[indent] Тёмно-синие сумерки опускались на Канисбей бархатным покрывалом, и на казавшемся бесконечно далёким своде небес уже появились первые звёзды. Маленькие домишки становились всё больше похожи на чёрных нахохлившихся птиц, по какой-то неведомой причине избравших для ночлега спускающуюся к самому берегу моря равнину. В их прищуренных глазах горели огоньки-свечи, а резкие недовольные голоса отдавались в скрипе закрываемых ставен и дверей. Ветер приносил с собой запах солёной воды и прелых листьев, осеннее море мерно вздыхало, а темнота всё сгущалась, растекаясь по улицам широкой рекой.
[indent] – А ведь её теперь сожгут. Непременно сожгут!
[indent] Родерик медленно выпрямился и взглянул через плечо туда, откуда доносился высокий визгливый голос – взглянул так, как смотрят на внезапно выбежавшую на середину комнаты толстую крысу с мерзким голым хвостом.
[indent] – Ну, что ты на это скажешь?
[indent] Патрик и в самом деле походил на крысу: и самой своей наружностью, и повадками, которые уже отвратили от него всех жителей Канисбея – за исключением, пожалуй, лишь его преданных товарищей из местной таверны. Его любимым занятием были попытки побольнее «укусить» ближнего – но и при этом он действовал, подобно крысе, всегда предусмотрительно держась на безопасном расстоянии. Вот и сейчас он стоял в добрых десяти шагах от своей «жертвы», за низким покосившимся забором, что окружал ютившийся в стороне от других старый домишко.
[indent] – Скажу, что тебе лучше помалкивать, когда у меня в руках топор.
[indent] Острое лезвие вошло в дерево так легко, словно это было и не дерево вовсе, а сливочное масло. Полено распалось надвое, упав с колоды в брызгах щепок.
[indent] – Сумасшедший! – визгливо выкрикнул Патрик, пятясь назад. – И мать у тебя была сумасшедшая, и жена твоя…
[indent] Родерик резко развернулся в его сторону и, перехватив поудобнее рукоять топора, молча направился к Патрику. Издав нечленораздельный вопль, тот кинулся бежать, но через несколько шагов споткнулся и упал в грязь – но не остановился, продолжив свой путь уже на четвереньках. Откуда-то из темноты донёсся пьяный смех и одобрительный свист: похоже, публика, в отличие от Патрика, не воспринявшая угрозу всерьёз, осталась в полном восторге.
[indent] Несмотря на то, что среди местных было принято считать, что у Родерика Маклауда тяжёлый характер, никто не смог бы в точности объяснить, в чём именно это проявлялось. В том, что по возвращении из работного дома он добрых двадцать лет жил один? В том, что обыкновенно имел мрачный вид и производил впечатление человека угрюмого и нелюдимого? Но ведь при этом он со всеми держался ровно – хотя и отстранённо; никому не навязывался, не напрашивался на сочувствие, а все те драки, в которых он так или иначе участвовал в местной таверне, всегда были спровоцированы чьим-то непочтительным упоминанием о давно оставившей его матери: казалось, на протяжении долгих лет это было единственным, что могло вывести его из состояния глубочайшей апатии.
[indent] Многие были удивлены, когда два с небольшим года назад он неожиданно для всех женился на ещё совсем юной Марии. Рыжеволосая, зеленоглазая, полная столь свойственного семнадцатилетним девушкам очарования, она, увы, была сиротой и бесприданницей, оставленной на попечение чужой семьи. Ей стоило бы быть благодарной судьбе, когда за неё посватался зажиточный торговец из соседней деревни – а она по каким-то непостижимым уму причинам предпочла ему нищего портного из родного Канисбея – и, похоже, совершенно об этом не жалела. Впрочем, её и без того всегда считали странной – и проживший в одиночестве два десятка лет «сын ведьмы» был вполне ей под стать.
[indent] Словом, поудивлялись все – да и позабыли. Мария была мила и дружелюбна – и, кажется, уживалась со своим мужем гораздо лучше, чем многие женщины Канисбея. Родерик тоже как будто стал мягче и не казался больше ни мрачным, ни нелюдимым. Ему уже исполнилось тридцать восемь, но он ещё был хорош собой, даже несмотря на начинавшую пробиваться на висках седину – след, оставленный той страшной ночью, когда Мария, давая жизнь их сыну, едва не лишилась своей.
