Ладно, если Имс и издевался, то только самую малость. Не то чтобы он обращал внимание на такие вещи, как разница часовых поясов, но только если это не касалось того времени, когда до него пытался кто-нибудь дозвониться. Все на том конце телефонного соединения дружным строем отправлялись в путешествие по цветастым британским ругательствам, и хорошо, если не масайским. Во всех остальных случаях Имс мог и не посмотреть на время, когда кому-то звонит сам. Вот, например, в тот день, когда вызванивал Артура. В первый раз потерпел фиаско, и абонент оказался не абонентом. Зато на следующий день дозвонился, и даже вытащил детку в Африку.

Ладно, если Имс и издевался, то вытаскивая Артура в Африку. И работа прибыльная, и спину погреть под тропическим солнцем.

Имсу иногда интересно, как Артур не варится заживо в этих своих брендовых приталенных костюмах. Тут рубашку разлетайку надень — и всё равно хочется даже кожу с себя содрать. Но это только первое время, потом привыкаешь. В местах с тропическими дождями ещё хуже, стоило бы заметить для справедливости, и здесь скорпионы и змеи сами тебя боятся, а не как живность в Австралии пытаются сожрать и не подавиться. Тут люди сами едят скорпионов, иногда даже живьем, предварительно оторвав ядовитое жало и маленькие клешни. И скорпионы — не самая экзотическая еда, которую можно увидеть.

Имс едва склоняет голову, когда наблюдает за тем, как прозрачная капля стекает по идеальной шее Артура от линии роста волос до кромки рубашки и тут же впитывается в ткань.

После работы они возвращаются в Браззавиль. Извлекатель — просто знакомый Имса, с которым иногда приятно работать, — испарился по каким-то своим делам, едва попрощавшись. Обычное дело, вообще-то: встречаетесь для того, чтобы  совместно залезть к кому-нибудь в голову, наводите там шорох, а потом расходитесь до следующего раза, которого может и не быть, а если и будет, то с совершенно другими людьми. Дилетанты в бизнесе не задерживаются, как и туристам далеко не рады. Туристы во снах — вообще проблема такая, что фэйспалмов не напасёшься, потому что они боятся умереть, лезут куда их не просят, а ещё не всегда понимают, что боль — она в голове. Это нормально, за одну секунду умереть несколько раз подряд. Потом привыкаешь и сложнее сказать, каким ещё способом ты не умер.

Имс, прислонившись плечом к дверному косяку, смотрит на то, как Артур ещё раз проверяет, а затем убирает устройство в серебристый кейс. Одно из правил эксплуатации: работать с PASIV можно только в том случае, если рядом находится знающий техник или же иное лицо, знакомое с характеристиками устройства. Хрупка вещь, вообще-то, непосредственно связанная с подсознанием и кровью. Не хотелось занести себе какую-нибудь заразу с нестерильной иглой или, чего доброго, некачественной смесью. Артуру в этом плане доверять можно: он знает PASIV настолько, что лично может разбирать и собирать, и устройство будет работать точнее часов, потому что время — одна из основополагающих констант, которые важны, но которые нельзя контролировать.

— Как видишь, ещё не ушёл, — отзывается Имс.

Он не спешит отходить от дверного проема, просто наблюдая за тем, как двигается собеседник. Иногда это может сказать очень многое. Конкретно сейчас жесты говорят о том, что Координатор чертовски устал, и даже если это так, то сам он, обычно, в слабости не признаётся. Пока не находишь его в неадеквате на кафельном полу ванной, ага.

— Если я иногда обитаю в Кении, Артур, это не значит, что я местный по всей Африке, — Имитатор едва жмёт плечами. Впрочем, тут же добавляет: — Но я сам направляюсь в отель, так что пойдём, провожу.

В тоне голоса — ни капли сомнения, вопросительных интонаций или предоставления выбора. Всё просто: отель я тебе, дорогуша, покажу, а там либо просто доверься мне, либо ищи сам, никто тебя не ограничивает. За работу им перевели неплохую сумму, можно было бы побаловаться и пятизвёздочным отелем, вот только выставлять себя напоказ — дело десятое. Проще пользоваться не такими видными, но безопасными местами. При этом, разумеется, не лишая себя всевозможного комфорта.

— Такси ждёт улице, — с усмешкой добавляет Имс.

Тут такси, по крайней мере, обходится дешевле, чем в Европе. Уже на улице Имитатор спокойно забирается на пассажирское сидение рядом с водителем, слышит знакомое наречие и коротко отвечает, не скрывая открытой, но вежливой улыбки. Таксист, конечно, и на английский бы перешёл, однако, раз ему повезло хотя бы с одним пассажиром, то предпочёл общаться на родном диалекте. Таким образом Имс слегка оградил Артура от лишней головной боли в виде вечной болезни всех таксистов мира — любви к трепле ни о чём.

К знакомому Имитатору отелю они добираются довольно быстро, даже толком не устав от тяжелого запаха кожзама в салоне автомобиля. Благо бензином не разило. Имс расплатился с таксистом, забрал из багажника свою сумку с вещами и, оглянувшись на Артура, побрёл в сторону главного входа, намереваясь зарулить к ресепшену.

Душ, кровать. Может быть, чего-то поесть. А времени насладиться всякими тропическими красотами у него сполна.

Внутри прохладно по сравнению с жарой, царящей на улице. Кондиционеры работают вовсю, не иначе. Светлое убранство главного холла пока что приятно радует глаз, и Имс не хочет думать о том, как ослепительно раздражающе это бы выглядело, если бы находилось под палящим полуденным солнцем. Смотреть бы было натурально больно, это как минимум, не говоря уж об остальных неудобствах.

Артур остановился рядом у стойки ресепшена. Девушка, которая за ней стояла, куда-то отошла, попросив подождать буквально минутку, а другая занималась иными постояльцами, так что Имс только улыбнулся ей в ответ, дескать, как скажешь, ради тебя хоть весь день тут простою, правда, это вряд ли понравилось бы Артуру.

Кстати, говоря о последнем. Имитатор оценивает его сдержанное замечание.

— Ну, если даже ты приятно удивлен, дорогуша, — почти мурлычет Имс, поглядывая в сторону отошедшей по своим наверняка ну очень срочным делам сотрудницы отеля, — то они могут заслужено вывешивать похвалу в рамку и на стену.

