Иногда Лютику казалось, что судьба испытывает его на прочность. Извращенно, с затаенной насмешкой, словно кошка, играющая с мышью. Не предназначение и не свалившееся с неба везение, разве в жизни может все быть настолько просто? Он, подобно мотыльку, летит на свет, обманчиво яркий, обманчиво кажущийся спасением, и чувствует ведь, что свет обжигает и ослепляет, но все равно летит. Не может не лететь.

Иногда ему казалось, что у него слишком доверчивая душа и слишком добродушный взгляд на мир. Разве можно жить так, как живет он? Так, словно кто-то бережет, оберегает от внешнего мира, не позволяет сделать шаг навстречу гибели, отводит от последней черты. Так, что каждый раз удается выкрутиться, спастись. Лютику кажется, что судьба испытывает его на прочность, но все равно любит. Дуракам везет, — любят повторять крестьяне, богатеи. Но разве был Лютик дураком?

Но “Шалфей и розмарин” никуда не исчезает. Ублюдок Старший бренный мир покинул, оставив щедрый подарок любимому менестрелю. Лютику лестно, Лютик чувствует приязнь к старому бандиту: что прочувствовал, что оценил, что не убил при первой встрече, а потребовал выступить на бис и сунул в карман пару лишних монет. “Шалфей и розмарин” — слишком щедрый подарок. Неожиданный поворот в лютиковой жизни. Но барду одинаково страшно, как и лестно. Нет, не за свою жизнь и не за сохранность некогда борделя. Ответственность и новая роль страшат, как и ожидания тех, кто для Лютика, на удивление, дорог. И почему-то чудятся невероятно зеленые глаза, смотрящие так лукаво и нежно, и под пальцами — словно вновь мягкость золотистых волос. Но это так, мираж, воспоминание. Лютик кашляет, трясет головой.

Там, в далеких мечтах, “Шалфей и розмарин” совсем не бордель. Нет, Лютик любит бордели, только вот не хочет возвращать именно этому его былую историю. Почему-то уверен, что она не оценит, что посмотрит с неодобрением, что печально поведет плечом. И Лютик не хочет, он должен обрадовать. Подарить праздник и смех.

— Пять ящиков темерской ржаной? — сам произносит, вырывает из дум. Смотрит недоуменно на тетрадь, открытую, преступно белеющую пустыми страницами. Смотрит и вновь повторяет, не может вспомнить, сколько ящиков он заказал. Вроде бы пять, а может и меньше. Должен был ведь записать!

— Так-так-так… Ящик нильфгаардской лимонной, — кусает кончик пера и, покачнувшись на стуле, случайно задевает рукой чернильницу — иссиня-черные капли некрасивыми кляксами уродуют белизну пергамента и, о Мелитэле, впитываются в кружевной манжет. — Курвамать! — не выдерживает и от души восклицает. — Замечательно! Идеальное окончание вечера!

И с детской обидой отодвигает тетрадь от себя. Расчеты не сходятся, и весь день, проведенный за ними, кажется теперь потраченными в пустоту часами. Лютик мутным взглядом проводит по стене и встряхивает головой — виски пронзает тупой болью. Выдыхает и быстро проводит ладонями по лицу. Одна из клякс, испортивших пергамент, напоминает кривого, уродливого тролля. Такого маленького, почти что миниатюрного. Лютик прикусывает щеку, чуть наклоняется вперед и отчего-то тихо смеется — внезапное сравнение веселит.

— Ну-ка, “красавец”, давай кое-что сделаем… — Лютик улыбается и пририсовывает “троллю” палочку-дубинку, а затем, задумавшись, зачем-то добавляет бантик к тому месту, где предположительно должна быть голова. — Да ты теперь “красавица”! Мелитэле, кого же ты мне напоминаешь...

Неожиданно громко хлопает форточка. Лютик вздрагивает и не без сожаления отрывается от своего “творения”. Хмурится, быстро и стихами записывает напоминание, чтобы зайти к Элихаль и упросить его в долг сшить новую рубашку, а затем встает из-за стола и с наслаждением потягивается. За окном сгущаются тучи, и в комнате становится темнее. И кажется, даже холоднее.

— Что за погода, — беспечно усмехается и, захватив подсвечник, спускается вниз. Зажигает свечи. Пламя приветливо колышется от дуновения сквозняка, ласково согревает замерзшие пальцы.

***

Лютик успевает откупорить бутылку вина и достать изящный бокал, с таким трудом найденный в коробках на чердаке, когда в дверь раздается нетерпеливый стук. Лютик замирает, прислушивается, а затем делает вид, что не слышит. Едва ли хочет открывать вечернему гостю, но стук продолжается, и поэт, понимая, что тяжести судьбы ему не избежать, нехотя отодвигает бутылку в сторону, поправляет пурпурную шапочку, успевшую сползти на бок, и решительным шагом направляется к двери.

