- Na-vedui nad adab, - жаркий сухой ветер уносит тихие слова, растворяет их в соленом воздухе, словно в теплой чистой воде - густую кровь. Ту, что проливалась щедро, насыщая проклятые южные земли неделями, месяцами. Ту, что не отмыть никак, не стереть - не с одеяний, но с души, встрепенувшейся в позабытых было давным-давно жалости и сострадании к порожденным волей Единого существам. Сомнения, пожалуй, она посмела бы назвать неизменным спутником любого здравомыслящего человека, будь он из эдайн, эльдар или иного народа. Вот только отчего же тогда, когда поднимала клинок над мразью, мигом ранее убившей воина Гондора - одного из многих, но от того не менее важного, - рука едва не дрогнула?
Оттого, что не привыкла, все же, убивать людей. Куда привычнее и проще казалось всадить встрелу промеж глаз орка или варга, или гоблина, никак не человека, пусть предавшего Свет, но все же из эдайн. Тогда припомнила всех тех, кто в гондорских лесах преследовал их с Боромиром, кто нанес увечья и ему, и ей. "Не смей", - сказала себе в тот миг и более не сомневалась, держа кинжалы, лук и стрелы крепко. Во имя мести, справедливости и мира, которого, увы, иначе чем с оружием в руках добыть не выйдет.
И все-таки отчасти радостна была, едва ступив на палубу прекрасной "Алфирин" и ощутив прикосновение знакомого, теперь уже, ей ветра. Он бушевал, танцуя в светлых - уже не белоснежных, - парусах, заглядывая в каждый угол судна, несущего домой усталых воинов. Те жаждали увидеть семьи, отдохнуть, и Тауриэль, прекрасно видя то желание в глазах эдайн, невольно радовалась возвращению все больше. Еще немного, и увидят сначала душные леса на светлом берегу, затем - россыпь островков у устья Андуина, а там недолго что до Пеларгира, что до Минас-Тирита.
"Домой", - теплом в душе откликнулось видение Белого Города, садов и переходов, и дворца, где ожидает Дэнетор вестей от сына-генерала.
Тот ныне за штурвалом - эллет его не видит, больше чувствует и слышит посреди многообразия шумов, что спорую работу неизменно сопровождают. Сама она стоит в укромном месте, перед фок-мачтой, глядя вдаль, вперед, туда, где распростерся Гондор. Ей молчаливое дневное бдение по нраву, к тому же, пусть не быть ей полноправным впередсмотрящим, а все-таки увидеть в море нечто важное могла и с палубы, не сверху, как матросы. Впрочем, Тауриэль была ведома не столь желанием нести бессмысленную вахту, сколь нежеланием прозябать в каюте. То ей наскучило еще в начале плавания, а Боромиру докучать не смела - ему и без того непросто, чтобы развлекать ее в походе.
Он беспокоился о доме - она чувствовала, видела. Едва прибыл гонец с посланием из Белого Города, они засобирались в обратный путь. Быть может, потому эта война ей кажется неполной. Неоконченной. Любимый прежде упоминал триумф Торонгиля и жаждал превзойти его, лишив свою страну опасного врага и утвердя владычество Минас-Тирита над Умбаром и Харадом - но удалось ли? Отчасти удалось. На смену войску прибудут те, кто глаз не спустят с некогда братского народа. Им не дадут поднятся и предупредят, если Юг снова станет подниматься. А пока, все заслужили отдых.
Особенно, наследный принц. Во взгляде, каждом, что обращался к Боромиру, пылала гордость за него - он смог, привел своих людей к победе, показав Врагу, что люди не ослабли, что их не так-то просто будет сломить, ежели и вовсе удастся. В мгновение триумфа, когда над полем боя, на улицах и на кораблях, мужи кричали имя предводителя, Тауриэль со всеми восхищалась им. И беспокоилась.
Устал ведь. Требовался отдых, а он, упрямый, все держался перед людьми. Эллет то понимала лучше многих, да только разве примешь и успокоешься, когда волнение сжимает сердце?