[indent] Гэвин был похож на отца – темноволосый, темноглазый, необычайно серьёзный и смышлёный для своих полутора лет. Он рано научился ходить и рано заговорил: порой складывалось впечатление, что он куда-то зачем-то спешит – как будто бы на земле ему отмерено слишком мало времени.
[indent] – Дуляк!
[indent] Родерик обернулся на звонкий детский голосок, донёсшийся со стороны, противоположной той, куда уполз чёртов Патрик. Из почерневших сумерек вынырнула крошечная девочка с волосами цвета спелой пшеницы – жившая по соседству Фиона Данкан. В полушаге позади неё шёл Гэвин и размазывал маленькими кулачками по лицу слёзы.
[indent] – Верно, дорогая: дурак и есть!
[indent] Миссис Данкан была всего на пять лет старше Родерика, но Фиона приходилась ей внучкой. Полная добродушная женщина, она любила Марию, как родную дочь, и потому со временем, убедившись, что та вполне довольна своим мужем, тоже смягчилась к нему – хотя прежде была одной из тех, кто находил этот брак, по меньшей мере, странным.
[indent] – Питер сказал ему, что его бросят в костёр, потому что он сын… ну, сам знаешь. – Тяжело опершись на жалобно скрипнувший забор, миссис Данкан вздохнула. – Такой же идиот, как его отец.
[indent] Увы, внимать голосу разума юный Гэвин Маклауд был уже не в силах: разревевшись окончательно, он кинулся к отцу и повис на нём, вцепившись в рукав. Впервые за свою недолгую жизнь он не видел матушку целых два дня – и, хотя он и не способен был осознать всего происходящего, тревожное, изматывающее ожидание, разливавшееся в воздухе вместе с запахом моря и прелых листьев, пугало его гораздо больше, чем все те сказки про троллей, которые он когда-либо слышал.
[indent] Миссис Данкан постояла ещё немного, а потом ушла, взяв за руку Фиону: та всё оглядывалась через плечо и, кажется, готова была расплакаться сама – так ей было жалко своего бедного маленького друга, потерявшего маму. Никто так и не проронил ни слова – потому что слова не могли ни помочь, ни утешить, ни избавить от боли. Слова уже ничего не могли изменить.
[indent] – Иди, иди… Холодно уже. – Родерик легонько подтолкнул сына к двери дома, и тот, послушно отцепившись от его рукава, пошёл внутрь, вздыхая и всхлипывая.
[indent] На пороге он остановился и, обернувшись, спросил – в который уже раз за эти два дня:
[indent] – Где матушка?
[indent] Родерик молча отвернулся. Остро блеснувшее лезвие топора вгрызлось в дерево, разбрызгивая в стылом воздухе щепки. Позади хлопнула дверь, и надрывный плач сразу стал глуше. Родерик медленно выпрямился: он начал колоть дрова ещё на закате, и теперь всё тело ужасно болело – но от этого становилось легче. Можно было отвлечься на эту боль. Хотя бы попытаться не думать. Не смотреть в сторону тяжёлой каменной громады замка, за неприступными стенами которого была его жена.

Отредактировано Crowley (2018-12-21 23:21:54)

[indent] Голос. До боли знакомый голос ронял слова в темноту осеннего вечера. Вскрывал старые, обманчиво затянувшиеся раны. Призраки прошлого – те, что не покидают до самой смерти, – вставали перед глазами, обретая плоть. Шептали о том, что ничего, ничего не прошло, не закончилось, не исчезло.
[indent] «Я скоро вернусь».
[indent] Скрип закрывающейся двери – и годы ожидания, превратившиеся в вечность. Надежда умирала медленно, мучительно, ночь за ночью издыхая на тощей соломенной подстилке. И однажды её не стало – или ему только казалось, что это так? Отчасти, наверное. Он действительно перестал надеяться на возвращение матери ещё двадцать лет назад. Надеялся только, что она жива. Что у неё всё хорошо.
[indent] Пытался ли он когда-нибудь представить их встречу после долгой разлуки? Да. Когда ему было всего восемь лет, лишь мысли об этом давали ему силы вставать по утрам. И просто – жить. В своём живом детском воображении он рисовал прекрасные картины, в которых его мама распахивала старую скрипучую дверь работного дома, и он радостно бросался в её раскрытые объятия. Она прижимала его к груди, гладила по голове и говорила о том, как сильно она по нему скучала. А потом забирала домой – туда, где в бедном, но таком родном домишке горит очаг, – и угощала чем-то очень-очень вкусным, совсем не похожим на ставшие уже привычными сухие хлебные корки и липкую овсяную кашу.
