Море дышит упругой солью, как всегда, искрится бликами солнца на пошедшей рябью темно-синей спине. Притворно строго рокочет, взблескивая брызгами, взлетающими над высокими камнями побережья, и взвивается ветром, который треплет одежды, завязки шляпы-каса, концы пояса хакама, задевает по волосам рукой твердой, но ласковой.
Море дышит суровой прохладой, и набегает на камни с грохотом. Оседают на лице тончайшие искры соли, на губах, на язык – словно высохшие в полете слёзы.
Море – под голосами и крыльями чаек, в этот замечательно летний день, такое преступно радостное.
- Капитан Кьёраку, - в солоноватом воздухе за мгновение до того, как послышался голос, он ощутил колебания духовного поля. Да-а, капитан Восьмого Отряда на сей раз не скрывался, но и не отказал себе в праве на приятное времяпрепровождение. И смотрит сейчас на море, чуть только щурясь слегка, поднося ко рту наполненную сакадзуки.
И трава тут в тени нагрета солнцем, словно шелк, и море рокочет, будто музыка – прекрасный день для прекрасного времяпрепровождения. Только капитан Восьмого Отряда и ухом не ведет на бесшумно обступивших его ребят в черном, лица которых закрыты полумасками. Только чуть назад откидывается – дескать, вид загораживаете.
- Все готово, Кьёраку-тайчо, - улыбка застывает итогом, последним штрихом иероглифа.
- Так скоро, а? – он поднимает глаза к небу, такому пронзительно голубому, такому же как морю – преступно радостному. Улыбка чуть вздрагивает.
Он залпом допивает остатки саке, приятно щурясь, выдыхает с наслаждением, и поднимается неспешно, под такой знакомый звук бряцанья рукоятей дайсё.
- Знаете, парни… - бойцы Омницукидо застывают на месте, пригвожденные будто, от такой спокойной и миролюбивой интонации. – Давайте-ка я сам, - из-под полей шляпы-каса внимательно блестят глаза, заставляя попятиться. Нет, капитан Кьёраку не шутит. Капитан Кьёраку…
- Это не самое приятное дело, так ведь? – о, да о чем он толкует. Этих шинигами подобными словами не проймешь, их тренировали для достижения цели, предельного достижения цели. Любой ценой, и ни на что не оборачиваясь и ни перед чем не отступая. Даже перед своим бывшим капитаном – «ох, Йоруичи-сан… как же некстати все это сложилось».
Сражаться с женщинами – что может быть хуже.
Сражаться с тем, кто раньше был соратниками? – часть существования, увы. И от этой боли он себя умело отгораживает, но прокалывает, неизбежно и сильно, коротким, как выдох, именем – «Лиза».
Это немного неправильно, позволять себе увлечься так. Надо помнить о долге, да, так ведь сказал бы Яма-джи? Он так и сказал Кьёраку – «это твой долг».
И слова о том, что вины пострадавших от экспериментов Урахары в том, чем они стали, не достигли слуха старика. Могло ли быть иначе? – он потом пришел туда, на место происшествия, где все было перекопано и перепахано следами ужасающего боя. Он чувствовал реяцу своих соратников, чувствовал ее, словно смешанную с нечистотами воду.
«Лиза-тян», - ему пришлось что-то выдумать для Нанао-тян, и отводить взгляд, пока малышка быстро утирала слезы. Она напугана – отряд также напуган, и оставлять его сейчас без руководства крайне, крайне неосмотрительно со стороны Яма-джи.
Но приказ ясен.
«Только ты, Сюнсуй», - и это под напряженное молчание Укитаке, в повисшей тишине кабинета Яма-джи. Кьёраку улыбался только по привычке, а пальцы крошили печать на приказе, и сердце колотилось где-то под кадыком.
Но он сохранил благодушное хладнокровие – само собой, никого не обманув.
«Долг», - долг предписывает капитану Восьмого Отряда Готэй-13 Сюнсую Кьёраку возглавить карательный отряд, отправленный на поиски сбежавших пустифицированных. У него там самая, самая драгоценная из возможных причин, которая непременно станет ждать его, которая верит, что он придет на помощь. Им – ей – всем. Неважно. Мало кто обладает авторитетом и властью капитана Кьёраку, мало кто способен по-настоящему переломить ход дела в их пользу…
Больше никто не способен защитить их – или то, чем они стали. Наверное, так думают они, пострадавшие и сбежавшие, если еще способны думать. Если Пустые еще не поглотили их.
«Её».
Стук распахивающихся врат Сенкаймона еще никогда не звучал так печально. Мрак тоннеля между мирами погружает в себя капитана Кьёраку и взвод Омницукидо. «Поторапливайся», - Яма-джи смотрел вслед своему ученику неподвижно, прожигая взглядом.
Тот странный паренек из Двенадцатого отряда, Куротсучи, предположил, что состояние пустификации весьма нестабильно. И эта нестабильность ослабляет…
«О, да их ведь там семеро, а я – всего один», - ну, врасплох Кьёраку вряд ли даст себя застать. О улыбается льющемуся навстречу свету мира живых, вдыхает полной грудью запах – соленый и прохладный.
Море. Снова его драгоценное ледяное море, - внизу, в дымке надвигающегося вечера – небольшой городок. Край горизонта подсвечен ярко-алым – уходящим солнцем.
- Давайте, поищите-ка их для меня. Только в бой не вступайте, - он удерживает себя от того, чтобы обернуться через левое плечо.
Там больше никого нет.
Замерев в воздухе над склоном высокого холма, Кьёраку щурится на огни вечернего городка. Догорающий закат отражает изогнутая лента реки, снующая по долинам.
Моря здесь нет и в помине.
Но он чувствует.

Догорает закат, неспешно, красиво. Садится солнце, - Кьёраку невольно оборачивается на потемневшее до густо-лилового небо позади, с первыми звездами, и привычно, естественно для себя прислушивается у окружающему его духовному фону. Скоро явятся Пустые, создания ночи – их не остановит ощущение сильной реяцу капитана, не испугают снующие туда-сюда черными молниями отпечатки духовной силы бойцов Омницукидо. Сила более древняя, чем сами холлоу, ведет их – голод, и вечная пустота. Вечная и тщетная попытка ее утолить и насытить.
«И что же теперь?» - он хладнокровно размышляет, стоя по-прежнему неподвижно. И лишь на долю мгновения его силуэт в широких одеждах, увенчанный шляпой-каса, остается словно вырезанным на фоне неба, залитого багрянцем заходящего солнца.
Вот и последний луч скрывается, и тени стенами поднимаются над городком. А Кьёраку уже нет там, где только что стоял, - он вплетает свою духовную силу в общий духовный фон умело, скрывает так, как способен только он. Кому еще, как не мастеру теней и ускользания, быть особо одаренным в таком. Ребяткам из Омницукидо и не снилось, право, - он усмехается, чувствуя то, за чем сюда явился.
- Лиза-тян, - негромко, в пустоту, заставляя себя не думать это короткое и роковое слово – «пустота».
Ибо та разделяет их теперь. И подводит к одному, закономерному итогу.
«Так ведь, охана?» - та молчит, оскорбленная. Та молчит, потрясенная, потому что такого смятения в душе своего… «партнера, конечно же, не хозяина» она не помнит с того самого дня, как была казнена какая-то женщина. Охана не желает как-то помнить ее, но кимоно на плечах, и алмазный груз на бедре и в сердце ее… «ладно, компаньона», значат больше, чем ее желание или не-желание.
Он уходит от бойцов Омницукидо, прячется, зная, что они не выйдут на его след. Не таковы. Только одному – одной – под силу разгадать эти хитросплетения реяцу, только она знает, как искать его правильно.
И когда под подошвы варадзи толкается каменистый речной пляж, а речушка кажется наполненной кровью от догорающего заката, он знает доподлинно, что она здесь. Он шел за ней, за Лизой-тян, спасающейся бегством. Ирония – обычно это он от нее прятался.
А сейчас затирал эти следы духовной силы, ее духовной силы, собственной. И ощущал, как сочится сквозь ее море колкое и черное, как ледяные иглы. Понимал, будто в себя принимая, ее боль, ее страх, и чувствовал тоскливую надежду, словно золотом тронувшую все. «Лиза-тян», - проклятье, проклятье, как же мне жаль.
То, что раньше Яма-джи назвал долгом, здесь и сейчас, в вечернем воздухе летнего мира живых, становится осознанной необходимостью.
В конце концов, это долг сюзерена – оборвать жизнь вассала.
«Но она не такова, да и я не таков», - и как же не хочется, до чего все это претит. Стать палачом женщины, которая… которую…
«Без которой мне потом придется жить», - он останавливается,  опускай голову.
Она здесь. И знает, сколь быстро сюнпо Кьёраку.
Только вот позвать Лизу-тян мучительно трудно.
- Лиза-тян, - первыми строками ее смертного приговора звучит голос капитана Восьмого Отряда. Привычное обращение, ласковое, и такое чуждое сейчас. Чужое. «Но а как иначе?» - желваки на скулах вздрагивают, когда она показывается из теней. Окружающая ее духовная сила похожа на облако черных роящихся пчёл – скверная, тяжелая, саму себя терзающая. Очки тускло отблёскивают алым, волосы растрепаны, косодэ – в давно засохшей крови.
И на плече каким-то чудом держится лейтенантский шеврон. А на осунувшемся, но всегда прекрасном лице – исступлённая решимость, сквозь которую просвечивается, проблескивает нечто настолько несвойственное Лизе-тян, что самому Кьёраку становится жутко. «Это она», - он точно знает, но забывать о том, что внутри нее теперь существует пожирающее нечто, не может.
Она сама не позволит ему этого – женщина, с которой одни делили ночи и рассветы, женщина, которая укоризненно сдвигала брови на его дурачества и чудачества, женщина, что с притворной строгостью отмахивалась от его ухаживаний. Которая так горячо стонала в его объятьях, и сладко засыпала затем, прижавшись к нему, словно ища тепла.
Теперь – вот так. Ее поза не вызывает сомнений, а рука лежит на рукояти меча, на что Кьёраку поднимает раскрытую ладонь.
- Я пришел не сражаться, Лиза-тян, - только вот ответа на вопрос «зачем ты пришел?» у него нет. Доставить ее в Общество Душ, на казнь? – право, легче самому лишить ее жизни. «Легче, как же», - ничерта подобного. И вместе с тем он не может позволить себе терять времени, потому что не только от бойцов Омницукидо приходится скрывать Лизу-тян и скрываться самому, но и от ее собратьев по несчастью. Надеяться на одну только подрывающую силы нестабильность пустификации неразумно. К тому же, если здесь Йоруичи-сан и ее друг Урахара… что же, можно попытаться договориться. Но предчувствие Кьёраку таково, что он понимает – нет, не выйдет. Не сейчас, по крайней мере.
Да и бойцов Омницукидо Лиза-тян наверняка видела. Поэтому маловато у нее причин, дабы верить в благие намерения своего капитана – «бывшего капитана?» - вот уж нет.
Ведь шеврон с кандзи «восемь» и цветками стрелиции до сих пор у нее на плече.
Просто поговорить с ней? – он делает шаг к ней. Не самое разумное. Но неизбежное.
- Лиза-тян, - Кьёраку кажется, что он зовет её, ибо реяцу, ее обволакивающая, разрастается. Давит, бунтует, пересиливает ее. «Драгоценная моя», - услышь, услышь, пожалуйста.
«Я должен знать» - что на самом деле случилось в ту ночь, когда отослал тебя. Когда твой капитан подтвердил алиби Айзена Соуске.

