[float=left][/float]Эмма кричит. Отчаянно. Душераздирающе. До скребущей боли в горле. Пока легкие не начинают сжиматься от нехватки воздуха. Вспуганные птицы, чей мирный обеденный сон оказался негаданно нарушен, спешно покидают насиженные места, в панике запутываются в густых листьях, но, наконец, продравшись сквозь ветки, пулей взмывают в небо. Эмма провожает их широко раскрытыми глазами и невольно подмечает, что хочет быть как они. Свободной. Способной в одно мгновение вырваться из тесно сплетенных вокруг оков и сбежать, куда глаза глядят. Вот было бы здорово иметь крылья! Тогда она могла бы одним махом преодолеть гладкую широкую стену, отделяющую их прекрасную уютную клетку от внешнего мира, неизведанного, полного опасностей, зато являющегося местом, где они могли бы жить. Все вместе.
Однако Эмма не может. Не может даже пошевелиться, чтобы подняться с нагретой солнцем земли. Она силится встать, шипит от боли, бьется в конвульсиях, катается по траве, не заботясь о том, что белоснежная рубашка окрашивается в ядовито зеленый. Все тщетно. Она снова кричит. Горько, с надрывом. Сжимает руки в кулаки и с силой лупит по земле в приступе досады. Сил кричать не остается, и она стонет, тихо, жалобно, пытается свернуться в клубок как раненный зверь, что не в силах сбежать от настигшего его хищника. Эмме плохо, как никогда в жизни, она растеряна, напугана, загнала в угол. Эмма не знает, как справиться с эмоциями, что захлестнули ее, подобно бурному потоку разбушевавшейся реки, что вышли из-под ее контроля, как водная стихия выходит из стесняющих ее берегов. Она тяжело дышит, почти хрипит, обливается горячим потом. Обманчиво ласковое прикосновение мамы обжигает кожу, и Эмма морщится, стискивает зубы, словно к щеке прислонили раскаленную кочергу, сжимается еще больше в бесполезной попытке отстраниться. Маму, кажется, совершенно не задевает ее отчуждение. Ее прекрасное, словно высеченное из белоснежного фарфора лицо остается холодно-безучастным. Тонкие губы растягиваются в надменной улыбке. Мама, должно быть, довольна собой, что смогла в очередной раз показать им, глупым наивным детям, свое превосходство. За какие-то десять минут, одним точным продуманным ходом она с легкостью разрушила, разбила вдребезги план, который они тщательно строили, собирали по крошечным кирпичикам, несколько недель. Эмма сдавленно выдыхает, когда властная рука мамы обвивает ее плечи и сжимает в объятиях. Щемящее чувство в груди напоминает о временах, когда она искала любой возможности оказаться в этих, как она думала, заботливых руках. Уткнуться лицом в накрахмаленный фартук и вдохнуть еле уловимый запах порошка, впитавшегося в ткань. Или подняться на носочки и обвить руками шею. Ощутить душистый аромат ее любимого шампуня. Зарыться носом в волосы, чтобы насладиться им подольше, и счастливо захихикать от ее дыхания, защекотавшего чувствительную кожу вокруг уха. Эмма хнычет, не в силах сдержать слезы, предательски покатившиеся по щекам. Она не осознавала, что все это время не могла смириться с предательством человека, которого любила всем сердцем. Человека, что был центром ее Вселенной, вокруг которого вращались маленькими планетами их жизни. И который, не моргая глазом, отправлял их на смерть. Одного за другим. Снова и снова.[float=right][/float]
Эмма жмурится, пропускает успокаивающие слова, льющиеся из лживых уст текучим медом, мимо ушей, пока не слышит чужое имя. Она чувствует, как поперхнулась ставшим вдруг тяжелым воздухом. Как каждое услышанное слово выбивает и без того шаткую почву у нее из-под ног. Она легко может предугадать, к чему мама клонит, но отказывается понимать очевидное. Нет, мама не может иметь в виду, что завтра им придется попрощаться с Норманом. Еще слишком рано! Разве следующая отправка не должна состояться через два месяца? Неужели это была подставная информация, переданная через Рэя, чтобы усыпить их бдительность и заставить поверить, что у них в запасе куча времени, в то время как на самом деле по одному из них уже шел обратный отсчет. Эмма шокирована этим предположением настолько, что на миг забывает о жгучей боли в ноге. Сердце глухо стучит о грудную клетку, кровь бешено пульсирует в висках, и ей достаточно этих ощущений, чтобы понять, что происходящее – беспощадная реальность, а не очередной кошмар, вызванный жутким видением мертвого тела маленькой Конни и облизывающимися мордами демонов, забравших у них на глазах ее трогательно хрупкое тело. Очередной крик, на этот раз вызванный ужасом, застревает в горле. Эмма вытягивает шею, чтобы сквозь плечо мамы увидеть лицо Нормана, и видит в потемневшей синеве глаз отражение собственного шока и страха. Она хочет вырваться из ставших в миг невыносимыми объятий мамы и броситься к другу, стиснуть его руку и бежать, бежать прочь, как можно скорее. Что им стоит перемахнуть через выстроенную для них ограду? Веревка все еще у них! Ее тело дергается в отчаянной попытке двинуться вслед за этой безумной мыслью – и натыкается на болезненный протест отказывающейся слушаться ноги. Эмма смотрит на нее непонимающе, кусает губы от вновь подступившей досады, но глупая часть тела продолжает беспомощно лежать на земле, будто нечто чужеродное, случайно оказавшееся рядом с ней.