[indent] Конечно, всё это было ещё до того, как он уверился в том, что мать просто никогда не любила его – и потому не вернулась. Может, ненавидела даже. За что? Этого он не знал. Но всегда подозревал в самом себе какой-то ужасный изъян, который был скрыт лишь до поры до времени – а потом непременно обнаружился бы. Тогда его наверняка возненавидела бы даже Мария, в которой всегда было столько доброты и мягкого тепла.
[indent] Имя. Его имя, которое он вычеркнул из своей жизни раз и навсегда – словно это могло помочь забыть все ужасы работного дома, где его тоже звали «Фергюс». Это имя словно стало олицетворением, названием того страшного изъяна, из-за которого его бросила мать – и оттого ему так хотелось отринуть его. Назваться другим, вторым. То было тоже его имя – но оно позволяло провести хотя бы призрачную границу между тем, кем он был, и тем, кем стал. А впрочем, кем он стал? Никем.
[indent] Надо же, она совсем не изменилась за эти тридцать лет. Всё так же молода – только теперь гораздо моложе, чем он. Любому благочестивому христианину это показалось бы столь противоестественным, что он незамедлительно бы бросился призывать других предать ведьму очистительному огню – да и её сына, пожалуй, тоже. Для Родерика это было просто странно. Немного страшно. Щемяще-больно. Как смотреть в лицо бесконечно любимого человека, которого уже и не чаял увидеть, и понимать, что он совсем не рад этой встрече.
[indent] Любезная улыбка, предназначавшаяся ему-незнакомцу исчезла с лица Ровены Маклауд. Ему-сыну предназначалось совсем другое.
[indent] «До сих пор жив».
[indent] Выходит, он ухитрялся разочаровывать её одним фактом своего существования? Что ж, стоило догадаться об этом раньше. Родерик смотрел на мать так, словно он действительно предпочёл бы умереть за мгновение до того, как она заговорила с ним – лишь бы только этой встречи – этого узнавания – никогда не происходило. Одно дело – уверять себя в том, что мать ненавидела его. Совсем другое – убедиться в этом вот так, за несколько коротких, брошенных будто бы в замешательстве слов.
[indent] – Матушка?
[indent] Дверь приоткрылась, и в узкой щёлке показалась заплаканная детская мордашка. В тёмных глазках загорелась надежда: женский голос из-за дверей, отблеск рыжих волос – так легко обмануться ждущему маму малышу!
[indent] – Нет, Гэвин, это не матушка, – неожиданно спокойно проговорил Родерика, обернувшись к сыну через плечо.
[indent] Короткий, тоскливый полу-вздох-полу-всхлип – и дверь закрылась. Всего несколько мгновений – но они помогли ему вернуться в настоящее. Напомнили о том, что сейчас – это уже не тогда. Теперь всё, всё иначе.
[indent] – Боюсь, та канава, в которой я должен был умереть, уже мелковата для меня, – ровно, почти равнодушно бросил он. Боль проскользнула в его голосе, лишь когда он прибавил: – Жаль, что я разочаровал тебя даже в этом.
[indent] Подобрав расколотое полено, он положил его к другим дровам. Перехватил рукоять топора. Шагнул к двери, открыл её.
[indent] – Лучше зайти внутрь, – коротко проговорил Родерик, с трудом удержавшись от горько-насмешливого «если не побрезгуешь». – Здесь… небезопасно.
[indent] Стук молотков уже не был слышен: все работы прекратились до рассвета. Но он знал, что эшафот, замерший тёмным силуэтом на единственной площади в центре деревни, почти готов. И знал, для кого.
[indent] Ветхий домик на окраине почти не изменился за тридцать лет – и снаружи, и внутри. Лишь неприбранные вещи говорили о том, что теперь здесь живут другие люди: разложенное на столе шитьё, скромная женская накидка, маленькая деревянная лодочка с цветным лоскутком паруса. Бесхитростные свидетельства жизни тех, кто не сделал ничего дурного этому миру – но вынужден был расплачиваться за то, что не был таким, как все.
[indent] Родерик поставил топор у стены возле двери и запер её. Гэвин сидел у горящего очага и обнимал большую рыжую кошку, давно уже жившую в этом доме и честно исполнявшую свой долг по истреблению мышей.