И словно слышать собственное имя для нее сейчас – невозможно; Кьёраку и мускулом лица не дрогнет, только улыбка просвечивается в глазах яснее, явственней, поймавшей свет кромкой клинка. Нет, не ради того, чтобы угрожать – он видит, он чувствует в слабом эхе, что тянется за отрывистым голосом его драгоценной фукутайчо, за ее дыханием, чувствует – не её.
Хотя Лиза-тян продолжает пытаться держать контроль над собой, и на мгновение ее капитана – всегда ее капитана, прокалывает старым чувством, когда в жесте, в голосе, в легком повороте головы читается прежнее.
О, ничего прежнего здесь уже нет. И это печалит более всего, либо Лиза-тян не по свое воле стала такой, но рассчитывать, что она поступит иначе, рассчитывать, что она пойдет ему навстречу? – взгляд опускается на ее восхитительные ноги со ссадинами и царапинами на этих изящных коленях – вот жалость-то, а, на маленькие ступни, делающие еще шаг назад. И еще. У нее вот-вот подкосятся колени, и она упадет – только вот когда поднимется, уже не будет той Лизой-тян, что он знает.
Колет темная реяцу, стелется едким дымом, солёным, ест глаза, заставляя их слегка повлажнеть.
«Не могу, моя радость», - он не может уйти. Ему незачем говорит что-то вслух, ибо взгляды встречаются – ее глаза за линзами очков вскидываются с мольбой, о которой, наверное, она не подозревает. Тварь внутри нее не подозревает, и это на мгновение наполняет сердце ее старого капитана неописуемой надеждой. Лиза-тян все еще в своем уме, в рассудке, все еще… с ним. Как дать ей уйти? – «у тебя есть долг, Сюнсуй».
О, старик, безусловно, есть. Перед своей подчиненной.
Принять ее, какой бы ни была и ни стала, принять и выяснить все. Ему не дали тогда, в Обществе Душ. Он должен был вершить суд над ней – «как звучит-то напыщенно и нелепо, а, правда, моя….» - даже мысль невозможно додумать. Она, Лиза-тян – его, Кьёраку, и не только из-за ночей, вместе проведенных, не только из-за шеврона на плече.
Она – его, потому что он в ответе за нее. Он должен был разобраться, но в то же самое время был заперт, потому что Яма-джи слишком хорошо его знает, ленивого, уклончивого – но всегда поступающего по-своему.
Как сейчас.
Шаг вперед.
«Ты слишком мягкосердечен», - укоряет он сам себя, видя, как прекрасные глаза напротив застывают в ужасе, но не от его приближения – Лиза-тян в ужасе от того, что сейчас может случиться. Чем она станет. Какой он ее увидит. Битва с ней – мысль одновременно кощунственна, и так легка, будто дымок от затяжки трубкой, так вот, битва с ней – не самый правильный выход.
Если верить отчетам, находясь на грани уничтожения, тела беглецов пробуждают в себе силу Пустых. Это… не то, чего бы Кьёраку хотелось для нее.
Всплески реяцу во время поединка заметят ребята из Омницукидо, но тут удается, все же, уповать на их слепую исполнительность касательно выполнения приказа. Почувствовав, что он сражается, они не приблизятся.
Потому что так приказал капитан Кьёраку. Потому что оказаться близ него сейчас означает самую неминуемую гибель.
«Гибель», - тихим шелестом осыпающихся лепестков, под звон кандзаси в прическе, отзывается внутри него бестелесный шепот, и Кьёраку слегка осаживает себя. Нет, моя драгоценная. Для тьмы еще рано, - в глазах быстро, бегло отражается последний закатный луч, как улыбка, и ветер, что окружает их с Лизой-тян, становится сильнее.
Маленькая, такая сильная белая рука никогда не дрожала раньше – он смотрит на нее, то ли заслоняющуюся от него, то ли тянущуюся. «Помоги мне! – уходи». Лиза-тян всегда прагматична. Она не может заставить себя поверить, что ее капитан может помочь ей – потому что поверить в подобное означает надежду, а ее она оставила на той поляне в лесу, которая изрыта сейчас атаками и остатками духовной силы. Оскверненной, колючей, что сейчас готова прорваться.
- Лиза.
Глаза ее распахиваются на мгновение, ясные, как прежде, испуганные и темные. Такими их Кьёраку не доводилось видеть прежде, такими они не были. И так он ее не называл.
Ему хватит одного рывка сюнпо, чтобы нейтрализовать ее. Она не успеет. Она не знает всех его приемов, пускай и кое-что видела. Ведь он терпеть не может сражаться. Сейчас…
Нет сейчас ничего, что было бы на руку, проклятье. Сейчас есть только несчастная и вымотанная Лиза-тян, и даже остальные пустифицированные, которые непременно поблизости, не сумеют им помешать.
Может быть, лучше чувствуя их, своим звериным чутьем Пустых, они даже подумают о том, что так лучше для Ядомару – погибнуть от руки своего капитана. Или же, в них вспыхнет та же самая надежда, что сейчас колотится в нем, вопреки всему.
И капитан Кьёраку, все-таки, ненавидит сражаться. Но – но.
- Ветер цветы шевелит… - поднимается ветер, сильнее и сильнее.
- Духи цветов немеют.
По занпакто проходит знакомая дрожь предвкушения.
- Буря в небе грохочет… - бестелесный голос, звучащий внутри Кьёраку, становится почти торжествующим.
- Демон небес хохочет. Катен Кьёкоцу! – с тихим шелестом падают кроваво-красные языки кистей на рукоятях.
- Кагеони, - прежде чем Лиза-тян успевает хоть как-то отреагировать на происходящее – и даже вопреки ее реакции. Демоны теней укроют обоих – до поры, а чтобы она, его драгоценная Лиза-тян, не беспокоилась…
- Тамма Отоси, - белый свет срывается тонкими лучами прямо ей в лицо, когда мгновенным рывком сюнпо Кьёраку оказывается напротив нее.
Рядом.