Она вновь смотрит на Нормана, на этот раз виновато и умоляюще. Каждая клеточка ее тела кричит ему: «Не стой! Беги! Спасайся!», и ей стоит больших трудов не вопить об этом во всю глотку, еще больше напугав и без того застывших неподалеку в оцепенении Рэя, Дона и Гильду. В голову приходит шальная мысль, что можно воспользоваться ее положением: маме придется отнести ее на руках обратно в Дом, а значит, она какое-то время будет занята и не сможет помешать Норману уйти от заготовленной для него участи. У нее буквально будут связаны руки! А если Эмма постарается, то сможет задержать ее достаточно долго, чтобы они успели избавиться от передатчика, не прибегая к крайним мерам, а воспользовавшись устройством, созданным Рэем. Да, она определенно может выиграть для них достаточно времени, чтобы собрать какой-никакой запас одежды и еды на первое время! Если они разделят обязанности по сборам, то успеют без проблем.
Эмма не замечает, как дышит прерывисто, грудь тяжело вздымается, словно после продолжительной игры в догонялки, ее застекленевший взгляд наполняется холодной решимостью. Норман не умрет! Не завтра. Не в ближайшее время. Она не позволит ему умереть! Даже если ради этого ей придется ползком догонять маму, когда та решит вернуться к детям. Она готова лечь поперек прохода, вцепиться мертвой хваткой в ее лодыжки и не разжимать пальцы, пока Рэй не придет и не подаст знак, что операция завершилась успешно.
Боясь выдать свои намерения, Эмма прикрывает глаза и позволяет голове устало прислониться к когда-то родному плечу. Ей нужно поберечь силы, если она хочет в ближайшее время выжать максимум из своего предательски ослабевшего тела. Она заставляет себя расслабиться, позволяет покачиванию на время убаюкать ее, но внутри все по-прежнему дрожит от напряжения. Пульсирующая боль в ноге постепенно затихает, и к моменту, когда их окружают обеспокоенные дети, с волнением в голосе спрашивая о ее состоянии, Эмма почти готова сделать вид, будто ничего не случилось и привычно улыбнуться. Почти. Потому что очередная ложь мамы заставляет ее желудок сжаться в приступе тошноты. Она прячет лицо в изгибе ее шеи, пытаясь припомнить другие случаи, когда обычные на первый взгляд  детские травмы могли скрывать за собой неоправданную жестокость нежно любимого ими человека. Сколько невинных детей до них приближались к правде и обжигались, как прилетевшие на свет мотыльки? Сколько ни в чем неповинных жизней та, кого они называли мамой, втоптала в грязь, подобно тому, как разделалась с ними несколько минут назад? Возможно, они были первые по всем параметрам. Первый товар настолько высокого качества. Первые подопечные, вздумавшие пойти против годами налаженной системы и бороться за свои жизни. Даже если и так, это лишь больше убеждает Эмму в том, что им необходимо стать первыми, кто сможет разорвать эту бесконечную цепочку смертей, положить конец этому аду на земле. И ее не волнует, что они  всего лишь дети, а их противники – хорошо обученный взрослый и бесчисленное количество демонов, поджидающих за воротами. Нет задач, которые они бы не могли решить совместными усилиями.
