//PETER PARKER
И конечно же, это будет непросто.
Питер понимает это даже до того, как мистер Старк — никак не получается разделить образ этого человека от него самого — говорит это. Иначе ведь тот справился бы сам. Вопрос, почему Железный Человек, не позвал на помощь других так и не звучит. Паркер с удивлением оглядывается, рассматривая оживающую по хлопку голограммы лабораторию. Впрочем, странно было бы предполагать, что Тони Старк, сделав свою собственную цифровую копию, не предусмотрит возможности дать ей управление своей же лабораторией.
И все же это даже пугало отчасти.
И странным образом словно давало надежду. Читать
NIGHT AFTER NIGHT//
Некоторые люди панически реагируют даже на мягкие угрозы своей власти и силы. Квинн не хотел думать, что его попытка заставить этих двоих думать о задаче есть проявлением страха потерять монополию на внимание ситха. Квинну не нужны глупости и ошибки. Но собственные поражения он всегда принимал слишком близко к сердцу.
Капитан Квинн коротко смотрит на Навью — она продолжает улыбаться, это продолжает его раздражать, потому что он уже успел привыкнуть и полюбить эту улыбку, адресованную обычно в его сторону! — и говорит Пирсу:
— Ваши разведчики уже должны были быть высланы в эти точки интереса. Мне нужен полный отчет. А также данные про караваны доставки припасов генералов, в отчете сказано что вы смогли заметить генерала Фрелика а это уже большая удача для нашего задания на такой ранней стадии. Читать
uniROLE |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Дата: 1490 год Древ
Участники: Нерданэль, Макалаурэ
Нерданель также обладала твердой волей и была терпеливее Феанора, предпочитая понять чужие мысли, чем господствовать над ними. Сначала она сдерживала мужа, когда огонь в его сердце чересчур разгорался, но его позднейшие деяния огорчили ее, и они начали отдаляться друг от друга.
Мать семейства не едет в Форменос.
Там, где открытая аркада их дома уходила в сад, цвел рододендрон.
Цвел нежным розовым цветом, словно выточенный из цельного топаза, распускался огромными гроздями, что не умещались в обе ладони, и отдавал тонким горьковатым ароматом.
Он рос там все это время, с той поры, как Финдис принесла его росток из собственного сада в подарок. Тогда они только возвели этот дом, и свежестесаный камень блестел в свете Лаурелин звездными искрами, и в стенах едва слышно звенел тихий смех. Тогда.
Теперь здесь тихо, невероятно, оглушительно тихо. Нерданель смотрит из тени галереи на матовый бледный цвет рододендрона и молчит.
У нее почти нет мыслей и совершенно нет слов.
Все эти дни вокруг и так гремело достаточно криков и укоров. Их стало так много, что крохотная трещина в доме Финвэ окончательно дала страшный разлом, и теперь волею валар Феанаро уходил из Тириона. На двенадцать лет, а казалось, будто навсегда.
Дом пустел, и опустел взгляд Нерданель.
За Феанаро уходили все их дети. Да разве могли они поступить иначе? Разве могли бы после этого называться его сыновьями? Нерданель даже не подумала их остановить. Да и все они уже (кроме, разве что, Амбаруссы) достаточно возмужали, чтобы до ее советов им не было никакого дела. Воля и замыслы отца всегда были над ними сильней, а ей едва хватало сил, чтобы рядом с ним хотя бы оставаться собой.
Росшая под крылом мудрого Ауле, в тепле дружной семьи, она понимала, но никак не могла принять раздор, что воцарился в умах нолдор. Потому и попросила тогда у валар остаться с Индис. Феанаро почти не смотрел в ее сторону. Она, пожалуй, в его - тоже.
У Феанаро в сердце бушует ярость, у Феанаро на плечах и обиды, и боль, и гордость - возможно, больше, чем может быть в одном феа, сильнее, чем может вынести одно хроа. Это пламя ни унять, ни приручить, ни загнать в угол - прежде пылкий жар кузницы, теперь оно стало неистовым, диким, как лесной пожар.
И разве ее, Нерданель, вина в том, что она бежит от этого пожара, а не ему навстречу?
Со времени суда у Врат Валимара они не перемолвились ни словом. Это и не было нужно. Они уже сказали друг другу все, что могли, и, как бы ни были от природы красноречивы, давно исчерпали все возможные слова.
Теперь уйти за Феанаро значило бы принять его гордыню, разделить его помыслы. А этого Нерданель позволить себе не могла.
Может, это и к лучшему, утешала она себя. Может, вдалеке от братьев, вдалеке от валар, и, что еще важнее, от Мелькора, Феанаро остынет и ум его хоть немного прояснится. Она не очень верила этому, но больше надеяться было не на что.
Рододендрон полнится скучным цветом, и едва-едва дышит на легком ветерке.
Вся ее семья уходит в Форменос, а она остается - гордая, молчаливая - и отчаянно одинокая.
Она уходит в комнаты, проскальзывает по ним легкой тенью, и подол платья слегка шуршит по каменному полу.
Самые необходимые вещи сыновья уже увезли, остальное сложили наготове - вот-вот не станет и их - и теперь комнаты кажутся странно пустыми, неполноценными, будто несколько камней выпало из слабой оправы ожерелья. То тут, то там остались вещи: или отложенные, чтобы не забыть, или оставленные и забытые. Новые отлитые наконечники на стрелы - Тьелкормо обычно меняет их, когда отправляется на охоту. Серебряные наручи - кого-то из младших. Чьи-то подшитые рукописи - судя по почерку, Макалаурэ - она выхватывает взглядом чуть скошенные на концах руны.
Как много из этого останется и ближайшие двенадцать лет будет наполнять ее болью и памятью?..
В тишине дома чужой уверенный шаг слышен отчетливо и неминуемо, и Нерданель оборачивается навстречу вошедшему.
- Ах, - она улыбается почти как прежде, ласково, чуть исподлобья, - это ты.