Войдя в каюту, Тауриэль едва заметно улыбается, замерев у самой двери. Он спит. Так быстро? Только ведь ушел, отдав штурвал верному Брего. "Устал", - неслышно приближается к нему, проворно стягивает сапоги, сна не потревожив, ставит их на пол и снова улыбается. Под скрип обшивки и шум волн, что о борт бьются неустанно, эллет присаживается с той стороны, где, как повелось, сама ложилась, но не ложится в этот раз под бок мужчины, а смотрит на него, любуясь.
Как странно, в любимых всякой юной девой песнях говорилось, будто сон - то время, когда другие предстают пред нами беззащитными. Это не так. Когда Боромир спит, он вовсе не беззащитен и, тем более, не слаб. Да, пропадает хмурость, да, спокойно благородное лицо, но то не слабость или мягкость. Нет, даже такой, он сильный. Ладонь - все еще слишком белая в сравнении с его южной смуглостью, - невесомо касается щеки мужчины, а следом Тауриэль легко целует его губы, в них шепча:
- Loste, meleth nin, - и ложится рядом, намереваясь охранять его сон.
Как и всегда.

Ее имя на его губах сродни призыву - Тауриэль чуть вздрагивает, слыша оное, и льнет к любимому, готовая что нежностью, что лаской отогнать тревоги. И поцелуй становится ее ответом. Жар, под стать даруемому полуденным харадским солнцем, охватывает с головой - пылают алым щеки, пылает сама кровь, стучащая в висках без боли, но лишая разума. Желание он умеет распалять, да, к слову, ей немного нужно, дабы прильнуть столь близко, касаясь нежно его кожи. Губами, пальцами - всем, чем угодно, ибо лежать с ним рядом смирно невозможно.
- А я - тебя, и мы нашли друг друга, - шепотом-хрипом отвечает, охотно повинуется, позволив себя увлечь. И с несколько мгновений, словно застывших, глядит на Боромира сверху вниз, ладони положив ему на грудь. Усталый, сильный, гордый - каким бы ни был, он - ее, как было то не раз произнесено и засвидетельствовано что долгими ночами, что украдкой сорванными поцелуями и прикосновениями.
Там, где рука его касается разгоряченной светлой кожи, та, кажется, готова воспылать тем пламенем, что ярче света звезд и солнца. Подобного до встречи с ним не замечала за собой - и прежде не могла, - однако млела от одних лишь поцелуев в шею, от пальцев в длинных расплетенных косах и ладоней, что познали ее тело едва ль не лучше Тауриэль самой. В его объятиях она себе казалась глиной, податливой и мягкой, и то совсем ей не казалось ложным иль неверным. Нет, отнюдь, все было правильно, так, словно с рождения ей было суждено стать дочерью лесов, отдавшей сердце сыну страны камня. И получить взамен не меньший дар, священный для нее.
"Судьба иль нет, не знаю. Одно известно точно - мне без него не жить", - и в том признании самой себе, давным-давно осознанном и принятом, знакомым эхом разносится боязнь. Покуда она рядом, может защитить, но что, если не будет? Что, если удача, благоволящая ему, примет решение покинуть Боромира? Что, если не будет крепкого щита и верного меча, дабы достойно защититься, что тогда?
"Тогда удачу вновь приманит мой подарок", - тот зеленью отблескивает в полутьме каюты, притягивая взгляд, но все же меньше серебра и стали глаз любимого - в них Тауриэль охотно утопает, и радость подле страсти в ней самой живет.
Когда же в миг, который пламя готово обернуться яростным пожаром, стучатся в дверь, эллет расстроенно, но позабавленно смеется, лбом в крепкое плечо уткнувшись. В который раз подобное случается! И каждый будто бы назло, когда они вот-вот позволят страсти обуять их с головой. По счастью, краткой заминке их не смутить и не остановить.