Вернувшаяся девушка этого, к счастью, не услышала, а сам факт её возвращения не позволит Артуру ответить какой-нибудь колкостью взамен. Хотя Имс даже не острит, только отмечает очевидное. За два года успел поработать с Координатором достаточно, чтобы понять: любой британец удавится от зависти, поняв, что вся аристократичная педантичность собралась вот в этом человеке, а не представителе их нации. Сам же представитель их нации, скорее, создаёт абсолютно противоположное о себе впечатление.

Девушка даже хорошо говорит на английском, поэтому Имс с облегчением переходит со своего ломаного африканского диалекта на привычный, родной язык. Не то чтобы он так уж плохо говорит на масайском и нескольких других диалектах, но предпочитает лишний раз всё-таки этим не пользоваться. Вот в такси пришлось, а в отеле было бы странно, если бы сотрудники не могли говорить на международном языке.

Только конструктивного диалога не получается.

— Можете посмотреть ещё раз? — переспрашивает Имс повторно, расслабленно опираясь предплечьем на стойку.

Девушка опускает взгляд, что-то вбивает в базы и, наконец, вежливо улыбается.

— К сожалению, вашим требованиям соответствует только один номер. — Она поднимает взгляд на Артура и адресует ему ещё одну улыбку. Имс только переводит взгляд с неё на него и обратно. — Не волнуйтесь, там отдельные кровати.

— И других вариантов нет, — вздыхает Имс.

«Только другой отель», — думает он мрачно и понимает, что до другого отеля добираться через добрых полгорода, и там куда больше обслуги, которая суёт свой нос не в свои дела. А этим достаточно приплатить, и никто ничего не скажет, и никто никуда не полезет.

Выбор, к сожалению, очевиден.

— Хорошо, тогда этот номер, — соглашается Имитатор и протягивает девушке один из своих фальшивых паспортов, под обложку которого успел положить купюру крупным номиналом.

Хотелось уже подняться в номер, пусть даже и один на двоих (зато с раздельными кроватями), упасть лицом в подушку и уснуть. Голова начинала болеть с непривычки: Имс слишком долго пробыл в Европе в последнее время, и теперь ему самому не мешало бы акклиматизироваться. Когда девушка заканчивает с его данными и тянет руку за паспортом Артура, Имс выразительно смотрит на него, дескать: «не спорь, соглашайся на один номер, потом объясню».

Артур, наверное, будет недоволен. Наверное, он мечтал наконец-то оказаться в одиночестве, отдохнуть перед долгожданным перелётом в Европу, а тут придётся проторчать ночь с Имитатором, как будто бы не так давно несколько суток не провели вместе в очередном осознанном сне.

Регистрация и уточнение всех необходимых деталей проходит относительно быстро, а потом в руках у Имса оказывается ключ от номера. Девятый этаж, лифты справа по коридору, приятного отдыха.

Последнее ему, конечно, никто не сказал, он и так это помнит, вернее, так должно быть во всех нормальных отелях. Просто по купюре, вложенной в паспорт, девушка поняла, что он кто-то либо из постоянных, либо из знакомых с положением дел постояльцев, вот и не стала лишний раз озвучивать обязательные объяснения-напутствия. А купюру себе забрала, умная девочка.

Номер всё-таки оправдывает ожидания: светлый, чистый, как и обещано — с двумя отдельными кроватями. Шторы закрыты, чтобы обои не выцветали, однако? в самом помещении не то чтобы темно. Нормально, ночь пережить можно.

Имс проходит в номер, кидает сумку с вещами в импровизированной прихожей, прямо напротив дверей в совмещённый санузел, и двигает в сторону кресла с сидением. выгнутым в форме ложки. Падает в него, больше механически, чем действительно по необходимости, проводит ладонью по лицу и вскидывает взгляд, ожидаемо смотрит туда, где могла бы находиться камера внутреннего наблюдения. На первый взгляд — чисто. Как и должно быть. Он краем уха слушает Артура — слушать тут, вообще-то, больше нечего и некого, — переводит на него взгляд, чтобы удостовериться, что не ослышался. В этот момент Артур как раз оглядывается на него, так что они пересекаются взглядами.

— Боже, не могу поверить: ты запоминаешь всё, что я говорю, — тянет Имс привычно не без скрытой улыбки. Разумеется, Артур обладает хорошей памятью, иначе действительно блестящим Координатором бы никогда не стал, но вот то, что помнит истории, которыми Имс разбрасывается время от времени, это весьма любопытно. — Как скажешь, милая. Не горячись, я действительно всё объясню.

Он произносит это «Боже» на британский манер, без американского упоминания Иисуса с режущим слух звуком «з». Вообще Имс многих выводит из себя плавностью речи, срывающейся на отрывистые высказывания только в приступы неконтролируемой агрессии, или же когда время прижимает. Впрочем, вежливость английской королевы тоже не сулит абсолютно ничего хорошего.

— Этот отель, конечно, не пять звёзд, и мы действительно могли поехать в другой, более свободный... — Имс, отвлёкшись, замолкает на половине фразы и, протянув руку к окну, немного отгибает ткань шторы в сторону. Убедившись, что звук резко тормозящей машины ему, возможно, послышался, он продолжает прерванное объяснение: — Но пришлось бы ехать через половину города. А эти ребята известны тем, что не суют нос в дела постояльцев. К тому же здесь точно нет ни камер, ни прослушки, а за дополнительную плату тебе хоть главный администратор кофе в постель принесёт.

В последнем Имс, конечно, преувеличивает, прекрасно понимая, что Артур это поймёт. Преувеличение он использует, скорее, для того, чтобы показать клиентоориентированность персонала, а не перечислить реальный список услуг. К тому же они здесь ровно на одну ночь, так что неудобствами больше, неудобствами меньше — Артуру придётся смириться с тем, что остаться одному не получится. Собственно, они никогда и не оставались на ночь в одном помещении. Даже если вся команда ночевала в одном отеле или на одном складе, каждый инстинктивно выбирал себе угол так, чтобы остаться одному, но при этом видеть расположение всех остальных. Профессиональная привычка, наверное. А у Имса есть свои причины ночевать в одиночестве. Например, чтобы никого не будить, когда он просыпается посреди ночи, а потом не может уснуть и даже сознательно не ложится.