Эмма отстраненно наблюдает, как мама расстилает постель в комнате, служившей им медкабинетом. Она не шевелится и не издает ни звука, когда ее заботливо переодевают в принесенную кем-то из малышей пижаму, затем кладут на кровать и начинают хлопотать над переломом, снимая бинты, убирая ветку и заменяя ее полноценной шиной. Все ее мысли вертятся вокруг того, что она задумала сделать, когда перевязка будет завершена. Однако ее планам не суждено сбыться. В очередной раз за сегодняшний день.
Эмма замирает, завидев замаячившего в дверях Нормана. Она мотает головой, делая ему знаки уходить поскорее, еле сдерживается, чтобы не замахать руками, ибо боится, что это привлечет к нему внимание мамы, в данный момент сосредоточенной на ее многострадальной ноге. Эмма не понимает, почему он все еще здесь, когда должен быть где угодно, только не рядом с ней. Желательно как можно дальше от нее. Эмма не может отыскать в своем спутавшемся сознании хоть одну причину, по которой он упорно не замечает ее очевидных посланий. Ее пульс вновь подскакивает к горлу от беспокойства. Она упускает из виду момент, когда мама отстраняется. Встрепенувшись, Эмма тянется вперед, наполовину свисает с кровати в попытке схватить ее за полы длинного платья, но ее рука замирает в воздухе, когда Норман едва заметно качает головой. Эмма растерянно наблюдает, как они медленно, по ее ощущениям неестественно медленно, проходят мимо друг друга – мама в сторону выхода, а Норман к постели Эммы. Ее плечи расстроено опускаются, когда на одно из них ложится его рука, и она не сопротивляется, когда он уверенным жестом опускает ее вдруг обессиленное тело на подушку. Как только они остаются в комнате совершенно одни, она позволяет слезам вновь навернуться на глаза.
[float=left][/float]- Норман! - ей столько всего хочется спросить! Почему он сидит здесь, возле нее, с таким беспечным лицом, будто не он получил смертный приговор с четверть часа назад? Неужели он ни на мгновение не задумался о побеге? Неужели он сдался, решил, что провернуть собственную спасательную операцию за спиной мамы – задача невыполнимая, в то время как она ни на секунду не сомневалась, что уж ему-то это оказалось бы по плечу? От мысли, что ее главная опора и поддержка могла опустить руки перед лицом своей неминуемой гибели, сердце щемит в груди, и ей хочется подскочить и хорошенько тряхнуть его за плечи, чтобы привести в чувство, вернуть того Нормана, который вместе с ней мечтал увидеть мир за пределами ограды и научиться многим новым вещам, о существовании которых они и не подозревали.
Эмма не знает, с какого вопроса начать. Но ей и не нужно озвучивать их – Норман всегда понимал ее с полуслова. Вот и сейчас по ее требовательной интонации и осуждающему взгляду он должен понять, о чем она думает, поэтому она молчит и терпеливо ждет ответа, надеясь, что он зажжет в ней огонек надежды, а не погрузит еще глубже в пучину отчаяния.

Норман улыбается. Спокойно. Размеренно. Той самой улыбкой, которую Эмма часто стала видеть с памятной ночи, когда они узнали страшную правду о Доме. Беззаботной, благодушной улыбкой, которая до этого момента была обращена к маме, чтобы обмануть ее бдительность и заставить поверить, что они по-прежнему находятся в счастливом неведении о том, что на самом деле происходит в этих стенах. Улыбка не сходит с его лица с момента, как он заходит в комнату к Эмме, и остается недрогнувшей даже после непродолжительного взаимодействия с мамой. Застывшая и словно приклеенная к его болезненно-бледному лицу она сопровождает каждое его движение. Эмма следит за ним во все глаза, пытаясь найти хоть малейшую брешь в этом неестественном спокойствии. Стараясь, следуя советам сестры Кроны, разглядеть в мельчайших деталях – положении тела, движениях рук, размере зрачков, частоте моргания, ритме дыхания – отражение истинных эмоций.
Однако стены, выстроенные Норманом, не уступают по толщине тем, что окружают ферму.