Дыхание становится быстрее, реже, прерываясь то поцелуем, то беззвучным стоном, едва чужие - родные, - губы касаются ее, и жесткая щетина щекочет кожу. Тауриэль дрожит в его руках и отдает себя порыву, бездумно отвечая той же лаской, какой одаривает он ее. Ею давно уж облюбованы его ключицы, его шея, и их она терзает поцелуями, ведя незримые, но ощутимые дорожки к лицу - к устам, жестоким и столь сладким. К глазам, к вискам и скулам - ко всему, желая полностью его объять, почувствовать его и разделить с ним то, что чувствует сама.
Страсть вспыхивает - Тауриэль готова и плакать, и смеяться. Беззащитная пред ним, открытая.
Спасенная его любовью.
Тот миг, когда шум моря заглушают стоны - несдержанные, да и бездна с ними! - тянется невозможно долго и нестерпимо кратко. Слова, прикосновенья, поцелуи - все тонет в нем, этом мгновении, и им без надобности здесь и сейчас признания да заверения.
Им, тем, кто исповедует любовь, важнее разделить минуты тишины под музыку, прекраснее которой нет на свете - под пение морской волны, несущей и покой, и обещание.
"Мы справимся, преодолеем все невзгоды, милый", - стучит в такт сердцу. Тауриэль склоняется в последнем поцелуе и поднимается с кровати, улыбаясь.
- Идем? - в глазах ее ему все видно, без сомнений. Пусть видит, пусть все знает. Он ведь знает.
"Я тебя люблю", - и пусть о том не забывает. Никогда.

Пожалуй, странно то для дочери Великой Пущи, однако, покуда не ступила под сень чужих, но все же древ, не думала о лесе. Не скучала. Теперь, вдохнув почти знакомый запах смол, земли и хвои, дивилась - почему забыла? Почему же не скучала? Не потому ли, что могучий Белфалас затмил собой воспоминания о прежнем доме, а позднее, в боях, отнюдь не о дубах и буках думалось?
"Этот лес мне чужд", - касаясь листьев и лиан, переплетенных меж собой, Тауриэль шла осторожно, не желая потревожить живность, что устроилась в корнях и на ветвях. Пока устаивались лагерем на побережье, она и Следопыты ушли в разведку - не хотелось, чтобы в ночи на них напали. Впрочем, что Боромир, что Тауриэль не сомневались - едва ли харадрим уже готовы мстить и для того проследовали за флотилией от самого Умбара, а поселений, если карты их верны, вблизи им не найти. Нет, лес был чист, эллет то чуяла. По крайней мере, в этом им опасность не грозит. А животные не станут подходить к воде, тем более, когда вот-вот обрушится на побережье буря.
- Как ты и полагал, вблизи их нет, - близ Боромира оказавшись, произнесла Тауриэль, приветственно кивая Торонмару - тот, как и прочие эдайн, привык к компании эльфийки подле принца. Поначалу, она знала, ходили кривотолки меж солдат. Все понимала - все же, женщина, будь она и сотню раз эльфийкой да не последним воином. Сражения переменили многое. И Тауриэль была горда тем, что их настороженность сменилась уважением.
- Непогода, кажется, не будет долгой, - до устья Андуина оставалось не более дня пути тем ходом, каким шли прежде. Оттуда недолго и до Пеларгира, и до Минас-Тирита. Если бы не буря, возможно, на рассвете второго дня увидели бы крепость-порт. Что ж, придется обождать.

Послушная кобылка Линд идет неспешно, тихо, так, что у ее наездницы есть время осмотреться - увидеть земли, что за полгода, кажется, ничуть не изменились. Но это лишь на первый взгляд, а приглядись - увидишь, как Итилиэн как будто посерел, покрылся смрадной темной дымкой пепла. «Скверны», - в эльфийской памяти всплывает пусть мельком виденное в Тедасе, но незабываемое. Да что там Тедас - Пуща, там, вдали, за Мертвыми Топями и Бурыми равнинами, веками впитывала тьму, Врагом и его прихвостнями щедро изливаемую. И эта Тьма, знакомая и Тауриэль, и Боромиру, над гондорскими землями все ширилась и крепла, не только застилая небеса и принуждая позабыть о свете солнца ранним утром, но отравляя земли, воды и сам воздух.