Когда Артур говорит, что в душ полезет первым, Имс только жмёт на это плечами, потому что ему, на самом-то деле, без разницы. Пусть его идёт, какая вообще разница в очередности, кроме очевидной: когда он зайдёт в ванную, она уже будет прогретой, а стены покрыты влажной плёнкой испарины. Впрочем, отчасти зная Артура, на такую жару ванная, скорее всего, будет не прогретая, а выстуженная донельзя.

Пока что можно было стащить с тумбы несколько покрытых прозрачным пластиком карточек и мельком просмотреть их, чтобы заказать ужин из ресторана на первом этаже прямо в номер. Почему бы и нет, собственно, раз есть возможность. Имс отчасти даже рад тому, что в меню представлена кухня разных стран, а потому с интересом поглядывает на дажаж и лениво размышляет над тем, хочет ли он что-то ещё, или на жару кусок в горло не лезет. Отсутствие аппетита при высокой температуре на улице, к сожалению, один из побочных эффектов не только акклиматизации, но и в принципе пребывания в тропических или пустынных странах.

К тому времени, как Артур выбирается из душа, Имс всё ещё сидит в кресле, забравшись в самую его глубину и устроившись с максимальным комфортом. Изгиб чаши удобный, хоть с ногами в него забирайся, только он может так уснуть, а засыпать сидя не хотелось бы. Шею потом ломить будет, ноги опять-таки на добрых минут десять ходить откажутся, и вообще ощущение будет такое, словно ему проекции изрядно рёбра намяли. А ему бы ещё самому в душ забраться, и потом уже думать об отдыхе.

Имс поворачивает голову к устроившемуся в другом кресле Артуру и неопределённо ведёт плечом. Он ещё не думал, останется в Конго или двинет дальше, предпочитает полагаться на собственное чутьё. А пока что оно не велело ему брать билеты до какого-нибудь другого места. Значит, Конго. Проведёт тут несколько дней, или недель, а там...

- Может быть и здесь ненадолго. А там как получится.

Работа иногда приваливает абсолютно спонтанно, а разборчивый Имс берётся либо за высокооплачиваемую с хорошим прикрытием, либо за то, что ему интересно. Никогда не угадаешь, в какой момент подвернётся любопытное дело. Иногда в голове возникает дурацкая мысль, что можно раскрутить глобус и кинуть в него дротик. В какую страну попадёт острие — туда и ехать; правда придётся кинуть несколько дротиков на случай, если первый попадёт в какой-нибудь тихий океан вместо суши. Имс закидывает руки за голову, потягивается, а потом поднимается с кресла, параллельно расстегивает на себе рубашку.

— Будут в дверь стучать — открой, пожалуйста, это ко мне, я в ресторан звонил. Тебе не заказывал — ты большой мальчик и сам решишь, чего хочешь.

Имс не стал полагаться на свой вкус и заказывать Артуру что-то без его ведома просто потому, что это банально неприлично. В прихожей Имс склоняется над сумкой и отыскивает в ней чистую одежду. Что-то лёгкое, чтобы не слишком прилегало к телу, и из натуральных тканей, чтоб не умирать в синтетике. Синтетика и солнце — вообще чистое зло, если всё вместе и на постоянной основе. Только перебросив вещи через согнутую руку, Имс наконец заходит в ванную.

— Твою мать, Артур! — слышится из-за двери такое незамутнённо возмущенное. — Если ты собирался разводить пингвинов, мог бы и предупредить.

Как будто Имс не знал, что так оно и будет. Знал, конечно. Просто оказался не готов к стылости кафеля. Он ворчит что-то негромко, тут же выкручивает смеситель на горячую воду и, пока ванная прогревается паром стекающей в никуда воды, смотрит на себя в зеркало, отмечая, как невозмутимость наедине с собой сменяется усталостью.

Африка. Обошлось бы.

Имс не слышал, приходил кто-то с ресторана или нет, но надеется, что Артур всё-таки милостиво открыл дверь, и тарелка с горячим дажажем ждёт его на тумбе. Стола в номере как-то не наблюдалось, так что если куда-то и ставить, то на тумбу, на которой покоится широкоформатный телевизор.

Имитатор выходит из ванны уже одетый, с мокрыми волосами, которые так толком полотенцем и не вытер, зато это ощущается буквально по-божески, когда прохладный воздух из кондиционера касается влажной кожи и вызывает холодок по позвоночнику вниз. Он вновь падает на уже облюбованное кресло, с удовлетворением тянется к подносу на тумбе и вполне искренне добавляет при этом:

— Спасибо, Артур, иногда ты всё-таки прелесть.

Он снимает крышку с широкой тарелки так, чтобы капли конденсированного пара не стекли обратно в блюдо. Не любит он, когда так происходит, сразу еда кажется мокрой и не такой. С удовольствием примеривается к тому, с какого куска начать.

— А ты куда? Европа? — спрашивает Имс, продолжая разговор как ни в чём не бывало.

Иногда такое бывает. Не нужно специально подбираться к теме, и продолжение выглядит весьма естественным. Особенно у Имса с его подвешенным языком. Он не рассчитывает на точный ответ, просто это Артур, который даже спустя два года знакомства ведёт себя скрыто и отстранёно. как, впрочем, и любой нормальный участник совместных снов. Чем меньше фактов ты говоришь о себе, тем меньше вероятности, что тебе подарят друзей в полосочку.

Ну, что же, по крайней мере с Европой он угадал. Имс тихо хмыкает и ведёт плечом. Не то чтобы он удивлён выбором Артура.

— Париж, так Париж.

Он не слишком-то любит этот город, скорее, пролетает нам ним как та несчастная фанера и надолго не задерживается. Да, красиво, да, романтическая столица Европы, вот только дома там старые, постоянно то облазят, то пытаются обрушиться, забастовки в самое неподходящее время так, что на другую улицу не попасть, не то, что на другой конец города, если вдруг срочно приспичило, а ещё, наверное, только ленивые не пытались потрахаться на самом верхнем ярусе Эйфелевой Башни. Качественный трах в общественном месте за двадцать пять евро, да ещё и с видом на весь Париж с высоты в двести семьдесят шесть метров. Ну или не особо качественный, тут уж как повезёт.

Имс почти что подносит вилку ко рту — и благо, что не втыкает её в глаз, потому что на голову прилетает влажное полотенце. Артур — сама заботливость, когда не пытается кого-нибудь этой заботой убить. Имитатор фыркает показательно, кладёт вилку обратно на тарелку, поднимает обе руки и растирает полотенцем волосы, промакивая лишнюю влагу.