Эмма беззвучно вздыхает и разочарованно поджимает губы. Недоверие Нормана ее задевает. Хотя она не может винить его в том, что ему приходится носить маску даже в те моменты, когда они остаются наедине. Их вынудили научиться играть по правилам этого Дома. Дома, в котором нет ни одного места, где они могли бы расслабиться и не чувствовать себя под прицелом.
Недовольный скрежет потревоженной табуретки режет по уху. Эмма чувствует, как ее брови сводятся на переносице, когда Норман неторопливо садится подле кровати. Сцепляет руки в замок и кладет себе на колени. Его поза и внимательный взгляд не выражают ничего, кроме терпеливого ожидания и беспокойства за Эмму. А у самой Эммы перед глазами все расплывается от подступивших слез. Ей обидно, жутко обидно за то, что их планы потерпели крах, но еще больше обидно за то, что наказать решили именно Нормана. Было бы ей так же страшно, если бы вместо него завтра должны были отправить ее? Она не может найти ответ на этот вопрос. От мысли о том, что Норман может вот так исчезнуть меньше, чем через сутки, ее бросает одновременно и в жар и в холод, а каждая секунда бездействия ощущается невыносимым ожиданием, настоящей пыткой, и даже аккуратно выполненный перелом мамы не может сравниться с муками, которые она испытывает сейчас. Та боль была мимолетной, затихающей с каждой минутой, как пламя догорающей свечи. Нынешнее отчаяние и бессилие лишь болезненно нарастали, подобно разгорающемуся пожару.
Эмма стискивает зубы в попытке сдержать слезы и рвущиеся наружу эмоции. Призывает себя быть спокойной и рассудительной как Норман. Не подавать виду о том, что на самом деле творится на душе, чтобы не беспокоить ни о чем не ведающую малышню и не давать врагу в руки собственные карты. «Ну же, Эмма, улыбнись!» - звучит в голове ободряющий голос Нормана. Уголки ее губ подрагивают в попытке последовать его словам, но вновь печально опускаются.
Эмма не может улыбаться. Не тогда, когда важная часть ее драгоценной семьи может завтра умереть. Эмме даже начинает казаться, что она больше никогда не сможет улыбаться как прежде, искренне, от всего сердца, надеясь осветить своей улыбкой окружающих и поделиться с ними своим теплом и счастьем, которые ощущает, находясь рядом с ними.
Словно пытаясь отстраниться от неугодной реальности, в подсознании всплывает мысль о том, что когда-то Норман был частым гостем этой комнаты с белыми стенами и расставленными в ровный ряд кроватями, которые практически не использовались. В холодное время года достаточно было сквозняка от открытого окна или промокшей от дождя или снега одежды, чтобы он подхватил простуду и оказывался здесь, заботливо укутанный одеялом, с охлаждающим компрессом на лбу и строгим запретом покидать медкабинет. Другим детям также не разрешалось пересекать порог комнаты, и они беспрекословно выполняли наставление мамы, чей авторитет никогда не подвергался сомнениям – да и кому хотелось оказаться на соседней койке и давиться от кашля вместо того, чтобы бегать на улице и играть в снежки или догонялки под дождем? И только Эмма кивала вместе с остальными, а в следующую минуту уже подкрадывалась к постели Нормана, чтобы напугать его своим неожиданным появлением. Ей доставляло большое удовольствие видеть его удивленное выражение лица, а затем радостную улыбку. Не нынешнюю улыбку, затрагивающую только губы. А ту, что отражается в глазах, отчего те буквально начинают светиться. Эмма очень любила эту улыбку. Поэтому продолжала приходить снова и снова, несмотря на все ухищрения мамы, призванные оградить ее от вторжения в зону карантина. Изобретательная и ловкая Эмма всегда находила способ проникнуть обратно. И никакие заверения в том, что Норману нужен покой и отдых, не останавливали ее. Она отмахивалась от них как от надоедливой мухи. Неужели они не видели, как Норману грустно и одиноко лежать одному, слушать доносящиеся с улицы звуки возни и безудержного детского смеха и жалеть, что он не может к ним присоединиться? Нет, чтобы поскорей выздороветь, Норману нужно было побольше улыбаться, и Эмма старалась быть рядом, чтобы зажигать улыбку, осветляющую его измученное лицо и прогоняющую тоску, поселяющуюся в его глазах, стоило ему остаться один на один с болезнью.