Тауриэль порою вздрагивала, не по вине прохлады последних дней зимы, но от гнетущего бессилия. Хотела бы она быть в силах исцелить эти края, саму природу принудить стать на охрану, не пускать Врага за Андуин. Хотела бы помочь стране, что приняла ее, что подарила ей ценнейший из даров, позволив ощутить причастность, нужность и любовь. Увы, ее умения и силы несоизмеримы с теми, что клубились тьмой и пламенем за Черными вратами. Владыка Мордора превосходил мудрейших из эльдар, куда уж ей, простой эльфийке из нандор, тягаться с ним - и одно это заставляло едва ли не рычать в бессильной злости.
А Враг не мешкал, собирал союзников, готовясь нанести удар по тем, кто две эпохи ни в какую не признавали его власти. Эдайн, потомки верных нуменорцев, сумевших противостоять Ему во времена Второй Эпохи. Эльдар и наугрим, со времени, когда над Ардой не взошли еще Луна и Солнце, не принимавшие правления Врага, того, кто властвовал тогда над нынешним Владыкой тьмы и мрака. Иные расы, малые народы, сокрытые, закрытые в своих границах, подобно полуросликам, или пропавшие в веках, как энты - сколько таковых могло собраться вместе и разгромить сам Мордор! Но нет, такого не случится. Ведь каждый сам за себя, что эльф, что гном, что человек. Им не позволят выступить единым войском. Бдительный мир заставил тех, кто звались Свободными народами, забыть о прежней дружбе, о союзах, когда-то заключенных, чем Враг не преминул воспользоваться - он осадил их, каждого, укрыл покровом тьмы. Почти лишил надежды.
Но, все же, не совсем.
Пока они свободны, есть надежда. Пока живут и дышат, пока способны видеть звезды, помнить о родных местах и людях, не покинет вера.
Пока жива любовь - к семье, к народу, к родине и к жизни, - им не пасть.
И эту клятву, безмолвную, решительную до остервенелого отчаяния, Тауриэль читала в лицах воинов Гондора, и знала - такая же в ее глазах пылает светом Эарендиля, любимейшей из звезд эльдар.
Тем сильнее исполнялась Тауриэль решимостью, чем более безжизненными становились земли. В северном ветре, что злыми вихрями летел от Серых гор, пока неявно, она, эльфийка,  чувствовала тяжкий смрад болот и сладость гнили. Близ Мертвых Топей ей доводилось побывать в своем пути от Лотлориэна в Гондор, но только близ болота, у самого подножия Эмин Муиль. Теперь же предстояло их пройти с той стороны, что много ближе к Мордору - по краю Дагорлада, к Бурым землям, и дальше, к Лихолесью.
Ей нетерпелось. Не признавалась никому, кроме meleth e-guilen, в желании увидеть лес хотя бы издали, хотя бы самую опушку, высокую и темную. Почуять запах леса, пусть изувеченного и больного, но родного. Того, чьей дочерью являлась и навсегда осталась. Того, где знала каждую тропинку, веточку и кочку.
Там, близ Великой Пущи, от нее будет побольше пользы, чем на юге, ведь земли эти знает лучше прочих.
Когда-то знала, - осадить себя непросто, но необходимо.
Поэтому же предупреждала Боромира - им следует быть безмерно осторожными, едва окажутся вблизи Эрин Гален, ведь рядом Дол Гулдур, а он отнюдь не пуст. Шпионы Саурона наверняка успеют донести о войске Гондора. Их будут ждать. Вопрос в другом - как много и где именно?
- Ты полагаешь, нам доведется встретить призраков? - ей не по себе, и это видно и незрячему. Однажды только довелось их, призраков, увидеть, благо, не сражаться - в Ангмаре, когда они с Йорветом искали путь из Средиземья. Те призраки были тенями, откликами тех, кто прежде жил в краях погибшего Арнора. Подобные ожившим воспоминаниям, они, туманные, безликие, бродили меж руин, и упокоились, развеиваясь на ветру, как только Йорвет и его противник через портал ушли из Арды.
