершенно не зря, оседает в его менестрельской душе.

— Курвин? — произносит нарочито медленно, почти недоверчиво, словно нет у него веры услышанному. Странный вопрос, но в женских глазах теплится неподдельный интерес, и Лютик, вздохнув, расплывается в слабой улыбке. — Ах, Курвин… — вновь повторяет и, почему-то смутившись, неловко кашляет и проводит ладонью по траве. — Можно и так сказать, дорогая. Правда, мать его – курва, а отец, — снова кашляет. — А впрочем, неважно.

Севера в ее крови нет, Лютик мог поклясться в этом. И дело не в том, что одета она в непривычный наряд – в легкое белое платье с искусными украшениями, в чем-то отдающими эльфской рукой. В ее крови нет его севера, ни востока, ни запада. Лютик много где был, довольно много что видел, он знает, помнит, чувствует нутром. Ни в движении головы и рук, ни в манере держать спину. Княжна, королева, не торговка иноземным барахлом.

Словно чужеземная, яркая птица, заплутавшая в небесах и оказавшаяся здесь, в совершенно недружелюбном для нее мире. Может быть она из такой далекой, таинственной Зеррикании, где солнце и теплый ветер обжигают, путая песок в волосах? Где легенды о Золотом драконе, как детские сказки, рассказанные на ночь, становятся верой для многих? Зеррикания... Солнечная страна, окутанная вуалью загадок и домыслов. Возможно, ей бы она подошла. Лютик наклоняет голову, прикрывая глаза, и мысли уводят его далеко-далеко.

Ему чудятся странные птицы, животные, большие и малые, пятнистые, полосатые, и видится оазис; оазис, скрытый в недрах пустыни и такой желанный для случайного путника. Почему-то невероятно, так сильно хочется представить в этой картине его новую спутницу, но прикосновения женских рук заставляют его снова открыть глаза и изогнуть бровь в легком удивлении. Видение исчезает.

Он опасался боли, но боли нет, только легкое покалывание и едва ощутимый холодок в тех местах, где были ссадины. То, что происходит сейчас, непохоже на магию, которую Лютик когда-то видел: это точно волшебство, мягкое и невесомое, нежное, подобное поцелуям матери, и чувственное, как прикосновения любимой женщины. Запах жасмина приятно щекочет, и Лютик наклоняется, аккуратно перехватывает женские ладони и мягко целует каждую в тыльную сторону, ласково проводит губами по бархатной коже и улыбается по-мальчишески игриво. И отпускает, нехотя, с сожалением разрывая невидимую нить, связавшую их волшебством мгновения.

— Бастет? Красивое имя. Ба-астет... — он произносит ее имя медленно, так словно пробуя его на вкус. Лютику нравится, как оно мелодично и красиво звучит. По правде говоря, с каждой проведенной рядом с девушкой минутой она нравится ему все больше и больше. То ли дело в смеющихся глазах, то ли в улыбке, из-за которой невозможно не улыбнуться в ответ. Чаровница, или ведьма, и даже если последняя, – Лютик готов продолжать падать в ее чары.  — Ах, моя лютня! Вы спасли жизнь, несчастному барду...

"Чудеса и причуды, причуды и чудеса..."

Их день медленно склоняется к закату. Лютик играет, поет свои лучшие баллады, и кажется ему, что не было вечера счастливее этого. О ведьмаке и чародейке – его самое любимое творение, он с особым чувством исполняет ее, а затем рассказывает. И говорит много и красочно, по-привычному витиевато, разбавляя истории приукрашенным сюжетом. И когда Лютик пересказывает историю с джином, которого по ошибке спугнул горе-ведьмак, вино давно выпито.

— Несчастный! Он бы погиб, если бы я не оказался рядом в нужный момент. К чему пустые желания, если жизнь и так хороша? Увы, только в сказках джины – это добрые духи... И сколько не тверди об этом – все мимо ушей!

Конечно, все было не так, но кому нужна пресная правда? Точно не Лютику, точно не сейчас.

— Любопытно... А вино-то кончилось. Странно-странно, кажется, только недавно я его открыл. Да и смеркается, — щурит глаза, всматриваясь в темнеющее небо. — Боюсь, в ту корчму нас не пустят, да и больно надо! Местный корчмарь тот еще подо... негодяй. Не-го-дяй. Тут за лесом еще одна деревушка есть... А какую похлебку подают! Ох, красавица, мигом согреешься. Марья-то, жена кузнеца... А-а-а, что языком трепать...

И поднимается нарочито бодро, протягивает руку, помогая встать. Вот только силится не показать, что прогулка через лес его немного пугает. Нет, Лютик не трус, совсем не трус, но короткий путь не всегда безопасен.