Отредактировано Nerdanel (2019-03-05 05:46:21)
Еще ничего не свершилось, но в вое ветра уже слышалось, как он подхватит листья на дороге, которой они поскачут на север, и понесет вдогонку, словно Тирион выпроваживает не только их, но и самые их следы. С той самой минуты, как Валар огласили приговор отцу, Тирион становился все отчужденнее и холоднее. Сквозь город его детства, золотой и серебряный в свете Древ, перламутровый в час смешения света, проступал другой - холодный и неприветливый, и Макалаурэ ехал по ним обоим, сожалея о городе утраченном и подмечая новые хищные черты в городе обретенном.
Как-то он встретит их через годы? Будет ли готов?
Дробный перестук копыт на широкой лестнице подарил ему ритм - сложный и рассыпавшийся на беспорядочные удары, когда Макалаурэ пальцами попробовал отстучать его на шее лошади. И пару метафор уже по поводу этой мимолетной потери.
Мать была совершенна в своем одиночестве. Сквозь раскрытое окно в просвете зарослей рододендрона он увидел ее - тяжелые медные волосы, печаль и нежность на лице, основной чертой которого всегда казалось упрямство, и эхо вокруг нее, какое поселяется в пустой оболочке, когда плод, драгоценный плод иссох. У Макалаурэ сжалось сердце - ее горе было и его рук делом - и входя в этот дом, он шагал жестче, чтобы разогнать проклятое эхо и тени хотя бы на время разговора с матерью.
- Да, мама, - он обнял ее и на несколько мгновений опустил голову ей на плечо, хотя для этого и пришлось ссутулиться. - Это я.
Она ошибалась, если ждала отца.
Раньше он обнимал мать, обещая ей защиту и спокойствие - одно из многих значений, которые вкладывают в объятия, хотя сложно было вспомнить, почему он всегда придавал простому жесту такие смыслы здесь, в спокойствии и благоденствии Амана. Но сегодня такое обещание было бы лживым, и он вложил в объятие жалость и тревогу, а потом отстранился.
- Младшие хотели приехать, но... для них все это слишком тяжело. Если они не решатся, можно сказать им, что ты их благословляешь?
Близнецам требовалось ободрение. Макалаурэ полагал, что ободрение требовалось им всем, и особенно троице средних, никогда не способных признать свою уязвимость, и еще он полагал, что поступает жестоко, предлагая матери поддержать их намерение бросить ее в одиночестве на годы, и еще - что оба они справятся с его жестокостью.
- Мы все сожалеем, что оставляем тебя, - произнес он вполголоса, чтобы слова не подхватило эхо, снова пробежавшее по дому. - Даже те, кто не скажет этого вслух.
Макалаурэ строен и напряжен, натянут, как серебряная струна. Входит в комнату стремительно, быстрым, смелым шагом. Не боится судьбы, не боится испытаний, вольный, пламенный, такой же, как братья, и все же по-своему особенный: с туманными глазами и ясным лбом.
Макалаурэ высок и светел лицом, как отец. Тот же профиль, тот же четкий разлет бровей, только линия губ и, может, легкая волна в волосах - от матери. И голос - неизвестно, в кого - спокойный и глубокий, как воды Эккайа. И взгляд. Всполошенный и полный тревоги. Как у всех них теперь.
Макалаурэ сдержан и осторожен, его руки укрывают теплом, сжимают в объятьях крепко и уверенно. Нерданель погружается в них с отчаяньем и радостью - быть может, у нее ничего подобного больше не будет. Потому что она бросает, оставляет их. И его тоже.
От него, как всегда, веет весенним дождем и лавандой. Аромат, едва уловимый за кричащим благоуханием рододендрона за окном, обычно прозрачный и умиротворяющий, теперь кажется слишком родным, слишком тоскливым. Слишком из прошлой их жизни.
Ее сын пришел в родной дом, возможно, последний раз перед долгими годами разлуки, и теперь ищет у нее понимания и поддержки, но впервые за все это время она может дать только одно. Потому смотрит на него горько, с невыносимо болезненной, слабой улыбкой.
- Я не могу благословить вас, милый, ты знаешь это сам. А ложь, даже во благо, не поможет ни одному из вас, - она гладит Макалаурэ по голове, как встревоженного мальчика, каким он бывал когда-то в детстве. Темные пряди гладким блеском отдаются под бледными пальцами. О, как она хотела бы, чтобы все было, как прежде, в безмятежные, радостные дни, но ход времени необратим, и любому цветению однажды суждено закончиться. Даже рододендрон отцветет и завянет. Она знает это и не смеет роптать.
- Так что не проси меня об этом. Но я могу обещать, что двери этого дома всегда будут открыты для каждого из вас. Точно так же, как и мое сердце будет ждать вашего возвращения. Сколько бы ни понадобилось.
"Я не могу изменить того, что вы уходите. Но я хочу, чтобы вы вернулись".
Нерданель смотрит на сына, и весь ее взгляд, ее печально опавшие плечи, весь едва заметный внутренний излом так и кричат об этом. Как же она устала... Отчего и когда у нее вдруг перестало хватать сил на все испытания, что преподносит жизнь? Ей стоило бы злиться на себя.
Она медленно отходит к окну, но слушает каждое произнесенное слово.
Как он мил, ее Макалаурэ. Изо всех сил делает вид, будто это не она выбирает убеждения вместо семьи, не она отворачивается от них вместе со всем Тирионом. Будто это совсем не предательство.
Она так устала, отчего она так устала?..
Так что Нерданель только качает головой и пытается улыбаться сыну несмотря ни на какие мысли и чувства. Пусть это выглядит жалко, она должна улыбаться, чтобы меньше вины и горя ложилось на их широкие крутые плечи. Как любая мать, она переложит это на себя. Постарается, во чтобы то ни стало.
- Обещай посылать мне вести из Форменоса каждый раз, как мысли твои будут оборачиваться к Тириону и нашему дому, - просит она. - Так я замечу, когда вы вконец о них позабудете.
Она не говорит "если" - она уверена, что это случится, и вопрос лишь в том, "когда".
Отказ в благословении - мыслимо ли было его получить? Макалаурэ быстро глянул на мать: зачем оправдываться невозможностью, когда нужна лишь свободная воля - но ее улыбка казалась такой больной и усталой, что он отвел глаза и ниже склонил голову под ее рукой, позволяя загладить боль, которую она же и причинила. Он просил благословения не для себя, и тем труднее было смириться с ответом.