[indent] – Не знаю, зачем ты вернулась, но тебе лучше покинуть Канисбей как можно скорее, – твёрдо проговорил Родерик, прямо взглянув на мать. Она могла тысячу раз его ненавидеть и две тысячи раз бросить, но она оставалась его матерью, и сама мысль о том, что её жизнь может подвергнуться опасности, была ему невыносима. Разве он не боялся прежде, что такая горькая участь уже могла постигнуть её? – Наш владетельный господин вернулся после долгой отлучки и решил объявить охоту на ведьм.
[indent] Увы, ответить на казавшееся таким естественным и невинным «как поживаешь?» ему было нечего – да он и не обольщался насчёт того, что его матери и в самом деле это интересно. Она достаточно ясно дала понять, что встречи этой не ожидала – и, по всей видимости, не желала вовсе.

[indent] Наверное, Канисбей и правда был не лучшим местом для жизни – но разве за все эти годы он видел хоть что-то, отличавшееся от него? Соседние деревушки были такими же унылыми, бедными и убогими, а рассказы изредка бывавших в этих краях странников воспринимались скорее как сказки. Большие города с сияющими дворцами – разве могут они существовать на этой холодной, неприветливой земле? Это казалось чем-то из тех историй о феях, которые так любила Мария – не более. Просто выдумки досужих болтунов, после третьего стакана вина готовых клясться и божиться, что они своими глазами видели и пёсьеголовых людей.
[indent] Нет, он никогда не стремился покинуть Канисбей – может быть, потому, что он вообще никогда ни к чему не стремился. Просто отстранённо существовал под этим бесприютным серым небом, на берегу холодного северного моря, где влажный солёный ветер уносит аромат цветущего вереска к далёким синим горам. Может, в этом месте даже было что-то особенное: ведь и Мария хотела остаться здесь. Хотела – и осталась, без колебаний отвергнув шанс на мнимую «лучшую жизнь» с человеком, который куда больше заботился о своих свиньях, чем о других людях.
[indent] Родерик видел его однажды: через несколько недель после их с Марией свадьбы тот явился в Канисбей, желая увидеть своими глазами сожаление и раскаяние на её хорошеньком юном личике и прочитать ей высокомерно-нравоучительную проповедь о пользе смирения и послушания. Увы, «неблагодарная девчонка» вовсе не была бледной, измождённой и удручённой, как он того ожидал – напротив, она казалась совершенно довольной жизнью. Помрачнела, правда, немного, завидев его на улице – но дело тут явно было не в раскаянии, а лишь в том, что она просто не желала его видеть.
[indent] Он всё равно нагнал её и всё пытался заговорить, поминая нелестными словами её мужа и его дом – «если это, разумеется, можно так назвать», – который, того и гляди, унесёт ветром прямо в море. Мария рассказывала потом, до чего ей смешно было это слушать – и ещё немного противно. Говорила, что ни за что не уехала бы к этому из Канисбея – а Родерик только улыбался чуть грустно, потому что понимал, что к другому она уехала бы с лёгким сердцем. Просто не встретился ей этот другой – вот и всё. Она убеждала его, конечно, что это не так. Наверное, она даже верила в это сама. Он – нет.
[indent] Нет, Канисбей не был лучшим местом для жизни. Это просто край земли – край тех, для кого больше нигде нет места. Вот и его мать вернулась сюда лишь потому, что была вынуждена сделать это. Не к нему вернулась – но он ведь и не ждал этого уже очень давно. Двадцать, двадцать пять лет? Если какая-то часть его и надеялась ещё, что это может случиться, то он старался не слушать её. Ему и так было непросто – очень непросто – жить, и ни к чему было тешить себя напрасными надеждами.
[indent] Пожалуй, он был даже благодарен матери за то, что она не пыталась лгать – по крайней мере, о причине своего возвращения. Поверил ли он, что она и правда рада тому, что он жив? И да, и нет. Скорее всего, ей было просто всё равно – и от этой мысли ему стало бы очень больно, если всё внутри не рвалось от боли ещё до того, как её силуэт выступил из темноты, окружившей со всех сторон его маленький ветхий домик. А может, будь всё по-другому, он и обрадовался бы её возвращению – несмотря ни на что, вопреки всему! Может, даже принялся бы расспрашивать её о том, что она успела повидать за эти тридцать лет – ведь это наверняка было ужасно интересно, и она, наверное, согласилась бы рассказать хоть немного.