— Твоя забота о соседях весьма трогательна, — говорит он, и в голосе даже практически не слышно тех самых ноток вежливой иронии. — Но я не думаю, что в пределах этого отеля потоп — что-то из ряда вон выходящее. Кстати, никогда не интересовался, насколько картонные здесь стены.

Последнее утверждение он произносит негромко, скорее для себя. Чаще всего он так выматывался после работы, что вырубался без задних ног и не слышал ничего вокруг себя, кроме, разве что, робкого стука в дверь, когда горничные приходили убирать номер. Он может лишь предполагать, насколько в отеле хорошая слышимость, но привык запрашивать какую-никакую звукоизоляцию, и чтобы окружающие люди ему не мешали…

…и чтобы он сам не мешал окружающим.

Имс заканчивает с едой достаточно быстро, из принципа «не потому что действительно хочется», а потому что «надо». Он оставляет поднос с тарелкой в прихожей, прямо у двери: когда горничная заглянет, ей не придётся проходить в номер, сможет забрать прямо так и уйти, не потревожив лишний раз постояльцев. А больше, чем самодостаточность Имс ценит разве что спокойствие.

Имитатор трёт подушечками пальцев переносицу и поглядывает на кровать. Ему бы лечь отдыхать, вот только пока ещё не тянет, а когда начнёт тянуть — может быть уже поздновато. В отеле заниматься откровенно нечем: идти на развлекательный этаж ему не хочется, включать телевизор – и подавно. Из книг тут разве что путеводители, какие-то дурацкие брошюры для туристов, и прочие мелочи жизни, которые честные постояльцы то и дело пытаются растащить на сувениры.

Имс, в конце концов, вытаскивает наушники и подключает их к смартфону, а после скроллит обширную библиотеку аудиокниг. Он бы по возможности таскал с собой печатные варианты, но с этим связаны две крупные проблемы: первая — это тяжесть книг и то, что они занимают слишком много места, а вторая — это проявления дислексии, из-за которых сложно сосредоточиться на письменном или печатном тексте. Аудиокниги оказались лучшим выходом из положения, а со своей памятью Имс и вовсе может иной раз цитировать дословно.

Он довольно устраивается на кровати прямо поверх одеяла, затыкая уши наушниками так, чтобы не слышать звуков извне. Тоже крайне раздражающее явление, когда вакуумные наушники не прилегают как следует, и слышно всё подряд, включая шум транспорта и разговоры людей. Сейчас он в номере, может просто прикрыть глаза, включить не законченную аудиокнигу и отдаться расслаблению. Глядишь, даже сможет уснуть, а в самом хорошем случае - провалиться в темноту без видимых признаков снов или кошмаров. Со снами всё проще: если ты их не видишь, значит, всё в порядке, а если видишь — значит, ты в чьём-то грёбанном сне. с кошмарами так не работает. Иногда они проявляются спонтанно, и проснутся бывает невообразимо трудно. Как будто подсознание не спешит выпускать откуда-то изнутри, и приходится выдирать себя с мясом, чтобы имитировать бодрость и дальше.

Темнота опускается сверху изолированным колпаком, накрывает пространство и не выпускает наружу. Куда ни глянь — повсюду мрак, и только попробуй рыпнуться в сторону: сожрёт и не подавится, выплюнет обглоданные кости с повисшими на них волокнами сухожилий и мышц.

Он сидит, скрестив ноги перед собой и округлив спину, упирается локтями в собственные бёдра и неотрывно смотрит на огонь. Огонь — единственный источник тепла и света, тот маяк, за который хочется уцепиться руками, потому что знаешь — боль, она в голове, а умерев, ты можешь проснуться. Если, разумеется, знаешь, что спишь. [Он не спит.] [Наверное.] [Определённо точно.] Запах палёного мяса — не самое приятное, что можно почувствовать от собственного тела, а сотрудникам девять-один-один останется только покрутить пальцем у виска.

Костёр взвивается в небо, тонкие золотисто-оранжевые язычки растворяются в чернильном небе танцующими всполохами и проблесками искр. Дерево трещит и гнётся под натиском пламени, переливается от угольно-чёрного до насыщенного красного оттенка, горит добела, чтобы потом рассыпаться углём и пеплом. Кроме огня не видно ровным счётом ни черта, но он и не оборачивается: говорят, он сам и есть местный дьявол, умерший и возвращённый, слышащий песни мёртвых, вгрызающийся клыками в позвонки и лакающий тёплую кровь, как воду.

Он сидит на песке, ещё не успевшем отдать жар недавнего дня. Песок забивается между пальцев ног, согревает обнажённые бёдра и голени, тихо шуршит под порывом неощутимого ветра. Делано расслабленная поза, и только мышцы перекатываются плавно, как у человека, готового вот-вот вскинуться с места. На нём нет ничего, кроме широкой, просторной рубахи без ворота, а льняная ткань перемазана чем-то бурым, в свете костра чёрным почти что. Он опускает взгляд на собственные руки, разглядывает чернильные узоры, расположившиеся под кожей, и загривком ощущает обжигающий огонь клейма в виде раскинувшей крылья птицы.

В воздухе разносится низкая вибрация, от которой мелкие волоски на теле дыбом становятся. Вибрация напоминает далёкое рычание львиного прайда, забирается под самую кожу и застывает в костях преломленным отзвуком. Огромные кошки песочного цвета не нападают, потому что чувствуют своего, только ходят в тенях на огромных мягких лапах, когтят песок и ловят глазами отблески костра. Они не ступают на полосу света, очерченную костром, зато заходят практически за спину, потому что там света нет. Иногда ему кажется, что он чувствует тёплый шершавый язык, проходящийся по позвонкам снизу вверх, и язык этот, сравнимый разве что с мокрой наждачной бумагой, раз за разом медленно стёсывает кожу вместе с узорами чернил.

Он вновь опускает взгляд на руки: по пальцам течёт густое, тёмное и тёплое, в ладонях лежит переставшее компульсивно трепыхаться сердце. В крупную полую вену, пустую сейчас, можно палец большой просунуть, продавить полулунный клапан и достать до мягкой внутренности предсердия.

