Кисэру прокручивается в пальцах; табачный дым тонкой струйкой поднимается к потолку. Теплая летняя ночь тянется над Обществом Душ, просвеченная оранжевыми огнями, медленно поднимающимися с земли. Загораются в густеющем вечере фонари – у обители духов тоже есть День поминовения усопших.
О-Бон, О-Бон, – звенит храмовый колокол, а у благовоний – влажный и чуть и сладковатый привкус нагревшихся за день садов. И дыханием нескорой, но неизбежной осени мягко дышит
несильный ветер, которому в эту ночь незачем спать. У него есть дела, есть важная работа, - свет оранжевых пятен все теплее, все ярче. Все больше.
Каждый, кто потерял, смотрит сейчас на огонь. Костерки вспыхивают перед домами – на жаровнях ли, или просто на земле. От блистательного Сейрейтея до трущоб в последних районах Руконгая, все смотрят на огонь.
Все потеряли однажды.
«Но мы обязательно встретимся», - в тишине родового поместья, прохладной, пахнущей пустотой и ирисами, тоже загораются фонари.  Извиваясь лентой, отражающей звездное небо, по двору неторопливо бежит поток, искусно отведенный с ближних холмов. Протяни руку, коснись воды, зачерпни – и на вкус она станет горше перестоявшего саке, ибо отдает скорбной и тяжелой памятью об ушедших. Ледяная вода рядом с заброшенной, пустой площадкой для тренировок, ледяная вода, срывающаяся с высоких серых скал рядом с ветшающим святилищем…
И только мертвая черная сосна по-прежнему клонится к земле уродливым искривленным хребтом. А небеса над ней расчерчивают потоки падающих звезд, искристой праздничной россыпью. Мы явимся, шепчут звезды.
Мы встретимся.
Мы придём.

Этот мир не спит никогда. И о празднике О-Бон здесь мало кто помнит, - зато Кьёраку помнит рассказы об этом мире, негромкие и ненавязчивые, так отличающиеся от самого этого мира – яркого, шумного, с мчащимися летательными аппаратами, огнями и небоскребами. Разношерстный, кипучий, словно бурная река в половодье, несущая на своей спине мусор после долгой зимы. Оказаться посреди него, такого вот, выйдя из Сенкаймона – а почему бы и нет?
Ведь все равно его никто не видит. Кроме, разве что, вон той вот малышки, которая сонно цепляется за руку матери. Таким маленьким девочкам давно пора спать, - Кьёраку подмигивает малышке, которая огромными глазищами таращится на странно одетого высоченного одноглазого дяденьку.
- Мама, там…
А там уже никого и нет, мама.
«Пусть тебе еще долго не придется видеть кого-то такого, малышка», - грустно это, проявление духовной силы в таком возрасте. Неприятно и, чаще всего, печально, - теперь искрящийся кипучий город – под ногами Кьёраку он мог бы идти в сюнпо быстрее, но приходится прислушиваться к тончайшему импульсу духовной силы, который то вспыхивает, то затихает, как если бы тонкие пальцы, сжимающие амулет-омамори, точно так же неумолимо слабели.
И, право, он был бы рад и польщен тому, что о нем помнят, но…
Но.
Над стоящим в темной зелени белым зданием вьется хорошо знакомая шинигами аура скорби. Отпечатки ушедших душ здесь видны, белыми следами. Если присмотреться – если смотреть, то это прикосновения ладоней. На стенах, на стеклах, на земле.
Так они прощаются – здесь. Кто-то решил так сделать однажды, и другие, уходя затем, стали следовать его примеру.
Кьёраку тоже прикладывает ладонь к стеклу – нет, это пластик. О стекле в этом мире знают только из старых книг, кажется? – оконная рама вздрагивает, раскрываясь, словно от порыва ветра. В комнате нет света – но он и не нужен. Все белое, все светлое, высветленное стерильностью, будто последним прощанием.
Единственное темное пятно – пышные кудри, и огромные темные глаза.
- Инара-тян, - он негромко зовет ее, сидя на подоконнике – широкий, широкоплечий, в шляпе-каса – прежний, пахнущий табаком, саке и цветами.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-09-07 11:53:23)