[indent] Но всё было так, как было – и теперь он просто неподвижно стоял и слушал знакомый до боли голос, вглядывался в черты лица, которые ничто не смогло стереть из его памяти. Она почти не изменилась – правда, не изменилась! – за эти годы. Это было противоестественно, потому что теперь она казалась моложе собственного сына, но всё же не пугало. Его – не пугало. Только сердце ныло, и усталость наваливалась на плечи непосильной ношей, и от бессилия и беспомощности хотелось пробить старую ветхую стену кулаком. Наверное, он уже сделал бы это, если бы ему не было так жаль своего сына. Он не представлял, как будет теперь растить его в одиночку. Не представлял, как вообще будет теперь жить. Разве он сможет остаться здесь, в этом проклятом и забытом даже Богом месте, после того, как на единственной во всей деревне площади сожгут на костре его жену? И куда же он отправится, если ему больше нет места даже здесь?
[indent] «Просвещённые». Разве это слово не должно означать, что эти люди наделены голосом разума и голосом совести? И, если они знают, «кого искать» – то почему они забрали его жену? Почему хотят лишить жизни женщину, которую даже в мыслях не могла причинить никому вреда? Нет, он не знал, почему они искали его мать – и, возможно, ему не стоило этого знать. Но он точно знал, что Мария ни в чём не виновата – и этого было достаточно, чтобы возненавидеть тех, кто возомнил себя борцами со злом.
[indent] – Может, ты и права, – тихо проронил Родерик. Он чуть вздрогнул, когда рука матери легла на его плечо – потому что чем ближе она была, тем больше стирались границы времени, и исчезали эти тридцать лет, и он снова смотрел на закрывшуюся за её спиной дверь, и в голове снова отдавалась бесконечным эхом «я скоро вернусь». – Они уже покончили с Канисбеем. Осталось только уничтожить… угрозу.
[indent] Грудь давило, словно его зажали в огромные тиски – но он всё равно не мог ещё осознать того, что должно случиться. Не в полной мере. Это было слишком немыслимо, больно, невыносимо. Невозможно представлять, как кто-то убивает родного тебе человека – и верить, что это правда будет. Совсем скоро. Уже сейчас.
[indent] – Её зовут Мария, – ещё тише, ещё глуше проговорил Родерик. – Мария Маклауд. Она моя жена.
[indent] Слова царапали изнутри горло и грудь, давили, не давали дышать. От ощущения вопиющей неправильности происходящего раскалывалась голова.
[indent] – Я знаю – и всегда знал, – что она ведьма, как и её мать. А ещё я знаю, что она ни разу в жизни никому не причинила вреда. Господи, да ей всего девятнадцать лет! – не сдержавшись, почти выкрикнул он, и притихший у огня Гэвин испуганно вздрогнул, ещё крепче прижимаясь к большой рыжей кошке. – Прости, я… Я до сих пор не могу поверить, что это правда происходит. – Бросив на мать виноватый взгляд, он устало потёр лоб. Двое суток почти без сна – и сегодня ночью ему снова не уснуть. – Не знаю, кто мог на неё донести. В Канисбее к ней все всегда хорошо относились, потому что она разбирается в травах и знает, как лечить разные хвори. И никто ни разу не называл её из-за этого ведьмой – да и кому бы такое в голову пришло? Её и мать никогда ничему дурному не учила, и… – Он запнулся, замолчал, вздохнул надрывно, тяжело. – Мария никому не желала зла, и, если те, кто забрал её у меня и у нашего сына, считают её «угрозой» и хотят предать мучительной смерти, то… Это они твари. Не она. И они будут гореть в аду. – Помедлив мгновение, он глухо прибавил: – И я вместе с ними – потому что не смог уберечь и защитить собственную жену и ребёнка.
[status]And darkness was upon the face of the deep[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2PqN2.gif[/icon][sign]
If this is to end in fire, then we should all burn together,
Watch the flames climb high into the night...[/sign]

Отредактировано Crowley (2018-12-22 00:36:37)

[indent] Родерик заметно вздрогнул и почти удивлённо взглянул на мать, словно он и представить себе не мог, что его слова вызовут у неё хоть какой-то отклик – и, тем более, такой. Ему хотелось спросить, чего же, по её мнению «быть не может» – того, что у него есть жена, или того, что она ведьма, или того, что её теперь хотят сжечь на костре, или того, что она правда ни в чём не виновата. Но он промолчал, только взглянул тоже на сына: Гэвин по-прежнему сидел у очага, обнимая большую рыжую кошку, и смотрел на них несчастными, испуганными глазами.