Еще в те беззаботные моменты детства Эмма поняла, что не может оставить Нормана одного. И всегда была рядом, готовая рассмешить и подбодрить, когда в этом возникает необходимость. А Норман, в свою очередь, поддерживал ее и оберегал от печальных последствий ее излишней беспечности и неуемного любопытства, превращавшей самую обыкновенную прогулку в лесу в целое приключение. Благодаря рассудительности Нормана они всегда отделывались лишь порванной и грязной одеждой да парой царапин. Именно благодаря ему Эмма с малых лет освоила искусство лазания по деревьям: он научил ее безошибочно определять на глаз, выдержит ли ветка ее вес, правильно ставить ногу и как держаться, чтобы не соскользнуть и не пораниться.
Эмма росла счастливым и здоровым ребенком, не знавшим серьезных травм. Она и представить не могла, что человеческие кости ломаются с тем же хрустом, что трещащие под ногами ветки. И даже в самом страшном сне не могла сравнить этот звук с тем, как похрустывала на зубах ножка рождественской индейки, когда оглодавшая после продолжительных игр Эмма впивалась в сочное мясо возле хрящика.
Разве могла она предположить, что для кого-то они такая же еда.
Сердце с уханьем падает куда-то вниз. Желудок совершает непроизвольное сальто. Глаза Эммы распахиваются, зрачки расширяются от ужаса при мысли о том, что завтра вечером Норман будет лежать праздничным блюдом на столе какого-нибудь демона, с кроваво-красными цветами, торчащими из грудной клетки на тонкой и длинной ножке.
Эмма не думает ни о сломанной ноге – благодаря умело наложенной шине боль уже не чувствуется. Ни о трагичной судьбе сестры Кроны, пострадавшей от коварства мамы. Ни о тошноте, вызванной ее воображением, живо нарисовавшем образ Нормана, лежащего в кузове грузовика в неестественной позе, с раскинутыми руками и застывшим безжизненным взглядом, немигающе уставившемся на Эмму. В ее разгоряченной голове пульсирует лишь одна-единственная мысль: Норман может умереть!
Эмма часто моргает, фокусируясь на лице бесконечно дорогого ей человека, которого боится потерять так сильно, что не может даже представить будущее, в котором она осуществит план побега без него. Мечты о свободе меркнут, теряют свои краски, ведь они лишаются самой значимой части – победа ничего не стоит, если они не добьются ее вместе. Мир за воротами, каким бы прекрасным он ни был, не будет ее радовать, если она не увидит его вместе с Норманом. Они должны выжить вместе и никак иначе. Норман должен жить.
Отчаяние и беспокойство в груди нарастают. Эмма беспомощно прикусывает губу и, высвободив руку из-под складок одеяла, тянется к Норману в необъяснимом желании ощутить его прикосновение. Убедиться, что он здесь, рядом, что он никуда не денется в ближайшее время. Ощутить его тепло, доказывающее, что еще не все потеряно, ведь Норман все еще жив, а значит, они могут продолжать бороться. И неважно, что мама выиграла эту партию в шахматы. Они в любую минуту могут начать сначала и вырвать победу в следующем матче. Это ведь мама научила их анализировать ошибки и находить решение задач любой сложности. Это мама вырастила в них упрямство, с которым теперь пытается бороться.
Норман продолжает улыбаться. Его успокаивающая улыбка словно бы говорит ей: «Не плачь, Эмма, все хорошо» - но как тут не плакать. Рука Нормана такая холодная, что она стискивает его ладонь крепче в надежде согреть своим теплом. В опустевшей голове – ни одного подходящего слова, способного хоть как-то его утешить. Вместо этого утешают ее, и Эмме становится стыдно за свою беспомощность.
– О чем ты говоришь? – она непонимающе хмурится и смотрит недоверчиво, будто не верит своим ушам. Как будто ей есть какое-то дело до веревки! Она и не вспомнила про нее с того момента, как они покинули лес. Остальные слова так вообще не имеют для Эммы никакого смысла, и она мотает головой, отказываясь их понимать. – Ты тоже должен бежать, Норман! Без тебя побег не имеет смысла! – она упрямо настаивает на своем, не желая принимать заготовленную для них участь. Они убегут все вместе – и точка. Осталось только придумать, как организовать два побега: ближайший для Нормана и общий через месяц-два, когда она вновь сможет ходить.