- Надеюсь, сталь из кузниц мастеров эльдар в бою не подведет, - в ее глазах улыбка, едва глядит на Боромира, - но что это за странные вещицы? Они не кажутся мне... здешними, - россыпь брусков с округлыми концами скрывается в мешочке-кошеле, -и как их применять?
Едва ли то дары помянутого Тедаса. Должно быть, их оставил чужестранец, один из тех, кого meleth e-guilen повстречал - ведь он упоминал о том, что видел чужаков и помогал им возвратиться в родные земли. Любопытство так и подначивает задать вопросы, однако Тауриэль не спрашивает - коль пожелает Боромир, поведает и ей. Главное, чтоб эти странные кусочки помогли. А лучше, пусть не придется их использовать.
Она оглядывается следом, вместе с ним, с улыбкой и теплом на сердце глядя на ряды пехоты. Остроконечный шлем у каждого, броня сверкает в тусклом свете скрытого за тучами светила, и копья с черными штандартами о звездах и священном белом древе вздымаются к тем самым небесам. Невольно вспоминается иное войско, возглавляемое не человеком - эльфом, которого когда-то величала королем, своим Владыкой. Ей видится их скорый марш к подножию горы, объятой пламенем, и равнодушие эльфийского правителя к страданиям союзников. Ей видится великое сражение у тех же самых склонов, ей слышен чистый звук рожков и громогласные команды полководцев.
«Снова бой», - он будет не последним, но, стоит верить, вторым из череды побед, ведущих к миру.
С печальным вздохом Тауриэль вновь смотрит вдаль, вперед, куда им предстоит идти. Необходимо вскоре становиться лагерем, последним перед Мертвыми Болотами.
- Меня не призраки сейчас тревожат, а соглядатаи Врага. Кто знает, не отправит ли он нам от Черных Врат отряд, достаточный, чтобы остановить наши войска и задержать, направив наперед гонца к истерлингам, – дорога, избранная ими, опасна. Саурону ничего не стоит распахнуть Врата и показать его противнику хоть долю своей мощи. Едва ль ему по нраву пришелся разгром харадцев и Умбара, и месть его тому, кто гондорцев привел к победе, может быть страшна.

- Хорошо, - чуть улыбаясь кивает Тауриэль. Следопытов наверняка возглавляет Фарамир и, пускай тревога за него отдается внутри гулким эхом, вера в силу и мудрость младшего принца много сильнее, как непоколебима она и в доблесть гондорских мужей. Раз сказано, что не дадут Врагу покоя, так то и будет.
Но бок о бок с отвагой, увы, следует смерть, неумолимая и строгая госпожа. Многие не вернутся домой из покрытых пеплом лесов Итилиэна, с бескрайних Бурых равнин и зловещих Мертвых Топей, где живет иное зло, равно беспощадное и к темным, и к светлым народам. Каждый здесь знает об этом, каждый помнит сколь легко обрывается жизнь, особенно, человеческая. И Тауриэль, видя печаль Боромира, разделяет ее, чувствует словно свою собственную. Смерть на поле боя ей привычна. Что до старости, ту только предстояло познать.
Ибо ей, избравшей свой, отличный от эльдар, путь, тоже предстоит видеть увядание любимых.
Говорилось, будто по замыслу Илуватара его Вторые дети во многом были уподоблены Первым - в их мудрости, в их стремлении изменять сам мир к лучшему, и для этого даны им были долгие жизни, подобно эльдар. Однако в чистые сердца юных людей легко проникла Тьма, отвратившая их от Илуватара, принудившая их ступить путем Тьмы и возвысить не Единого, но Врага, к которому в страхе перед неизввестной и ужасающей мощью своего создателя обратились первые из людей. И тогда Он лишил их дара долгой жизни, и за то, что некоторые из них впустили в свои души Тьму, Илуватар покарал весь род человеческий. Отныне суждено им было болеть, стареть и умирать, а после покидать пределы Арды, отправляясь в Чертоги Безвременья, дабы там ожидать Дагор Дагорат, Последнюю Битву.