Йоруичи-сан, конечно, и известна в Обществе Душ как Богиня Скорости – «ах, милая кошка, как некстати сложилось это все» - но и капитан Кьёраку тоже кое-что умеет. Он быстр – опасно быстр, ведь в играх теней и мечей скорость предельно важна. Подгадать момент, вот как сейчас – он видит, как потемневшие зрачки Лизы-тян расширяются, вопреки ударившему прямо навстречу ей свету заклинания. И с долей облегчения замечает, как тянущаяся по белкам ее глаз чернота все-таки отступает, а давление ее реяцу – чужой и вязкой сейчас, ослабевает, как если бы бурное море все-таки отхлынуло. Она оседает прямо в подставленные руки своего капитана – «всегда твой капитан, моя милая».
Не убирая занпакто, Кьёраку перехватывает Лизу-тян поудобнее, не прислушиваясь к протестам оханы. Нет, цветочек, сейчас, увы, не до твоих капризов, - его собственная реяцу слегка колеблется, и сила Кагеони вздрагивает. «Ну, моя ревнивая любовь, не упрямься. Спрячь нас», - властно звучит приказ во внутреннюю тьму, и та отвечает раздраженным высоким звоном.
Подчиниться охане придется, хотя Кьёраку очень, очень не любит принуждать женщин к чему-то против их воли. Охане нет дела до того, какое значение имеет для Кьёраку эта шинигами с оскверненной сущностью, с пустотой внутри. Она лишь знает, что Сакураносуке путался с ней, как и со многими другими до этого, а теперь зачем-то подвергает опасности их всех. Ради этой? – «да».
Ради нее, - в свете ставшей ярче луны лицо Лизы-тян кажется еще более темным. Приглушая духовное давление, Кьёраку срывается с места в сюнпо. Местности он не знает, но это ни к чему. След… нет, он не оставит следов.
Он их надежно спрячет.

Мир живых ему не слишком привычен, но приспосабливаться капитан Кьёраку умеет отменно. Шинигами ранга капитана не так уж часто приходится покидать Общество Душ, и на то есть свои причины. А дабы все-таки пришлось – тоже нужны причины, известного рода. Как та, которую он прячет, которую надежно скрывает своей духовной силой. Красные кисти на концах рукоятей скимитаров едва заметно колышутся на легком ветерке, который тут, в глуши, близ какого-то святилища – давно заброшенного, кажется испуганным заблудившимся мальчонкой. Все замирает в некотором радиусе от терпеливо ожидающего Кьёраку, и бессознательной Лизы-тян.
Только так они могут поговорить, - испуганный мальчишка-ветер все-таки касается старого колокола где-то в глубине святилища, и глуховатый ржавый звон катится с темных склонов горы, через лес. И, будто от звука, Лиза-тян открывает глаза.
Ладонью Кьёраку закрывает ее плечи, ее руки, не убирая мечей, и смотрит в эти темные, словно омуты, глаза, серьезно и с ласковым нажимом – дескать, потерпи. Оглядывается через плечо, прислушиваясь – нет, следы он замел надежно. Растворился в накрывшей мир живых тьме, и, хотя ребята из Омницукидо натасканы обнаруживать любой проблеск реяцу, словно лучшие охотничьи псы, он, все-таки, тоже не лыком шит.
Но пока что он укроет Лизу-тян своими тенями, словно полой кимоно – вот так приобнять ее, крепко, не давая дернуться или отпрянуть – правильно.
- Я не смог бы оставить тебя, Лиза-тян, - тише, тише, милая. Успокойся, тебе больше ничего не грозит. Никакая тварь не потревожит тебя, ты в безопасности, - мальчишка-ветер чуть встрепенулся, заиграл с кистями скимитаров смелее.
- Это, - полумесяцы лезвий чуть взблескивают, отражая серп луны, - чтобы спрятать нас, - ее дыхание, прерывистое и частое, упирается в шею. Напряжена, закаменевшая – но Кьёраку терпеливо баюкает свою фукутайчо, свою, задевая внутренней стороной запястья по плечу Лизы-тян. По шеврону.
- Прости за это неудобство. Но тебе нужно быть очень близко ко мне, чтобы я мог так вот прятать тебя, - почти любовной игрой звучит его шепот, губами по уху. - Не хочу, чтобы нас обнаружили, - и даже не «раньше времени».
- Как ты? – «ты можешь довериться мне».
Потому что я пришел не сражаться.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-02-14 13:25:24)

- О, о чем я только не думаю, - Кьёраку привычно посмеивается, ведь тревога Лизы-тян сейчас, все ее тревоги – еще один способ отвлечь ее от того, что он сейчас чувствует особенно четко. Именно прикасаясь к ней – кожа кажется горячей, вернее, под кожей – она кажется еще горячее. И впервые это не будоражит его, даже близость, даже опасность. Все-таки…
Все-таки, он ведь порой способен и на чуть больше, чем легкомыслие. Хотя то, что творит сейчас, иначе как легкомыслием, не назвать.
Это еще не предательство, но грань тонка и остра, словно лезвие меча. Улыбка прячется в тенях на лице, теряется, когда Кьёраку чуть крепче сжимает рукояти мечей. Поддерживать Кагеони он способен долго… очень долго. Но все-таки, это выматывает и его, и его сердце тоже стучит чаще, когда Лиза-тян льнет ближе, вернее, не льнет – вжимается, судорожно, испуганно, на мгновение позволив себе ту самую слабость.
Алая кисть на конце рукояти чуть прикасается к ее вздрогнувшей спине – Кьёраку привлекает свою фукутайчо ближе, губами прижимается к ее виску, на котором так и колотится жилка. Ну-ну, Лиза-тян. Это не совсем тот ответ, на который рассчитывал твой капитан.
- Что ты, что ты, Лиза-тян, - щекой он прижимается к ее волосам, пыльным, жестким. От нее пахнет потом и страхом, усталостью и тоской. Не так, как она сама привыкла, - объятья делаются крепче. – Навредить кому-то? Только не ты, - ты ведь держишься.
«А еще можешь держаться за меня», - вот как сейчас, стиснувшимися до белого пальцами, за хаори, за косодэ, комкая его, костяшками задевая по груди. Она держится – из последних сил, или нет, но, кажется, явившийся незваным капитан стал ее новой головной болью.
Снова.
А сам он посмеивается, невольно прикасаясь губами к этому виску еще и еще. Спокойно, моя радость. Спокойно…
Твой капитан знает, что делает. Но гордая натура Лизы-тян не позволяет ей поддаться даже мысли об этом, даже тени мысли о том, что она может что-то не контролировать, так?
- Не спеши, Лиза-тян, - хотя им надо бы поторапливаться, на самом деле, и рано или поздно, в любом случае, место, где скрываются, придется сменить. Более того, Кьёраку опасается того, что, не обнаружив Лизу-тян, остальные пустифицированные могут выдать себя, вступив в бой с Омницукидо. А этого не хочется – никто не должен пострадать, право, ведь это так утомляет, даже одна только мысль об этом.
- Я ведь спрашивал не только об этом, - это снова напоминает шептание на ушко, такое беспечное, такое любовное – ведь так близко и хорошо сидят. Кьёраку придвигает Лизу-тян еще ближе, затем усаживает себе на колени – все это не выпуская мечей; крепок обнимает ее, обволакивает реяцу. Тени клубятся кругом них, и он выдыхает Лизе-тян на ухо протяжно, чувствуя, как пот выступает над верхней губой, под щетиной.
Ее оскверненная духовная сила очень сильна. Скрывать ее, определённо, становится труднее.
- Что произошло, Лиза-тян? Тогда, ночью? – «когда я отправил тебя на э т о». И в интонациях его – ненавязчивый приказ, мягкое требование доклада. Ведь она все еще его лейтенант – не припомнит капитан Восьмого отряда, дабы освобождал свою прелестную фукутайчо от звания и поста. – Только спокойней. Я здесь, чтобы разобраться, ты ведь помнишь? – и не причиню тебе вреда. Ками-сама, до чего же сложно достучаться до нее, до обиженной, напуганной и оскорбленной, до всех их таких – тех, кого Сове Сорока Шести повелел казнить, как Пустых.
«Они не при чем!» - но Совет Сорока Шести принял свое клятое решение, и слово капитана Кьёраку, как и Ямамото-со-тайчо, не имело ни значения, ни привычного веса.
- Без тебя в отряде все осиротело. Нанао-тян так скучает, так плачет, - ласково говорит он, словно уговаривая не упрямиться и вернуться всего-то загулявшую подругу, которой не хочется возвращаться домой. – А я решил лично попросить у тебя прощения, - глаза встречаются. – За то, что отдал тот самый приказ, - он улыбается, но бесконечно печально.
Расскажи мне.
Я должен знать.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-02-15 09:16:10)