Вибрация отдаётся эхом в груди, переводит в состояние, сходное с трансом. Вибрация складывается в слова, которые неспешно, напевно срываются с губ, исчезают в отблесках пламени да так там и сгорают, принесённые в жертву огню. Он подтягивает ноги ближе к себе, чувствует, как ещё тёплая кровь капает на голени, а потом тяжёлые крупные капли стекают до самых щиколоток. Кошки песочного цвета скалят клыки, им тоже хочется мяса, но они не приближаются, потому что знают: он может развернуться и вонзить клыки в глотку, выдрать оттуда кусок вместе с жилами, и едва ли поморщится при этом.

Здесь нет ни одной проекции. Вообще. Ни одной. Может быть это львы — тот самый плод подсознания, поговорив с которым можно было бы вытянуть наружу человеческую сущность, узнать, чем она одержима. Не всё так просто. Попробуй поговорить со львом и не напороться на бритвенной остроты когти, которые могут вспороть живот и выпустить кишки наружу прозрачно-длинными, наполненными лентами. Львы — твари бессловесные, огромные, хищные кошки, они способны только клыки скалить, охотиться и драть, рвать на части, добираясь до горячего, кровавого нутра, от которого сама собой слюна течёт по губам и сворачивается тяжесть в желудке. Они прячутся в тенях, не решаясь выйти на свет, они не проваливаются в песок, ступая по нему широкими мягкими лапами, они не приближаются к костру, потому что там сидит тот, кто опаснее их всех вместе взятых.

Его не опаляет ветер, изредка пытающийся затушить костёр, но из раза в раз терпящий поражение. В пустыне ночью холодно — это парадоксальный факт, который стоит принять как должное. Песок ещё отдаёт тепло, накопленное за ночь, но пройдёт ещё несколько часов — и наступит холод, от которого спасёт разве что живое пламя. Ветер бросает на спину мелкие песчинки, царапающие кожу; песчинки прилипают к подтёкам крови, остаются там сыпучей корочкой, немного зудящей, вызывающей желание провести по ней ладонью и содрать с кожи.

Он поднимает взгляд и воспринимает чужого на своей территории как что-то само собой разумеющееся. Он уверен, что чужой здесь — вовсе не чужой, а потому имеет право на присутствие. Он скользит взглядом с лица вниз, смотрит на руки, стискивающие нож, слышит отголоском сознания ленивую мысль о том, что клыки порой острее ножа, и если нести оружие сюда — к костру — то нужно быть в нём очень и очень уверенным.

Тёплая кровь стекает по голеням вниз, сохнет на коже и окисляется бурыми разводами, стягивает поры, поблескивает в отблесках пламени. Он просто смотрит. Тяжело, изучающе, и жёлто-оранжевые пляшущие язычки огня не отражаются в почти что чёрных сейчас глазах. Из-за темноты так кажется, что чёрные, зрачок расширен до предела разумного. Он молча смотрит на чужого, не говорит ему и слова против, словно приглашает присоединиться в круг света, отделяющий область костра от всей остальной тьмы.

Он поднимает руки и чувствует щекочущий ноздри острый запах крови. Кровь никогда не пахла для него так отчетливо, как в эту ночь. Есть в ней что-то пьянящее, когда она ещё тёплая либо отогретая живым теплом, не в стакане, не в пакете, не замороженная до состояния красных кристаллов, а именно так, как тысячелетие назад выплескивалась из туш убитых охотниками жертв. Он чувствует её в собственных руках — там, в желудочках сердца, ещё осталось немного, не выплеснулось через полые трубки аорт и вен.

Мясо под зубами — жилистое, сплошная мышца. Клыки вгрызаются глубже, прорываются сквозь упругие мышечные волокна, разрывают их, с трудом, но разрывают. На язык брызжет кровь, терпкая, железистая, мгновенно вызывающая усиленный приток слюны и спазм в районе желудка. Он вскидывает взгляд на чужого, смотрит на него — не на нож, — продолжает вгрызаться в сердце, не чувствует, как багровые подтёки пачкают губы и подбородок. Из груди практически рвётся низкий рык, практически — но чем-то сдерживается, возможно дремлющей человеческой частью сознания.

Он не глотает отгрызенный кусок. Поворачивает голову — и сплёвывает его в огонь вместе с кровью. В воздух взвивается густой завиток серого дыма, принося с собой запах палёного мяса.

Он продолжает напевно бормотать себе под нос и щуриться на пламя. Язык и губы, покрытые багровой плёнкой, влажные, блестящие, от него самого пахнет кровью, но не так, как от бродящих по округе львов. Один из них вновь заходит за спину, мнет лапами песок, скалится и отступает в тень. Пока здесь он — эти не тронут.

Его зовут по имени, но это не его имя, поэтому он и не реагирует. Слово — набор звуков, ничего не значащих, но задевающих что-то глубоко внутри, какую-то тонкую, ненастроенную струну, которая не даёт должного отклика, не разрывает тишину чистым звоном. Шум ветра усиливается, это подсознание реагирует на слабое вмешательство, но на этом всё и заканчивается. Всё спокойно. Всё черно. Сон — транс, как ни назови, — слишком глубок, чтобы разрушить его ненавязчивым напоминанием реальности, для этого нужна встряска посильнее. В небе — россыпь мелких мерцающих звёзд, только-только начинающих проклёвываться из чернильной темноты, перед ногами — между двумя людьми — отблески пляшущих язычков огня, взметающихся выше, стоит накормить их сырой плотью и кровью. В воздухе плывёт запах тающего жира, подпалённого мяса. Дым щекочет ноздри. Он ведёт головой, принюхивается, невольно скалится, демонстрируя окровавленные клыки, но всё это — только внешнее. Внутри он почти что умиротворён, почти что — потому что чего-то не хватает.

Гость обходит кострище по небольшой дуге, останавливается на другой стороне, не сокращает расстояния, но и не теряет из виду, примерно так же, как делает любое животное, которое понимает, что за ним следят. Он только щурится, разглядывает фигуру и не говорит ничего против. Сам пригласил к костру, воля приглашённого — занять любое нравящееся место. Сидеть, смотря друг другу в глаза, тоже удобно, это одна из самых выгодных позиций, безопасная, потому что имеешь возможность видеть любое лишнее движение, направленное в твою сторону. Только изредка приходится прикрывать глаза, потому что дым немилосердно разъедает и палит жаром, а терпеть дискомфорт — не самое приятное из того, что можно терпеть в принципе.

