Напоследок ветер все-таки подвел мужей Гондора – изменил направление, ударил с юга, погнал на них и дым, и пламя подожженного перелеска. Но спаслись, сумели уйти, вовремя поднялись выше по каменистому склону. Харадрим же повезло меньше – остались лежать поживой воронью, но скольким-то все же удалось сбежать.
«Вернутся, ублюдки», - с гневной болью думал Боромир, шагая твердо. С болью – потому что голова трескалась изнутри; затянутый волшебством рубец под волосами пекло и резало, и каждый шаг отдавался темными, плывущими перед глазами кругами. «Как же так», - досадой брало едва ли не ребяческой – ведь полагал, что восстановился после и раны, и долгого пути достаточно. А тут вишь – подкосило, точнее, подкашивает.
Но виду он не подавал – в отряде были еще раненые, а уж вождь и предводитель, тем паче, должен держаться до последнего. И потому улыбался Боромир, сын Дэнетора, широко, и подбадривал людей – своих и брата, торопя  скорее добраться до Хеннет Аннун, где и отдых, и трапеза, и настойка из… каких-то там грибов, о которой толковал младший брат.
«И ох не помешала бы сейчас», - только знал Боромир, что даже если все-таки решит приложиться к хмельному, не возьмет его. Слишком велика тревога, внутри него поселившаяся, да еще вдобавок и чувство вины. И – стыдно, постыдно признавать – страх.
Не такой он полагал застать свою родину, - «но хотя бы еще держимся» - слабо теплилась надежда. И вместе с тем – сажа в воздухе, в марте начинающая желтеть листва на итилиэнских деревьях. А если возвратиться мыслями назад, на запад, к Минас-Тириту, то и вовсе думы становятся мрачнее некуда.
Тьма над Раммас Эхор, гулкие черные крылья назгулов, отчаяние людей. Огненное око в черной обсидиановой сфере зрячего камня, жесткий и непреклонный в своем отчаянии голос отца – «не на что надеяться». Ранящее похуже отравленной стрелы недоверие Наместника, и странное, неуместное уже чувство обманутости. Вот она откуда, хваленая отцовская прозорливость, - вдыхая глубже, Боромир хмурится – тяжело, болезненно, но поднимает лицо, когда налитого болью виска касается знакомое дуновение ветра.
Не изменился он здесь – тот же тонкий, легкий. Свежий и серебряный будто бы, вобравший в себя  пение чистых вод водопада над потаённым окном Хеннет Аннун.
«И здесь я дома», - невольно шаг ускоряется, сам собой. Вот и тропы, знакомые донельзя, скрытые среди листвы и кустов, неприметные – кажется, мог бы пройти по ним с закрытыми глазами.
А между тем, рубежи немного поменялись, и, слыша перекликающихся козодоя и сороку, Боромир на слух определяет местоположение дозорных. И с полузабытой радостью понимает, что не утратил еще способности понимать и видеть, что к чему здесь.
Только нечему радоваться – ведь понимает же, почему и как сместились часовые.
- Да хранят Предвечные Силы вас, братья! – пусть хранят, поистине. Каменные ступени, искусно высеченные в скале, ведут его узкой тропой кругом скал, и сверху, из «гнезд», до Боромира доносятся приветствия. Здесь безопасно – можно и голоса подать, и знают Следопыты, что делают.
А уж когда навстречу раскрываются знакомой прохладой пещеры, то и вовсе дышать становится легче. И боль будто бы отступает, в сердце – тоже.
«Не говори Фарамиру о том, что видел», - предостерегающий голос отца по-прежнему звучит в ушах, пока Боромир распоряжается – привычно, решительно, одно слово – возвратившийся домой хозяин. А иначе-то как? – ободряюще улыбается он, снова, хлопает по плечам, командует, раненых сюда, этих – вот здесь, трапезу раздать, караулы сменить – хотя нет, караулами пускай займется Фарамир, здесь он лучше разбираются. И лица светлеют, а на звук зычного голоса старшего из сыновей Наместника Дэнетора оборачиваются радостно и с надеждой.
Что ты привез нам, спрашивают их глаза?
Что привез, какие вести, какую помощь? – и суровый облик Боромира, и уверенный взгляд его убеждают в одном – привез. Теперь будет лучше, теперь справятся, теперь будет легче. «Людям так нужна надежда», - с тяжким сердцем думается Боромиру, в котором эта самая надежда то вспыхивает, то гаснет.
- Брат, - Боромира усталость с ног пока еще не валит, и не свалит – здесь уж он изрядно поупрямится, ибо чудится ему, что чуть только промедлит, если замешкается – все, непоправимое случится. «Так чувствуют дыхание смерти затылком, да?» - «я уже ощущал его».
Там, под светлым зимним небом Парт Галена.
- Остатки черномазых ублюдков двинулись вот сюда, южнее, - к Фарамиру он входит с картой, и прихваченным где-то по пути пайком, отхлебывает на ходу из меха с водой. Позднее уже вино - и то, если случится. Расстилает карту на широком плоском камне, который как стол, легонько ударяет пальцами по точке на ней, и ведет вниз.