- Нет, само собой, не рассказывал. И не расскажу. Как я могу позволить своей милой племяннице огорчиться еще сильнее? – шепотом, в нежное маленькое ухо, почти касаясь губами. От Лизы-тян пахнет по-прежнему темной реяцу, пахнет страхом и тревогой, но пробивается ее, настоящее – словно весенние побеги сквозь снег. И это в чем-то заслуга ее непутевого капитана, который, наплевав на устав и приказы, сейчас прячет ее, прячется сам.
Потому что он всегда поступает по своему, - «ведь так, Лиза-тян?» - и это ему решать, где перестать, а где продолжить.
Потому что она – его подчиненная. И он не перестает отвечать за нее, даже если она проиграла, потерпела поражение. Его долг – встать туда, где до этого стояла она, и принять этот бой, который сейчас, похоже, заключается в мрачных тайнах. И постыдных секретах. Причем не ее, не его милой Лизы-тян, строгой и насмешливой, которая сейчас держится, кажется, лишь на остатках былого самообладания, ниже достоинства которой поддаться – и, более того, ниже ее достоинства то, что ее слабости может стать кто-то свидетелем. В особенности – ее капитан.
Право, он ее всякой видел. Но в каждой женщине должна быть загадка – и подобное Кьёраку оставит своей фукутайчо. Незачем поселять в этом измученном сердце еще больше смятения.
«И все эти секреты не мрачнее тех, что храню я сам», - но от мысли он отмахивается почти беспечно, вроде как – сам для себя отмахивается, внутренне приготовясь к атаке. Прорастают в душе, тянутся тонкие черные тени, похожие на иглы засохшей сосны, готовые ощетиниться и атаковать. Нет, не стоит тревожить подобное. Не стоит ступать в тени – там, в шорохе шелка и душных запахах цветущих садов таится смерть. И с ароматами цветов мешается запаха тления, - Кьёраку смотрит на Лизу-тян почти тускло, тяжело, сквозь. Он наготове - усталым спокойствием.
- Лейтенант Айзен? – он переспрашивает медленно, шепотом. Айзен – о нем говорил Урахара, обвинял во всем случившемся его. Но Кьёраку сам видел молодого Соуске той ночью на террасе казарм; более того, его же видела и маленькая Нанао-тян. Невозможно находиться в двух местах одновременно, так ведь? – лезвия занпакто отблескивают длинными ехидными улыбками.
Возможно. Если используешь правильные техники, - он мягко касается губами нежного виска Лизы-тян, слегка солоноватого. Под тонкой кожей бьется жилка, а взгляд ее, недовольный и хмурый, вызывает неизменную улыбку.
Кисти на концах занпакто слегка вздрагивают, покачиваются. Тени кругом становятся гуще, осязаемей, а спина под косодэ – слегка влажной. Ему жарко не только от близости Лизы-тян, от ее горячего, словно в лихорадке, тела – от собственной реяцу, и от борьбы потоков духовных сил. Кьёраку старается приноровиться, усмирить, влиться.
Понять.
«Лиза-тян, пока ты не начнешь – я ничем не сумею помочь тебе», - его неожиданно больно и долго ранит это недоверие, это ее упрямство. Не похоже, чтобы ей мешал тот, другой – реяцу прежняя. Со вкраплениями черного и колкого, словно битое стекло, но – ее. Такая знакомая, и Кьёраку безотчетно тянется к ней собственной духовной силой. Черные иглы – к черным иглам. «Не враг. Не противник», - ему всегда были больше близки мир и дипломатия. Он пришел договориться, что называется – и не потеряет надежды договориться даже с тем, что сейчас терзает и мучает его драгоценную фукутайчо. Или же, по меньшей мере, усмирить это нечто, - ладонь с зажатым в ней мечом ложится Лизе-тян на грудь. На запыленное шикахушо, на часто бьющееся сердце. Но он останавливается на незримой грани, не рискуя зайти дальше.
Не желая обеспокоить Лизу-тян более, чем уже сделал это.
- Расскажи мне всё, моя радость, - тихо, ласково, и тяжело. Тяжелее и ему становится, удерживать духовную силу, но – но.
Есть ради кого стараться.
- Я здесь для этого, - «я верю тебе».

Жилка на гладком виске бьется по-прежнему, а слова Лизы-тян уходят Кьёраку куда-то в шею. Глухие, сбивчивые – и жестковатые интонации голоса ее сейчас еще сильнее, чем прежде, ощущаются защитными. Она пытается оставаться сильной, пытается держаться, словно не видя, что броня непоправимо вскрыта, и сил больше не останется. Не остается.
Отчасти, к этому приложил руку и ее капитан. Но, если уж так далеко копать причины и первопричины, то можно умереть от старости, - ободряющая улыбка чуть касается лица Кьёраку. Полоска щетины на щеке задевает по волосам Лизы-тян, уткнувшейся лбом ему в плечо.
Ничего, моя милая. Мы вместе начали это, - что – «это», не ответил бы, но от чувства вины и ответственности за случившееся Кьёраку не уйти. Поэтому – любые усилия, любые, дабы это исправить.
«Сложновато, однако», - он прикрывает глаза, под протяжный выдох, одновременно и выравнивая, и усиливая собственную концентрацию. Тени подрагивают – слишком силен ледяной соленый ветер, непохоже на себя взбесившийся. Буря нарастает – и поэтому выдох получается нежелательно искренним, когда горячего лба касается рукав. Кьёраку опускает голову, слегка хмурясь. Поистине, лучше бы без такого.
- Не тревожься, я все понял, - улыбка прорезает темное лицо белым полумесяцем. Алые кисти на концах занпакто вздрагивают волнами, когда Кьёраку опускает руки, более не обнимая свою фукутайчо.
В рассказанное ею он поверил сразу же. Ей нет причин врать, к тому же, у Кьёраку и у самого есть резоны подозревать Айзена. У него одного ли? – но именно его свидетельство, капитана Восьмого отряда, стало…
«Причиной», - горько это осознавать, тяжко чувствовать на своих запястьях печати ответственности – нет, даже кандалы. Никогда это не нравилось Кьёраку Сюнсую, но что поделать? – так уж сложилась жизнь.
Так уж сейчас придется ему поступить.
- Как ты думаешь, Лиза-тян? – спокойно отвечает он обратившемуся к нему взгляду, легко, будто обсуждая грядущее времяпрепровождение во время летнего праздника. К примеру, пойдем любоваться фейерверками в местечке уединённом, или же будем вместе со всеми? С отрядом? – столько лет они были вместе, понимает Кьёраку, и оказалось достаточно какой-то досадной мелочи, дабы все порушить. Дабы все погубить.
«Хогиоку», - короткое слово.
- Ты все-таки думаешь о таких вещах, а, Лиза-тян? – они так близко сидят. Ей хватит малейшего движения, легкого кидо, чтобы нейтрализовать своего беспечного капитана. Или же просто усиленного реяцу удара. Тени Кьёраку еще не развеются какое-то время, и вспышка, возможно, даже спрячется.
Ей так легко сейчас его убить, - и от этой мысли внутри делается зачем-то горячо и сладко. Ладонь тянется к ее шее, шелковая кисть ведет по ключицам. Ее кожа за ухом горячая и чуть солоноватая, пряно пахнущая. И тьма, что исходит от Лизы-тян, что покалывает и волнуется, волнует Кьёраку. Так некстати, правда?
- Все-таки думаешь о том, что я здесь, чтобы причинить тебе вред? – сколько раз за последний час он произносил что-то о том, дескать, «зачем я здесь». Это, однако, даже начинает надоедать, - следующий поцелуй приходится в обнаженную шею. Играть с ней так безумно нравится. Она на взводе, готова сорваться – о, натянутые струны ее нервов и мышц Кьёраку буквально ощущает собой.
- Со мной недостаточно бойцов, чтобы справиться с тобой, - негромким шепотом, носом касаясь этого изгиба шеи, белоснежной, словно жемчуг в темноте. – Я могу отправить их по ложному следу, Лиза-тян. Но нужно, чтобы ты успокоилась, и стала мне доверять. Понимаешь? Мы действительно не можем сидеть здесь вечно, - короткий смешок почти ей в ухо, - и я бы совершенно точно не хотел, чтобы ты нервничала.
«Если только это уже не перестало быть в твоей власти».
- Обними меня, ну, не будь так холодна, - игривым тоном, снова - как ни в чем не бывало. – Мы сумеем уйти достаточно далеко. А я сделаю так, чтоб тебя никто не почувствует, о, и… - улыбка становится чуть тоньше, а взгляд – безмятежней, - обними меня под косодэ. Я так соскучился по твоим нежным рукам, Лиза-тян, - это невозможно опасно, это горячо, но ее губы так и манят, так и притягивают к себе. Поцелуй приходится на выдох – жесткий, жаркий, со стекающей по шее Лизы-тян кровавой бахромой шелковой кистью занпакто.