Снова вопрос.

Он наклоняет голову, смотря прямо сквозь пламя костра. Человек сидит на песке, скрестив перед собой ноги, поглаживает пальцами острую кромку ножа. Взгляд человека такой же острый, как наверняка остёр и нож, покоящийся на его ногах. Он не проверял, проверять бы не хотел, да и не видит смысла, потому что сейчас спокойно обходится и собственными зубами. Он не боится, потому что его шкура слишком тверда для лезвия фантомного, но для физического — для начала нужно дотянуться до того, как раздастся хруст позвонков. Тут тоже всё до безобразия просто: или ты, или тебя. Закон выживания во всей его жестокой красоте.

— Ты — тот, кто должен здесь находиться.

Это одновременно и ответ и не ответ на вопрос. Ему нет дела до того, кем этот человек может быть на самом деле. Есть только два факта, которые действительно имеют значение. Первый: этот человек здесь и сейчас у костра, значит, имеет право тут находиться, потому что изнутри не поднимается ни агрессия, ни ощущение чего-то неправильного. Второй факт: человек не отказался от приглашения, это добровольное решение присоединиться, то есть всё проходит на законных обстоятельствах [здесь не властвует закон, но и беззакония тоже нет — здесь работают обряды и традиции, выработанные много-много лет назад, и сейчас они имеют больший вес, чем любое писанное человеческое правило].

Он не предлагает мясо, потому что это его добыча, и право сильного есть первым. Так действует львиная стая: сначала охотники, потом главная пара, потом те, что могут отстоять свою очередь, а всё, что останется — остальным. Это жестоко, зато справедливо. Но он не ест даже: только рвёт крепкими зубами, с надрывом раздирает мышечные волокна сердца и чувствует, как кровь стекает по языку прямо в глотку. От вкуса с примесью железа и меди сводит желудок, поэтому иной раз приходится прерываться, вскидывать взгляд и молча смотреть, и только потом продолжать.

Это давний обряд, древний, тёмный — потому и выполняется ночью у костра, ведь дневной свет не имеет такой силы, необходимой для завершения — и многим известно, что обряды на крови — самые сильные, нет сильнее магической связующей, чем кровь. Клятвы на крови. Родовые проклятия. Любовные заговоры. В большей части сокровенных таинств так или иначе участвует кровь. Иной раз таким образом обращаются к духам—покровителям, и живая кровь выступает как подношение, однако, не каждый покровитель откликнется на это, но хищные — почти всегда. Львы продолжают виться за спиной, когтить песок лапами и сверкать глазами на костёр, но не приближаются, наоборот, как будто отступают, давая людям больше пространства, давая чувство защищённости от наблюдения.

— Ты — тот, кто должен здесь находиться, и ты — мой, — повторяет он негромко, нисколько не сомневаясь в своих словах. Потому что его призыв был направлен не на поиски хранителя [хранители всегда следуют за ним], его призыв был направлен на другое — и другой пришёл.

Для кого-то это сны, а для кого-то — единственная реальность, в которой возможно существовать, самый, что ни на есть, реальный мир. Отсюда попробуй доказать, то ли человеку снится, будто он — лев, то ли льву после удачной охоты видится, что он — человек. Тонкая грань. Которую очень опасно не воспринимать, ведь тогда, проснувшись, будешь мечтать только об одном: уснуть вновь. Будешь жить только для того, чтобы спать как можно больше, да и то не будешь иметь и малейшего представления о том, что считать явью, а что — дымкой, которая рассеется вместе с пробуждением. С одной стороны, это чертовски страшно, с другой — практически желанно, ведь мир, в котором всё происходит только по твоему сценарию – это ли не предел мечтаний?

Наверное, всё-таки нет, когда сны начинают довлеть над сознанием и утягивать его всё глубже в сторону лимба, туда, откуда практически невозможно вынырнуть. Минута, растягивающаяся на десять лет. Здесь ещё далеко не лимб, но потеряться также просто, потому что человек не желает просыпаться. Или просто не может.

Он говорит короткими фразами, уместными в ситуации, но больше, разумеется, молчит, прислушиваясь ко внутреннему зову. Это сложно определить словами или даже жестами, к этому практически невозможно подобрать какое-то адекватное определение. Оно как будто бы не внутри, а вокруг, пронизывает темноту, переплетается с ней в одно целое и растворяется одновременно. Гудит натянутыми жилами [не струнами — жилами], стекает по пальцам густеющей подсыхающей кровью пропитывает песок и остаётся где-то там, внизу. Он слегка поворачивает стопы, зарывается пальцами ног в этот самый песок, ещё сохраняющий остаток дневного тепла и внимательно смотрит на того, другого, который сидит напротив, по ту сторону костра, и отказывается принимать то, во что он уже пришёл. Добровольно — не добровольно ли, не важно.

Говорят, человека можно вытащить из сна, если напомнить ему, кто он такой, и намекнуть, что всё происходящее – сон. Это самый рискованный, но и самый действенный способ. Тогда можно либо настроить человека против его подсознания, либо вылететь вон, потому что реальность осознанного сновидения начнёт очень быстро разрушаться. Это только теория, на практике же практически никто не пытался применять подобный фокус.

Он, наконец, полностью выбрасывает сердце в костёр, и плавно, практически одним движением поднимается на ноги. Есть в этом что-то от хищников: прогиб спины, острый взгляд, слитные, перетекающие одно в другое движения. Ничего лишнего, только точность.

— Это только твоё представление, - отвечает он, едва поведя плечами.

Он действует, как и все хищники: смотрит своей жертве в глаза, не отрываясь, подмечая каждое мелкое действие. Он знает, что у другого на коленях коготь [нож], который тот в любой момент может пустить в ход, но не беспокоится на его счёт, потому что раз до сих пор не использовал, значит и не использует. Это лишь подогревает интерес сначала добыть, а потом провести ритуал до самого конца, как оно и должно быть, как задумало и как положено природой.

