Душная осень, ранние закаты. Слишком тепло для этого времени года, - по бумажным перегородкам шепчут опадающие листья, шепчут в саду умирающие цветы, и шепчут навеки угасшие, исчезнувшие голоса. Голос – Кьёраку ловит стоячий воздух  пересохшим ртом, тянется к баклажке с саке рядом, и горлышко ее задевает по кривой и усталой ухмылке.
Видели бы его сейчас подчиненные – ах, да, действительно.
Видели бы.
Совсем, совсем неподобающее поведение, - горло вскрывает смехом, клокочущим, булькающим, как это проклятое саке. Которая это уже за сегодня? – он не считал. В отряде сегодня тоже пьют – сквозь шелест опадающих листьев до него доносятся веселые выкрики, в которых, если напрячь слух, можно и собственное имя уловить. И – звание. «Тайчо, тайчо!..» - «дурак ваш тайчо, невыносимый идиот».
Третью неделю он – капитан. Как-то все быстро сложилось, и к белому хаори Кьёраку еще не привык – вон оно, наброшенное на ширму, висит, и в полумраке росчерками кандзи маячит. Напоминает – «все возможно».
Нет ничего невозможного.
«Как эгоистично», - он снова хватает саке ртом, а затем заходится приступом кашля, садится, и снова почти беззвучно смеется.
Как легко и плавно реальность возвращает в себя, право.
Как легко. Как хотелось бы забыться, но – рядом с хаори смутно маячит чем-то нежным и ярким. Пестрым. Точно так же перекинутым через ширму, и тускловатые отливы гладкого шелка виднеются в сумерках, а где-то в основание затылка покалывает теперь уже не одно шпилькой, а двумя.
Он забрал это сегодня, глядя на девочку, что неловко ступала по камням дорожки, ведущей прочь от храма, держась за руку пожилой женщины. Девочка несколько раз обернулась на храм, но Кьёраку стоял так, что его было не увидеть.
Старик Такуми помахал малышке, дескать, не переживая, Нанао-тян, дедушка сейчас вас догонит.
А дядюшка никогда не придет.
«Я просто… хотел что-нибудь на память», - так легко было улыбаться, скорбно, но обаятельно, глядя на жриц Исэ, что встретили его – единственного родственника Седьмой, полагающих, что он прибыл в храм за своей племянницей. Но удивление быстро изгладилось, сменившись вежливой бесстрастностью – ведь к ним прибыл капитан Готэй-13, молодой, - «такой молодой!», симпатичный, и, несомненно, огорченный… случившимся.
«Пожалуйста, капитан Кьёраку», - и опрятные стены, поблескивающие светлым деревом, окружили его, вместе с бледно-лиловыми ирисами на перегородках – любимыми цветами о-нее-сан. Точно такими же были росписи на стенах в их родовом поместье, - он стоял посреди почти пустой комнаты, и не верил, что больше она сюда не вернется.
Невозможно. Запах – ее запах, ласковый, как ее взгляд, цветов и теплого тела, до сих пор здесь. Не воображение, нет, - пускай Кьёраку превосходно знает, что здесь все уже и вычистили и проветрили.
Предательницу… преступницу… изгнали и из памяти этого дома. Но, - взгляд падает на яркое и одновременно нежное пятно прямоугольника кимоно, аккуратно свернутого. И лежит, красным цветком наискосок, будто каплей крови, поверх него заколка. Сестра-близняшка той, что в волосах у Кьёраку сейчас – только у той у основания цветка небольшая царапина.
То самое кимоно, что было на о-нее-сан в тот темный весенний вечер, когда Кьёраку – еще никакой не капитан, явился к ней, по просьбе. Она хотела увидеться, и он понимал, почему – вернее, думал, что понимает.
«Ты все знала», - с долгой, горькой нежностью думается сейчас. Конечно же, знала – и в мягкой улыбке Нацухико-сан, и в ее молчании это знание он читал давно… с тех пор, как еще безусым подростком однажды засмотрелся на нее, и понял, что что-то не так. Что зачем-то не хватает воздуха, а ее глаза затмевают мир.
Какая ирония. И как долго потом он искал в чужих объятьях то ли сходство, то ли забвение – и ищет до сих пор.
А брат Рюноске еще просил младшего заботиться о ней. «Позаботься о Нацухико… и Нанао», - хриплое дыхание брата отдается в ушах, и под ногтем будто бы снова – тонкий металл заколки.
И в тот темный весенний вечер, когда цветы – да, в храме Исэ тоже прекрасные сады – благоухали сладко и свежо, Кьёраку верил, что все осталось позади. И что он… а почему нет? какие причины у Нацухико теперь ему отказывать?
Проклятье, а ведь тогда он, даже сквозь глуховатую тоску в сердце, верил в то, что сумеет измениться, что, обретя мечту, угомонится. «Мы – родня», - говорил он, и предплечья Нацухико дрожали под его пальцами. «Я все сделаю для тебя, о-нее-сан», - он улыбался, а она смотрела беспомощно и отчаянно, словно объятья брата ее покойного мужа увлекали ее в ад.
Нет ничего зазорного в том, чтобы взять в жены вдову своего брата, верно? – и, когда он прикоснулся к ее лицу первый и единственный раз, она не оттолкнула. Не отпрянула. Только прикрыла глаза, тихо вдохнув, и подалась вперед… с тем, чтобы затем замереть, и произнести тихо и твердо:
«Сюнсуй-сан, я должна кое о чем тебя попросить».
Все, что угодно. Все.
Она обернулась на сёдзи так, как оборачивается мать, тревожащаяся о вдруг не спящем - такой поздний час ведь - ребенке, и Кьёраку понял тогда, что один раз влюблённый дурак – навсегда влюблённый дурак. Но…
«Я сделаю, как ты просишь, о-нее-сан», - он прятал в глазах веселый огонек. Дескать, я сделаю для тебя это, я спрячу то, что ты мне доверила. А потом, когда твое сердце перестанет беспокоиться о всяких суевериях, ты примешь мои чувства. Конечно же, разве может быть иначе? – «мы не можем», говорили ее глаза.
«Мы не можем. Но спасибо тебе».
«За что, Нацухико?» - и вот теперь…
«Все из-за меня», - скорбно поднимаются вверх углы рта, скорбно льется в глотку саке – еще и еще, взахлеб, чтобы задохнуться и залить, но внезапно ощущение заставляет поперхнуться почти. Кьёраку спешно утирает рот ладонью, не ошибаясь в том, что чувствует.
