Здесь, среди густых лесов, дождь льет уже неделю. Холодный и печальный, он подобен молчаливому упреку: не уберегли, не спасли от беды, позволили погибнуть. Лютику эта деревушка, куда его по воле случая занесло пару недель назад, давно уже не нравится. Слишком много боли чувствуется в местном облике. Люди здесь настороженные, смотрят исподлобья, переговариваются тихо и постоянно вертят головой, словно ищут что-то, или кого-то, в хвойных зарослях. Чужим не доверяют, к своим относятся сдержанно-терпимо, целые дни проводят либо в корчме, либо около старостской избы, а по ночам собирают ополчение, зажигают факелы и уходят в темноту, чтобы вернуться с первыми лучами солнца.

Старики говорят, что не было раньше столь густого тумана, время от время укрывающего близлежащие заросли плотным покровом, что не выли так опасливо волки, словно сами боящиеся чего-то, что скрывается в глубине старого леса. Кухарка, сердобольная женщина, приносит едва ли не каждый день мешочек с солью и несколько головок чеснока, смотрит так по-простому, по-доброму, огрубевшими от тяжелой работы ладонями ласково ерошит темные кудри и наставляет: “Не забудьте, сударь, у порога рассыпать, Великой Матери помолиться…”

Лютик россказни слушает внимательно, улыбается нарочито беспечно, но к границе деревни лишний раз не подходит – чудятся ему в искривленных ветвях злые духи. Чудится ему и чей-то взгляд, прожигающий спину, – Лютик в цветастой одежде не может не притягивать глаз. Взгляд этот он ощущает нечасто, но бывает, особенно, поздним вечером или ранним утром, а иногда мерещится ему и странная тень, промелькнувшая между деревьями или домами. Воображение чересчур живое и красочное, легенды, предания – все находит отражение в менестрельской душе. Верит он, что творится здесь что-то неладное; верит и думает, что сюжетов для новых баллад он набрал предостаточно. Только в балладах жизнь совершенно иная, а здесь – один холод, морок и страх.

Страх. Он чувствуется в воздухе, виден в детских глазах. Лютик слышал и слышит, какие странные песни мурлычут себе под нос малые дети. Что-то про старого лесника и про призрачный дом. С наступлением вечера молодые девицы, испуганно переглядываясь, бросают работу, жмутся друг к другу, стремятся поскорее спрятаться в надежных (а так ли?..) домах. Юноши с кривыми ухмылками бормочут проклятия, грозят закатному солнцу и на барда смотрят недоуменно, словно до сих пор не понимая, почему он все еще здесь. Ведь ясно же, что несчастье творится, так седлай коня – уходи, исчезай.

Женщины, мужчины, дети и старики. Беда нависла над их головами, плотным кольцом обвивает вокруг. Лютик молчит, долгий взгляд бросает на верхушки деревьев и вздыхает уж слишком печально. Единственное, что он может для них сделать, – задаром веселить обозленный народ в деревенской корчме. Он приехал сюда вслед за графиней, красивой женщиной с глазами цвета весеннего неба и с капризной улыбкой на полных губах. Приехал, не в силах отказать прекрасной особе, приехал, правда, не зная зачем. Почти что край света, пустые дороги. Лесорубы, их семьи. Забытый мирок в дремучих лесах.

Слухи разнеслись неразборчивым шепотом: коснулись деревень, городов, добрались и до Оксенфурта, где страшной тайной разожгли интерес в скучающем девичьем сердце. Графиня – особа впечатлительная, а Лютик падок на женщин, а на их ласковые просьбы падок вдвойне. Только теперь не существует графини – мертва она уже пятый день. Найдена мертвой у заброшенной лесопилки, обескровленная, с развороченной грудью. Помнится, что, впервые увидев, Лютик сам чуть было на другой свет не отправился. Целовать еще утром нежные пальцы, а вечером – разгибать их, чтобы вытащить кусок плотной ткани, крепко зажатой в холодных руках. Графиня мертва, а на тракте не встретить ни единой души. Стража, что сопровождала благородную даму, исчезла еще в самые первые дни.