Несколько долгих мгновений Кьёраку смотрит на нее, с бесконечной грустью чувствуя эти угасающие токи духовной силы. Сколько раз такое было, сколько – любое сердце разорвалось бы от печали, и его сердце никогда не было и не будет исключением. Рвется и сейчас, как и эти тонкие полосы духовной силы, что гаснут, пытаясь удержать в этом мире одну-единственную душу.
Духовная сила Инары-тян, некогда темно-красная, как спелая роза, теперь с явственным темноватым шлейфом. Как у увядающих лепестков.
Но она по-прежнему удивительно красива. Никакая болезнь не заставит эти глаза сиять слабее, никакая боль не заставит интонациям ее голоса измениться.
Кьёраку почти не делает движения. Зачем – есть сюнпо. На таком расстоянии – можно сказать, что даже неспешное. Раз – и он рядом, ожившая мягкая тень, бархатная темнота с теплыми руками, с запахом ночных цветов. Нестрашная и уютная, ласковая, как дружеские руки.
Именно такими руками Кьёраку, ничуть не смущаясь, но и не торопясь, обнимает Инару-тян.
Алое вспыхивает чуть ярче. Да, его филигранного владения духовной силой сейчас как раз хватит на это – на поддержку.
На то, чтобы не было больно, и можно было дышать, - он берет ее не просто прохладные – холодные, почти безжизненные ладони в свои. Худые и прозрачные; вблизи становится видно, сколь хрупка и прозрачна стала Инара-тян. Но снова – это делает ее красоту лишь притягательней.
У всего есть другая сторона, - Кьёраку снимает шляпу, откладывая ее на столик рядом, накрывая что-то пикающее и помигивающее огоньками. Приборы, приборы, ерунда какая, - и, улыбаясь, здоровым глазом смотрит в лицо Инары-тян.
- Здравствуй, Инара-тян, - бесконечно ласково произносит он, старый друг, явившийся из вечности. Не из небытия – потому что небытия не существует.
Большой палец очерчивает линию исхудавшей скулы, а ее ладони, по-прежнему холодные, по-прежнему с легкостью умещаются в одной руке Кьёраку.
Словно ничего и не было, словно виделись в последний раз… пожалуй, на прошлой неделе.
«Здравствуй», - как хрупка она сейчас, как нежна, как уязвима. Полу хаори со-тайчо набрасывает на нее не задумываясь, очень бережно.
«Ты позвала меня», - в темноте ее глаза сияют, как два черных бриллианта.
«Ты меня не забыла».
Если хочется плакать – плачь, - и вместе с тем от осознания того, что Инара-тян понимает, зачем он здесь, более того – иначе бы этой встречи не было, пилит сердце изнутри тупой пилой.
Но иначе – никак.
- Ты все так же прекрасна, - наконец-то это стоит сказать и вслух, правда? – птичьих косточек исхудавших пальцев касаются теплые губы. Кьёраку чуть прикрывает глаз, незаметно хмурясь от боли – ей больно, о, ками-сама, как же больно. Но ничего. Это тоже можно унять. С этим тоже можно помочь.
Его духовная сила незаметными тенями – ах, госпожа ночь, бесшумная помощница, спасибо! – обволакивает Инару-тян, и нет, Кьёраку не кажется – дышится ей теперь легче.
Перед последним путешествием, - а он улыбается, поглаживая по щеке ее невесомо, согревая собой. Он – живой. Он – шинигами.
Бог смерти, спутник и проводник.
И ничего не надо говорить. Посидеть так, как старые друзья, посидеть на дорожку.
«Хех, вот и размышляю уже совсем как старик».

- «Почти» - это все равно что полностью. Но я не сказал ничего такого, во что можно было бы не поверить, Инара-тян, - «я только восхитительно скрываю». А лгать Кьёраку не умеет, и не собирается - особенно, сейчас. Эта женщина и была, и остается прекрасной. В любое из мгновений своего существования – тот, кто обладает особым зрением, пускай для него всего один глаз – не ошибается.
- Пусть даже и увидит кто-нибудь. Что с того?  Решат, что им, скорее всего, показалось, а я спрячусь за кроватью, – он весело подмигивает ей.
Белые отпечатки ладоней на стенах и стеклах источают слабую духовную силу, до сих пор. Словно свечением в узор, рисунок созвездий складываясь. Указывая путь, приветствуя, или же прощаясь? – вот оно, таинство смерти, вопрос, ответа на который нет даже у самых верных ее слуг.
Не шинигами решают, кому будет суждено уйти за грань – или вернуться из-за нее, кто знает?
Не шинигами. Они прикасается к этому закону мироздания невероятную вечность времени, но сути его не ведают – «и незачем».
- Здесь есть такие люди. Но они сейчас сюда не придут, - они сейчас с теми, кому помощь нужна больше всего. Маленький ребенок, пострадавший при рождении – темное крыло смерти коснулось его лба, оставив отметину, отпечатавшись долгой болезнью, которая теперь обострилась. Рядом с ним сейчас не сходящая с ума от беспокойства и бессилия мать, рядом с ним – простая медсестра. Она прикасается к темной отметине на выпуклом детском лбу, и ребенок улыбается во сне. Медсестра – юное человеческое дитя, очаровательное в своей поре, даже и не знает, что ее руки способны дарить тепло и исцелять. Она просто… чувствует. Чувствует, как надо. И иногда она прикладывает ладонь к стеклу или стенам больницы, будто что-то желая понять.
- Они почувствуют, что ты не одна, - в палате будто делает темнее, как если бы темным крылом пронеслось. Но темнота неопасная – темнота ласковая.
- Пора? Что ты, Инара-тян, - Кьёраку улыбается, гладя ее исхудавшую щеку. – Ты позвала меня, и я пришел. Спасибо, что помнила обо мне, - «все это время».
Сколько же времени миновало для нее, для межзвездной странницы? Есть подозрение, что всего ничего. Она так молода, но уже вынуждена покинуть этот мир – так скажет любой.
Шинигами же ответит, что смерти нет. Есть лишь смена миров. Смерть – таинство, смерть – обновление.
В ней нет ничего страшного. Страшит только боль, - ладонь накрывает часто вздрагивающее сердце Инары-тян, и вокруг пальцев загорается слабое зеленоватое свечение.
- Я просто помогу тебе, - шепчет Кьёраку ей на ухо, чуть посмеиваясь про себя – это движение почти походило на ласку.
Она горячая, и кожа – атласная, нежная кожа, похожая на золотистый лепесток, сейчас кажется такой тонкой, едва ли не пергаментной на ощупь. Тонкие ребра напряжены. Она вся напряжена – и Кьёраку опускает голову, направляя свое небольшое кайдо глубже, забирая эту боль, меж тем совершенно безмятежным жестом собирая волосы Инары-тян свободной рукой, аккуратно перекладывая их на другую сторону. Чтобы не мешали совершенно дружеским поцелуем коснуться ее шеи.
Запах, сладковатый запах, который источало ее тело, теперь поменялся. Теперь он будто увядшие цветы, но в самой глубине теплится, тлеет прежнее.
Как и в ее глазах. И в улыбке.
- Сейчас ты немного отдохнешь, - и нет, пальцы на ее груди не вздрагивают совершенно определённым образом, - а потом мы прогуляемся. Ты покажешь мне свой мир. Хорошо?