От чего-то он уверен, что снаружи снова тот стражник, не способный никак запомнить, что борделя здесь теперь нет. Грэхем, так его звали, наведывается в “Шалфей и розмарин” с удивительной настойчивостью, точнее, с удивительной пьяной настойчивостью. По правде говоря, Лютик уже устал объяснять настырному мужчине, чей плывущий от выпитого алкоголя взгляд вызывает желание с отвращением отвернуться, что Сладкой Бэтси в "Шалфее и розмарине" нет. Но как достучаться до человека, что с завидной регулярностью обнимает его дверной косяк, Лютик не знает, и почему-то вспоминается недавний разговор:

— Помилуй, Мелитэле! За-кры-то! На ремонте! Послушай, уважаемый, тебе бы проспаться, а не орать под окнами, — Лютик ворчит недовольно, улыбается натянуто вежливо и пытается вытолкнуть зазнавшегося пьяницу на улицу. Тот упирается, руками хватается за дверной косяк, что-то бормочет, почти завывает и повисает тяжелой тряпицей на руках барда, от чего последний невольно охает и с трудом удерживается на ногах. Грэхем пьяно икает и протягивает руку, а затем дергает Лютика за выбившуюся из-под шапочки прядь темных волос.

— Да-а, девкой был бы краше... — неразборчиво шепчет, но у барда слух отменный, и Лютик не выдерживает – смеется заливисто-громко.

Но это было несколько дней назад, и сейчас, представляя, что снаружи снова его головная боль, Лютик нарочито тяжко вздыхает и резко распахивает дверь, приготовившись разразиться гневной тирадой.

— Неужели так сло...

Но в его объятия падает мужчина.

Лютик удивленно распахивает глаза и успевает выставить руки, поймать упавшего без чувств человека. Капюшон скрывает его лицо, и Лютик, нервно хохотнув, с минуту стоит в нерешительности, а затем, завидев позади еще одну фигуру, облаченную в плащ, поудобнее обхватывает мужчину за талию и пятится внутрь. Вновь нервно смеется.

— Дверь... Захлопни дверь. Погоня? Убили кого-то?.. — говорит он быстро, не совсем понимая, стоит ли вообще ввязываться в эту авантюру, протягивать руку помощи, позволять найти здесь убежище, временный приют, и приют ли? У Лютика в голове – испуганные птицы; мысли бьются, мешают адекватно думать. Не каждый день на пороге падают странные путники, не каждый день приходится затаскивать их в дом. — Погода окончательно испортилась, а ведь недавно солнце было! Ох, он ранен? Нет, молчи! Не хочу знать... Так ранен? Черт возьми, здесь совсем не прибрано...

На второго человека Лютик почти не смотрит. Внимание – полностью на первом. Бард на несколько секунд зажмуривает глаза, мысленно дает себе затрещину и, закусив губу, задумчиво осматривает комнату, думает, куда можно пристроить бездыханное тело. И потрепанный жизнью диванчик кажется наиболее пригодным для этого. Мужчина – а пальцы Лютика никогда не ошибаются – тяжел, хоть и изящен, и Лютик почти на половину уверен, что под капюшоном – эльф.

— Признаться, у "Шалфея" не лучшие времена, — тихо бормочет и аккуратно опускает мужчину на диван. — Грабить нечего, денег все равно нет, а ценности, какие были, все равно шлюхи забрали, когда сбегали, — присаживается на корточки, осторожно снимает капюшон и отстранено кивает себе – прав он был. Эльф. — Только мертвеца мне здесь не хватало...

Эльф слишком бледный, словно все краски исчезли с его лица. Лютик слегка наклоняет голову и почти нежно касается пальцами шеи, ищет пульс, а когда находит, облегченно выдыхает и едва слышно смеется. Живой, слава богам! Где-то рядом скрипит половица, и Лютик вспоминает, что внутри их с эльфом не двое. По загривку расползается липкий холодок.

— Я не... — бард оборачивается, силится приятно улыбнуться, но улыбка застывает на губах, когда его взгляд встречается с изумрудно-зелеными глазами. Смутно знакомыми. Даже слишком знакомыми. Лютик смотрит и не может поверить: шальная мысль ярким огоньком вспыхивает на периферии сознания, осторожно начинает скрести душу. Лютик смотрит, изучает каждый штрих девичьего лица и понимает, что улыбается. Улыбается по-настоящему искренне. По-настоящему счастливо.

— Львенок? — произносит неуверенно, словно опасаясь, что ошибся. Он поднимается на ноги, неловко сжимает ладони. — Цири?