- Что ж, - произнес он спустя короткое время, когда ощутил в себе достаточно смирения и меньше обиды, чем было. - Тогда я выберу из твоих слов те, что смогу передать им.
Материнские руки ласковы, даже когда пустота, захватившая дом, подступает и давит на грудь, встает в горле, сыплется внутрь, как травяная труха, в которую обратятся цветы их сада за грядущие годы. Даже когда слова о возвращении, которые были готовы родиться в его сердце, там и сгорают, а в стуке окна, захлопнутого ветром в одной из дальних комнат, слышится поступь рока.
Мы не вернемся, подумал он и испугался не этой мысли, а предрешенности, которую ощутил. Надеясь, что мать не ощутила того же, он поцеловал ее ладонь и позволил ей отойти.
За окнами вызывающе цвел рододендрон. Он блекнет в дождь, лепестки обвисают под тяжелыми каплями, ветки пригибает к земле, но капли высыхают - и он снова прежний, не потерявший ни капли своего розового блеска. Так и Тирион, притихший после ссоры с Нолофинвэ, разогнется в день, когда они уедут, и в этих комнатах снова зазвучат голоса, долетающие с улицы. Но дома им не оживить, как и рододендрону не пустить своих побегов сквозь камни, сложенные руками Феанаро.
Макалаурэ уселся на скамью у стены, по-прежнему глядя на мать, и вдруг понял, что она не властна над своим отчаянием и словами, которые оно нашептывает, так же, как не властна над своими сыновьями. Долгие века выдержала она рядом с Феанаро, когда Мириэль и года не вынесла. И его обида растаяла.
- Тогда подмастерьям отца придется загнать всех наших коней между Тирионом и северными горами, - сказал он мягко. - И в наказание придется мне жить прикованным к мехам в его мастерской. Я буду писать тебе дважды в месяц и приезжать каждый год, если ты станешь выходить ко мне за городские ворота.
Нерданель выдыхает в улыбке, смотрит на Макалаурэ с теплом и лаской. "Мальчик мой, милый, добрый, разумный". Наверное, она и правда не имеет права просить о большем, но как не просить? Дважды в месяц - как мало для той, что привыкла видеть родные лица, слышать звонкие голоса большой семьи каждый день! Дважды в месяц двенадцать лет подряд - это немногим меньше трехсот писем. Кажется, так много сейчас, и так мало окажется потом.
- Пусть будет так, - кивает она. - Хотя бы так.
Она готова выходить за ворота хоть каждый день в ожидании вестей. Да что за ворота! Она пошла бы за ними сама. Верхом или пешком, через холмы, через горы. Пошла бы. Она не боится ни долгих дорог, ни неприветливого холода. Она знает северный край лучше многих из нолдор, и все же остается. Ей кажется, по крайней мере, хочется верить, что Макалаурэ, хотя бы он, самый рассудительный и вдумчивый среди прочих их детей, понимает, почему.
Она не может позволить себе идти.
Не когда Феанаро так высокомерен, так несдержан. Если она пойдет за ним, он до конца будет уверен, что прав.
Так нельзя.
Потому она соберет все силы, все свое терпение и снесет выбранную участь. А это и правда был ее, и только ее выбор. По крайней мере, теперь она может надеяться, что все же будет порой слышать вести от семьи и даже видеть. Может, только Макалаурэ, может, кто-нибудь еще из сыновей однажды пожелает приехать. Может, близнецы. Может.
А, может, Феанаро, узнав об этом, из какой-нибудь очередной обиды и упрямства и вовсе запретит им покидать северные горы. Вспылив, он вполне будет способен на это.
Но все же Нерданель может надеяться. Каждый новый год она с нетерпением будет ждать. Искать слова, готовить подарки - передать братьям, их женам, славному милому Тьелперинквару... Может, даже Феанаро. Деятельный ум Нерданель, пусть и угнетенный печалью от предстоящей разлуки, уже сейчас начинает искать пищи и работы - она смотрит в сад и чуть щурит глаза, задумчиво перестукивает по подоконнику пальцами, как всегда, когда в мыслях ее рождаются новые образы будущих творений. Хоть какие мелочи она сможет измыслить, но они смогут напоминать ее родным, что в Тирионе еще остаются те, кто их любит и ждет.
Никакими подарками не заменить те сколы и трещины, что появились на теле их семьи, но это не важно. Она снесет это все, ей нужно лишь дело, так много дел, чтобы она могла забыться и направить все мысли к материалу в руках - будь то камень или металл.
Они уедут, она проведет несколько дней в скорбном молчании, успокоит мысли – и найдет в себе силы работать.
Свет из окна чуть отдает розовым, проливаясь через лепестки рододендрона, падает на скулы Макалаурэ, очерчивает четкие плоскости и тонкие углы. Нерданель сама для себя повторяла их резцом множество раз, пока не выучила наизусть. Как и каждого из своих детей.
- Вы лучшие сыновья, о которых я только могла бы просить Илуватара, - вздыхает она. Они дружны и сплочены так сильно, как они с Феанаро только могли их воспитать. Любой из них станет на защиту другого. Самые верные, самые стойкие. Единственная ее надежда. – Потому прошу, берегите отца. Выше себя он ценит только свои убеждения, - и еще три вещи, слишком сияющие, чтобы о них можно было забыть, но Нерданель не желает говорить о них сейчас. - И готов будет положить все ради них. Даже самого себя.
Да, она все еще многое не может ему простить. Но и тревога за славнейшего из нолдор ни на день ее не покинет. Кто знает, как долго огонь сможет гореть в нем, не пожирая самое себя?
Макалаурэ слабо улыбнулся в ответ. В словах матери была правда, которой, возможно, она не хотела сказать. Выше себя он ценит только свои убеждения, говорила она, и это значило, что сыновей он ценит меньше - или иначе. Но у него не было никакого желания состязаться с мыслями и творениями отца в том, кто любим больше. Тем, кем Феанаро был, его делали эти мысли и творения - а не его дети. Нет, не они. Но он любил их так, как умел, и давал столько, сколько мог дать. По счастью, им не приходилось оспаривать право на отцовское внимание, как это случилось с сыновьями Финвэ.