[indent] Он не знал, как его утешить. Не знал, как объяснить маленькому ребёнку, что люди правда могут быть так жестоки. Что они схватили его маму – такую тихую, такую хрупкую, – и бросили её в холодную сырую темницу, и построили этот страшный эшафот, чтобы она умерла на нём страшной смертью. Возможно, его мать была права, и ему действительно стоило покинуть Канисбей – ведь тогда всего этого могло бы и не случиться.
[indent] – Неужели ты думаешь, что я не пытался? – с горечью проронил Родерик. – Меня даже на порог не пустили! Сказали только, что «всё уже решено», и что, если я приду снова, окажусь на том же эшафоте вместе с сыном!
[indent] Он и сейчас ещё не хотел верить, что это может оказаться правдой, и что за Гэвином тоже могут прийти. Могут забрать его, бросить в огонь, потому что его мать – ведьма. Тогда пускай забирают и его, Родерика Маклауда, потому что весь Канисбей ведь знает, чей он сын!
[indent] – Ты правда хочешь… помочь? – Он взглянул недоверчиво на мать. Все его мысли были заняты теперь совсем другим, и он не мог думать о том, как, почему она бросила его когда-то, не мог думать о том, сколько боли ему это причинило – просто потому, что сейчас было больно его Марии, и только это и было важно, больше ничего. Он знал, что ей осталось жить совсем недолго, что совсем скоро её убьют, и тогда уже ничего, совсем ничего нельзя будет исправить – и все те раны, которые нанесло ему предательство матери, оказались забыты. Он только хотел понять, почему. – Зачем тебе это? Ты ведь убегаешь от этих… Просвещённых, – с болезненной горечью проговорил он. – Это же… опасно.
[indent] Нет, он не понимал, почему – но нашёл в себе силы понять, что это неважно. Действительно неважно. Ему было трудно поверить, что его мать, ни разу за долгие тридцать лет не попытавшаяся разыскать его, прониклась вдруг сочувствием к его горю – но, если она правда хочет помочь, он не станет отказываться. Не станет спрашивать, какие личные мотивы движут ею, не станет отговаривать, просто поверит, что она знает, что делает. Важно ведь только то, что это, возможно, его последний шанс помочь Марии.
[indent] Ещё немного – и станет слишком поздно. И он знал, что никогда себе этого не простит.
[indent] – Хорошо, я… я сейчас.
[indent] Родерик тяжело вздохнул и устало потёр лоб – хотя больше всего ему хотелось сейчас разбить себе голову о стену. Всё внутри болезненно сжалось, когда взгляд его упал на видневшийся в окне эшафот – чёрный даже на фоне темнеющего неба.
[indent] – Пойдём, Гэвин, я отведу тебя к миссис Данкан. Поиграете с Фионой ещё немножко.
[indent] Гэвин неуклюже поднялся, неохотно выпустив из объятий тёплую рыжую кошку, и покорно подал руку отцу. Бросил ещё один испуганный взгляд на незнакомую гостью – рыжеволосую, совсем как мама, – и потянул его за рукав.
[indent] – А меня правда не бросят в костёр? – жалобно спросил мальчик, глядя на отца снизу вверх. Его так пугали слова Питера, так пугал страшный стук молотков. Ему так хотелось снова прижаться к маме, и чтобы она обняла его, спела ему одну из тех чудесных колыбельных, которые она пела ему всегда. Ему казалось, что он очень-очень давно не слышал её голос.
[indent] – Нет, Гэвин, тебя никто не тронет.
[indent] Родерик старался говорить уверенно, но это было очень трудно, потому что сам он не верил, знал, что это может быть неправдой. Он старался говорить мягко, но не мог прогнать из своего голоса той горечи и боли, что мучили его все эти дни.
[indent] – А матушку?
[indent] Родерик прерывисто выдохнул и тихо, сдавленно проговорил, обернувшись к матери:
[indent] – Я скоро вернусь. Здесь… недалеко.
[indent] В Канисбее ведь всё недалеко.
[indent] По дороге к дому мисси Данкан Гэвин пытался расспросить отца о женщине, что пришла в их дом: гости у них бывали очень редко, и всех их мальчик знал в лицо. Родерик сказал, что это «просто старая знакомая»: он понимал, что Гэвин ещё слишком мал, чтобы заметить в них некоторое сходство и догадаться об их родстве, а объяснить, как эта женщина, выглядящая много моложе него, может быть его матерью, он бы всё равно не смог. Он вообще не хотел говорить об этом. Это было ещё слишком тяжело. Слишком невозможно.