Отредактировано Emma (2019-06-25 20:12:55)

«Нет!». Слабо трепещет сердце, как раненая птица, рвущаяся на свободу из тесных прутьев клетки, глухо стучит о ребра в бесполезной попытке вырваться из груди. «Нет!». Эмма неосознанно тянется к Норману второй рукой, проводит кончиками пальцев по его руке от внутреннего сгиба локтя до тонкого запястья. Сминает белоснежную ткань рубашки, пытаясь унять это ноющее чувство в груди, от которого хочется выть и биться в истерике. Подобно капризному ребенку, что не может получить желаемое и демонстрирует свое недовольство. Эмма с малых лет была хорошей девочкой и не устраивала подобных сцен. Однако обходила любые запреты, чтобы добиться своей цели.
Эмма всегда восхищалась внешним спокойствием Нормана, его способностью утаивать мысли и чувства от чутких радаров мамы и действовать хладнокровно. Ей было далеко до безупречного самоконтроля Нормана. Она всегда воспринимала все остро, близко к сердцу. Будь то радость и огорчение, злость или страх — эмоции всегда накрывали ее лавиной, но, к счастью, она обычно не зацикливалась долго на их причине, потому они проходили так же быстро, как и возникали. Только не в этот раз.
Сейчас, глядя в потухшие, безжизненные глаза Нормана, Эмма не может остановить захлестнувшие ее горечь и отчаяние. Норман не просто спокоен перед лицом скорой встречи с демонами, Норман сдался, сломался под давлением новых обстоятельств, собрался принести себя в жертву во имя осуществления плана побега – его плана! Который в его новых расчетах не включает его самого – и Эмма не может этого принять, не может согласиться с таким его решением. Все внутри протестует, и она, сжав крепко обеими ладонями его руки, вновь садится на кровати в порыве высказаться, обрушить на Нормана свое недовольство, закипающее внутри возмущение. Он ведь обещал! Обещал, что они не будут мириться с участью скота и выберутся из лап фермеров, сделают это вместе, заберут с собой остальных, чтобы никого больше не постигла участь закончить свою жизнь на столе какого-нибудь демона. «Никто не должен больше умереть» – так они договорились той ночью, когда решили разработать план побега. Так почему же Норман решил нарушить свое слово, почему допустил мысль о том, чтобы стать исключением?
Слова застревают комом в горле, стоит Эмме столкнуться своим горящим праведным негодованием взглядом с отстраненным, уставшим взглядом Нормана, в котором сквозит сочувствие и легкая грусть – не дергайся, мол, Эмма, тут уже ничего не поделаешь. Ей вдруг кажется, что возведенные им стены стали еще выше и толще, и ей не пробиться сквозь них, не достучаться до запертых накрепко эмоций, не достигнут Нормана ее слова, отмахнется он от них беспечно, ведь противоречат они доводам его разума. Эмма судорожно вдыхает носом воздух. Она не может поверить, что Норман готов вот так запросто расстаться с жизнью, без борьбы, пойти на поводу у мамы и позволить ей выиграть этот раунд, даже если все это ради того, чтобы обеспечить им победу в финальной партии. Даже для Нормана, привыкшего ставить доводы разума выше эмоций, это было слишком. И тихие слова, отголоски вырвавшихся на свободу чувств, лишь подтвердили ее мнение.
Норман не хочет умирать. Он сам признал это. И это единственное, что имеет для Эммы значение. С разрывающимся от печали и сочувствия сердцем она кладет ладонь ему на голову, привычным жестом мягко, успокаивающе поглаживает волосы. — Ты не должен, Норман. Никто не должен. Мы что-нибудь придумаем, — уверяет она, бросая взгляд на дверь в надежде, что появится Рей и поможет убедить Нормана подумать о способе избежать отправки до побега. — Мы поможем тебе. Позволь нам помочь тебе... — последние слова звучат почти умоляюще. Тем не менее, ее просьбы оказывается недостаточно, чтобы пошатнуть холодную решимость Нормана.
Эмма с тоской думает, что не может тягаться со стратегическим интеллектом Нормана, который, скорее всего, уже просчитал все варианты и не нашел точки соприкосновения тех, где он остается в живых, с теми, где все остальные дети успешно сбегают из приюта. И все же она не может смириться с предлагаемым им планом, если его не будет рядом, когда они обретут свободу. Эмма готова рискнуть успехом всей затеи, но найти способ вытащить Нормана. Если не за территорию Дома, то хотя бы укрыть его где-нибудь в лесу или в пустующих комнатах, или на складе – где угодно, но подальше от вездесущего надзора мамы и когтистых лап демонов.