«О, так – определенно лучше», - прохладные, нет, не ледяные ладони скользят по горячей коже. Он даже взмок второй раз под слоями одежды; бок задевает жестковатое ребро амулета. Выскользнул не очень удачно, вот незадача. Ручки Лизы-тян – как всегда, нежны и проворны, извлекают его. И взгляд ее за линзами очков блестит почти радостно, - «ну, вот ты и улыбаешься». Ведь не показалось, нет? – тихий скрежет скрестившихся за спиной Лизы-тян лезвий занпакто звучит почти укоризненно, дескать, нашли же время.
Да-а, нашли, - она уже почти верхом на своем капитане, обнаженные колени сжимают его бедра. Близко – невозможно близко, и горячо так, что нечем дышать. Увы – не от страсти; Кьёраку чувствует, как снова поднимается в его драгоценной фукутайчо темная волна чужой реяцу, и как она сдерживает ее, как по спине проходит дрожь, а с губ, что только что касались его уха, срывается стон. Почти горестный – это огорчает. С этих губ если и срываться стонам, так только горячего удовольствия.
«Все получится, моя милая», - он ободряюще улыбается Лизе-тян. Действительно, как же иначе-то? – и поднимается следом, ощущая поцелуй, словно ожог. Озирается по сторонам, быстро, поправляя шляпу-каса, и, когда амулет в руке Лизы-тян загорается иероглифом, со вдохом облегчения отзывает шикай. Недовольный звон еще звучит в ушах, пополам с пением ветра навстречу, когда они с Лизой-тян идут в сюнпо куда-то в темноту, не разбирая дороги.
- Надеюсь, у Хирако и остальных хватит ума понять, что ты со мной, - шутливо, но самую малость озабоченно говорит Кьёраку на бегу. В путанице реяцу что они оставили позади, не разобраться и бойцу Омницукидо, что уж говорить о таких же, как Лиза-тян, загнанных и прячущихся?
Сердце колет нехорошо, жесткой иглой. Плоды эксперимента, значит? – очень нехорошо, лейтенант Айзен, очень. И гораздо хуже – рассказанное ею об его способностях. Абсолютный гипноз? Где гарантия того, что происходящее сейчас не есть самый настоящий гипноз?
Лейтенант Айзен знает, кого отправили предводителем карательного отряда; что там, об этом знает вся верхушка Готэй-13. Опущенные долу глаза Уноханы, замерший взгляд Укитаке вспоминаются мимоходом. Отчего-то больше всех ранит память о крохотной черной фигурке, даже двух. Одна – тихо плачущая над книгой, забившись в уголок казарм, где Кьёраку нашел ее даже не по тихим слезам – по колебаниям реяцу, таким знакомым, и…
«Ладно, ладно, малышка. Ты сама все знаешь, не дуйся».
И вторая фигурка – тоненькая, в черном, окаменевшая иглой возле входа в Зал Совета. Бледная, как полотно, потерявшая все. Как ее звать? Сой Фонг, верно.
- Равно, как и хватит ума не вступать в бой. Пусть лучше прячутся, – если подумать, с беглецами Урахара. Этот весьма умный и ушлый молодой человек… да, наверное, он справится с тем, чтобы скрыть остальных. Все имеет значение – появление Кьёраку, и то, что он просигналил своей духовной силой тем, кто да имеет уши, и, прости ками-сама, духовное чувство. Он объявился, объявил себя.
И Яма-джи еще думал, что он станет беспрекословно выполнять приказ? – о, ну конечно же, нет. Яма-джи знал, что долг есть долг, но лучше одного своевольного лентяя в вопросе никто не заберется. А личный интерес только добавляет происходящему пикантности. «И сочувствия в глазах общественности», - впрочем, он не обольщается. Головы несчастным влюбленным отсекают, как любым другим преступникам.
«А я уже себя и к ним причисляю?» - серебряная лента реки остается далеко позади. На бегу они путают следы, вернее, затирают их, так, чтобы никакого ощущения присутствия не оставалось. Остается недалеко, но докуда, куда им бежать?
Внизу, в темноте, проносятся гаснущие огни деревень и городов.
- Не устала, Лиза-тян? – он заботливо поддерживает ее под локоть, вдруг ощутив колебания духовной силы. Слова банальны, но других у Кьёраку не припасено, когда они опускаются в лесную темноту, близ каких-то гор.
Наконец-то можно просто обнять ее, клокочущую изнутри страшной силой, чуждой, мучительной.
И, кажется, слова «тише, моя милая» здесь больше не сработают.
Она устала. Сдерживаться.
- Лиза-тян, мы достаточно далеко, - словно и не обнимал ее только что, словно и не жалел и не желал до безумия. – Давай. Не бойся.
«Я помогу тебе».

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-02-25 13:30:51)

Больно видеть, как искажаются черты ее лица, когда Лиза-тян поднимает на него глаза – будто прощаясь. Подернутые болью, точно жидким стеклом, застывшим в этих прекрасных глазах; плечи напряжены, позвоночник – стальная искривленная струна, когда она все-таки делает шаг назад, и тепло там, где она только что прижималась, истаивает, словно сдунутое порывом ледяного ветра.
«Не смотри», - говорят ее глаза, и Кьёраку согласно опускает веки. Он станет уважать ее желание – всегда, пусть даже сейчас это и подставит его под прямой удар. Ничего. Его опыт капитана мало с чьим можно сравнить, ведь так? – а еще он достаточно крепок, Лиза-тян знает об этом.
Пусть знает, и не забывает. Не позволяет себе забыть, потому что в борьбе с тварью, что заволакивает ее лицо белым костяным безумием, она не одинока.
- Катен Кьёкоцу, - рукояти мечей – уже под запястьями. Клинки вылетают в одно мгновение, шикай призван только именем – ему, познавшему свой занпакто, ни к чему произносить команду высвобождения  полностью. Да сейчас Кьёраку бы и не успел это сделать – рывок той, чем стала Лиза-тян, превосходит почти любое самое быстрое сюнпо. И ее сюнпо, которое он знает досконально, которому помогал становиться и быстрее и сильнее – иногда игрой в догонялки, да-а, не идет ни в какое сравнение с этим рывком. Звериным. Ничего разумного в ней не остается, и темная реяцу поднимается над судорожно сведенными плечами змеями, а выдох – тяжелый, сквозь крестообразную прорезь маски – свистящий, хриплый, и словно бы на два голоса.
«Не она», - нет, она. Лиза-тян – только ей станет подчиняться Хагуро тонбо, что оже раскрывается, выпрямляется без команды, тяжелым острием ударяя меж скрещенных клинков Кьёраку.
У Лизы-тян тоже есть банкай. И, похоже, он станет подчиняться твари, завладевшей ее разумом, - нажим острия Хагуро Тонбо делается сильнее, но Кьёраку знает и этот маневр – сейчас явится удар противоположным концом шеста. Он отскакивает в сторону, и пространство, где он стоял, буквально разрубает окованным концом шеста.
«Быстро», - она стала устрашающе и быстрее, и сильнее. В другое время подобному Кьёраку лишь искренне порадовался ли, но понятное дело, что сейчас – это только ужас, воплощенный и бешеный. Его Лиза-тян – там, и сейчас, похоже, больше себя не контролирует. Первый удар был слабее последующего – это значит, что руки ее ослабели, фигурально выражаясь, и она отпустила поводья.
- Что же этот ублюдок сделал с тобой, моя радость, - тяжело вздыхает Кьёраку, в котором начинает глухо ворчать гнев на лейтенанта Айзена. У него нет причин сомневаться в сказанном Лизой-тян, и если э т о – плод эксперимента, то, поистине, у него будет что сообщить Яма-джи. И если тот решит замолчать случившееся…
«Нужно сделать так, чтобы он не посмел замолчать», - Кьёраку ускользает от еще одной атаки, следующую же снова встречает скрещенными мечами. У него нет причин сражаться с Лизой-тян, да и, если правду сказать, ему невозможно с ней сражаться. Их тренировки… то было редко, и заканчивалось вполне определенным образом. Сброшенные рядом мечи, и жгучая страсть, неважно, где – закуток ли это был близ казарм, или лесная поляна где-нибудь на отшибе.
Но вместе с тем, о подобном – о схожем, поправляет Кьёраку сам себя, он кое-что знает. Пустые-паразиты – не новость; не один шинигами пал их жертвой. Если исходить из того, что это – тоже паразит, который в таком состоянии, при активной реяцу, становится быстрее, растет, словно опухоль, то нужно действовать быстро. А именно – лишить его источника сил. Истощить реяцу Лизы-тян настолько, чтобы маска ушла сама собой. Или же ослабить маску – сейчас ведь она стала править бал, чтоб ей.
«Тогда она может умереть, так?» - о, если нужно решать – Кьёраку решится.
- Лиза-тян! – как же не хочется ему делать этого. Пусть знает. Пусть услышит.
- Прости меня, - игрой воображения проскальзывает проблеск понимания в прорези маски, и за ним следует сокрушительной силы удар. Темный, исчерна-бирюзовый шар собирается вокруг ее руки слишком знакомой энергетической структурой.
«Серо». Значит, настолько? – он способен выдержать и не такое серо в упор, но от этого залпа, пускай и принимает его вновь на скрещенные клинки, едва способен удержаться на ногах. «Будь оно все…»
Нет, прокляты – это они, - шляпа-каса от удара слетела с головы. Ай-яй-яй, потерял концентрацию, как нехорошо, как неловко, Кьёраку-тайчо – он встряхивает головой, слегка оглушенный, и отступает еще – дальше и дальше. «Преследуй меня», - она преследует, до самой кромки черных, угрюмых в ночи лесов, поднимающихся по горному склону.
И короткое слово разрезает ночную тьму, словно вонзившиеся в землю лезвия Катен Кьёкоцу.
- Б а н к а й.
От реяцу содрогатся горы; деревья тревожно шумят, пригибаясь. Осыпаются склоны, выворачиваются древесные корни, а за Кьёраку тянутся длинные черные тени иссохшей сосны. Мрак наполняет все – отчаяние, неизбывная печаль, упрямая тоска – все мешается здесь, сладковатым тленом, запахом цветов и смерти.
- Катен Кьёкоцу Каремацу Шинджу, - его море отчаяния, из которого нет выхода. Истинная сущность его души, - губы трогает короткая улыбка – таким Лиза-тян его еще не видела.
Почти никто не видел.
И неизвестно, видит ли сейчас Лиза-тян.
Тьма все гуще, а отчаяние, что долгие, долгие годы запирает Кьёраку в своем сердце – вот оно. Оседает в легких, вездесущее, гнетущее, ледяное.
Оно холоднее даже твоего ледяного моря, Лиза-тян.
Потому теперь ты не смотри на меня.