Порой Лютик думает, что отказывать женщинам нужно почаще, особенно, когда интуиция отчаянно бьется, взывает к себе.

— Бестия завелась здесь, милсдарь… чудовище… Помрем мы все...убийца, убийца…

Голоса сливаются в один – детские, женские, мужские. Лютик молчит, устало проводит ладонью по лицу и не улыбается. Не может выдавить из себя ни улыбки. Веселый запал давно растворился, притаился где-то на задворках души. С каждым днем тучи сгущаются сильнее, а лес, кажется, подступает все ближе.

— Так вы, уважаемый, — староста, пожилой человек, слепо щурится, в руках теребит хрупкий пергамент и отчего-то нерешительно переминается с ноги на ногу, но Лютик его понимает. Знает, что последует дальше. Сегодня хоронили пекарскую дочку. Бедное, погибшее дитя. — Так вы, — снова протягивает, голос скрипучий, неприятно бьет по ушам, — вы ведь образованный человек…

— Да-да, конечно, — Лютик понимающе кивает, улыбается приветливо-мягко и, протянув руку, забирает пергамент. — Чем больше, тем лучше… — и добавляет чуть тише: — Ну же, где же ведьмак...

В открытую его не просят, но последнее объявление Лютик вызывается написать сам. То ли желание помочь слишком сильное, то ли за свою жизнь становится чересчур страшно. Заказы на убийство лесного чудовища регулярно появляются на досках объявлений, висят одиноким листом на потертых временем досках, исчезают после дождя и почтовым голубем отправляются в другие места в затаенной надежде, что найдется тот, кто решится помочь. Лютик расписывает красноречиво, пишет о событиях складно, в меру разбавляя подробностями. Писать чуть больше – опасно; писать чуть меньше – бессмысленно. От себя он, подумав, добавляет, приписывает ниже, что готов доплатить, если бестия окажется опаснее, чем спаситель решит изначально. Почему-то в памяти всплывает образ давнего друга, и Лютик с тоской ведет плечом. Наверное, будь он рядом, можно было избежать многих смертей, но его нет, а волшебным чутьем и интуицией, увы, никто из местных жителей не обладает.

Объявление отправляется дальше, а Лютик, важная душа, едва не погибая еще и от скуки, пишет, строчит гимн, который, по его замыслу, должен вселить надежду в деревенские сердца. Знает ведь, что Митько с ополчением собирается снова направиться в лес, а с хорошей песней есть вероятность успеха:

— Поверить в сумрак тяжких дней... увидеть свет в небесном небосклоне... заставить веру вновь воскреснуть... — "И почему с рифмой бывает так сложно?"

Отредактировано Dandelion (2019-06-18 16:56:24)

С наступлением вечера Лютик все чаще бросает взгляды на открытое окно и на темнеющее за ним небо. Вереницы облаков, отчего-то грязно-серых, медленно плывут, и закатное солнце окрашивает их в золотисто-багряные и темно-синие цвета. Только выглядят они непривычно мрачно, словно художник невольным движением руки испортил почти готовую картину. Лютику неуютно смотреть на них, кажется, что даже природа не согласна с предстоящим походом и что ее печальное небо уже оплакивает несчастных героев.

Барды – суеверный народ, а Лютик суевернее большинства. И с приближением назначенного часа он не знает чем себя занять: он ходит по комнате, меряя ее размашистым шагом, зачем-то теребит край своей темно-лиловой шапочки, подходит к лютне, любовно очерчивая пальцами ее изгибы и струны, вновь подходит к окну и выглядывает из него. Деревушка постепенно становится безлюдной, детский смех давно уже затих, а в воздухе уже чувствуется запах горящего дерева. Осталось совсем немного, и Лютик вздыхает, трясет головой. Ничего ведь не случится сегодня, не встретит он зверя? Но небо только продолжает темнеть на безмолвный вопрос.