- Потому мы и уходим, - произнес он.
Чтобы сначала он мог положить нас.
Странно было думать об этом. Макалаурэ никогда не знал, сколько в его мыслях - от истинного понимания вещей, а сколько - от выдумки поэта, желающего все обратить в песню. Никогда не хотел знать.
Он склонил голову набок, рассматривая мать. В ней горел тот же огонь, что и в отце - не так ярко, но с той же силой. Оставляя ее, они знали, что это пламя не полыхнет, не выжжет все вокруг. Но справедливо ли это, когда дети должны выбирать, кто из родителей им ближе и дороже, и отказаться от выбора означает выбор еще менее справедливый? Справедливо ли, когда отец должен выбрать между сыновьями? Могли ли валар не подумать об этом, говоря свое слово, или суд Стихий должен быть... стихийным? Но мать не отказалась признать их приговор, хотя была без вины приговорена сама - к изгнанию в опустевшее жилище, полное эхом прежних голосов.
И это была слишком печальная песня, чтобы складывать ее.
- Не оставайся в этом доме, мама, - попросил он, так и не отведя взгляд. - Уезжай к Махтану или к Индис. Мои письма найдут тебя.
Макалаурэ так печален, так обреченно печален ей в ответ - откуда это вдруг берется в нем?
Это все ее вина.
Нерданель склоняется над сыном, мягкими губами нежно касается его высокого теплого лба, пытаясь хоть немного развеять тревогу в его взгляде. "Все будет хорошо," - так и хочется сказать ему, но она не говорит, потому что не уверена, что это будет правдой. А лгать сыну она не станет.
В своей просьбе Макалаурэ прав, несомненно прав, пусть даже и пустота в ее сердце никогда не сможет заполниться весельем другого дома. Только она и сама еще не знает, куда ей следует идти. Отец зовет ее к себе уже давно, но отчасти... она сама боится возвращаться в лоно своего рода. Она знает - отец недоволен Феанаро и его своеволием, и много упреков и сетований в сторону мужа доведется ей выслушать за эти годы. К тому же, вернуться к отцу - все равно что откинуть само свое замужество, все равно что сказать: и супруг, и дети - все это было ошибкой.
А она никогда не считала так. Никогда не жалела ни об одной секунде жизни в этом доме.
Потому она и просила у валар остаться с Индис. Остаться все же с родом Финвэ, не обрывать эти связи. Но у Индис... У Индис уходит муж, но с ней остаются ее дети, ликующие, счастливые, освещенные благоденствием Тириона, и осознание этого все двенадцать лет будет глодать Нерданель, как голодный пес - кость, до самого конца, пока не останется один лишь окаменелый остов, так сильно, что она будет только сильней желать побега сюда, обратно, в тишину своей мастерской и пустоту их супружеской спальни.
Она решит все это позже. Завтра, через пару дней, через неделю. Когда-нибудь. Не сейчас. Сейчас ей хочется сбежать от решений, сбежать от мыслей. Оставить все, как есть, как можно дольше.
- Так, пожалуй, и будет. Но дом нельзя покидать насовсем, иначе некуда вам станет возвращаться, - она вздыхает, чуть гладит задумчиво чистый камень подоконника. - Этому месту тоже нужна забота. Если я уйду, стены однажды дадут трещину, сад зарастет сорной травой... и рододендрон совсем засохнет. Боюсь, он стал слишком слаб корнями, - она проговаривает все это и сама не знает, говорит ли о кусте или о чем-то другом. Как бы пышно он ни цвел сейчас, она знает: самые слабые побеги его уже чахнут, ему не хватает мощи на все эти ветви и цветы. Его мало-помалу губит его же сила, размах и блеск.
Или она слишком много думает. Да, определенно, так и есть.
Вот и Макалаурэ уже опечален больше, чем стоило.
- Там, кажется, лежат твои записи. Ты не забираешь их? Я заметила там несколько очень красивых строк, будет жаль, если они так и останутся здесь... - Она улыбается сыну и переводит взгляд вглубь комнаты, стараясь сменить тему.
Она не умела разделять увлечения сына, со смешанными чувствами наблюдала за ростом его дара. Годами она так сильно пыталась привить ему любовь к каменному ремеслу, мыслимыми и немыслимыми путями пыталась удержать в мастерской, но струны всегда звенели в его руках громче, чем кузнечный молот. Следом подрос и Тьелкормо - и тоже стал чаще сбегать в палаты Оромэ, нежели в кузни Аулэ. Нерданель посмотрела тогда на сыновей, подумала - и приняла это. Не могла же она отнимать дар, видимо, данный ее детям самим Всеотцом.
У нее никогда не было столько же слов и звуков внутри, как у Макалаурэ, но она полюбила слушать его песни больше всех иных. Пусть даже не всегда понимая источник и силу его мастерства.
Мать наклонилась над ним и поцеловала в лоб - так она делала, когда ей казалось, что его мысли слишком мрачны, или слишком грустны, или слишком необъяснимы. Но это были всего лишь мысли, предчувствия и смутные видения, большей частью фантазии о том, как все происходило бы в мире, если бы его пел Макалаурэ.
В детстве именно о том он и мечтал - петь с хорами Айнур перед троном Илуватара, быть частью Великой Музыки и видеть, как она воплощается в жизнь. Валар наверняка посмеялись бы над ним - теперь, впрочем, и он сам посмеялся бы над собой.
- Когда мы снова придем сюда, все будет иначе, - он тоже прикоснулся к дому, к стене, у которой сидел, ощутил ее гладкость, а дальше, в глубине, тяжесть и твердость камня, который так долго слушал и смотрел на всех обителей дома, что словно хранил их незримые отпечатки; так долго слушал и смотрел, что теперь лучше них понимал происходящее. - И мы построим иное жилище.