Приближение. Ох. Как некстати-то, - перегородку-седзи он отодвигает, останавливаясь на пороге совсем нетактично, опирается о косяк локтем.
Не впускает.
- Семпай? – по старой привычке. По… ох, да гори оно все огнем.
«Неужели как-то узнала?» - пробирает ужасом до костей, но отпускает, почти сразу же.
Нет. Неоткуда. Укитаке не проговорится.
А больше-то и некому сказать.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-02 19:12:09)

Зачем-почему, зачем-почему – слова мечутся ворохом предположений. Кто-то рассказал? – главное опасение, от которого все обмирает внутри, и улыбка, проклятая улыбка ползет на лицо, поднимает углы рта защитой – дескать, все в порядке, все хорошо, я в порядке.
О, конечно же, в отряде никто ничего не знает. Какое там – ведь устроят траур, а разве это нужно и новоиспечённому капитану? У ребят хватает своих забот, еще и этим… еще и в это.
«Отряд», - отдается невольно гулом в виске, когда на Кьёраку поднимаются темные – почерневшие сейчас глаза капитана Одиннадцатого отряда. «Что случилось?» - хочется спросить – это инстинктивно, как заслониться от тьмы, что всасывает в себя, что глядит на него голодной безнадежностью из пустых глазниц черепа. И ответ падает к его ногам тут же. Взмах рукой – как удар, от которого Кьёраку быстро отступает.
Теперь у него хватает реакции – «капитан», но он замирает, глядя на опустившиеся плечи под черным шикахушо. И на знак смерти, который покоится на белом шелке сброшенного хаори – чужого хаори.
«Вы поссорились?» - едва не вырывается, а угол рта – игриво дернувшийся, все-таки замирает. О, мало ли, так ведь бывает – поругалась с капитаном Киринджи, и, разобиженная на него, сейчас… пришла вот… А хаори – так это Киринджи и хаори, это… нормально ведь, для мужчины, набросить хаори на… женщину, с которой проводишь немало времени. А они проводили – у Кьёраку есть глаза, и он замечает, как они не смотрят друг на друга.
Мысли не работают дальше, потому что не с Киринджи такое может произойти, и, главное, не с ней, - Кьёраку смотрит без отрыва на кандзи «четыре».
Это не её. Не Уноханы-сан, - мелькает понимание, что ее хаори нет.
Но ни один капитан не станет носить два хаори. Да и вообще…
«Смерть», - помнится, его, любителя всяких намеков и тонкого символизма, всегда забавляло то, что лучший целитель Общества Душ носит на спине число, означающее смерть. В этом была своя неизъяснимая гармония, некая правильность, баланс, как казалось Кьёраку, и вот теперь оно здесь, - он делает еще полшага в сторону, скорее машинально, и пропускает Унохану-сан внутрь, сам наклоняется, и поднимает хаори, все-таки ничего не понимая.
Не желая понимать - так он бессознательно защищается.
Болью от нее разит, как когда-то разило смертью – лезвием. Черным потоком. Неиссякаемым, - «восемь тысяч течений», - зачем-то бьется в голове, и Кьёраку, чуть подавшись вперед, произносит вполголоса, будто забывшись:
- Ячиру… сан? – по воздуху проходит движение, и Кьёраку резко вспоминает, что он тут, в общем, в своих капитанских (капитанских!) покоях закрылся, и пьет, и на полу, словно осколки костей – пустые баклажки из-под саке, а почему он закрылся…
Оно тоже приходит тяжелым и сосущим сердце осознанием. Возвращается, как память о неизбежном, - он сглатывает, понимая, что трезв, как проклятое стекло.
«Разве что несет, как от бочки с саке», - горько усмехается что-то внутри, а по боковому зрению мажет яркая розовая пестрота. Будто бы какая-то прелестница забыла у него это кимоно, а он тут отмечает в одиночестве свое назначение, и пускай оно случилось три недели назад, какая вообще разница.
И отчего-то он думает о том, что о-нее-сан не должна была носить кимоно такой расцветки и узора, что оно… не для замужней женщины, и уж тем более, не для вдовы.
Так одеваются, когда хотят порадовать мужчину, - он по-прежнему держит хаори в руках, и смотрит на капитана Кенпачи светло и с вопросом – «что случилось?» - но немного забывает дышать.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-02 23:58:26)

Бряканье пустой бутылочки, перекатившейся под ногой, отдается слишком резким, внезапно резким звуком. Что больше поразило – то, что Унохану-сан качнуло, то, что она не заметила такой мелочи под ногами, или же то, что она буквально рухнула на колени, опуская плечи.
Качнулись длинные волосы, предмет восхищения и зависти, собранные в хвост под подбородком – «почему теперь стала такая прическа?» Конец его скользнул по выскобленным еще по дню половицам, а теперь, кажется, в подсохших пятнах саке. Стало неловко за беспорядок и неопрятность, но кому какая разница, кому, когда на Кьёраку так вот поднялись эти глаза.
Глаза, которые он видел разными – и затуманенными предчувствием боя, и тронутые удовлетворением, и желанием мести – привет, Благородный Дом Кучики, отличное вино! – и искрящиеся смехом. И даже скучающими – иногда такое было, в присутствии Яма-джи, и под сопровождение долгих лекций того.
Кьёраку видел их цепкими, видел расслабленными, любующимися, иногда даже нежными.
Но такими потерянными – никогда. Словно два куска синего стекла разбили и залили водой – они так блестят. Кажется, она готова разрыдаться. И от осознания того, что перед ним сейчас вот-вот разрыдается Кенпачи Унохана, Кенпачи Ячиру – да проклятье, Кенпачи, у Кьёраку у самого подкашиваются ноги.
Чуть-чуть пируэт – «это все-таки саке» - и он опускается на колени напротив нее. В несколько непозволительной близости, отмечает каким-то краешком сознание, потому что колени почти соприкасаются.
Ворох белого шелка падает где-то сбоку, пряча в складках число, которое… в которое невозможно поверить.
- Не может быть, - тихим хрипловатым шепотом трескается повисшая тишина, которую не нарушает даже дыхание. «И именно сейчас, а», - горько проскальзывает, потому что на собственную боль, корни которой ноют, точно гнилой зуб, проросший до самых пяток, наваливается чужая боль. И она не только в ощущении духовной силы и во взгляде. Она – здесь. Она – воздух, которым так трудно дышать. Она – Ячиру. Ячиру-сан.