Он хочет проверить еще раз, убедиться в правильной рифме и, покачнувшись на пятках, берет в руки исписанные листы пергамента, хмурит брови, внимательно вчитывается в текст. Знакомые строки перед глазами немного плывут, и Лютик вновь качает головой, стараясь не думать о чем-то, кроме придуманного гимна. Но его прерывает нетерпеливый стук в дверь, и это подводит черту, становится худшим окончанием дня.

Говорят, по глазам можно понять человеческую душу, и Лютик этим словам верит, знает, что не врут. Зеркало души – красиво и удивительно правильно. Только вот глаза у Митько хмельные, злые, полные плохо скрываемой ненависти. Слишком много в них застарелой боли. Митько в комнату врывается без приглашения, видимо Лютик довольно медленно шел к двери, или совсем не шел, и без слов садится на шаткий табурет. Смотрит исподлобья, словно оценивая, словно что-то решая в своей кметской голове.

Лютику от его взгляда не особенно приятно, не любит он, когда так на него смотрят. Он складывает руки на груди, всем видом показывая, что манеры его не впечатлили. Врываться таким образом – непозволительное высокомерие, но Митько его позу не замечает. Его взгляд метается по столу, будто пытаясь найти что-то. Лютик понимает, усмехается коротко и, наклонившись, достает из-под кровати припрятанную бутыль темперской ржаной.

Митько к водке жадно тянет руку, а потом, явно вспомнив, где он и с кем, неловко кашляет и произносит хрипло:

— Убить, — зло кривит губы, — эту дрянь надо. Сжечь на огне да кишки выпустить…

В его голосе столько усталой горечи, что Лютик невольно ведет плечом и садится рядом, отпивая из бутылки сам, а затем протягивая ее соседу. Митько – главарь; он собрал ополчение. Хочет отомстить за погибшего сына и сестру и ведет за собой таких же, кто жаждет мести за совершенное зло. Только Лютик не знает, до сих пор не уверен, что он сам будет к месту в этом походе, но отказаться, забрать свое слово назад отчего-то не может.

Они сидят еще немного, каждый размышляя о своем, и когда время пробивает нужный час выходить, Лютик с затаенной тоской провожает комнату, что без горящей свечи, окончательно погружается в сумерки приближающейся ночи.

***
Он бы мог сказать, что не удивлен, но сердце его бьется об обратном. То, что происходит сейчас, – извращенная игра здравого смысла, человеческой глупости и обстоятельств. Лютик засмеялся бы, если бы только мог, но смех застревает где-то в горле, мешая думать и дышать, не позволяя даже усмехнуться. “Дурак ты, Лютик,” – голосом друга звучит в голове, и менестрель согласно выдыхает, с тихим отчаянием хватаясь за ближайшее дерево.

“Не лучшее время для практики в музыкальном искусстве”, “ступай отсюда, пока не привлёк беду на свою голову”, “уходи, жизнь тебе ещё пригодится” – с чужой интонацией и чужими словами повторяет он про себя и трясет головой, крепче сжимая в руке драгоценную лютню.

Уйти?

Убежать?

Прекрасный совет, только последовать ему невозможно.

— Милсдарь! — громко кричит в темноту, но ответом ему служит тишина. И Лютик стоит, пальцами до боли впиваясь в древесную кору, и прикрывает глаза, пытаясь выровнять дыхание. Выдох и вдох, вдох и выдох. Правда, выходит не совсем хорошо, но ему ли сейчас жаловаться. — Вот же… Упустил, — бормочет огорченно, а затем быстро проводит ладонью по лицу.