[indent] Он вернулся быстро, как и обещал: ведь нельзя было терять время, и неважно, что он даже не представлял, что они будут делать, когда придут, как они смогут помочь его жене. Ему хотелось спросить свою мать, правда ли она готова рискнуть использовать свою магию в доме этого проклятого «охотника на ведьм» – но он так и не набрался на это смелости. Канисбей постепенно затихал, и окутывавший улицы мрак давил, давил, давил со всех сторон. Холодный ветер приносил с собой запах моря и сухого вереска. Где-то впереди ещё виднелись на фоне темнеющего неба далёкие очертания гор, очертания замка, чёрный эшафот.
[indent] – Есть один… человек, – медленно проговорил Родерик, произнеся это последнее слово так, словно он сильно сомневался в том, что слово это правильное. Что такую тварь, как тот, о ком он хотел сказать, действительно можно было так назвать. – Он живёт в одной из соседних деревень. Свиньями на ярмарках торгует – и, как говорят, с ними обращается куда лучше, чем с людьми. Три года назад он посватался за Марию, и женщина, которая её опекала, сказала, что согласна отдать её за него. Марии тогда только шестнадцать было, и она всего за несколько месяцев до того родителей похоронила – у нас ведь здесь холера была. Она его очень… боялась. Даже находиться с ним в одной комнате не могла. Приходила ко мне каждый день, плакала и говорила, что просто не может выйти замуж за… этого. Она очень просила меня помочь, и мне удалось убедить ту женщину выдать Марию за меня. А тот… торговец, он… обозлился. Он объявился как-то – вскоре после нашей свадьбы. Всё надеялся увидеть, как она раскаивается в том, что не предпочла его. Я больше не встречал его с тех пор, но миссис Данкан говорила на днях, что, кажется, видела его в Канисбее. – Родерик запнулся, замолчал, потом взглянул сквозь обступавшую их со всех сторон темноту – почти виновато. Понимал ведь, что ей всё это совсем не интересно. Он сам, его жизнь, его семья. Просто он пообещал себе, что не станет спрашивать, почему. – Прости, не знаю, зачем я тебе всё это рассказал. Просто я думаю, что это… он. Воспользовался случаем и донёс на Марию. Он не знает, конечно, что она правда ведьма – но это ведь и неважно, так? Им ведь всё равно, кого жечь на костре – злобную тварь или ни в чём не повинную женщину, которая носит под сердцем ребёнка.

[indent] Родерик старался не думать. Просто… не думать. Собственные слова рвали ему сердце – но это всё равно было легче, чем представлять хотя бы в мыслях, чем всё закончится. Чем может закончиться. Теперь у него, казалось бы, была надежда – но он будто бы всё никак не мог в это поверить. Впрочем, он не мог до конца поверить и в то, что его жену сожгут заживо в самом сердце Канисбея, хотя думал об этом уже несколько дней. Это казалось чем-то очень нелепым, потому что все эти истории про жестоких инквизиторов и «охоту на ведьм» – это где-то там, далеко, за зелёными равнинами и синими горами, а здесь только холодное серое море, смешные белые барашки и тёплая, живая Мария, любящая своего маленького сына и старые шотландские песни. У Родерика не получалось даже представить её просто мёртвой, и от этого он никак не мог поверить до конца, что этот эшафот – правда для его Марии, – и что всё уже решено, и это её тело будет медленно обугливаться в пламени костра.
[indent] У неё под сердцем, наверное, уже нет ребёнка, который ещё был живым и тёплым, когда её забрали из ветхого домика на краю деревни. Ей сказали, что у неё больше не будет детей, но случилось чудо, и она так надеялась, что теперь у них будет девочка, дочка, но её забрали, её бросили в холодную сырую темницу. Её, конечно, били – и им было всё равно, что она кричала и пыталась прикрыть живот. Её, наверное, пытали – потому что ей не в чем было сознаваться, а им нужно было признание.
[indent] «Ты вернёшь жену».