Господина Миназуки нет, отмечает Кьёраку про себя. Его дайсё почтительно покоятся на подставке у стены, подле ширмы, с которой свешивается кимоно цвета вишневых лепестков. Цвета его второго имени, - Кьёраку тяжело вздыхает, сквозь тупую боль у груди, и берет ледяные ладони капитана… капитана Уноханы в свои.
Проклятье. Проклятье.
Отряд.
- Я-то думал, что на повышение капитан может уйти только в Поток Душ, - тихо произносит Кьёраку, большими пальцами поглаживая маленькие ладони, жесткие, но не грубые. – Еще смеялся, что мне осталось теперь всего ничего, - они – оба капитаны, пускай Кьёраку – вчерашний мальчишка, который строил ей глазки, и летал по пыли от ее пинков на тренировках. Оба – капитаны, - «и не поэтому ли она пришла сюда, пришла ко мне?» - неуверенным бахвальством просвечивается мысль, и Кьёраку сам себе и отвечает – «ага, да сдался я ей».
Капитан Унохана принимала его экзамен, но вряд ли уже воспринимает как равного. Да что там – пока еще никто из капитанов не воспринимает Кьёраку равным. Они – старики, матерые волки, - «и волчицы», - он – едва выросший, перелинявший из щенка пёс.
В том-то и разница. Он – другой породы.
И он решительно не знает, что сказать. На глаза попадается каким-то чудом чистая сакадзуки, и баклажка с саке. Левой рукой – обе хорошо работают, он откупоривает ее, хлопнув пробкой, и быстро наливает, не уронив ни капли.
- Глоточек. Как лекарство, - и подает сакадзуки капитану…
«Нет, невозможно», - внутри все так и морщится от одного только…
Да и дело не в том, что отряды диаметрально противоположные. А в том, что Кьёраку видел эти глаза живыми, видел воительницу, хищную соколицу…
Которой теперь обрезают крылья приказом. Заключают в тесную клетку кандзи «четыре», загоняют в рамки-углы, словно какую-то курицу.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-03 01:15:41)

Еще – так еще, - руки, кажется, не дрожат, а что движение суетливое – так понять и простить его можно. Саке снова булькает, наполняя сакадзуки; удерживая пальцами баклажку, Кьёраку находит еще одну, пустую, и немного липкую внутри. Вроде пил один, откуда столько пиалок-то? – потом он вспоминает, что саке ему приносили не раз и не два, и губы дергает легким беспокойством – что подумают? Что скажут в отряде о своем новом тайчо, или же, развеселые, успокоенные отличным саке, не подумают ничего лишнего?
Что подумают, - он читает это в потерянных синих глазах. Четвертый – отряд снабжения, поддержки, лекарей. Ребята, которых чаще других можно увидеть подметающими улицы, или убирающими канализацию – как-то Кьёраку над этим раньше не задумывался особо. Ну есть они и есть, в других отрядах шинигами вон, тоже ходят улицы подметать. А что в йонбантае их больше – так не удивительно. Отряд не боевой, тренировок там немного. Зато миролюбивых ребят и девушек, в особенности, хорошеньких девушек – хоть отбавляй. У Кьёраку с несколькими барышнями оттуда даже интрижки закручивались. Потому что девочки славные и приветливые, а уж в лазарет к таким попасть, под нежные ручки – вообще сплошная мечта.
Не к капитану Киринджи, конечно же, попадать только вот, - он чуть поежился, вспоминая громовой голос, и собственную руку, что на три дня распухла – и как углядел, когда Кьёраку, с какой-то придуманной хворью там отиравшийся, потянулся к талии одной из медсестричек? Врезал этим деревянным веслом, в котором скрывался его занпакто. И запретил подчиненным лечить студента – а собственных познаний в кайдо Сюнсую не хватило. Да что там, даже Укитаке не сумел, и Кьёраку с тех пор стал гораздо осмотрительней в своих поползновениях к красоточкам из йонбантая. Интересно, они к своему капитаны благосклонны, или он все-таки, больше и чаще был с…
«Тендж», - ни слово, ни интонация от Кьёраку не ускользают. Ускользает взгляд… Ячиру-сан. Тоскливый, жадный, потерявший.
«Не ошибся», - он прикрывает веки, со странным теплом в груди думая, что у него сейчас, наверное, точно такой же взгляд.
«Ну, он хотя бы жив», - почти готовы сорваться слова, но падает, припечатанное ее шепотом, обескрыленное, обескровленное:
«Они не спускаются вниз».
Равносильно смерти… наверное. Нет, не равносильно. С этим можно жить, - «а разве ты не живешь дальше?» - пронзительный и жестокий вопрос.
Живу, отвечает он сам себе.
Живу.
И срывается другое:
- Гордо, - и Кьёраку уже не улыбается. Саке чуть касается пальцев, переплескиваясь через края сакадзуки, но рука не дрожит.
Он теперь не оборачивается на разницу – не в чинах, конечно же уже, не в опыте, и прочем. Не в том, что «семпай» по отношению к капитану Унохане проскальзывает в сознании искренне, а не всегда в игривую шутку.
- Они – ваш отряд. Они обязаны понять, - желваки на скулах чуть вздрагивают, и Кьёраку смотрит с тревогой, потому что собственное сердце вдруг резко обрывается.
Но лишь на мгновение.
«Я – только-только капитан», - это нельзя не учитывать.
Но неужели она настолько не верит в своих людей?
Неужели ей… настолько некому верить? – «а как тут поверишь, не растеряешь к меносам всю веру, если Яма-джи подписал приказ, а «Тендж» ушел? Еще бы ей сейчас не видеть все в самом черном свете», - тоска опять касается сердца, зудящим холодком.
«Что я могу? Могу только судить со своей колокольни. Я ничего не знаю об этом, ничего», - но болью ее шибает, и Кьёраку не выпускает руку Уноханы-сан, только крепче сжимает, продолжая поглаживать.
- Приказы не оспариваются, правда? – былая твердость и уверенность в голосе не слабеют, но звучат как-то приглушенней. Теперь он думает о том, что в случившемся решительно нет вины, ее вины – это просто жизнь так взяла и перемолола, скомкала и выплюнула.