Так гласили легенды, прежде не имевшие для Тауриэль значения иного, кроме как поучения о стойкости, что должно проявлять пред лицом Тьмы.
То было прежде. Не сейчас.
- Твой отец силен, Боромир. Думается мне, что даже сильнее, чем ты можешь представить, - пресловутая нуменорская кровь или нет, Наместник Гондора - великий человек, и то величие, наравне с любовью к своим сыновьям и своей стране, еще долгие годы будет давать ему силы.
Тауриэль повернулась к любимому, улыбаясь легко и светло, и касаясь его руки схожим с его жестом.
- Когда мы победим, его тяжкая ноша облегчится. Он станет первым Наместником за долгую тысячу лет, при котором Тьма развеется над Белым Городом, чтобы более никогда не вернуться.
Как и прежде, верила в свои слова и пылко смотрела в глаза Боромира, зная, что эта вера схоже отзовется в нем, печаль лишь малость ослабив - но и это ее порадует. Вот и он уже улыбается, стараясь развеять на ее сердце тревогу и неизменное волнение, подобно волнам могучего Белегаэра накатывающее - то об одном, то о другом, какой-то странной нескончаемой вереницей. Прежде таковой не была, - усмешка срывается с губ, взгляд чуть тяжелеет под весом подступающих размышлений, вовсе ненужных сейчас. Какая бы ни была раньше, сейчас - другая. А перемен дочь великих лесов никогда не страшилась. Одно всегда останется прежним.
"Тьма не будет властна надо мной", - и дышится уже легче, а довлеющий над душой страх, густая тень его, отступает.
Вновь Тауриэль посмеивается, на сей раз, над словами Боромира. Как же, как же - не преминул в своей манере подшутить над ней, а она никак не сдержит широкой улыбки и только покачивает головой, дескать, ух, покажу я тебе еще “справятся ничуть не хуже”! И это про эльфийскую работу! Заговоренную мастерами-нолдор! Нет, любезный господин генерал-капитан, за подобные сомнения придется расплатиться.
И расплата будет сладка, - не менее веселым взглядом одаривает любимого, наслаждаясь отголоском краткого прикосновения его губ к своим.
“Негодяй”, - и вопреки тому, что вокруг увядающие края, а они идут воевать, ей более всего прочего хочется громко смеяться.

Войско уходит все дальше от Белого Города, к счастью, двигаясь все столь же быстро и уверенно. Небольшие отряды орков и темных людей то и дело выходят на них, но никого не отпускают живым - пускай в Мордоре волнуются о задумке эдайн и пребывают в неведении до последнего. Тауриэль зорко вглядывается в окрестные поредевшие леса, вслушивается в вой ветра, порой приносящего с севера ощутимый уже не только ей смрад древних болот, краем которых им предстояло идти.
Благо, на каждую, даже самую потаенную тропку, найдется свой проводник.
О Дэнилосе ей не доводилось прежде слышать, как, впрочем, и о походе Боромира в Мертвые Топи, потому рассказ его выслушала внимательно и с интересом, почти наяву видя как гордый юнец под строгим взглядом отца краснеет не то от стыда, не то от гнева - о, в том, что Боромир отнюдь не был столь доволен присутствием отца в отряде, Тауриэль отчего-то и не сомневалась. Как же, его, готового к подвигам, не отпустили одного, в тайне присматривали! Сама была точно такой же, а как негодовала, когда узнала, что за ней, новоявленным капитаном стражи, в первом походе Леголас наказал следить и беречь не одному, а целым трём старшим стражникам! Гневу юной эллет в тот день не было предела, как ни убеждай он ее, что лишь «беспокоился за нее и отряд». Благо, глупостей тогда, в вылазке к паучьим гнездам, она не совершила и была горда собой по праву — ни один эльф не погиб, зато ряды пауков значительно поредели.
А вот то, что сына Наместника потянуло в Топи, едва ли лорду Дэнетору могло понравиться. Хвала Следопыту Дэнилосу и его странной флейте - вывели.