Тянется тьма, бесконечно. Отчаянием  и холодом, неподвижной ленивой тоской, замирающим отзвуком удара истомленного собственными желаниями сердца. Тянется – и взрывается искрами и протяжным долгим звоном, который так похож на звук монастырского колокола, когда двойные мечи сталкиваются с лезвием Хагуро Тонбо.
Тот мельтешит бешено – скорость возросла неизмеримо, но ударяет точно, и, не будь Кьёраку, все-таки, чуть постарше Лизы-тян,  и малость поопытней, ему пришлось бы туго. Самую, самую малость, - белая маска с крестообразной прорезью хрипит на него, когда Лиза-тян – его Лиза-тян! – набрасывается в резкой атаке, и это, увы, отнюдь не то, над чем можно пикантно пошутить.
Любимая женщина всегда причиняет мужчине неизмеримые страдания. Она становится для него всем – смыслом существования, застилает разум.
Заставляет пойти против приказа и разума, против устоев и правил. Совершать любые безумства во имя ее; куда страшнее ответная любовь. Такая, что всегда знает, как лучше для обоих, та самая, что заставляла Лизу-тян убегать все дальше и дальше, и говорить Кьёраку – «отпусти меня».
Только так они оба могут остаться в живых, - цветастое кимоно сброшено, белый хаори окрашивается кровью на плече. Лезвие Хагуро Тонбо задевает глубоко, но это нисколько не влияет на то, как Кьёраку сжимает рукоять тати – сильно и бережно.
Может быть, сейчас и к лучшему, что охана не в настроении. Хотя в таком состоянии ей перейти до бешенства – одна-единственная шелковая нить, которую она разорвет холёными пальцами, невзирая на какую-то там прочность. И взовьется страшнейшей тьмой, какая только может быть – женской ревностью.
Потому что сердце Сакураносуке может принадлежать – и принадлежит – только ей. Катен Кьёкоцу.
Ставшая отпечатком в его душе одного печального дня, когда в маленьком синтоистском святилище посреди холодных скал шумела ветвями засохшая черная сосна. Когда глаза любимой женщины сказали ему всю правду.
Охана явилась годы спустя, безошибочно зная, чем подцепить и где надавить. Охана знала, что он ленив, но азартен. И что в погоне за опасными играми они вечно будут стараться превзойти друг друга – обогнать или подчинить. Такое вот вечное противоборство, помноженное на непостоянство и неподчинение. А Кьёраку, в силу мягкости своей, но и упрямства, всегда позволяет это охане.
Потому что она – часть души его. Смертоносная сейчас, поистине, пробуждающаяся – и это следует пресечь.
«Тот, кто попадает в это море реяцу… погибает», - неизбежно. Сколь непросто удержать эту грань ее силы станет, особенно сейчас? – но Кьёраку не колеблется.
Нужно что-то более спокойное, чем Первая или Вторая Сцены.
- Дангьо но Фучи, - вздрагивает выдохом, и бесконечная волна разверзается навстречу банкаю Лизы-тян. Тот – призванный нечеловеческим воплем, против воли ее – это видно, страшен сейчас в своем стальном гневе, но пучина отчаяния Катен Кьёкоцу Каремацу Шинджу поглотит все, и успокоит. Морская вода превратит в ржавчину и прах любую сталь. На дно ее не проникает свет – там водятся только чудовища, монстры, порожденные самой сутью Кьёраку Сакураносуке Сюнсуя.
«Ты ничего не успеешь увидеть, моя милая Лиза-тян», - его самого поглощает собственным морем, утягивает на дно. Чем больше боли на душе, тем тяжелее, тем меньше… хочется сопротивляться. Да-а, таков его банкай. Не разбирает, кто на его пути – ломает всех, словно любовь.
И когда темная морская вода разъедает белую кость на лице Лизы-тян, когда ее тело обмякает, Кьёраку смотрит на это почти безразлично. Он – побеждает, он победил, и сейчас она умрет. Это все, что может иметь значение.
К губам прижимаются чужие – холодные, словно лезвие меча, солоноватые, будто кровь или море. Единственный глаз вспыхивает изумрудом в морской тьме – и торжеством. «Я победила».
Сталь вдыхает в его легкие воздух, холодные руки – словно щупальца спрута – обвивают за шею. Поцелуй – жадный и властный, и руки слабеют. «Я победила», - он медленно поднимает веки, глядя в это прекрасное лицо напротив.
- Нет, - ласково и бесконечно печально отвечает Сюнсуй охане. Кровь, текущая из ран, нанесенных Хагуро Тонбо, смешивается с морской водой. Странным становится запах моря и цветов, но бесконечная пучина отступает.
Он удержал ее, на сей раз. Или ему позволили? – самого качает, и со лба льется самая настоящая солёная вода.
Неподвижно лежит Лиза-тян, похожая на сломанную куклу. Но реяцу еще бьется в ней – ее собственная. Как если бы тьму маски Пустого из нее выполоскали беспощадные и спокойные воды Третьей Сцены.
Но мечи в руках Кьёраку блещут по-прежнему хищно и торжествующе. Как и его улыбка, просветившаяся на потемневшем от горя лице. Он приближается к ней, пришедшей в сознание, хрипящей что-то бессвязно. Пытающейся уползти.
«Какая она жалкая», - голос оханы полон презрения. Но она знает, что все-таки проиграла.
- Лиза, - по рукам проносится короткая дрожь. Занпакто становятся прежними, и уходят в ножны.
- Лиза-тян, - Кьёраку, коротко стиснув зубы от боли в подреберье, опускается подле нее на колени, накрывает ладонью горячий белый лоб, и улыбается. Иссечено шикахушо, хаори – сброшено где-то, да и шляпы нет. От него пахнет кровью и морем, и все-таки он улыбается, поглаживая свою фукутайчо по щеке.
- Теперь тебе лучше? – овыглядит она точно не лучше Кьёраку. Очки слетели где-то в пылу битвы, не найти теперь, наверное, лицо бледно, а дыхание очень тяжелое. Но больше без двойного присвиста, а ясные холодные глаза смотрят без той паники, без того страха потерять себя.
«Мы это сделали», - неловко приподняв Лизу-тян, Кьёраку забрасывает ее руку себе на плечо, так, что это почти объятья. Холодно сейчас – выстудила его собственная душа. Но в Лизе-тян отзывается живое тепло, и Кьёраку обнимает ее, крепче, крепче.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-03-18 22:48:20)