Сразу же ему захотелось смягчить эти слова. Он снова склонил голову набок, глядя на то, как волосы матери блестят на свету и темнеют в тени.
- По крайней мере я. Мне давно пора жить своим домом.
Тяжело думать и о трещинах в этих стенах, и о сорняках в саду, как и о всем остальном, что было дорого сердцу, пока не пришла пора с этим расставаться. Но Макалаурэ знал, что пойдет дальше - и нескоро оглянется без напоминания. Чтобы что-то началось, что-то должно закончиться, и вот старая жизнь подошла к концу. Он мог лишь надеяться, что на этой дороге мать захочет их догнать.
- Я напишу строки еще лучше, - он посмотрел на свои записи, но даже не шевельнулся, чтобы поднять и посмотреть. Если они не пригодились ему до сих пор - не пригодятся и впредь. - Но я могу переписать для тебя эти, если тебе нравится.
Он чувствовал, что матери хочется поговорить о чем-то еще, но все это казалось фальшью, что только расширяет пока еще тонкую трещину, пролегшую между ними. Макалаурэ не знал, как подхватить эту нить, чтобы и самому не усугубить расхождение, и не напомнить ей, что она напрасно старается сохранить остатки того, что потеряла - или от чего отказывается сама. Но в этом не было ее вины. Они всегда принадлежали отцу, и как только мать захотела разойтись с ним, ей стало трудно оставаться с детьми.
Ничьей вины тут не было, кроме валар, с высоты своих тронов прозревающих что угодно, кроме того, что в сердцах у эльдар. Нет, Макалаурэ определенно не хотел бы петь с ними перед Эру, и он был рад, что никому из них не стал учеником.
- К следующему приезду сделай мне заколку для волос, - только это пришло ему в голову и не казалось натужным. - Я буду вспоминать, как ты меня гладишь. Медную, вот этим способом, - он пощелкал пальцами, но так и не вспомнил слово и махнул рукой, - который я так и не освоил.
Макалаурэ вслед за ее словами обводит взглядом стены, говорит серьезно, уверенно, а она все равно видит перед собой мальчика, подвижного, чуткого, мечтательного. И в этом не его вина, совсем нет, просто, как бы высоко не поднимались их головы, как бы широко не разворачивались их плечи, для нее они всегда останутся детьми. Ее детьми, которых она будет терпеливо ждать домой. А она умеет ждать.
- Здесь бы хватило места для всех вас, - Нерданель качает головой с легким упрямством, но и сама понимает - однажды размаху их крыльев и в Тирионе стало бы тесно. Но все же это случилось бы не сейчас и не так. А новый дом в Тирионе или даже где-нибудь у Калакирии - все же не крепость изгнанников в Форменосе. Это совсем иное. - И для вас... и для ваших детей.
Легкий, чуть смешливый укор в сторону сына. Мать никогда не гнала их ни навстречу невестам, ни к беспрерывным бдениям у колыбелей - все случится в нужный час и срок, считала она. И все же сколько отдала бы она, чтобы вновь быть с большим и шумным семейством, полным разновозрастной детворы, - не в центре его, но полноценной частью!
...И кто же мог подумать, что из всех них именно Атаринкэ первый возьмет на руки своего собственного сына? Ранний брак, ранний первенец - словно он должен был походить на отца исключительно во всем. Если бы только знать, на счастье ли это?
Атаринкэ шагнул в изгнание за отцом первым, опередив даже Майтимо. Его она, наверное, и правда увидит только через двенадцать лет... "И зачем сердца ваши так горячи, мальчики мои, зачем..."
Кажется, рукописи Макалаурэ и правда из тех, что оставлены, потому что забыты, - он смотрит на них, как смотрят на увядшие цветы в вазе - вскользь и с легким разочарованием.
- Пусть останутся так, - Нерданель вздыхает, берет записи сама, перебирает с каким-то особым трепетом и осторожностью. - Тут в твоей руке слышна легкость первой мысли. Это ценней. - Так новые эскизы будущих литейных форм всегда казались ей интересней чистых чертежей и расчетов - там всегда есть порыв, стремление, искра будущей идеи. Хотя так странно, быть может, сравнивать стихотворные строки с кузнечными формами.
Здесь они никогда с Макалаурэ не сойдутся, как бы она ни билась.
Она с нежностью перелистывает страницы его записей, томится в клети своих мыслей и чувств и не замечает тяжелого молчания, что висит между ними. Или, обычно чуткая и внимательная, сейчас просто не хочет замечать, как неловко сейчас рядом с ней сыну, как тяжело даже ему подбирать слова. Ей просто хочется, чтобы он побыл рядом чуть подольше, просто продолжал говорить - и совсем не важно, о чем.
Хотя, разумеется, лучше о меди.
- Чтобы патины не появлялось, да... - кивает она. В северных горах воздух тяжел и влажен, простая медь и правда сильно позеленеет с годами. Тогда надо будет раздобыть ("так и не освоил"? Она ведь показывала это им с Майтимо так давно...) хорошего никеля. Еще мальчишкам, как и ей, девочке, когда-то ее отец, она называла его "медным врунишкой", остерегала от ядовитых его паров и учила мешать с плавленой медью, чтоб "обмануть" влагу и уберечь от патины. Как странно, что Макалаурэ так говорит, там ведь ничего сложного, хитрость лишь в концентрации и времени плавки... - Тогда уж лучше гребень, но если хочешь...
Стоило ему только сказать - а в голове ее уже идеи, образы, краски. Ее дети знали: хочешь отвлечь мать от какой-то мысли, от запретов или наказания за проказы - дай задумку, и вот она уже мысленно в мастерской. И ведь пользовались этим, безобразники, ее маленькие, невинные безобразники...
Но сейчас она благодарна Макалаурэ - работа отвлекает от боли и поглощает время. И в этом, быть может, ее, Нерданели, единственное спасение.
А работа всегда найдется - не будет новых идей, так старое где-нибудь износится, согнется, сломается...
Сломается...