И дело не в том, кто есть кто – хоть убийца Кенпачи, хоть язвительный целитель с прибабахом Киринджи, хоть уверенный внешне, но волнующийся, словно девственник впервые с женщиной, новоиспечённый капитан Кьёраку…
А дело в том, что там, в йонбантае, Унохана-сан… Ячиру-сан, будет не на своем месте. И это ее ломает – уже видно, как гнет.
- Пусть туда уйдет другая, - вырывается следом, Кьёраку понимает, что городит очевидную чушь, но самоконтроль, привычная неторопливость вдруг ему изменяют – собственное неужели, наложилось?
- То есть… - что-то в нем отстраненно усмехается, втягивая кровавые слезы – как так, ты страдаешь за кого-то другого, забыв о своем? – «да так мне легко, ками-сама, так я могу дышать хотя бы!»
- Другое имя. Другая личность, пусть будет засекречено все, что только можно здесь засекретить, - «о, я точно знаю, о чем говорю. Я мастер по таким вот секретам, гори они в аду».
- Поколения шинигами сменятся, приказ о переводе уйдет в секретные архивы, пусть Яма-джи позаботится!.. Простите… я сам не знаю, что говорю, - и, кажется, действительно не знает. – Ох... Бред. Забудьте, семпай. Я просто пьян. Извините меня, - Кьёраку пытается улыбнуться, и улыбка получается – кривая и дрожащая.
О как. Все-таки вылезло боком, сдали нервы. Нехорошо-о, - он опускает голову, залпом выпивает саке, и выпускает руку Уноханы-сан, чтобы скрыть дрожь собственной.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-03 02:57:52)

Саке льется, словно вода, только потом сводит рот послевкусием – уже кислым от выпитого.
«Да не успело бы оно испортиться», - вяло думается Кьёраку, ребра которого вдруг оказываются в кольце тонких, но сильных рук. «Убийственных», - хохотнуть бы сейчас пьяно, да сил нет никаких.
Он просто обнимает капитана Ячиру за плечи, не зная, что думать – и не желая думать. Может быть, так она благодарит его за поддержку, какую-никакую, скорее всего бестолковую, потому что да, скорее всего, без году неделя капитан, пацан-щенок, наговорил глупостей. Чего-то он не знает – как и думал раньше. «Учиться еще и учиться», - выдыхая, он машинально прижимается щекой к гладким темным волосам, и от сходства по телу проходит волна самой настоящей боли.
И остается дрожью. Слышно какое-то неровное пощелкивание, легкий перестук – и с ужасом Кьёраку понимает, что это стучат его собственные зубы.
Что его трясет так, что руки Ячиру-сан буквально удерживают его. «Как неловко-то», - улыбка снова жалкая, но постепенно разглаживается. Он вдыхает глубже, сосредотачиваясь, поверх шторма, бушующего внутри – сосредотачивается. В позвоночнике – стальной каркас заставляющий выпрямить спину.
Его учили не ронять лицо. И он это очень хорошо умеет, молодой аристократ, последний в роду, последний! – опять улыбка. Опять вечный щит и вечное оружие, ответом на вопрос, который сейчас, право, неуместен.
- Ничего, семпай, все в порядке, - Сюнсуй спокойно выдыхает, ощущая угловатое и теплое, словно гной в набухшей ране, спокойствие.
Живешь? – живи. Ничего, все пройдет.
«Я ничего не могу изменить, а мои переживания… что же, с ними тоже все уладится. Все можно уладить, так?»
«Кроме смерти», - неумолимо напоминает Кьёраку сам себе. И точно так же отвечает – «но после смерти можно жить».
Он и живет. Он теперь капитан. У него есть отряд, который пирует без него сейчас – пусть пируют. Он им наболтал, что с кое-кем решил встретиться – и вот же потеха будет, если кто-нибудь застанет его в объятиях – даже таких – капитана Кенпачи, а!..
«Потеха».
Гори оно все.
- Немножко… - «переволновался из-за вас», - это просто – сказать, что дело в ее духовном фоне, она поймет, несомненно. Кого бы тут не накрыло, эдакой-то печалью и болью, и затем сочувствием. К тому же, Кенпачи, кем бы ее не назначили – всегда Кенпачи. И режущая кромкой лезвия ее реяцу тому подтверждение.
- … перебрал, - пожимает плечами. – Знаю, знаю. Ужасное поведение для того, кто только что стал капитаном, - и он застывает, тускло глядя куда-то в угол.
Туда, где в осенних сумерках чуть поблёскивает оковка дайсё.
Туда, где спускается к ним, будто тянется рука, цветное кимоно.
По предплечьям проносится судорога, под прерывистый выдох. Кьёраку стискивает ими себя за голову, вцепляясь в волосы, задевая по заколкам – те подрагивают, и он вздрагивает, слыша теперь два шепчущих голоса. Двойной стрекот цветочков в драгоценных кандзаси.
Раньше был только один.
- Все в порядке, - тихо повторяет капитан Восьмого Отряда. – У вас сейчас хватает своих забот, семпай. Не берите мои, - плечи расслабляются. Ладони снова берут ее кисть, поглаживают, слегка пожимают даже, дескать – не надо. Пожалуйста, не надо.
Позвольте уж мужчине сохранить лицо.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-03 03:49:19)

- Оу? – печально отзывается Кьёраку на звук своего имени, и возглас – отголосок воя, наверное, которым заходится все его существо. Немного неучтиво звучит, вроде как – «ну, да сотни лет уже Сюнсуй», или, как иногда оглушали первый слог его имени, Шунсуй.
Сотни лет, а ума не нажил. И незачем отгораживаться, отговариваться, что вот-де, молодой.
Глупости совершать можно в любом возрасте. Даже если ты шинигами, - глубокий вздох. Веки тяжелеют, в висках набухает упрямая и упругая боль.
Он слишком устал. От самого себя, но не от того, чтобы держать случившееся в себе.
С упорством невероятным, с каким-то странным наслаждением от саморазрушения, он будет бинтовать эти гнойники. Нельзя потому что, чтобы кто-то их вскрыл.
Все что угодно, только не это. Не эта история эгоизма, глупости и позора.
Вот где настоящий позор, Унохана-сан, - веки приподнимаются устало, и в синие, как лед высоко в горах, или васильки, Кьёраку смотрит печально, но улыбаясь. «Какие они красивые», - смертельно красивые. На горло будто бы ложится незримая рука, способная – и готовая – выдавить из него дыхание. Если он продолжит упрямиться.