[indent] Так сказала его мать, рыжеволосая ведьма Ровена, почти не изменившаяся за долгие тридцать лет разлуки – и в это он старался поверить, пытался не думать о другом. Не думать о всех тех полных горечи и обиды словах, которые он хотел порой бросить ей в лицо: такое случалось, когда было очень плохо и тяжело, когда в работном доме били за то, что замёрзшие пальцы не могли удержать иглу, а потом приходилось мучиться от голода, холода и боли. Он почти всегда начинал потом корить себя за эти мысли, потому что он ведь не знал, что сталось с его матушкой – а с ней могло случиться плохое, и только поэтому она не вернулась за ним.
[indent] Теперь уже не получалось обманывать себя, потому что он понимал, что нет, не случилось. А если и случилось – то не настолько плохое и не длилось целых тридцать лет. Она просто не вернулась – но боль от осознания этого была не острой, тупой, потому что в сердце у него была новая рана, и сейчас она кровоточила куда сильнее. Та, старая, никуда не исчезла, конечно – никогда не исчезнет, навсегда останется с ним. Просто жизнь Марии была для него важнее всей этой боли – и, если его мать предложила помощь, сознавая весь риск, то он просто не имел права отказаться. Она знала о Просвещённых, она владела магией, она понимала в этом куда больше него – и сейчас он готов был поверить той, которая обманула его когда-то так жестоко.
[indent] – Едва ли такую тварь можно назвать «человеком», – не удержавшись, с горечью бросил Родерик. – Он ещё хуже всех… этих. – Он кивнул в сторону замка, чувствуя, как руки сами собой сжимаются в кулаки. Зря он, наверное, не взял с собой топор. – И… я понимаю, да. Тогда весь Канисбей обсуждал, как это она променяла «выгодную партию» на такого, как я.
[indent] Родерик замолчал, чувствуя, как мрачная громада замка будто бы придавливает его к земле. Не жалела ли теперь ещё такая юная Мария, что пришла когда-то просить его о помощи? Что предпочла его тому существованию, которым ей предлагали гордиться? Он знал, что не жалела. Знал, что не смог сделать её такой счастливой, как она заслуживала – но всё-таки она была ему благодарна. Понимала, что он не виноват, и что он сделал бы всё, чтобы ей помочь.
[indent] Родерик прерывисто выдохнул, чувствуя, как всё внутри начинает закипать. Ещё несколько лет назад, до встречи с Марией, он каждую неделю – по меньшей мере – ввязывался в драку из-за того, что кто-то смел дурно отозваться о его матери. Неважно, что он думал о ней сам – никто другой не смел оскорблять её или угрожать. И сейчас он не бросился на стражника, дав себе волю, только потому, что повторял, повторял, повторял себе, что не должен вмешиваться, что его мать лучше знает, что делать. Если бы она сказала наброситься на них – он бы набросился. Он ещё слишком хорошо помнил, как эти двое угрожали отправить в костёр его сына.
[indent] – Не искушай меня, – горько усмехнулся Родерик. Он почти не удивился тому, как быстро и легко – по крайней мере, так казалось со стороны, – его мать сковала невидимыми путами двух стражников, с которыми не смог справиться он сам. Он помнил кое-что из того, что она делала, когда он был ещё совсем ребёнком – и, наверное, всегда смутно ощущал, что она способна на многое.
[indent] Он ещё никогда никого не убивал, но сейчас ему очень хотелось впервые это сделать. Хотелось тем больше, что стражники выглядели очень беспомощными, испуганными и жалкими: встретиться лицом к лицу с настоящей ведьмой – это ведь не то же самое, что бросить в темницу хрупкую молодую женщину, никогда никому не делавшую зла. Родерик обошёл их, стараясь даже не смотреть: дверь оказалась заперта. Вернулся и с видимым отвращением снял с пояса у одного из них тяжёлое кольцо с ключами.
[indent] Всё ещё очень хотелось их убить.
[indent] Удар у него был хороший – спасибо всем дракам, из которых он вышел победителем. Стражники рухнули, как подкошенные, в оставшуюся после вчерашнего дождя грязь. Равнодушно перешагнув через них – ненависть отхлынула, уступив место глухой боли, обращавшей всё вовнутрь, – Родерик подошёл к дверям и, стараясь не греметь ключами, отпер замок.
[indent] – В деревне говорят, что их… ведьм держат в северной башне, – тихо проговорил он, запнувшись на этом слове, которым ему так трудно было называть Марию. – Не знаю, правда ли. Вроде бы оттуда очень слышно… крики.
[indent] Когда бьют и жгут калёным железом.
[indent] Просвещённые.