- Ах! - Нерданель даже хлопает в ладоши от осознания, и взгляд ее тут же наполняется суетой и беспокойством. Она ведь когда-то обещала близнецам заменить застежки на дорожных плащах (с изящным отливом, как она умела). И сделать сделала, но так и не отдала... - Милый, у меня к тебе будет еще поручение, раз уж... так, - она неловко обрывает это слово, словно боясь довести мысль до конца, и тут же торопливо ведет сына через полупустые, молчаливые комнаты.
Чьи-то старые рубашки, одеяла, неоконченное ее шитье (никогда не было ей по душе, но приходилось, семеро непоседливых мальчишек было, как-никак). Вот!
Она извлекает две аккуратно сложенные дорожные накидки - и новые застежки на них отливают на свету, будто отточенные из темного оникса.
- Прошу, отдай Амбаруссар, я... обещала им. Ты просил меня о благословении, и я сказала, что не могу дать его. Но пускай это будет знаком моей защиты, что охранит их в пути по Аману, в любом его пределе, куда бы они ни пожелали направиться.
Нерданель протягивает плащи Макалаурэ с почти виноватым видом, будто нагружает непосильной ношей и руки ее чуть дрожат.
Отредактировано Nerdanel (2019-03-19 00:28:41)
Макалаурэ сдержанно улыбнулся. Мать всегда хотела внуков, и рождение Тьелперинквара только подогрело ее нетерпение. Увидеть, как твои дети продолжаются в собственных детях, должно быть, прекрасно. Но к ее чести, она никогда не задавала прямых вопросов ни сыновьям, ни их женам.
- Мы думали об этом, - сказал он негромко, словно было ещё в этом доме, от кого сберегать тайну. - Но теперь отложим ненадолго. Не хочу, чтобы моя дочь родилась в изгнании.
Макалаурэ и раньше не спешил становиться отцом, и теперь мог подождать. И Курво, если он собирался породить ещё шестерых сыновей, чтобы уж точно повторить за отцом все его деяния, тоже теперь подождёт. Их дети - потомки Финвэ - ни дня не пробудут неприкаянными и среди изгнанников - словно среди отступников. Тирион будет знать о них, знать их имена.
Макалаурэ тихо засмеялся, когда мать взялась за его записи. Первых мыслей у него всегда было много, всегда было чем разжечь огонь в печи или в камине. Они легко приходили и он легко их забывал, когда разочаровывался.
- Мои первые мысли в этом доме повсюду. Помнится, Турко приучил Хуана подбирать их и приносить мне под дверь, но даже Хуану это быстро надоело.
К тому же он часто бросал весь лист после первых же неудачных строк, сбивавших настрой, и тогда на оставшемся пространстве младшие лепили свои наброски и вычисления, одно поверх другого. Ведь поэзия не может помешать, говорил он им, а если кому-то помешала - значит, мало он был настроен на свой труд.
- Гребни всегда выпадают, - Макалаурэ почесал затылок. - Я потерял уже сотню. Сделай заколку, чтобы держалась намертво.
Она всегда делала красивые гребни для всех них. Особенно хороши они были в ее собственных волосах - и в волосах Амбаруссар, когда их удавалось изловить и причесать к празднику. Но никто из ее сыновей не годился для того, чтобы тихо сидеть, не вертя головой, и потому всегда хоть один испытывал недостаток в красивых бесполезных вещах.
Впрочем, ему не хотелось думать о вещах, сделанных матерью, как о бесполезных - ведь она делала их с любовью. Как и все, что находилось в этом доме, по которому они проходили если не в последний раз, то в предпоследний. И даже рододендрон, посаженный под окнами, был посажен в предчувствии счастья и благоденствия.
С любовью были сшиты и эти накидки, которые мать вручила ему даже с робостью, словно он мог отказаться. Макалаурэ погладил застежки, перебросил накидки через локоть и задержал ее руки в своих.
- Очень красиво. Вряд ли эти бестолочи вспомнили взять плащи, так что твоя защита им очень пригодится. Я за ними присмотрю.
Взгляд Макалаурэ мягкий, спокойный и ясный, как звездный свет. Улыбается, весь так и лучится тихой уверенностью. Почему же эти лучи не проникают в ее сердце?
Нерданель думается: наверное, она могла бы отдать эти плащи Амбаруссар и сама. Еще раз взглянуть в их лица, расцеловать, успокоить, как просил Макалаурэ. Но она смотрит на это со стороны и понимает: не смогла бы. Стоит ей увидеть их еще раз - и она уже не сможет отпустить их, самых последних ее детей, самых юных, самых звонких.
Нет. Их путь - следом за отцом, и ничего ей с этим не поделать, как бы она ни хотела.
И это понимание опустошает ее больше всего. Это осознание собственного бессилия. Она верила, что полна силы и воли на любые испытания, что ее руке поддастся и самый упрямый камень. Но вот одно упрямое сердце так и не поддалось, сколько бы она ни билась, - и, не в силах никак одолеть отвесную скалу, она осталась, потеряна, у ее подножия.
Ладони Макалаурэ теплые, родные и светлые, как лепестки рододендрона в золотом свете Древа. Такие настоящие, здесь и сейчас. И потому мать не может сдержаться - тянется к сыну, заключает снова в объятия, прижимает к груди так сильно, что может услышать стук его сердца, словно оно звенит в ней самой.
Потом Нерданель тысячу раз пожалеет, что не обняла его еще крепче. Что выпустила его из своих рук. Что отпустила их всех.
- Будь осторожен и ты. Я верю в твое благоразумие, - "большее, чем у кого-либо еще в этом Доме", - но ни на минуту не смогу перестать волноваться.
Ее сердце будет всегда слышать их беспокойство, страх или боль, что бы ни случилось, и ни на миг не оставит даже во сне. Ни теперь, ни в будущие годы, что пока скрыты незримой пеленой, но уже ощутимы под кожей, как горечь, что несет с моря легкий ветер, когда волны еще не видны.
В ней все еще сидит это упрямое, глупое: "Возвращайтесь скорей", как будто можно заставить двенадцать лет пролететь, как один день.
Не так уж это и страшно - повторяет она себе. Не так уж и страшно, что за эти двенадцать лет они могут позабыть уют родного дома, нежность и благоухание их сада, болезненную любовь оставляющей их матери... Не страшно ведь, правда?
