Август – это было хорошо. Это было красиво. Если бы Дейзи надо было выбрать любимый месяц, он бы, конечно, сначала очень испугался такой ответственности, а потом долго думал бы, как бы сделать так, чтобы никого не обидеть, ведь месяцы – они тоже живые, они дышат и умирают и опять начинают жить сначала, совсем как Дейзи, совсем как каждый из них, но если бы всё-таки Дейзи обязательно-обязательно надо было выбрать, и никто бы не рассердился, что он выбрал неправильно – то он бы взял август и жил бы в августе каждый год.
Конечно, без школы было уже капельку непривычно, и хотелось увидеть Франческу и, может быть, даже спросить, как она провела каникулы, и, может быть, даже подарить ей один из засушенных цветков – Дейзи сейчас собирал, это называлось гребарий, гебрарий, гер-ба-рий, ему Торикабуто рассказал, и Дейзи очень нравилось, но он бы, на самом деле, подарил Франческе даже весь альбом, если бы она захотела, вот только она всё равно не захотела бы, даже если бы Дейзи всё-таки набрался смелости и смог ей показать, но дело всё равно не в этом, а в том, что даже если ему и хотелось увидеть Франческу, быть в августе ему хотелось больше.
Каждый месяц жил и умирал, Дейзи уже знал это, но август умирал с первого дня, и Дейзи всё казалось, что у них есть что-то общее. Август знал, что на нём всё кончается, и Дейзи тоже это знал, и об августе, и о себе, и поэтому они делили одну историю. И поэтому они друг друга понимали, август и Дейзи.
Сад был полон цветов. Кто-то сказал бы – сорняков, но разве можно называть сорняком что-то настолько красивое? Если вьюн с нежно-лиловыми прожилками – будто крошечные вены – это сорняк, то и Дейзи тоже сорняк, потому что он хочет быть с вьюном, а не с подстриженными по линейке кустами. Вьюнок было очень сложно сохранить в альбом, хрупкий купол лепестков некрасиво трескался и желтел, терял форму и вместо нежного колокола становился угрюмым клином, и Дейзи очень много времени потратил, чтобы перенести его, не порушив – Торикабуто помог советом, но Дейзи всё-таки сделал это сам, очень гордился, аккуратно надписывая – по буквам, чтобы не ошибиться, а то буквы вечно пытались поменяться местами: Convolvulus arvensis. Хотелось, чтобы как в старых книжках, чтобы таким красивым-красивым шрифтом с наклоном и выцветшими в коричневый чернилами, но печатными буквами и синей ручкой – тоже очень хорошо для первого гербария, сказал Торикабуто, и Дейзи был немножко рад, но очень тихо, потому что боялся громко радоваться при засушенных цветах, и при Торикабуто тоже боялся, потому что он тоже был немного как засушенный цветок, высокий и худой и никогда не смеялся.
Сад был щедрым. Когда Дейзи собрал по каждому цветку из сада, он всё равно каждый день находил, чем делиться. Однажды – это было в самом начале лета – сад показал Дейзи неуклюжего птенца. Дейзи не стал его трогать: в школе говорили, что мама-птица к нему после этого не вернётся. Дейзи знал, каково это, когда мама оставляет тебя и больше не возвращается, и совсем не хотел этого для птенца, поэтому просто сидел и волновался издали, пока не прилетели птица-мама и птица-папа и не накормили своего птицу-сына, и тогда Дейзи тоже пошёл в дом, чтобы сделать себе бутерброд. В другой раз он видел мышь, такую крошечную, что под её весом не гнулась травинка, и Дейзи ужасно хотел поделиться с кем-нибудь этой мышью, рассказать, как она карабкалась по стебелькам, но кому могло захотеться это слышать? И он не делился, всё оставлял себе: голодного птенца, крошечную мышь, муравьиную колонию у яблони, белую бабочку, которая целую минуту сидела у него на ладони, сама, он её не заставлял, просто очень просил остаться ещё ненадолго, хотя иногда Дейзи думал, что «просить» – это самое сильное «заставлять». Дейзи вообще много думал в саду.
Он всё оставлял себе, и тихо-тихо наполнялся, из сухой шкурки становился самую капельку более живым, как его цветы из живых становились сухими, как август, едва начавшись, становился всё призрачнее с каждым днём.
И вот он сидел так в саду, сегодня как всегда, все думали – один, но он был с садом, и с августом, и с птицами, и с густым жужжанием насекомых, и иногда с книжкой, но не сегодня, и иногда с блокнотом для рисования, но тоже не сегодня. И он сидел, когда сад поделился с ним большими взрослыми шагами, и Дейзи знал, что это Закуро, раньше, чем Закуро опустился и сел рядом с ним.
И Дейзи подумал, что Закуро спросит – чего ты сидишь здесь один, пошли смотреть телек, или пошли пирог есть, или пошли в футбол сгоняем, или пошли на рыбалку, Дейзи никогда не был на рыбалке, но всё думал, что когда-нибудь его непременно позовут, и обязательно именно Закуро. Но Закуро был серьёзный и молчал, и Дейзи понял, что ничего такого он не скажет, и это тоже было неплохо, потому что Дейзи нравилось и так, он вполне мог и помолчать с ним рядом. Но Дейзи опять не угадал, он вообще плохо угадывал, а попробуй угадай Закуро, когда он говорит – «предложение», а потом «домой», а потом «где я вырос».
И Дейзи повернулся и моргнул, и челюсть у него отвисла, наверное, прямо до подбородка, на это всегда говорили – закрой рот, ворона влетит, но сейчас хоть бы даже и ворона, всё равно это было слишком удивительно, и Дейзи всё смотрел на Закуро, а потом понял, что нельзя просто смотреть, что надо ведь и сказать, и сначала всё-таки закрыл рот обратно, а потом спросил:
– А где ты вырос?
И тут же подумал: глупый Дейзи, зачем задавать дурацкие вопросы! А вдруг Закуро подумает, что есть какое-то такое место, куда Дейзи бы с ним не поехал, хотя такого места и вовсе нет, и добавил:
– Ты только не думай, я куда угодно поеду! Я просто. Я конечно. Поеду, конечно. С тобой-то! Обязательно! Я только чтобы знать, мне свитер класть или футболку? Много? Надолго? Я обязательно.
Вот же, не мог даже слова построить так, чтобы хорошо и понятно. Когда думаешь – всё гораздо лучше получается, а когда говорить начинаешь, слова вечно лезут друг на друга, перебивают, наскакивают, и Дейзи откашлялся тогда и сказал заново:
– Большое спасибо за приглашение, я буду рад... составить тебе компанию.
И подумал: совсем другое дело, очень красиво получилось.
Как будто он тоже совсем взрослый.
Как будто у него сейчас сердце не колотится, как у того птенца.