Забавно. Кьёраку понимает, что может этому противостоять, что его собственная духовная сила способна… ну, какое-то время. его же так, не всерьез прихватили. Ему еще многое предстоит постичь, даром, что сейчас уже силен, весьма силен.
Необыкновенно силен, как сказали бы в Готэе.
Только чего ради все это, - когда Кьёраку улыбается, возле скул у него едва заметно просвечиваются ямки. Наверное, теперь там останутся вмятины. Надолго – если не навсегда.
А синие глаза смотрят требовательно, сверлят, нажимают, распахиваются бездной. Они жадные – и понятно, почему.
Он не думал о своих бедах, когда слушал Унохану-сан – почти не думал. Он мог дышать.
Теперь хочется вздохнуть свободней и ей, - рука легко ложится на ее голову. Снова прошибает сходством, и Кьёраку сильно втягивает воздух носом – у неё, у о-нее-сан, были такие же теплые и гладкие волосы. Такие же черные и густые, но чуть покороче.
Овал лица тоже похож, - и с тоской понимается, что опять ищет сходство, как последний дурак. У Нацухико-сан чуть более высокий лоб, - «был». Глаза синие, но светлее, с явным оттенком фиалок, губы… ярче и немного полнее. Он рассматривает лицо демоницы Готэя жадно и с любовью, но потом смаргивает, спохватывается.
Убирает руку, и тихонько вздыхает, - таким естественный жестом чуть скользнув небритой щекой по жесткой, металлически холодной ладони Уноханы-сан. Не ледяной и вялой, как несколько минут назад.
Можно сказать, почти потерся, - и слегка подается назад. Приступ паники напал и прошел, тупое и теплое спокойствие осталось. Дышать по-прежнему больно.
- Я совершил нечто крайне эгоистичное и глупое. И теперь… моя маленькая племянница осталась без матери, - а как о Нанао-тян-то больно думать, ками-сама!
Он ведь ее бросил, получается. И все из-за своей нерешительности, лености и эгоизма.
Он не сумеет, не сумеет рассказать ей об истинной причине того, почему не взял ее к себе. Почему не открылся, почему она остается с людьми, близкими клану ее матери, и совсем ничего не знает об отце и его непутевом брате.
- Ее мать мертва из-за меня, - Кьёраку опускает голову, тянет руку назад, к заколкам, вынимает их обе, и просто вертит в пальцах. «Трррр, тррр», - перекликаются.
У него даже нет сил просить прощения.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-03 05:03:03)

«Трррр, тррр» - поют кандзаси. Ноготь большого пальца снова задевает по царапине, Кьёраку стискивает шпильки, и, сильно жмурясь, видит руку старшего брата. Широкую – шире, чем у Сюнсуя даже сейчас, с многократно разбитыми, могучими костяшками. Металлическая шпилька казалась такой тонкой в ней, кажется, сожми Рюноске посильнее – и все, получится что-то непонятно-волнистое.
Но брат держал эту заколку так бережно, и смотрел куда-то сквозь Сюнсуя. А тот слышал голос о-нее-сан, нежный, с улыбкой говорящий – «одна будет у тебя, а вторая – у меня».
Чтобы мы всегда были вместе, Рюноске-сан.
«Вот вы и вместе», - и он почти стискивает эти кандзаси, запястье – широкое, мужское, вздувается мышцами, но шпильки лежат в ладони, словно лепестки цветов. «Вот вы и вместе», - Кьёраку утыкается лицом в худенькое плечо самой смертоносной шинигами Общества Душ, втягивает судорожно воздух, понимая, что комок в горле встал теми самым металлом, и глазам… глазам сыро.
Так не должно быть, - но быстрым движением шпильки отправляются обратно в волосы, в перехватывающую их, отросшие, ленту. Остры концы сдирают кожу. А руки крепко и горячо обхватывают Ячиру-сан. Как… Кьёраку не подобрал бы слов, но, кажется, ему действительно нужна поддержка. Передышка.
В собственной дурости, - тихий, короткий выдох, похожий на усталый смешок.
- Вы понимаете, - безжизненным шепотом, на ухо. – Это я виноват, что у Нанао-тян больше нет матери. А почему – она никогда не узнает. Я поклялся молчать, - да, помимо позорной страсти к жене собственного брата – пускай вдове, но началось-то все гораздо раньше, есть еще одна причина тому, что Нанао-тян теперь будет жить с чужими ей людьми.
Она не должна узнать истинную причину смерти своей матери.
- Ведь я тоже шинигами, семпай, - Кьёраку опять подается назад, выдыхая. – И смирился со смертью, когда умер мой брат, - даром, что существовала – и существует до сих пор – еще одна омерзительная деталь, за которую Сюнсуй себя ненавидит. – Я знаю, что нужно всего лишь просто потерпеть. И не дать себя убить, конечно же.
Поморгав, он снова тянется к баклажке, слегка кивая словам Ячиру-сан.
- Я дал слово его жене… Нацухико-о-нее-сан, что умолчу о своем с ними родстве. Все должно было быть не так. А теперь ее нет. И я… не знаю, - саке опять булькает в сакадзуки, Кьёраку потирает лоб свободной рукой.
- Из-за меня Нанао-тян осталась сиротой. А я не могу даже попросить у нее прощения за это. Конечно, я присмотрю за ней, как сумею. Всегда буду присматривать, я обещал брату, обещал о-нее-сан. Но это не изменит того, что я сделал, - наверное, ее так и подмывает спросить – «что же ты сделал?»
«Захотел добиться ее, и выполнил ее желание».
Так просто все между мужчинами и женщинами. И так фатально порой.
И боль по Нацухико-сан для Кьёраку неразрывно связана с маленькой Нанао.
- Она еще такая маленькая, - он помнит разговоры о проклятии. Помнит, как смеялся Рюноске, как радовался рождению ребенка, и как кивнул на один-единственный вопрос младшего брата:
«Девочка?» - «Девочка!»
Рю не верил в проклятие, и теперь он мертв.
«Сюнсуй-сан, я должна кое о чем тебя попросить».
Чтобы малышка Нанао была в безопасности, и смогла прожить долгую и счастливую жизнь. Встретить мужчину, которого полюбит, и за которого выйдет замуж, не боясь того, что принесет ему смерть, - Кьёраку без отрыва смотрит на вакидзаси, и чувствует, чувствует где-то глубоко внутри, в груди, нечто чуждое. Свое – но чуждое. Оно маленькое, белое и колкое, как алмаз.