Словно прочитав ее мысли, Норман отвергает саму идею своего побега, и ей нечего возразить против его аргументов. Если текущий «заказ» - товар высшего качества, то под прицелом оказываются они, трое воспитанников с лучшими результатами. Потеря одного всего лишь означает, что отправят другого. Никто из них не позволил бы другому занять свое место даже под страхом смерти. Вот и Норман скорее умрет сам, чем позволит им принять его участь вместо него.
Эмма кивает безотчетно, словно соглашаясь, но слова о невозможности спасения Нормана не доходят до ее упрямо протестующего сознания. Какими бы оправданными и логичными ни были эти слова, пока они не вписывались в ее цель – сбежать из Благодатного дома, не допустив после отправки Конни ни одной жертвы – она отказывалась принимать их как единственно верные. Их воспитывали находить решения даже неразрешимых на первый взгляд задач, вот и в этой, казалось бы, тупиковой ситуации должен бить выход, нужно просто постараться его найти.
«Нужно поговорить с Реем» - поняв, что в одиночку ей не справиться, Эмма решает привлечь к мозговому штурму всю команду. Вот только мама, скорее всего, не позволит им долго шептаться, да и Дона и Гильду пока нельзя подставлять, лучше, если у мамы останутся крупицы сомнения в их причастности к планированию побега. Значит, остается передать замысел Нормана Рею и попросить его оповестить остальных, не привлекая внимания мамы. Они уже наловчились в перешептываниях за домашними делами.
— Норман...эм...ты не мог бы принести мне воды? Пожалуйста... — Эмма улыбается, уголки губ дрожат вымученно, выдавая фальшь. Ей немного стыдно отсылать его, но она приходит к выводу, что лучше сначала переговорить с Реем наедине и убедить помочь ей.
Новый план проще некуда – раз Норман отказывается бежать один, остается только одно: организовать общий побег этой же ночью. Отчаянная мера, но вполне осуществимая, если привлечь к организации других старших детей, о чем она и собирается попросить Рея. А сама Эмма отвлечет маму, чтобы дать им возможность перемещаться по территории не боясь слежки со стороны их безжалостного надзирателя.

Наивно было полагать, что Норман купится на ее уловку. Эмма никогда не умела лгать и хитрить, усилия что-то скрыть отражались на ее лице, а Норман всегда видел ее насквозь и мог считать любое выражение как открытую книгу и без труда понять, что за этим кроется.
Хотя иногда, даже зная, что Эмма пытается его обхитрить, Норман великодушно позволял ей думать, что у нее может это получиться. К примеру, в игре в догонялки намеренно оставлял ее напоследок, и кружил рядом несколько лишних минут, словно с интересом ожидал увидеть, что же она предпримет на этот раз.
Эмма поняла, не сразу, но поняла, что в соперничестве с Норманом нужно быть готовой к тому, что он вычислит план за минуту, и научилась иметь несколько дополнительных в запасе, а порой и вовсе не полагаться на план и играть на элементе неожиданности, действуя непредсказуемо. Впрочем, чего тут лукавить, непредсказуемой для Нормана ей удавалось бывать недолго, стоило ей оказаться в поле его зрения, как он мгновенно анализировал ее поведение и предугадывал следующий шаг едва ли не раньше, чем она сама решала, как поступить.
Норман слишком хорошо ее знал. И поэтому не дал шанса поговорить с Реем за его спиной, показав, что не позволит даже Эмме помешать его плану. Но Эмма не была бы Эммой, если бы не продолжала пытаться.
Неожиданные извинения вызывают в ней неконтролируемую дрожь. Приходится опустить стакан на кровать, расплескав немного воды на простынь. Эмма читала в какой-то книге о жизни людей, что слова могут ранить хуже ножа. Раньше она не понимала, как это возможно. Теперь ощутила в полной мере значение этой строчки.