- Передохну немного, и выдвинусь с людьми, дабы их перехватить, - глаза Боромира, в окружении теней, смотрят бодро и весело. – Не беспокойся обо мне, - если что и сумеет сейчас свалить Боромира, так только смерть.
«Она уже держала тебя за руку, да?» - тихий вкрадчивый шепот, из ниоткуда.
«Но я жив, и я здесь», - отвечает Боромир сам себе, поднимая взор – упрямый и непреклонный.
Больше не дрогнет он. Больше не даст слабины.

«Разливы», — кивает своим мыслям Боромир, мимолетно думая о том, что снега, верно, в этом году выпало в Гондоре достаточно, чтобы реки все еще оставались полноводными, этой тревожной весной. Обжигает его тоской, молниеносной и сильной — не видел в этом году он снега на родине, и оттого еще больше кажется, что не был дома целую вечность. А ведь и здесь его дом, в Хеннет Аннун — тоже. Если дни, проведенные здесь, сложить вместе, то на годы счет сойдется.
На брата же Боромир смотрит упрямо, головой готов покачать — дескать, нет, моей будет вылазка, но смешно сказать — головой-то двигать больно. Снова раскаленный свинцовый шар в ней так и перекатывается, особенно долбя свежий шрам изнутри, и Боромир заставляет себя не тянуть руку к виску, меченому поседевшей прядью.
Незачем брату его слабость видеть, — а с другой стороны, кому же еще?
Смаргивая, он вдыхает легкий, но сильный медвяный дух со стороны очага, усмехается, внезапно чувствуя, как легче дышать становится. Фарамир, вестимо, врать не стал бы, но от первого же глотка варева с травами дышать стало еще легче, как будто в роханские верески лицом зарылся.
«А и ничуть не хуже мирувора», — весело проносится мысль, и Боромир садится на камень здесь же, возле другого камня — плоского, на плиту похоже, на котором Фарамир расстелил карты.
Смотреть на нее готов до рези в глазах, понимая, что заговорить о чем-то не просто надо — необходимо, а слова вдруг враз и потерялись все.
— Я видел Эовин в Эдорасе, — слова, сказанные юной роханской принцессой, ее участие, тогда стали исцелением его мятущейся душе. — Непросто там было, но нынче, я уверен, все хорошо, — отцовские слова настигают Боромира уверенной памятью — «Рохан придет».
Что-то знает об этом Наместник, что-то, вселяющее уверенность сейчас в голос Боромира. А досаду от того, что знает теперь, откуда это всеведение… да все туда же, подальше запрячет.
Не просто так Наместник день за днем сражается с Врагом, рискуя собой, сквозь зрячий камень. Хоть и смердит от обсидианового шара скверным, гнетущим и темным, верно, кто-то с сильной волей, все же способен..
«Нет!» — одергивает он сам себя, сильно выдыхая, выхлебывая фарамиров взвар едва ли не залпом, не замечая, что тот горячий.
«Как я?» — да ты видишь же, брат, что хуже некуда.
Будь проклят этот шепот. Будь проклята гордыня Боромира, что поднимает голову даже сейчас. Не совладать ему ни со зрячим камнем, ни чем-то, ему подобным — тогда еще, стоя в пыльной комнате в Башне Эктелиона, ведь чувствовал, понимал опасность того, что видит… а теперь, ишь, вдалеке от искушения словно духом воспрянул.
Или не совсем духом.
— Доброе питье, — ухмылка невеселая у Боромира. Опустевшую кружку он протягивает брату — дескать, давай еще. Может быть, поможет — только ясность, трезвость разума сейчас помогут ему мятущееся сердце успокоить. А коли Фарамир так за свои травы говорит, то грех на его слово не положиться.
— С чего и начать-то, брат, не знаю, — он поднимает на младшего взгляд, видя себя сейчас его глазами — изможденного, беспокойного, налитого злой каменной уверенностью. Не сломать Боромира даже воспоминаниям, — он сильно сжимает себя за висок, будто желая задушить любую боль.
— С того, что, оказывается сны — это не всегда только сны, — негромко, переведя взгляд на огонь, произносит он. — Тот, что явился нам обоим, действительно был вещим. И Проклятие Исильдура я действительно видел, Фарамир, — в языках пламени ему вдруг чудятся золотые отблески, и неистовыми тисками череп ему вдруг сдавливает так, что едва возможным становится говорить:
— Не знаю, есть ли под небом Средиземья что-либо страшнее этой… вещицы, — небольшое колечко, тьфу ты, мелочь, безделица! — и на что она, проклятье, способна.
— Это зло в самом чистом виде, брат. Оно способно любое доброе, любое благое извратить и исказить, любое стремление к добру превратить в служение злу. Оно сулит тебе невиданную мощь, и оно даст ее тебе, будь уверен — но платой станешь ты сам. Я заплатил ему своей честью, Фарамир. Я поддался его искушению, я, — горечью исказился голос Боромира, просел на мгновение.
— В тот момент смерть показалась мне избавлением, но я жив. Если Предвечные Силы все же благоволят нам, то я доживу до мига, когда смогу вернуть долг другу, которого я подвел.
И попросить прощения.