- Так похожа на свою мать, - шепотом добавляет Кьёраку, и залпом выпивает саке.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-03 05:50:13)

Все, что остается, все, что останется ему теперь до скончания дней – таким вот себя тешить. Утешать. Поддерживать, что хоть что-то – это лучше чем ничего. Смирись и живи дальше, - оно живет в Кьёраку, это знание, печальное и спокойное. Ему проще смириться, да, и веселым потоком, подобном своему первому имени, бежать по течению жизни, избегая скал и порогов.
Не всегда оно будет получаться, ну и… что с того?
«Поболит да перестанет», - он слегка жмурится, когда ласковым – неожиданно, нежданно ласковым дуновением лба касаются мягкие губы. Мог ли мечтать о таком хоть однажды? – будто струну задели, с готовностью подворачивается мысль, и мысленно же Сюнсуй улыбается. Что же, если он не растерял способности видеть в капитане Кенпачи женщину даже сейчас, то это добрый знак.
По оцарапанному затылку, перебирая волосы, мягко прикасаются ее пальцы. «Ну… я не один. А ей сейчас все-таки хуже», - потому что… в сухом остатке у  Кьёраку осталась племянница. Даром, что она никогда не узнает об их родстве, но капитан Готэй-13 вполне способен присмотреть за ней, не вызывая подозрений.  Глядишь, раз уж Нанао-тян – дочь Рюноске, у нее будет духовная сила. А где духовная сила, там и Академия Шиньо, там и Готэй-13.
А даже если Нанао-тян изберет другую стезю, но Кьёраку все равно что-нибудь придумает.
И всегда, всегда станет присматривать за ней – в этом он поклялся уже себе. Ведь он теперь капитан.
«Ка-пи-тан», - и действительно, из капитанов не уходят в отставку. И звание… может быть, для капитана Уноханы оно и было отвратительным грузом, и чем-то там еще таким, неприятно и труднопроизносимым, но Кьёраку, в первую очередь, видел возможности в своем новом звании. Используй то, что у тебя есть – где-то незаметно, где-то – не навязывая, но указывая. И так исчертишь мир своими правилами, и это будет мир, где все возможно.
Только невозможно исправить чужой мир. Ведь у него свои правила, своя суть. Свои глаза, - он накрывает ладонью белую щеку, нежную, словно к густым сливкам прикоснулся.
Что-то не изменится, - и тихонько вздыхает, привлекая теперь уже Ячиру-сан к себе, легко и ласково обнимая ее за плечи.
Все хорошо, ведь так? – он вскидывает глаза в вечерний полумрак. Не показалось – по крыше медленно прикасается дождь, и шепот его заполняет осенний сад. О, как славно, - Кьёраку все-таки легко поднимается, и раздвигает сёдзи.
Запах печали, запах саке и застарелой тоски разгоняет быстрым и свежим ароматом дождя. И даже осенняя листва, вымокнув, пахнет не тоскливым умиранием, а обновлением.
Смерть – это только начало, - «верно ведь?» - он оборачивается на Унохану-сан, стоя в сумеречном проеме между створками перегородок.
- Кста-ати, - прежним легким шагом Кьёраку возвращается в комнату, - мне же тут прислали в честь назначения из поместья. Чудо, что я его не выпил раньше, - а и сколько бы не выпил, всегда найдется местечко для по-настоящему хорошего вина. Давно закладывали, еще… еще при родителях. Странно, что они действительно были у Сюнсуя – странно потому, что он их не помнит. Брата вот – хорошо. Ну и всякую родню побочных ветвей и старейшин он в расчет не берет.
Так-то он последний из Кьёраку. И прекрасно себя чувствует, - под такие мысли порывшись за ширмой, он достает увесистую темную бутылку пузатого стекла.
- Лучше, чем у Кучики, - и улыбка прежняя. Весь хлам с пола Кьёраку решительно отгребает в сторону, незачем тут омрачать им своим видом… посиделки, и без того достаточно мрачности. Низкий столик, который давеча отодвинул за ненадобностью, водружается по середине.
- И... я сейчас, - не слопали же отрядные все, что было заготовлено нынче на вечер пирушки, не объели своего нового тайчо? – веселого и улыбчивого, его на кухне приветствуют смущенно и удивленно, как же так, сам капитан здесь? – но приятно краснеют в ответ на небрежные, но почтительные комплименты. И какая разница, что у одной из поварих морщинки вокруг глаз, а другая – долговязый подросток? Некрасивых женщин не бывает.
- Если мы все это съедим, нам обещали поймать и накормить еще, - перегородку в свои покои Кьёраку отодвигает подбородком, ибо руки решительно заняты всевозможной едой. И прекрасно приготовленной.
- Бросим вызов кухне моего отряда, та-айчо? – сивушный дух уже и выветрился, а улыбка делается теплее, когда проскальзывает это вот по сердцу – «моего отряда».
И неловкость, сожалением – у него, действительно, осталось многое. Потерянная любовь – там все сложно. К тому же… если ничего не могло быть, то ведь и сожалеть об этом, по сути, незачем?
«А она одинока по-прежнему. Ну, почти», - есть место, где ее всегда примут, и совершенно неважно, что она сама думает на этот счет.
«Спа-асибо», - чуть поблескивают глаза Кьёраку.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-04 00:30:29)

Теперь нет нужды в словах. Незачем тревожить едва-едва нарастающую на раны тонкую кожицу, да что там – кожицу – подсыхающий слой сукровицы. К тому же… это разве что только у Сюнсуя так. У него это – первый судорожный вздох после тяжелых вод отчаяния. Которые как...
«Третья сцена», - есть в ней нечто невообразимо влекущее. Потому что она принимает в себя, и ты тонешь. Тонешь, таешь, тонешь, не думая уже ни о чем.
Однажды она его едва не убила. И стоит, наверное, подумать о том, что это сам Кьёраку оказался недостаточно искусен, но – нет.
«Это просто еще одна грань», - смерти, или жизни – без разницы. Он хотел познать их все. Он познавал их, тайны своей оханы. Тайны Цветущего До Небес Безумия, и, не постигни он их полностью – никогда не сумел бы ее подчинить.
«Ты меня и не подчинил, Сакураносуке», - и холодные руки обнимают его за плечи. Ветер, прилетевший не со стороны раздвинутых перегородок, шевелит полы розового кимоно, а к виску Кьёраку прижимаются прохладные гладкие губы. В этом нет нежности, нет ласки, нет даже заботы – это печать.