— Это… это осталось от Элихаль. Все собирался вернуть, но сама видишь, — Лютик коротко усмехается, пододвигая к себе табурет, и присаживается рядом, а затем, немного помедлив, протягивает небольшую стопку одежды, что до этого аккуратно придерживал возле груди, — времени совсем нет. У Элихаль волшебные руки. Мы… давние друзья.

Объяснять дальше, откуда у него взялась женская одежда, сшитая по последней моде, Лютик не стал. Пусть думает, что ее оставила одна девица, из благоразумия решившая больше не возвращаться сюда, чем рассказать об одном эльфе, по пьяни забывшем свою сумку. Элихаль талантлив, но его любовь к переодеванию не для всех кажется невинным развлечением. Без сомнения, Лютик – человек, идущий в ногу со временем и открытый для всех и каждого, не имеющий ни капли предрассудков и уверенный в своих друзьях, как в самом себе, но лучше лишний раз придержать язык за зубами. Большой беды не будет.

Огонь в камине, приветливо потрескивая бревнами, согревает, отбрасывая на стены причудливые, пляшущие тени. В “Шалфее и Розмарине”, кроме них и странного эльфа наверху, никого нет, и тишина, нарушаемая только размеренным дыханием и древесным треском, обволакивает. Здесь внутри спокойно, словно кто-то накинул на плечи мягкую накидку, защищающую от разгулявшейся непогоды за окном и дарующую замерзшему телу долгожданное тепло. Но недоброе предчувствие все равно сковывает его сердце, опасным шепотком тревожит душу.

“Помоги нам, Мелитэле...”

Лютик молчит и выглядит умиротворенным, только пальцы его не переставая вертят перстень с большим изумрудом, выдавая его с головой. Цири в опасности? И от Геральта давно нет вестей. Знает ли Йеннифэр? И что он, бард, может сделать, чтобы помочь? Явно не сражаться с мечом и луком. Только рассмешит неприятеля до боли в животе! Однако мало кто знает, что лютня в испуганных руках как сковородка в руках разгневанной женщины – становится опасной и даже смертоносной. И смех смехом, но неправильно это все. Не должны дети (неужели он только что назвал Цири ребенком?..) с эльфами в дождливые ночи скрываться в корчмах.

— Если бы я не знал, что ведьмаки не могут иметь детей, я бы решил, что ты точно дочь Геральта. Мой добрый друг всегда сваливается как снег на голову, даже короткой записки не написав, — спустя какое-то время тихо произносит, улыбаясь по-хитрому лукаво, и, хлопнув ладонями себя по коленям, выпрямляется. — Бард Лютик к вашим услугам, дорогая Цирилла. Но для начала тебе следует переодеться. Мало удовольствия в мокрой одежде.

Он поднимается, оставляя девушку с сухой одеждой наедине, а сам направляется в сторону кухни, надеясь, что в кладовой еще что-то осталось из съестного. Алкоголь находится быстро, и Лютик замирает, держа в обеих руках по бутылке. Крепкое пойло, что точно будет по вкусу краснолюду или ведьмаку. Однозначно согреет, но в голову ударит посильнее кузнечного молота. С непривычки лучше не пробовать. Притаившееся на дальней полке вино из далекого Туссента Лютик разглядывает больше минуты, прикидывая в уме, стоит ли предлагать его именно сейчас, или лучше подождать до более удачного момента, когда у камина соберутся старые друзья, а не беглянка и ее “спаситель”. Возможно к тому моменту к ним присоединится знакомый Цири, а помня, какими привередливыми бывают эльфы, Лютик едва слышно вздыхает, по-отечески смахивая с темного стекла пыль.

— Увы, ужин обещает быть скудным! — выкрикивает, быстро выглядывая из-за двери. — Явились бы пораньше, успел бы сходить на площадь. Миклош как раз мне должен после проигрыша в гвинт! Говорил я ему, что держать до последнего карты погоды – пропащее дело… — и исчезает снова, чем-то гремя.

Наконец возвращается с подносом в руках: сыр, вяленое мясо, буханка хлеба, правда уже не совсем мягкого, но лучше чем ничего, пара яблок и бутылка темерской ржаной водки – все, что смог отыскать.

— Что же, львенок, садись и рассказывай. Только скажи, твой друг, — Лютик тактично кашляет и улыбается понимающе-осторожно, — что с ним? Выглядит неважно, как бы не помер там, наверху… — и Лютик протягивает руку, мягко накрывая своей ладонью девичью, пытаясь подбодрить и успокоить. — И… не волнуйся, этой ночью вы можете спать спокойно. Кто бы за вами не гнался, через двери “Шалфея” ему не пройти. Старый бордель и не такое переживал… Говорят, однажды...