Страшно.
Но она будет верить словам Макалаурэ, теплу его рук, крепости его объятий. Она будет стойкой и терпеливой.
Они взрослые, умные мальчики.
...Если бы только тот, за кем они шли, был так же разумен.
Что ж, во дни их юности ей казалось, что северные горы были ему близки... Может, морозный ветер и правда остудит его пыл и спесь, обобьет слишком буйные ветви. Тогда, быть может, еще есть шанс, что они вернутся. Что снова войдут в этот дом или отстроят свои собственные, светлее и нежнее, чем в Форменосе. Что приведут в ее радостные объятья своих дочерей и сыновей, таких же отважных и прекрасных, с такими же пламенными глазами и сияющими улыбками.
А до того времени они останутся ждать. Она, этот дом, этот рододендрон.
С каждой секундой Нерданель чувствует, как близок момент, когда сыну придется уйти. Отпустить ее руки. Шагнуть за порог. Исчезнуть за поворотом улицы. Она так страшится этого, так отчаянно не хочет отпускать его, и так же отчаянно понимает: это неизбежно.
Мать обняла его, и Макалаурэ почувствовал, как она потеряна, как страх перед разлукой со всеми, кого она любит так сильно, сжимает ей сердце, и что никто не сможет предложить ей утешения. И даже он сам. Ему захотелось заплакать вместе с ней, но это не было бы утешением тоже. Он только покрепче прижал мать к себе и погладил по голове, как раньше она гладила его.
- Я буду осторожней лисицы, которую выслеживает Турко.
Но лисицам, которых выслеживает Турко, не помогает никакая осторожность. И их сородичи снова и снова заговаривают с ним, словно и не было ничего, словно рыжий хвост у него на поясе вырос на ближайшей яблоне. Макалаурэ никогда не понимал, отчего так коротка память зверей и птиц, но, к счастью, говорить с ними не мог. Без этого знания он мог обойтись.
- Ты ведь помнишь, что нам ничего не грозит? У нас нет врагов в Амане, мы не упустим друг друга из вида. Мы будем скучать по тебе, но мы не в опасности, мама. Может быть, там меньше в опасности, чем где бы то ни было еще.
И все же что-то заставляло его просить благословения для младших, что-то поднимало в ней тревогу, что-то гнало лошадей на север, хотя всадники не успели собраться. Что-то назревало в Тирионе ли, в целом ли Амане, и Феанаро был в центре этой бури, а место его сыновей было рядом с ним до тех пор, пока буря не прогремит и не унесется прочь. Но они не позволят буре унести никого из них.
Макалаурэ верил и не верил в это одновременно, словно одна его часть судила здраво, а другая слушала ветер, ловила голоса, подхватывала музыку мира и прозревала грядущее, как прозревает Намо. Только Намо знал, что он зрит, а Канафинвэ Макалаурэ не знал и был в смятении, ждал и хотел быть готов, но опасался.
- Ты любишь северные земли, - говорил он слегка нараспев, пытаясь успокоить мать, - приходи на север, и я встречу тебя. Я покажу тебе наш дом со всех окрестных вершин. Не ступай на порог, если сердце твое не велит, лишь убедись, что мы благополучны. Не оставайся одна, пока все мы вместе. Ты никого не предашь, навещая наши края. Не делай выбор лишь из того, что предложили валар, мама, есть и другие дороги.
Слова Макалаурэ, что должны были успокоить ее, только укрепляют в ней смятение и страх. Они легки, уверенны, жизнелюбивы, но за ними Нерданель улавливает что-то еще. Да, она отчетливо видит, что заставляет всех ее детей в глубине души ждать опасности в доме, где они родились, и на улицах города, в котором они выросли. И кто вложил в них эту мысль.
И почему рядом есть еще одна тень, куда страшней и неуловимей?..
Если эти их мысли разрастутся в большее, если слухи и недомолвки станут питать их корни, двенадцать лет обернутся вечностью ненависти и раздоров.
И она согласна бы и дальше говорить, обсуждать, убеждать, принимать и отвергать. Если бы ее теперь хоть кто-нибудь слушал.
Мать вздыхает тяжело. Оба они сейчас только кружат осторожно, то тоскуя в своих мыслях, то утешая друг друга словами, в которые и сами только хотят верить, но все равно не верят до конца. Потому и не находят утешения.
- Я лишь о том, что склоны Ледяных гор круты и порой неподступны, а тропы не всегда очевидны, - мягко улыбается она, несмелой, слабой шуткой неумело меняя тему. - Вот и прошу быть осторожней. Вечно тревожиться о своих детях - разве не это удел матери?
Мысли о северных горах пробуждают воспоминания, счастливые и оттого приносящие еще больше тоски. Воспоминания о том, какими радостными невинными детьми они были тогда. Как не знали иной заботы, кроме как искать новых знаний и идей и воплощать их в собственных изобретениях - порой незадачливых и бесполезных, порой блестящих и исключительных. Как были легки, юны и открыты этому миру и всему, что он им преподносил. Как не было большей тяжести, чем едва заметный гул в ногах после возвращения домой.
После они об руку с Феанаро вошли в свой дом, и она стала хозяйкой его, стала заботиться о нем и о детях, что росли один за другим точно наперегонки. Большая семья, собственный труд и даже ученики, что приходили порой к ней за советом, не позволяли уже так же часто наведываться на север. К прежде таким любимым ветрам, снегам и льдам, к кружевам лишайников и мхов, к пикам, озаренным светом Лаурелин. Но она все равно пыталась.
Она помнит. Конечно же, она помнит и все еще держит любовь к тем местам в своем сердце. И оттого еще сложней ей сейчас оставаться.
Но теперь она должна.
Предложение Макалаурэ кажется разумным. Таким же разумным, как возможность выйти к сыновьям и попрощаться с ними, как следует. Чересчур разумным. Оно не оставляет места ее чувствам, что заставят, обязательно заставят ее забыть всю свою гордость, все ее убеждения и принципы, и в итоге остаться на севере совсем. Раньше она, быть может, даже была бы этому рада. Но не теперь, когда отправиться в горы - это не порыв смелой воли, а признание собственной слабости. Признание, что в итоге ее слово, ее мнение ничего не стоят. Что все это было лишь глупое, слепое упрямство, а не веление мудрости, как бы мало ее у Нерданель не было.