«Ты всегда будешь моим», - все женщины рано или поздно покинут его. Смерть ли их отберёт, или другие мужчины, обстоятельства, или же они сами наскучат Кьёраку – но она, единственная, всегда будет с ним.
И руки обнимают теперь уже за шею, и он чуть склоняет голову вбок, чувствуя поскребывающее прикосновение длинного ноготка. Она – здесь, его охана, незримой темной гостьей, шорохом шелков и запахом цветов. По уху задевает длинный гладкий локон, и Кьёраку поднимает глаза на негромкий вопрос.
«Как?» - дождь шепчет, а Кьёраку… Кьёраку больше не удивляется. Глаза напротив – изможденно-синие, глубокие, уставшие. Смирившиеся. И плечи под черным шикахушо – вновь опущенные.
Он отставляет стакан с вином на столик, и переводит взгляд на темный сад, в котором шепчет, шепчет неумолимый осенний дождь.
Он прогоняет духоту, и умирающие, увядающие цветы пахнут остро и свежо, будто бы возродившись. С навеса над террасой уже льет – дождь усиливается, и, отскакивая от камня дворика, капли долетают и сюда, разбиваясь мелкими брызгами.
Один. Два. Три. Четыре, - перед глазами – снова клетка кандзи-клейма. Нет, нет, неправильно все это. Оно переворачивает суть, и Кьёраку, пусть зная, что правила есть правила, не видит здесь ни единой возможности хоть как-то переиграть их по своему.
Вот она, клетка.
«Почему Ямамото согласился на это?» - вопрос останется невысказанным. Есть причины.
И всегда будут причины, чтобы двигать фигуры на доске.
Один. Два. Три. Четыре, - тонкая невидимая рука соскальзывает с плеча Кьёраку и он опускает глаза на поблёскивающие мелкими каплями половицы.
На глазах четыре капли покрупнее чуть вытягиваются, принимая форму. Затем охана берет его запястье – ледяным стальным браслетом, и, накрыв своей божественно изящной ладонью его кисть, водит указательным пальцем по половицам, соединяя капли в неровные линии.
Горизонтальная короткая черта, и легкими мазками исходящие из нее и друг из друга линии. Одна – незавершенная, последняя – длинная, почти касающаяся нижних четырёх капель. Черточка подлиннее, черточка покороче, - и Кьёраку с удивлением понимает, что поверх белой руки оханы ложится еще одна, затянутая в черное. Худенькая, детская – малышка проводит последнюю черту, и садится на колени рядом, глядя перед собой.
- «Яростной». Рецу, - печально улыбается капитан Восьмого Отряда, а затем, пошевелив плечами, глубоко вздыхает.
И темнота позади него – и рядом – обретает форму. Загорается изумрудами глаз, просвечивается белым оскалом черепа-тиары, ложится темными волнами пышных шелков, обволакивает запахами дорогих и тяжелых, словно роскошные одежды, духов.
Садится неприметной тенью с невинным молчаливым взглядом убийцы.
- Мы тебя помним, - охана царственна, и говорит о себе всегда только так. «Мы», - пускай в ту, первую встречу, малышки еще не существовало.
- Мы считаем так.
Мы. Все трое.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-04 03:11:50)

Кьёраку коротко вбирает воздух носом – пахнущий духами, тяжелый, вязкий, сладкий. Его собственная память о тех безмолвных ночах, когда он являлась к нему. Еще безымянная, такая влекущая.
Что же, в таких свиданиях тоже есть своя пикантность, свое недосказанное обаяние. «Не так ли?» - о, их вечные игры. Кто кого переиграет, - пальцы переплетаются, правой руки. Загорелые – с сахарно-белыми, пальцами небожительницы, которая не отвергает этого жеста. Ей сейчас не до того – она смотрит, надменно и холодно, на нового капитана Четвертого Отряда. Ей неприятно – потому что она когда-то сдалась этой, сдалась, чтобы выжить самой, чтобы выжил этот смазливый кретин. Потому что сидящая перед ней женщина действительно могла и хотела его убить – и госпоже Катен Кьёкоцу пришлось явить себя. Нехотя. И вот теперь, когда эта женщина вновь перед ней – смятая, ничтожная, потерявшая себя, ей почти гадко. Она чувствует себя оскорбленной.
И где ее приятель, тот, зеленый? – охана поворачивает голову на гордой шее, снисходительно опускает ресницы. Куда эта девка его подевала?
А Кьёраку смотрит на малышку, чуть сбоку. «Почему именно так?» - ему не отделаться от этого странно теплого чувства, которое ему вроде и знать-то неоткуда. Катен Кьёкоцу-тян – не ребенок, пускай и по-детски жестока, наивна и игрива. Не человек уже тем более, и не…
«Ну, точно, дураком был, дураком и остался», - и прекрасно Кьёраку знает ответы на все эти вопросы. Она ведь тоже, часть души. Она выглядит ребенком, и незачем, решительно незачем противиться самому себе, и как-то переиначивать отеческое чувство по отношению к ней.
Потому что, в отличие от ее несравненной матери, малышка принимает его своим компаньоном безропотно. И, кажется, с благодарностью. «Так ведь?» - девочка поворачивает закрытое полумаской личико, и смотрит в ответ, неподвижно и серьезно.
О, конечно же, так. И мысли пускай немного неуместные, особенно сейчас, когда напротив тихо пульсирует, угасающим сердцем, чужая боль.
- А как ведут себя капитаны? Я пока что не знаю, - кивок подбородком, под легкое пожатие плеч. На приподнятые уголки губ, на ясную синеву в больших глазах – такую детски ясную, совсем как у малышки Катен Кьёкоцу. Разве что только у нее всего один глаз, но в который тоже – если станешь всматриваться, то провалишься в бездну.
С этими руками, лежащими на коленях – мягкими и нежными. С этой чуть наклоненной вперед шеей, которую, ах, которую обнажить бы в воротнике нарядного кимоно или праздничной юкаты.
Такой вот хрупкой, юной и беззащитной. Неопасной.
Без меча, - «где господин Миназуки, все же?» - раньше бы капитан Кенпачи никогда не рассталась бы со своим тати. Где же он, почему не с ней?
И как быть с самым главным – с титулом, сотрясающим небеса?