- Это могло принадлежать моему народу, - ведь создавали же раньше необычайной силы оружие и зачарованные украшения, какие ныне кажутся причудливыми, так отчего не быть и чему-то подобному? - В той страшной битве среди простых эльфов могли найтись и кудесники, способные сделать такую флейту, либо тот, кто ею обладал. Мне рассказывали о Битве при Дагорладе, - она прижалась к Боромиру, кладя голову ему на плечо, - в ней многие мои сородичи сражались под командованием короля Орофера. Среди них был мой отец, капитан стражи леса, и его братья. И моя мать. Она шла среди прочих целителей под знаменами эльфов Лоринанда, ныне именуемого Лотлориэном. Во время битвы войска королей Орофера и Амдира оттеснили от остальной армии Последнего Союза к болотам и окружили, не позволяя выбраться. Моя мать была той, кто спас отца - она вытащила его, раненого, когда всякая надежда на победу была потеряна. Погибли короли синдар и многие сотни эльфов, среди которых оказались братья отца и мать моей матери, - кто знает, может, в Топях ей суждено повстречать их? От одной мысли бросило в дрожь, и Тауриэль крепче схватилась за своего возлюбленного. Нет, духи её родичей пребывают в Чертогах Мандоса, никак иначе. Не здесь. - Отчаяние расползалось тогда быстрее и гуще здешних туманов. Но, - эллет улыбнулась, посветлев лицом, - среди горя и боли неисчислимых потерь родилась любовь. Амардор из Зеленолесья и Фингаэриль из Лоринанда полюбили друг друга. В начале новой эпохи они расстались, возвратившись в свои леса, и вновь встретились спустя пятьдесят лет, дабы провести все отведенное им время вместе.
Коснулась его губ кратким поцелуем, распаляющим что разум, что тело, жаждущее ласки и близости даже тогда, когда того нельзя - стены палатки не камень минас-тиритских покоев и не ароматное дерево каюты на “Алфирине”, а ей, как не раз проверялось на деле, никак не сдержаться будет. Стыдно, как никак, перед другими.
- Мой дед рассказывал, что та, кого он полюбил, тоже спасла его в бою и излечила, - смех, приглушенный и отчего-то сиплый, на миг перекрывает сухое воркование флейты. - Выходит, у эллет моего рода это традиция.
“Хорошая традиция, ничего не скажешь”, - когда же его уста накрывают ее губы, смех обрывается. Только и остается, что улыбаться. И целовать.

Итиль, благословенный Серебряный Цветок, сверкает на безоблачном темно-синем небе, затмевая звезды. Выйдя из палатки, Тауриэль безмолвно приветствует ее, старую знакомую - всюду она одинаково одинокая, яркая и манящая. В Лихолесье, там, где небеса заслоняли густые кроны, редко доводилось видеть ее столь близко. Не так, как сейчас. Кажется, вот-вот дотянешься до сияющей лодки, несущей плод великого древа Телперион, и охотник Тилион коснется ладони в приветствии.
- Луна и солнце немало нам помогут, - позади слышится безучастный шелестящий голос и Тауриэль чуть не вздрагивает от испуга, понимая - как бы ни был умел, ни один следопыт из эдайн не приблизится к ней, так, чтобы не услышала его. Кроме этого. Обернувшись, она отчего-то знает кого увидит. Дэнилос на эллет не смотрит, глядит вдаль отрешенно, под стать голосу.
- Они всяко лучше болотных огней, - грязные пальцы тянутся за пазуху, взять бесценную вещицу от которой зависит столь многое. - Они ждут. Выжидают. Манят к себе огоньками. За собой, в воду.
Флейта, некогда уберегшая Боромира от гибели, издает сухую зловещую трель.
- Тебе нечего бояться теней и призраков, госпожа, - глаза у него жуткие. Безжизненные как будто, слепые. - Не больше уже терзающих тебя.
Легкая трель становится узнаваемой, до боли и судорожного вздоха, комом замершего в горле. “Одно из лихолесских заупокойных песнопений”, - подобные пели, поминая ее родителей и всех тех, кто погиб в их деревне.