Нет, воспоминания об обидах и спорах еще слишком свежи, слишком болезненны для ее гордого сердца. Но двенадцать лет еще покажутся ей слишком долгим сроком, так что кто знает, может, она все же не сдержится и отправится по следам мужа и детей. Кто знает.
- Я не думаю, что готова пока, милый мой. Все, что случилось... оно еще не улеглось внутри, оно еще крутится в воздухе. Ты, конечно же, прав, и я уверена, однажды я послушаю тебя и приеду. Полагаю, однажды так и случится. Но когда - это мне неизвестно. Для этого нужно время.
Время нужно им всем сейчас. Время и покой. И если эти годы им надлежит провести порознь - что ж, пускай так и будет.
Она улыбается сыну, как может. Они пообещали друг другу уже так много встреч, но вряд ли нынешняя разлука стала от этого намного легче.
Что-то происходит, подумал Макалаурэ, выпуская мать. Что-то, чего, несмотря на прежние раздоры, раньше не было в Амане. Это чувствуют нолдор, отдаляясь друг от друга с каждым новым мгновением, и чтобы выстоять в прежнем единстве, им нужно сплавиться между собой так крепко, как никогда раньше. Это чувствуют тэлери, чьи корабли кажутся уже не прежним белым строем, а только раскатившимся по волнам жемчугом. И даже ваниар чувствуют это и отдаляются все больше в надежде избежать неминуемого.
Все это он думал и раньше, но сейчас все больше укреплялся в понимании, что расстается с Тирионом и с матерью не просто на двенадцать лет. Напоследок Макалаурэ поцеловал ее в щеку. Ему не нужно было время, чтобы понять, что он хочет видеться с ней, и не нужно было поступаться своей гордостью, чтобы приехать. Но что ж.
Время у нее было.
- Я люблю тебя, - сказал он. - Мы любим тебя.
Казалось, что дом встрепенулся на звуках этих слов - хорошо знакомых звуках - растревожил что-то в глубине стен и долго не хотел успокаиваться.
Макалаурэ сложил плащи в сумку, обернув застежки тканью так, чтобы не повредить. В другую сумку уложил запас струн - когда-то еще Курво сможет сделать ему новые? - а все остальное, что ему было нужно, уже везли на север, включая драгоценную арфу. Конь беспокойно переступал, хотя бояться было нечего, кроме диссонанса в той музыке, которой звучал сейчас Тирион. Конь тоже умел слушать. Макалаурэ погладил его бархатную морду, угостил остатками леденца, который носил с собой на этот случай, и вывел за ворота, а потом оглянулся.
Рододендрон цвел, каменная резьба на стенах дома была все такой же искусной, мать как могла удерживала улыбку на своем лице. Пора было прекращать это, чтобы каждый наконец мог горевать в одиночестве - если они больше не могли сделать это вместе. Макалаурэ поднял руку, прощаясь, закрыл ворота и повел коня, больше не оборачиваясь.
- И я люблю вас. И всегда буду любить и ждать домой.
Чему бы там не было суждено случиться.
Рододендрон отдает терпким ароматом, впустую качает тяжелыми от цветов ветвями и беспомощно шумит на ветру. Так терпко ее одиночество, так болезненно пусто ее сердце, так беспомощны все слова, что она могла бы произнести.
Но Нерданель обещает самой себе, что найдет в себе волю снести все, что бы ни было ей предназначено судьбой. Это ее выбор и ее долг.
Мать молча провожает Макалаурэ до ворот. Она несет тепло сыновьего поцелуя на щеке и в сердце, она смотрит обреченным, бессильным взглядом, она отчаянно не хочет его отпускать, и все же не произносит больше ни слова, что могло бы его задержать.
"Я буду писать тебе дважды в месяц и приезжать каждый год", - сказал он.
Что ж, она будет ждать. Она умеет ждать.
Она знает - больше никто из сыновей не приедет в родной дом проститься с ней. Их отъезд и так задержался из-за сборов, и откладывать его и дальше никто не станет. Как только они уедут, пойдет отсчет двенадцати годам разлуки, и, быть может, так даже лучше. Так будет казаться, что они вернутся обратно немного скорей.
Пусть это и будет лишь иллюзией для нее.
Со временем белокаменный Тирион забудет это напряженное смятение в воздухе, но стоит Первому Дому покинуть город - и тот никогда уже не станет прежним. Он станет пуст без пронзительного свиста Тьелкормо, без серебряного смеха Амбаруссар, без переливов арфы Макалаурэ, без рокота слов Карнистира, без задумчивого напева Майтимо, без звона молота Атаринкэ. Без глубокого голоса Феанаро.
Конечно, его улицы быстро наполнятся другими звуками - но их шум уже никогда не соберется для нее в прекрасную песнь.
Нерданель остановилась на пороге, глядя, как отвязывает сын коня, как проводит ладонью по теплой лошадиной шее. Потом она не раз будет повторять это в своей голове, возвращать перед глазами все детали и краски. Эту улыбку на губах у юноши, когда конь берет губами угощение с его ладони. Этот блеск от света Древ, что ложится волной на темные пряди. И эту гордую отцовскую уверенность - в Макалаурэ, как в каждом из ее сыновей.
Потом память будет единственным, что у нее останется.
Но это будет потом. А пока она лишь улыбается сквозь усталость, махнув сыну рукой на прощание.
"О Эру Всемогущий, все мы - твои дети, так сбереги его, сбереги их всех так, как только может охранить родитель свое дитя".
Его фигура пропадает за воротами, но перестук копыт по каменной мостовой еще долго доносится до нее эхом в печальной тишине, и она не уходит с порога, пока этот последний звук не изчезает совсем.
Ее муж и сыновья уезжали из Тириона.
На двенадцать лет, а казалось, будто навсегда.
Отредактировано Nerdanel (2019-04-06 18:38:18)