«Что же мне делать теперь?» - вздрагивает где-то глубоко в груди невеселая усмешка, и по рукам пробегает короткая дрожь. Они… справились, ему удалось помочь Лизе-тян, способом вполне проверенным. Будь, правда, он проклят, этот способ, - по белой шее, под когда-то чистую полосу ворота шикахушо, тянется тонкая, засыхающая уже кровавая струйка. Как только он успел ее так задеть? – но, ощупав ссадину, Кьёраку понимает – та не от меча.
От маски, - лицо Лизы-тян лежит в ладони, светлое, прекрасное. И такое встревоженное, что губы вздрагивают в другой улыбке – не той, что приветствием смерти сверкает из темноты, подобно лезвию скимитара.
Той, к которой привыкла и Лиза-тян, и все остальные. О них, кстати – такой всплеск реяцу не замаскировать и не спрятать, и только приказ капитана Кьёраку удерживает бойцов Омницукидо от того, чтобы рвануться сюда.
Его реяцу истаивает медленно. Отчаяние до сих пор накрывает, пульсирует набегающей холодной водой, мешает дышать, но горячие губы на виске, вслед за таким же дыханием, словно к жизни возвращают. Где-то под ногами обнаруживается шляпа-каса, и изодранный хаори – на него теперь смотреть отвратительно. Главное, что драгоценное кимоно не пострадало, - переводя дыхание, Кьёраку идет за Лизой-тян, идет не в сюнпо, простым быстрым передвижением.
«Нам надо изменить направление», - туда, где их не почувствуют. Но…
В любом случае, его уже почти что записали в предатели. И если бы в другое время это Кьёраку не беспокоило вот ни на мгновение, сейчас же оно может оказаться крахом всего, ради чего он тут выкладывался.
- Не могу ждать, не хочу ждать, - отвечает он тихо Лизе-тян в ее жаждущие, ждущие губы. Это так нужно сейчас – ощутить ее, льнущую ближе, жаркую.
Какие там еще раны. Он даже сейчас теряет от нее голову, мгновенно.
Тогда как должен возвратиться и доложить. Не стоит усугублять случившееся собственным отсутствием; по лицу опять проходит короткая судорога, похожая на прежнюю улыбку. Кьёраку должен оставить Лизу-тян сейчас, дабы спасти, дабы поскорее предоставить доказательства невиновности беглецов.
И неоспоримый факт их изменившейся природы, - ласково и крепко он сжимает тонкое запястье, целует Лизу-тян в висок, обнимая крепче, на деле же почти опираясь на нее. Потратил много реяцу. Она у него, все-таки, невероятно сильна.
«У меня».
Внешне все выглядит вполне невинно и последовательно – он вступил в бой со своей подчиненной – о, никаких «бывших», одержал победу. Это никого не удивит, более того, от него ожидают чего-то такого. Ибо капитан, как ранее сказано было, отвечает за своего лейтенанта, - сморгнув, Кьёраку смотрит в лицо Лизы-тян, вновь взяв в ладонь. Смотрит, будто прощаясь. Большой палец скользит по краешку полуоткрытых губы, глаза смотрят в ее глаза – он видит в них свое отражение, и тонкий серп луны.
Если с каждым из пустифицированных придется возиться вот так, то у Общества Душ назревают крупные проблемы. Далеко не многие шинигами, что характерно – именно капитаны, смогут сразиться с ними на равных, и так, чтобы сохранить им жизни, как сейчас поступил Кьёраку. Это неизменно и очень-очень расстраивает… более того, Общество Душ не в безопасности и сейчас, с пригревшейся у него на груди троицей змей.
Решение приходит быстро. Адская бабочка возникает над ладонью в легком свечении, и, прикрыв глаза, Кьёраку концентрирует на ней усилие. Затем – еще одна бабочка.
Перехватить ее будет невозможно, следы реяцу затираются. Ну а как она попадет к адресатам… Что же, у самых опытных шинигами Готэй-13 – свои секреты, и маленькие хитрости.
Нет, он никогда не сказал бы «старых», имея в виду Унохану-сан, - усмехнувшись вслед слетающим с ладони бабочкам, Кьёраку переводит дыхание, и, обняв Лизу-тян, исчезает с того места, где только что стояли. Его сюнпо – самое быстрое в Обществе Душ. Ладно, ладно. Почти самое быстрое.
- Приказ из Общества Душ придет достаточно скоро. Я передал Яма-джи все, что ты сказала, он оттянет время – я надеюсь, - пульс на ее запястье под пальцем подрагивает, будто бы благодарно.
«Не благодари меня, моя милая», - Кьёраку продолжает чувствовать вину. О, он всегда будет чувствовать вину – это право сильного.
- Видишь ли… опасаюсь, что меня уже сочли вашим сообщником. Так что пока что останусь здесь, - есть и в мире живых места, где они могут спрятаться, хотя необходимость постоянно скрывать реяцу давит на плечи, сейчас, когда Кьёраку устал – еще сильнее, чем прежде.
- Полагаю, у нас есть немного времени. Давай я осмотрю твои раны, - в темноте шелестит река, по каменистому берегу, подле которой они приземляются. Шумят высокие сосны, печалью напоминая о другой сосне, которую Лиза-тян видела… которая до сих пор тчерной тенью ветвей стелется за Кьёраку.
«Это потому что она здесь», - горько во рту, словно от яда – слабого, но достаточно для того, ддабы затуманить разум и задеть сердце. Горько – потому что отчаяние осталось в легких, словно не откашлянная до конца вода. Саднит и саднит, разъедает, - «нет в этом ничего хорошего. Не принесет пользы затея».
Черные воды реки озаряются слабым зеленоватым свечением. Кайдо Кьёраку, и без того не самое хорошее, сейчас и вовсе мало на что годно, но немного… хотя бы немного. Он поднимает глаза на Лизу-тян, сев вместе с ней на холодную речную гальку, и прячет улыбку в углу рта, когда озаренной зеленоватым свечением ладонью накрывает ее колено с длинной продольной царапиной. Очень тонкой, но глубокой – охана не деликатничала.

- Самый старательный и обаятельный из всех возможных помощников, - потирая шею, Кьёраку усмехается, идя следом за Лизой-тян к темным плещущимся волнам реки. Гул ее заглушает прочие звуки, а он слишком измотан сейчас, дабы полагаться на духовное чувство как прежде. Он действительно может упустить и пропустить что-нибудь… чье-нибудь приближение.
- Все на мне заживет сама, что ты, Лиза-тян, - нанесенные ей раны – это как искупление. Боль от них – заслуженная, потому что если кто и преуспел в самоедстве и самобичевании, из всех капитанов Готэй-13, так это Кьёраку… «из всех оставшихся капитанов».
Наверное, Урахаре сейчас тоже ох как несладко. Но это его дело; Кьёраку предпочел бы сосредоточиться на насущеных проблемах, а не на чужом самобичевании, и поэтому он легко вздрагивает улыбкой под прикосновением пальцев – неуверенным, будто бы виноваты,м, и, не задумываясь, обнимает Лизу-тян за талию, привлекая к себе.
От обоих пахнет совсем не возбуждающе – потом, кровью, страхом и стылой водой бесконечного отчаяния, но это ничего.
- Ничего, - повторяет Кьёраку вслух. Пускай Лиза-тян отводит глаза, пускай он читает ее, как читал бы себя – она не хочет еще больших жертв, она не хочет, дабы кто-то из-за нее пострадал. Особенно, кажется, он.
«Само собой. Ведь кто тогда позаботится о Нанао-тян?» - это так просто прятать искренние чувства и мысли за шутливыми фразочками, говорить своем не то, что думаешь, - Кьёраку берёт холодную ладонь Лизы-тян, и кладет себе на грудь, на сердце.
- Правильно ли? Не знаю. Против нас, моя милая, закон и порядок Общества Душ, - теперь уже «против нас». Хотя закон и порядок всегда были против них, в какой-то степени – или это они бросали им вызов, своими исключительно неуставными, и влекущими отношениями.
- Думаю, тебя не станут искать, Лиза-тян. Остальные, - плечо под черным шелком шикахушо подрагивает, когда Кьёраку накрывает его ладонью. – Я разве что только не расписался в том, что похитил тебя, - если Хирако и остальные сообразят, то преследования можно не опасаться. Если не сообразят – то поймут, что в сражении с ним, им, настолько нестабильным, - ладонь чуть крепче сжимается на вздрогнувшем плече, - особо ловить нечего.
Вряд ли они ринутся спасать напарницу по несчастью так вот, очертя голову.
- Не благодари меня, - он выпускает ее из объятий, и устало садится на камень на берегу. Ноги Лизы-тян, изумительные и длинные, белеют в темноте, изгиб шеи виден в черном вороте шикахушо, и Кьёраку бездумно любуется ими словно и не надо никуда торопиться, бежать, скрываться, снова пытаться спасти жизнь – теперь, вероятно, еще и свою.
- Никто из нас не хотел, Лиза-тян, - Кьёраку опускается на одно колено рядом с ней, и мокрая галька вперемешку с песком чуть оплывает под его весом. Трещит шелк оборванного рукава ситаги, а затем капли воды падают на камни, когда Кьёраку отжимает лоскут, и бережно вытирает лицо и шею Лизы-тян стирая грязь, кровь, и пот. И улыбается, глядя на нее, прекрасно сознавая, что совершенно ничего не делает легче.
Но иначе – уже и никак.
- Уйдем достаточно далеко – нас не найдут. Никто не найдет, - шепчет Кьёраку почти что в ее губы, потрескавшиеся, жесткие, но по-прежнему соблазнительные. – Это моя вина, что с тобой все это случилось, Лиза-тян. С тобой. Моя, - пусть она порывается что-то сказать, но он поднимает указательный палец – дескать, молчи. Мокрая тряпица падает куда-то Кьёраку на колено.
- Я отдал тот приказ. Мне и разбираться с последствиями своего решения, - да, один ушлый молодой шинигами устроил это все, но даже если так – долг Кьёраку, как капитана, вступиться за свою подчиненную. И отомстить.
«Я не смог бы оставить тебя», - с тяжелой тоской в сердце, обреченностью, сдавливающей его черным обручем, осознает вдруг Кьёраку. Его легкой натуре такое не по нраву, но, увы.
Сердцу ведь не прикажешь, - он склоняет голову перед Лизой-тян, улыбаясь печально.

