[nick]Kugo Ginjo[/nick][status]die, die, crucified[/status][icon]http://sh.uploads.ru/yuCjn.png[/icon][sign]На кресте судьбы распятый, воскресаешь вновь и вновь[/sign][lz]<center><b><a href="ссылка" class="link3";>Куго Гинджоу</a></b> <sup></sup><br>экс-временный шинигами, зачем-то живой<br><center>[/lz]Ждать? – «раздражает». Стоять молча, зная, что единственное место в этом треклятом мире, в которое он может себя приткнуть – это прогнувшаяся позади сетка-рабица, и знать также, что ничего не можешь с этим поделать.
Цукишима прав, чтоб ему – второстепенные персонажи не должны менять свою роль, но главные герои не должны возвращаться. Потому что тогда это уже станет бессмысленным фарсом. Истории хороши, когда они закончены; Куго Гинджоу – законченная история, и даже если появится ответ, почему его достали из собрания гребаных сочинений, и снова вставили его имя в книгу, это ничего не решит.
Внутри что-то воет и шатается, захлебывается в отчаянии и страхе, но виду Гинджоу не подает – только малость презрительно оттопыривает нижнюю губу на звук произнесенного Цукишимой в приемник телефона имени. «Шишигавара». Тот шумный оболтус, который если и вызывал симпатию, то своей старательностью все же и гробил, столь же старательно.
Цукишима, значит, оставил его при себе. И, похоже, даже привязался – от внимания не просто не ускользает, оно режет его, словно кромкой острой полоски бумаги – и это неожиданно. С другой стороны, все правильно. Прорастать кому-то в душу – не с это ли все началось когда-то, не этим ли Гинджоу всегда занимался? Просто у Цукишимы есть свой способ. Болезненный для него самого, в общем, но это только его проблемы.
И это все имеет значение в принципе только для Цукишимы, создающему себе друзей из жертв. В чем-то это похоже на Рируку – взял, что понравилось – или понадобилось, и сделал частью себя. Или сам стал частью? – Гинджоу поднимает глаза к луне. Давнишняя жалость, сочувствие прокалывают его, выкапываются, будто мертвецы из-под земли. Как в игрушках Юкио, и столь любимых им фильмах о зомби и прочей лабуде.
Оно выкапывается, как сам я, - пускай и не помнит того. Даже не знает, хоронили ли его, или кремировали, или он просто распался после смерти в частицы рейши, а то и вовсе… в ничто. Он сглатывает – и это живое движение; у слюны горьковатый привкус желчи, так бывает, когда долго не ешь. Да живот ноет от голода, несильно, но ощутимо – так по-живому.
Но внешне Гинджоу спокоен и даже расслаблен. Пренебрежительно-ироничное выражение лица – не маска, часть его, такая привычная и удобная. Ну, ну, чего уж там, стоит ли всем таким заморачиваться. Разберемся по факту, да, Цукишима? – тот приближается, и лицо – бледнее той самой закладки, что в книжку убрал. И такое же острое, тощее, будто полоска бумаги. Настоящее.
- Важно, - неловко отвечает Гинджоу Цукишиме, как равному.
«Кому-то же это было нужно».
Но идет за ним, не возражая, только хмыкнув независимо – дескать, показывай дорогу. Не нарочно так делает, и без какой-то бравады – просто так было всегда, когда Гинджоу позволял Цукишиме вести. Идти впереди.
Шаг на какое-то мгновение сбивается.
Яркий свет раменной ударяет по глазам, от запахов желудок опять сворачивается болью. «Раз болит, значит, живой», - это уже утомляет, так думать. Но вместе с тем Гинджоу знает, что, пока не выпустит то самое, что болит, не сумеет дальше дышать. А оно все труднее – в легких будто стоячая вода. Или холодная земля. Или что-то, не имеющее имени, потому что не должно существовать в этом мире.
«Я мертв», - под стонущую боль в желудке он осторожно садится за низкий столик, мимолётно сдвинув брови, неодобрительно – место, выбранное Цукишимой, решительно не нравится. В подобных заведениях он предпочитает садиться спиной в угол, так, чтобы видеть и слышать всех. Угол может быть темным – но должен быть с самым удобным обзором. И сейчас, в обволакивающей тишине закутка, Гинджоу озирается почти встревоженно, резким коротким движением.
Так, хреново. Паника прорывается, - взгляд застывает на беснующемся месиве иероглифов позади Цукишимы, наткнувшись на них почти машинально. Как по привычке человек читает все, что замечает – но Гинджоу не может прочесть.
- Закажи что-нибудь сам, ну, - роняет он почти небрежно, скидывая куртку, слегка моргает. – И выпить чего, если тут хотя бы пиво есть, - о саке можно только мечтать, в подобных заведениях оно редко водится. Но лучше всего сейчас бы водки, особенно, после того, как поест. – Выпьешь за мое возвращение, а? – да, так вот лучше. С такими вещами нужно работать вплотную. Их нужно проламывать – иначе они сломают тебя.
- Мне бы переварить рамен, для начала, - Гинджоу ухмыляется, коротко, пошевелив широкими плечами, будто заново себя чувствуя. Не тем, кто терялся еще каких-то минут двадцать назад, не тем, кто зачем-то обнаружил себя живым посреди города. Другим каким-то живым. Неважно, каким, прежним – или новым, он разберется по ходу, - палочки сухо щелкают, разламываясь. Рамен шибает в нос могучим запахом лапши и говядины, таким, что жить захочется и мертвому, - и Гинджоу смеется, опрокидывая в лапшу добрую горку красного перца.
Наплевать, что проиграл. Пока что - наплевать.
«Сколько теперь можно использовать шуточек про смерть, а», - нет, ну правда, это ведь так смешно, - он продолжает посмеиваться, поднимая глаза на Цукишиму, бледного и сдержанного, который словно на похоронах сидит. На похоронах, эй! – проклятье, это снова ужасно смешно.
- Ра-асказывай, - хлюпнув раменом, зажурившись от остроты, с выступившей на глазах влагой– от перца, ясное дело. Ух, ну, отлично прям. Он теперь ко всему готов.
- Живым себя прямо чувствую, а, - Гинджоу снова смеется, глядя на Цукишиму, смаргивая слезы.
Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-03-02 23:41:46)