«Небесам-то теперь как раз и все равно», - горьковато так думать. И кажется, что по синим глазам напротив проходит тонкая трещина – отблеск разбитого сердца.
Увы, на такую боль у Кьёраку особое чутье. Как говорится…
«Дурак – дурака», - чеканит холодно охана, встряхивая локонами, и высвобождает руку небрежным жестом, задев ногтями.
- Мы сказали, что намеревались. Теперь мы уходим, - и никакое усилие не удержит ее сейчас в этом мире. Вновь порывом ветра наполняет маленькую комнатку запахом цветов, дорогих духов, и тления, в самой-самой глубине. Так пахнет уже умершая, гниющая сердцевина еще пышного и прекрасного цветка.
Хрупкая тень мелькает рядом с капитаном Четвертого Отряда, и истаивает, словно и не было, только мажет по сумеркам ярко-бирюзовый росчерк, короткий, как видение.
- И вот так она всегда. Враждебна и прекрасна, - вздыхает Кьёраку, рассматривая кровоточащую полосу на руке. Усталость падает на плечи – материализация дается ему сравнительно легко, но она всегда утомительна… правда вот только в том, что материализация его редко когда задерживалась надолго. Да, да, именно по причине капризного нрава оханы.
- А Катен Кьёкоцу-тян вы понравились. Она любит играть в прятки, - неторопливо звучит его голос. – Ей кажется, что начинается занятная игра, - может быть, так оно и есть? Может быть, если правильно притвориться, то все получится?
Но нет, в капитане Кенпачи этого попросту нет. Единственные игры, что нравятся ей – со смертью, а не с людьми. Кьёраку было достаточно услышать о том один-единственный раз – очень, очень давно.
И снова…
То, с чего когда-то все началось. То, что не способно сломаться, или согнуться, то, что вне приказов, - Кьёраку чуть хмурится.
То, что всегда было единственно важным в этих играх со смертью.
В смерти. И сражениях.
«Мне не по душе сражения и смерти», - когда-то сказал студент Академии Шиньо самой смертоносной шинигами Общества Душ.
«Для этого существует мой отряд», - ответила она ему.
Одиннадцатый Отряд. У которого может быть только один капитан.
Кенпачи.
- Кто же станет теперь капитаном Одиннадцатого отряда? – «кто унаследует титул?»
И это очень нерациональное желание с точки зрения стабильности и спокойствия, но Кьёраку никогда не мог отказать красивой женщине в ее желаниях.
Пусть у нее по-настоящему будет тот, кому она пожелает передать свой титул.

Урок за уроком, да? – Кьёраку слегка поскребывает щетину на подбородке, склонив голову, смотрит на капитана… ох, как же сложно все это. Сколько времени еще пройдет, сколько воды утечет, пока не сгладится память о ней – такой вот смертоносной, что с восхитительной небрежностью сейчас встряхивает головой на гордой шее, говоря о тех, кого оставляет.
«И вы не знали, что сказать отряду, а-а», - улыбка прячется за потянувшимся указательным пальцем. Что же, все меняется. И слова, сказанные – или услышанные, показавшиеся прежде бесполезными – или бессмысленными, затем оказываются по-настоящему верными.
Впрочем, вряд ли Кьёраку станет ставить это себе в заслугу. Его пылкий, но сбивчивый порыв… хорошо, если пригодился.
Хорошо, если отпечатался, - он подается немного вперед, к маленькой ладони. Та теперь теплая, не как раньше – безвольная и холодная, как лоскут намокшего шелка. И Кьёраку подсаживается ближе, потому что синие глаза загораются чем-то из далекого прошлого. Деловитым таким, с отблесками костра под летним небом и его собственный лед, засевший в легких, в горле, в крови – покалывающий, не отпускающий, будто бы тоже немного подтаивает.
Беда идет за бедой, но кто сказал, что в ней нельзя справиться… даже вот так вот, - Кьёраку хотел бы что-то сказать, да проще послушать. Усадить поближе к себе, почти в объятья, почти интимно. В контраст тому, как сидели только что, разделенные этим столиком, оба спрятавшиеся за то, в чем легче. Кьёраку – в небрежную учтивость, и тени из полуулыбок. Ячиру… Рецу, теперь уже – Рецу, конечно же, - «спасибо, охана», - в размышления о своем будущем.
А вот теперь она рядом. И глаза ее блестят доверительно, а на щеках – румянец, от одного взгляда на который вспыхнет ревностью сердце любого мужчины. Потому что такая красавица – и не по ему так вздыхает – глубоко, жадно.
Хищно. С опьяняющей жаждой крови.
Так и не сумел Кьёраку понимать это, принимать – так тем более, но ему и не надо. Подобное – для таких, как Первая Кенпачи, и какой-то мальчишка из Руконгая. Неназванный.
Но он есть – и этого сейчас, наверное, достаточно.
Потом станет сложнее, потому что… что-то Кьёраку подсказывает, что мальчишка этот придёт не завтра, и даже не через сто лет. Придется через многое пройти – и ему, и ей.
Он обнимает… Ячиру? Рецу? – «неважно», - за плечи очень бережно, и вместе с тем непринужденно. Чужая беда здорово отвлекает, - вино опять льется по чашечкам, темно-красное, крови подобное. Ах, да даже сравнивать смешно. Запах терпкий, долгий – так пахнет сад на склоне уже коснувшегося осени лета, когда цветы, разомлевшие на солнце, готовы сбросить лепестки, словно в жаркой истоме.
- Это хорошая новость, - Кьёраку улыбается слегка мечтательно, хладнокровно прикидывая про себя, чем же и кем должен быть этот, по словам Первой – следующий Кенпачи. – Выпьем за это? – ничего.
Осень скоро соберет свою разноцветную дань – и цветов, и листопада, а затем явится зима, долгими ночами и скорбными завываниями ветра. Затем расцветут умэ, а следом сакура, и опять опустится жаркое лето. И так – год за годом, и к любому времени года…
«У меня в отряде будет, чем развлечь любого гостя», - выпивка под любое настроение, и слово для каждого, кто нуждается.
Даже для Кенпачи, - и может быть - да скорее всего – Кьёраку для нее все тот же самоуверенный юнец из Академии, но…
Он совсем легко прикасается к этой нежной белой щеке – пусть посмотрит на него.
- Мы справимся, - фарфор тоненько щелкает.
Мы непременно справимся.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-06-17 05:23:25)