Он обходит костёр стороной, и тень, отбрасываемая от ног, следует позади него. Обходит, присматриваясь, протягивает руку и касается подбородка другого человека, мажет влажным пальцами, оставляя смазанный кровавый след. От его рук пахнет кровью, пахнет медью и железом, они поблёскивают в свете костра, поблёскивают тёмно и влажно. Такая же кровь потёками на губах и подбородке, впиталась уже в ткань рубахи, но всё равно видна отчётливо, как будто до сих пор свежая. Он ведёт пальцами дальше, касается подушечками губ другого, и даже не думает о том, что пальцы могут зажать зубами, содрать с них кожу тупыми человеческими клыками, нет, он об этом не думает, потому что поглощён самим процессом созерцания, потому что губы эти, сжатые в тонкую полоску, слегка окрашиваются остаточной кровавой краской и становятся более насыщенными, именно такими, какими и должны быть.

Теперь это выглядит правильно, но всё равно чего-то не хватает. Не хватает согласия, но ритуал согласие и не включает в обязательность условия. Достаточно довести его до конца и не важно, какими способами.

Он слышит ответный рык, буквально бешенство в коротком вопросе. Звук прокатывается по барханам песка, теряется где-то там, в темноте пустыни, а пустыня – это его дом. Гость, дерзновевший пройти на чужую территорию и смеющий сопротивляться и указывать свои условия? Какое неуважение. Он не убирает руку даже тогда, когда другой отталкивает её и вскакивает на ноги, пытается стереть кровавые полосы с подбородка [следы-отпечатки, самый слабый из знаков принадлежности] и отходит на несколько шагов в сторону, держа нож перед собой.

Он – не зверь и не бог, но он знает, что единение с природой способно вывести на совершенно иной уровень. Нужно только это прочувствовать, слиться с тем, откуда люди изначально и появились: из красной как медь и чёрной как уголь земли. Говорят, что самые первые люди, ещё до расселения по континентам и раскола Гондваны, поставили себя выше своих предков на африканской территории. Прерии и пустыни – вон она, человеческая природа, человеческая сущность. Засуха эмоций, которая иногда сменяется ливнем из чувств, порой противоречивых, порой болезненных, накрывающих с головой. Нужно только прочувствовать, потому что они редко обманывают, они, наоборот, к выживанию подталкивают, к залогу почти безопасного существования. Жаль, что «безопасности» как таковой не существует вовсе, есть только постоянная готовность к грядущему.

Он наблюдает за другим, едва склонив голову, видит, что тот отчасти напуган, на скрывает страх за агрессией. У страха свой запах, им фонит очень сильно, можно сказать, это одна из немногих эмоций, которые реально можно ощутить вот так, чуть ли не прикосновением. Не физически, конечно, но уловить – свободно. Он делает шаг вперёд, получает очередной угрожающий поворот ножа в сторону своей незащищённой груди [ткань рубахи – не защита и даже не лёгкое препятствие], останавливается и предупреждающе скалится. В полутьме и обманчивых тенях от костра это вряд ли можно заметить, потому что он всё-таки не зверь, и свет не отражается ни в глазах, ни от зубов.

- Я знаю, кто я такой. А вот кто ты?

Вопрос из серии постоянства, что-то такое, чем рано или поздно задаётся каждое мыслящее существо. Нельзя сказать «человек», потому что звери – тоже мыслят, пусть и инстинктами, рефлексами, привитыми привычками. Вопрос простой по своей сути, но всегда заставляющий задумываться чуть больше, чем нужно на ответ. Ищут подвох, начинаются сомневаться. Или же наоборот отвечают совершенно не задумываясь. Всё это в природе, всё это извечный замкнутый круг и дурная бесконечность.

Он не боится даже несмотря на предупреждение-угрозу подходить ближе, разглядывать отблески пламени на кончике ножа и скосе лезвия, завороженный этим, как лев, увидевший полыхающее после грозы дерево. Звери инстинктивно чувствуют угрозу и не подходят, поэтому и сейчас огромные кошки на мягких лапах держатся на расстоянии, но они всегда где-то близко, всегда следуют по пятам за тем, кого считают сильнее себя. Это инстинкт прайда: они просто ждут, пока угроза допустит промашку, чтобы накинуться и разодрать когтями. Львы убивают милосердно. Львы вцепляются зубами в глотку и держат до тех пор, пока жертва не задохнётся собственной кровью или же от асфиксии.

Он всё-таки протягивает руку и хватает за запястье, то, выше которого кулак сжимается вокруг рукояти ножа. Он не боится [даже если полоснёт по пальцам - кровь окропит песок и впитается, это больно, но здесь боли практически не существует]. Он заглядывает в глаза, настолько тёмные, что радужка неотличима от зрачка. И этот человек считает, что он - не знает, кто он есть? Посмотрел бы сам на себя [хотя бы в прозрачную гладь оазиса], да задался вопросом - если есть Бог, то кто тогда Дьявол?

Отредактировано Eames (2019-07-23 16:58:32)

Простой вопрос, на который можно дать однозначный ответ, но почему-то иные ищут этот ответ годами, сомневаются в себе и предпочитают ходить вокруг да около правды, не решаясь к ней приблизиться. Наверное, потому что правда эта переменчива точно так же, как и сама человеческая сущность. Это в её природе – изменение, постоянная смена формы, подчас совершенно кардинальная, выворачивающая наизнанку. Один простой вопрос, который способен окунуть в полнейшее замешательство, отступить и сбиться с намеченных действий. Вот и сейчас происходит именно то, что должно произойти, потому что самые уверенные в себе люди иной раз на самом деле – самые сомневающиеся в себе, но держащие маску, чтобы никто не отгрыз им лицо.

Другой не отвечает сразу, он даже не сопротивляется, застыв как кролик перед удавом, смотрит расширившимися глазами, а зрачки совсем утонули в черни радужек. Его кожа под пальцами холодна, но тем не менее она живая, она определённо принадлежит живому существу, закрывает его плоть и кости тонким светлым покровом. В этом пространстве понятия температуры и времени всегда обманчивы, но кто скажет, где они реальны? Монаху ли снится, что он бабочка, или же бабочке снится, что она – монах. Может быть это льву привиделось, что он ходит на двух ногах и рассуждает о понятиях бытия, но при этом внимательно следит за собственной жертвой, не желая упускать из виду. У жертвы нет клыков и когтей, только нож – что тоже остро-опасно-болезненно – вот он, посверкивает бликами от огня, раз за разом притягивает к себе внимание, магнитит, концентрирует на этом стальном блеске.

Раз.

Ему кажется, будто он слышит, как трескается лёд.

Откуда в пустыне лёд?

Два.