Пробираться ночью через деревья – то еще удовольствие, но Лютику в упрямстве не отказать. Ветви цепляются за одежду, грозят выхватить шляпу, хлестнуть по лицу, но Лютик не сдается, пыхтит, чертыхается себе под нос, но не останавливается. Не может остановиться. Зачем он это делает? Не знает сам. Любопытство не позволило уйти обратно, когда возможность еще была, взыграл авантюризм в крови, собственный гимн придал слепой храбрости. А теперь он, кажется, заблудился, и где-то впереди ведьмак, а выбирая между лесом, чудовищем, что уже успело убить несколько человек, и ведьмаком, Лютик, конечно же, выберет последнего. Правда, отыскать охотника на чудовищ в кромешной темноте – не слишком простая задача.

Лютик плутает, пытается не шуметь, но шумит. Отдаленно слышит чьи-то шаги, хруст сломанных веток, недоуменно хмурит брови и делает шаг назад, а затем в сторону и вновь куда-то в темноту.

— Милсдарь ведьмак! — Лютику чудится, что рядом промелькнула чья-то тень. И тень не человека.

А ведь все так хорошо начиналось.

Как к этому все пришло, Лютик сам до конца не понимает. Он шел с ополчением, подбадривая окружающих его людей музыкой и песней, и казалось, что в конце все будет хорошо. Слишком уверенным выглядел Митько, а острые вилы и горящие факелы словно вселяли надежду в людские сердца.Только затем на первом привале, когда ночь окончательно накрыла землю темным полотном, из леса появился человек. Он шел крадучись, подобно дикому зверю, никто не услышал его тихих шагов. Говорят, по глазам можно понять человеческую душу, и глаза человека, нет, ведьмака, такие странные, непривычные, были спокойны, только усталость виднелась в их глубине. Лютик отчего-то запомнил его сразу – танцующая тень горящего факела сыграла свою роль.

И невзирая на предупреждение, последовал следом. Вспомнил Геральта в ненужный момент.

“Дурак ты, Лютик,” – вновь издевательски звенит в голове, и Лютик, ухватившись за мысль, спотыкается об корягу и едва не падает в куст, невероятным чудом удержав равновесие. И пытаясь отряхнуть штанину от земли и сухих листьев, слышит рядом с собой усталый, спокойный голос и почти восклицает от нахлынувшей радости.

— Отправил, не отправил, но мы встретились вновь! — говорит нарочито деловито и поднимает голову на ведьмака. И под его внимательным взглядом выпрямляет спину и слегка выпячивает грудь, словно пытаясь показать, что он совсем не напуган: ни ночью, ни чудовищем, охотящимся где-то вокруг; и случайно задевает лютню локтем, от чего струны печально звенят.

— Ах, ну и ночь. Говорил я Митько, что его идея обречена, — но ведьмак проходит мимо, и Лютик, усмехнувшись и поправив перо на шапочке, устремляется следом. — Но он не послушал, — и догнав, довольно выдыхает и продолжает: — Ни Митько, ни староста больше ждать не были намерены, но я как чувствовал! Как знал, что ведьмак окажется рядом. Что же, смотрю, зверушка убежала? — Лютик едва заметно вздрагивает, ведет плечом. — Дикая тварь! И чертовски умная. Меня зовут Лютик.

То ли дело в пережитом страхе, то ли просто так совпало, но Лютик не может замолчать: он говорит, периодически взмахивая рукой, но от ведьмака не отстает, заливается соловьем, а сам с опаской на деревья поглядывает, словно ожидая, что кто-то выскочит из густой чащи. Но к счастью из леса они выходят спокойно, и Лютик, заметно расслабившись, замедляет шаг.

— Этим людям нужна помощь. Они… хорошо заплатят, — говорит неожиданно серьезно и с усталостью смотрит на впереди идущего человека, чувствует, что последние силы окончательно покидают его. — Оно убивает детей, женщин. Редко какая ночь обходится без слез и потерь. Кто это? Леший? Вампир? Один мой знакомый… — и улыбается немного печально. — а впрочем неважно.