Говори – не говори, все безнадежно, увы. И бесполезно – Кьёраку, если начинает страдать, то делает это, как и все в своей долгой жизни, со вкусом и шиком. Но обычно он прячет это роскошество под благодушной улыбкой, может быть, самую малость печальной, такой, какая сейчас загорается даже не на лице – в глазах.
- Станем спорить, м-м? – едва слышно спрашивает он, и в горле едва слышно же ворочается низковатый смешок. Поцелуй не будет коротким, поцелуй будет долгим и горячим, чего бы Лиза-тян на этот счет не думала. Она сама прекрасно знает, что в некоторых вещах с Кьёраку спорить совершенно бесполезно – уклонится и выскользнет, но будет стоять на своем.
Рука, сейчас такая горячая, касается ее, прохладной и слегка влажной. Кровь вытерта, грязь и пот – тоже, насколько сумели. Тишина оседает кругом – подозрительная, шумящая темным лесом на холодном осеннем ветру.
На черное небо выкатывается луна, не совсем полная, но света ее достаточно, дабы видеть и различать очертания. Впрочем, тем, кто сейчас идет по следу Кьёраку и Лизы-тян, глаза ни к чему. Духовное чувство…
«Еще как бы Пустые на нас не вышли», - озабоченно думается хачибантай-тайчо. Это… может задержать. Но на лице, на которое вновь падает тень от шляпы-каса ничего не отражается. Безмятежен, спокоен, благостен, и только чуть сильнее сжавшиеся пальцы выдают волнение.
- Идем, - и легко, словно в Обществе Душ скрываясь от ее же, Лизы-тян, строгого и укоризненного взора, Кьёраку шагает в сюнпо. Поговорить можно и на ходу, благо, у них для этого есть все возможности, да и опыта, признаться, немало.
- За Нанао-тян присмотрят, Лиза-тян, - он улыбается. Конечно же, малышка не останется без присмотра, но сознавать, что подставил девочку под удар, еще страшнее.
«Она ничего не узнает», - если Кьёраку все-таки не справится в игре, которую затеял, малышка потеряет только капитана. Но не родственника.
«И все равно будет так горько плакать», - что же ты, большое и мягкое сердце, так кровоточишь? – смешок вырывается из груди, светлый и немного грустный.
- Ты же знаешь, Лиза-тян, из меня скверный дядюшка, - Кьёраку несколько долгих секунд смотрит в ее лицо – слегка осунувшееся, с тенями под глазами, с очертившимися скулами. – Но я рассчитываю на помощь Укитаке, по меньшей мере.
Джуширо, невзирая на свою хворь, на тот – «на этот?» - свет пока еще не собирается, а вот уж кого прекрасно получается ладить с ребятишками, так это у него.
- А если все сложится, то мы порадуем ее своим возвращением. Их всех. Так ведь? – в движении сюнпо он задевает руку своей фукутайчо – всегда своей фукутайчо, и ночь мира живых мчится им навстречу. Кьёраку не чувствует усталости, невзирая на потраченные силы, на истощенную банкаем реяцу. Может быть, ему и нужно отдохнуть, но точно не сейчас, когда есть кое-кто, кто нуждается в его помощи куда больше.
А угнаться за ним не сумеет никто.
- Уйдем в Пограничье, Лиза-тян, - пространство между мирами, полное вязкой мглы, холодного тумана. Те из живых, кому не повезло попасть туда, потом и создавали истории про мир духов, хотя это еще вовсе не он. Это Пограничье – полусон, наполовину реальность; отголоски выдумок и верований, туман, состоящий из духовных сущностей, неразумный и живой. В нем легко спрятаться. И, пускай их и станут там искать, но точно не найдут еще очень-очень долго.
А до тех пор у Кьёраку будет возможность просчитать хоть что-нибудь. И адские бабочки… туда долетают.
Клыкастый туман вырастает перед ними, стелясь под светлеющим небом. Под ногами – сухая трава; здесь придется идти, не касаясь ни масок, ни переплетающихся одно с другим, фантасмагорических созданий. Так бывает, когда начинаешь засыпать – все путается, мешается, и уносит в головокружительном полете куда-то по спирали в глубину.
Эту полосу тумана просто нужно пройти. Дальше будет легче, - Кьёраку чуть сгибает локоть, предлагая Лизе-тян руку.
Недалеко.

Туман все гуще, тени – все явственней. Шепотом, шорохом, голосами давно ушедших. Здесь воображение бунтует, здесь любая неосторожная мысль может вдруг стать явью и реальностью. Объяснения феноменам и странностям Пограничья не могут найти даже шинигами, да и, признаться, не слишком то стремятся это делать.
Пока существует еще и такая граница между мирами, правила и законы Общества Душ остаются в безопасности. Еще больше – в безопасности, - горькая улыбка трогает край рта, когда Кьёраку думает о законах. Она всегда так делает, эта усмешка, с самой его юности, когда приходилось быть кем-то ради этих законов.
Ну что же, сейчас он – вне этих законов. И выбор не слишком-то богатый – придется вернуться. Подчиниться снова.
Это несложно. Но… только ему, - он опускает глаза на идущую рядом Лизу-тян, вздыхает коротко, легко прикасаясь губами к ее холодному, влажноватому сейчас виску.
Только ему одному. А забыть о том, что кроме Лизы-тян, ему нужно еще позаботиться как-то об остальных – «семерых» - Кьёраку не может себе позволить. Это было бы очень уж несправедливо по отношению к ним, так ведь? – он медленно выдыхает, отворачивая голову, не желая видеть бесконечно светлое и прекрасное лицо напротив. Тонкая оправа очков, убранные в узел на затылке темные волосы, что словно шелк. И кимоно, такое цветастое, такое нежное и почти живое здесь, среди теней. А улыбка…
Видит ли Лиза-тян ее? Видит ли его сожаление, его несдержанное обещание? – «Нацухико», - тихим выдохом вырывается, и Кьёраку отводит глаза.
Да, о-нее-сан. Ты верно напомнила о том, что я должен вернуться.
Не распаляя себя лишним, только с застывшей улыбкой на лице, печальной, он идет – все дальше и дальше. Ведет за собой Лизу-тян, безотчетно поглаживая ее по плечу. Наверное, Пустой внутри нее сейчас тоже обеспокоен. У нее есть силы его сдерживать и укрощать, это хорошо. Но кто знает,  чем тронет-затронет ее здесь?
Поэтому Кьёраку смотрит только себе под ноги, быстро торопливо идя по сухой холодной траве. Они не блуждают – плети тумана, сами того будто не зная, складываются перед ними в неясный, но все-таки коридор.
Потеряться здесь легко. Но… им с Лизой-тян есть, куда возвращаться.
Вскоре туман немного редеет, и оказывается виден окружающий их пейзаж. Увы, неблагосклонный – деревья, неприветливо шумящие облетающей листвой, тропа среди них, лес. Тропа – обрамлена камнями, когда-то была, но теперь они густо поросли мхом. И по ней никто не ходит – завалена палой листвой, еще прошлогодней.
Но не заросла. Значит, есть шанс найти в ее конце что-нибудь, где можно будет передохнуть.
- А теперь – вот так, - Кьёраку легко подхватывает Лизу-тян на руки, подставляет шею, чтобы обхватила – и срывается в сюнпо, только вихрь палой листвы за ним поднимается. Он идет на звук, теряющийся в тумане – журчание воды, и чувствует скольжение потоков ветра. Недалеко. Кажется, - порывом ветра клочь тумана рассеиваются, и тропа выводит их к небольшому пригорку посрди леса.
То, что здесь храм какого-то божества, Кьёраку не удивляет.
Люди очень мало знают о том, во что верят. Но, если тропа с Пограничья вывела их сюда, значит, это божество окажется к ним благосклонным, пускай они и шинигами. Тем не менее, поставив Лизу-тян на ноги, стоя под аркой входа во двор – потемневшей, покосившейся, Кьёраку снимает шляпу, и почтительно смыкает ладони, кланяясь, прося позволения войти.
Здесь тихо, пасмурно и серо. В зеленых мхах поодаль журчит ручеек. И никого нет – кажется, никого не было отродясь. Чем-то это место напоминает Кьёраку святилище о-нее-сан, жрицы клана Исэ, выстроенное близ его поместья.
- Здесь мы в безопасности, - от внешней опасности. Не от той, что точит Лизу-тян изнутри чернотой, но Кьёраку только может надеяться, что сумеет справиться с ней… не применяя силу.
Больше – нет.
- И обо всем порассуждаем, - и об Айзене, и о том, что было - и чего не было.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2019-04-14 14:36:03)