Эмма стискивает зубы. Собственная беспомощность и неспособность помочь близкому человеку, оказавшемуся в беде, ядом плавят внутренности. Норман всегда был на ее стороне, всегда сдерживал данное ей слово, а теперь она чувствует себя одинокой и преданой. И эти чувства, смешиваясь с сочувствием от осознания того, что ему тоже должно быть больно и страшно, давят непосильной тяжестью, заставляя плечи отпускаться, а грудную клетку часто вздыматься в попытке побороть ощущение, что ей трудно дышать.
— В моем плане я бы осталась, — устало возразила Эмма, очерчивая пальцем гладкие края стакана. Смотреть в глаза Норману после раскрытого обмана и его извинений было невыносимо. — Я бы отвлекала маму, чтобы у вас была возможность передвигаться, не опасаясь слежки. Вы бы сбежали, а я осталась. Меня бы все равно не отправили, пока нога не заживет, ведь им нужен товар идеального качества, — ее лицо омрачилось при упоминании демонов. Не от страха за себя – от вновь подступившего тошнотой к горлу ужаса при мысли, что Норман встретится с ними уже завтра. — Вы бы тем временем обосновались снаружи и придумали способ меня вытащить. Верно? — она поднимает взгляд потемневших от печали глаз и пытается прочитать по лицу Нормана, думал ли он о таком варианте развития событий. — Мы не готовы, но будем ли мы когда-нибудь готовы? Можем ли мы быть уверены, что у нас будет достаточно времени на подготовку и впредь не случится внеплановой отправки? Не можем. Если бежать, то сейчас. Сегодня. Не допуская очередной жертвы, — с каждым словом ее голос звучит все громче и уверенней, а глаза загораются решимостью. Эмма верит, что это единственно верный путь, как Норман верит, что нет иного выхода, кроме как позволить на этот раз выиграть маме.
«Ничто не будет напрасным» - Эмма отдергивает руку, словно обжегшись. От резкого движения стакан переворачивается, и вода мгновенно пропитывает простынь. В ушах звенит, хотя стекло остается целым и не издает ни звука. К голове приливает жар. 
— Ты не понимаешь, да? — голос срывается на яростный шепот, и она осознает, что ее трясет от негодования. Злиться на Нормана было непривычно, но сейчас Эмма не может сдержаться. Она подрывается на кровати, хватает его за ворот рубашки и притягивает к себе, пока их лица не оказываются напротив друг друга. — Как ты можешь такое говорить, Норман?! Все, слышишь, все будет напрасно, если ты умрешь! — по щекам текут разгоряченные слезы, а ее крики, наверное, слышно в коридоре, но Эмме все равно. Она не замечает ничего, кроме льдисто-голубых глаз Нормана и плещущихся в них эмоций. — Мне не нужна свобода такой ценой! Думаешь, она принесет нам счастье? Ошибаешься! Я не прощу тебя, если ты так поступишь! — Эмма захлебывается отчаянием и бессильной яростью. Где-то в глубине сознания, под пеленой эмоций, она понимает, что ведет себя неправильно, даже жестоко по отношению к Норману, говорит то, что может его задеть. Однако не испытывает ни малейшего укола вины, когда эти искры благоразумия затмевает мысль, что она пойдет на все, чтобы спасти Нормана. Почти на все.
В какой-то момент злость, нашедшая выход, отступает, и ее хватка слабеет. А потом вновь крепнет от иррационального желания не отпускать Нормана из страха, что тогда он уйдет навсегда. Эмма судорожно вздыхает, глотая слезы, и почти с раскаянием крепко обнимает Нормана.
— Пожалуйста, Норман, прошу тебя… — умоляюще шепчет она. — Хотя бы попытайся подумать о том, чтобы выжить… — голос прерывается от всхлипов и звучит слабо, еле слышно, но Эмма уверена, что он слышит каждое слово. — Я не могу тебя потерять! — Эмма знает, что ведет себя эгоистично, требует почти невозможного, использует запрещенные приемы, но в этой безвыходной ситуации она и правда готова прибегнуть к самым крайним мерам, если это поможет переубедить Нормана приносить себя в жертву во имя всеобщего блага.
Потеря близкого человека – большое горе, от которого трудно оправиться. Потеря самого близкого человека – слишком тяжелое испытание, грозившее разрушить все светлое и доброе, что еще осталось в ее пошатнувшемся мире.
И Эмма боялась этого больше всего на свете.

Отредактировано Emma (2019-09-23 12:26:41)