Нож выпадает из рук, расчерчивает холодные пальцы – чужие – алой полосой тёплой крови и втыкается в песок рядом со ступнями. Будь слух немного острее, кажется, что это можно было бы услышать. То, как лезвие разрезает скрипучий слой песка и втыкается намертво, не падает, застывает рукоятью по направлению в чёрное небо с россыпью звёзд. На какую звезду именно пытается указать? Может, другой бы ответил, но вместо этого он тянется рукой к его лицу и оставляет влажную кровавую полосу. Этот жест – почти зеркальный, точно такой же, каким он сам наградил не так давно, вот только позволяет крови остаться на губах.

Он застывает на месте, смотрит в глаза пристально, замирает под этим слабым, но отчётливо ощущающимся прикосновением. Зверь внутри почти мурлычет – так правильно. Он отмирает не сразу, но достаточно быстро, потому что продолжает удерживать за запястье, пусть даже эта ладонь уже не сжимает нож, пусть даже теперь она пальцами гладит линию скулы, оставляя на ней красноватые разводы отпечатков, как пятна на ягуаровой шкуре. Он ведёт головой в сторону и касается губами, перечерченными алой полосой, этих самых пальцев. Только касается, поцелуем назвать это сложно. Его собственные пальцы только крепче смыкаются вокруг запястья, он тянет руку к себе, раскрывает губы и касается языком подушечек, перемазанных кровью. У этой вкус – не такой, как у сердца, обратившегося палёным мясом и пеплом. Есть что-то едва уловимое в разнице между кровью живой и кровью той, что бежала в жилах существа уж мёртвого. Этот, другой, не знает, кто он такой, так можно напомнить, научить, как быть кем-то, как быть собой. Это просто и естественно, как снять старую, уже линялую чешую, выползти из неё, вывернув наизнанку, и сверкнуть в пестроте ночи новым обликом, адаптированным к окружению. Он прикасается к пальцам языком и губами, старается вдыхать медленно, бесшумно, но крылья носа из-за сдерживания всё равно едва заметно трепещут, когда к разлившемуся запаху страха добавляется запах крови, не ржавый, а отчасти сладковатый.

Он спокойно приоткрывает губы, позволяет пальцам, перемазанным кровью, уже частично счищенной, скользнуть между ними, уложиться подушечками на нижнюю губу. Стоит разомкнуть зубы — и пальцы касаются уже кромки зубов, небольших [всё-таки человеческих], но острых клыков. Он не прихватывает пальцы зубами [хотя мог бы, прямо на сгибе фаланги, чтобы особенно чувствительно], но касается их языком, принимает во влажную и тёплую мягкость рта. Будь у него язык кошачьим, то гость бы подумал, что окунул пальцы в отчего-то оживший наждак: если бы лев вдруг вздумал лизнуть человека в лицо, то вместе с этим движением он слизал бы и половину лица. Он наблюдает за тем, как гость смачивает собственные губы, облизываясь слегка заторможено, и склоняет голову набок, как будто прислушивается или же чем-то чрезвычайно увлечён. Скорее второе, потому что в пустыне не слышно ничего, кроме шороха песка по барханам, далёкого, низкого, утробного рыка, да коротких разговоров, которые всё равно сводятся к одному и тому же.

Чужая ладонь прикасается к коже груди, она ощущается такой ледяной, инородной, как не от мира сего. Он слышит шипение, выпускает чужие пальцы изо рта и хищно, беззвучно скалится, а хватку на запястье отчего-то всё-таки не ослабляет. Как будто бы не хочет, чтобы человек уходил, а тот молча уговаривает взглядом отпустить и поверить, что останется на добровольных началах, что не нужно расцвечивать бледную и тонкую кожу пятнами синих гематом, которые проявятся, как на леопардовой шкуре. Может быть и так. Но он хочет знать это наверняка, и не просто знать, а чувствовать, вот только чувство проявляться не спешит, что заставляет его нервничать. Будь он не совсем человеком [будь он львом, в конце-то концов] он бы хлестал хвостом по крутым бокам и щурился, скалился, подбирался для финального, фатального прыжка. Человек старается отойти назад и даже глаза прикрывает. Он внимательно следит за выражением лица, чтобы подмечать малейшие изменения, чтобы пытаться предугадать, а что на самом деле может скрываться за жестом. Гостю явно неприятно, тот старается от отстраниться от костра, от того, кто предложил ему место рядом, и что же, у гостя есть выбор: остаться здесь, в пятне света костра, пускающего искорки в чернеющее небо с миллиардами звёзд, или же отправиться прямо ко львам, которые продолжают ходить вокруг да около, прислушиваться, принюхиваться, выжидать.

Наверное, он слишком резко дёргает человека к себе. Стоило быть сдержаннее, спокойнее, не словами, так жестами донести, что не собирается причинять лишнюю боль [если не сопротивляться, конечно, тогда лишней боль не будет]. Гость решил сопротивляться? Они валяться на песок, который тут же взметается в воздух и оседает на одежде, на коже и в волосах мельчайшей скрипучей пылью, забирающейся в рот и в нос, липнущей к любой хоть немного влажной поверхности. Он рычит негромко, низко, угрожающе, вибрирующий звук поднимается откуда-то из груди и вырывается сам собой, рефлекторно. Он давит ладонью на грудь человека, стремится вжать его в песок, посмотреть сверху вниз, буквально пригвоздить, чтоб даже рыпаться не смел. Это уже мало похоже на встречу двух людей, это похоже на схватку двух хищников, один из которых должен подставить нежное пузо, а второй решить, что делать с проигравшим. Выбор обычно невелик: либо взять всё, что тот может отдать, либо вгрызться клыками в открытую глотку и выдрать трахею наружу.

Всё происходит с переменным успехом. Они катаются по песку, взметая его в прогретый костром воздух, однако, он краем сознания следит за тем, чтобы в пылу не прокатиться по раскалённым углям, не оказаться объятым огнём. Может быть костёр и друг человека, но никак не друг хищному зверю, который щурит на него глаза с вертикальным зрачком и дыбит шерсть даже несмотря на то, что огонь дарит тепло. Они катаются по песку, пытаются вдавить друг друга в песок, занять более выгодную позицию, и он чувствует, что, может, сдаёт в проворности, но никак не в силе и не в массе. А потому это вопрос мастерства и времени – подмять человека под себя и беззвучно оскалиться практически ему в губы.