- Откуда тебе известна эта песнь?
- Узнал как-то, госпожа, - шелестит в ответ. - Оставь призраков призракам, миледи. Не стремись повидать их, не желай поговорить с ними. Иначе насовсем пропадешь в топях. Присоединишься к ним. Это тени. Неживые. Не стоит их тревожить.
Сменяется лад, ускоряется, веселеет. Вот уже не так давит ночная темень и зловещие слова странного следопыта. Да, странный он. Лиха в нем, впрочем, не чует, и, хотя тревожно сейчас, когда он рядом, она понимает - зла он не замышляет.
- Спасибо, - ее собственный голос кажется ненамного громче шелеста сухой опавшей листвы. Дэнилос перестает играть и переводит взгляд на нее, улыбнувшись невозможно добро, тепло, отчего Тауриэль снова замирает - столь странна резкая перемена. Что такое произошло с ним в проклятых Топях? Что сделало его таким?
- Болота всех меняют по-своему, госпожа, - отвечает он на ее мысли, - и тебя изменят. Как изменили лорда Боромира и лорда Дэнетора до него. Все пропадают там.
Вскоре Дэнилос удаляется столь же тихо, как появился, оставляя Тауриэль одну, но она не желает в одиночестве предаваться тяжким раздумиям после этого разговора - возвращается в тепло маленькой палатки, где спит Боромир. Несколько мгновений она смотрит на него, безмятежного, не сдерживая улыбки и чувствуя, что спокойствие неумолимо рассеивает тревогу. Ей есть о чем поразмыслить. Но это будет утром, когда поделится услышанным с Боромиром. А пока, - она осторожно ложится рядом, тут же оказываясь в крепких объятиях, - можно отдохнуть.

На утро эллет ничего не скрывает от Боромира, рассказывает ему о полночном разговоре, памятуя, впрочем, о словах его — о том, что Дэнилос не опасен. Интересно ей и иное.
- Он сказал, Топи изменили тебя и твоего отца. О чем он говорил? Прошу, поведай.

Отредактировано Tauriel (2019-02-09 13:21:58)

Дни пролетают, один за другом, что пестрые листья великих дубов и кленов поздней прохладной осенью. Тауриэль никак не удается пересилить легкую дрожь - чем ближе они к болотам, тем четче в мутной зловонной дымке ей слышнен настойчивый шепот, призывающий и влекущий к себе, увещевающий приблизиться к гнилым водам, заглянуть внутрь, ведь там она может увидеть тех, о ком прежде лишь слышала - своих родичей, давно потерянных и почти позабытых. В такие мгновения она, если едет подле Боромира, касается его ладони, и выдыхает легче, спокойнее.
Лишь когда флейта запевает свою странную песнь, тень страха отступает вместе с настырными незримыми призраками прошлого. Дело ли в том, что более чутко ощущает окружающий мир, как всякий эльф, или в том, что подспудно на всем пути к Топям ожидала подобного, Тауриэль не знает и не желает знать. Ей достаточно приглушенной трели костяной флейты и тихого напевного воззвания к Первородным Силам - и близости любимого, разумеется.
Она много размышляет над его словами, сказанными тогда, в утреннем полусумраке их небольшой палатке. Увы, не могла бы понять, прав ли Дэнилос и действительно ли переменился Боромир, ибо не знала его в те далекие годы юности, но сами речи его принадлежали тому человеку, коим принц Гондора ныне являлся - человеку страстному, горячему сердцем, любящему родину превыше всего, как должно будущему Наместнику. Эта его любовь - безусловная, бескорыстная, самоотверженная, - в который раз отзывалась в ней схожим чувством, обращенным к тому месту, что прежде именовала домом. Ибо, как говорила и раньше, хоть домом ее ныне являлся Белый Город, родиной навсегда останется Пуща, и помыслы ее и тревоги невольно возвращались к Лихолесью, как бы не старалась порой отгородиться от них.
"Я в ответе и за них, и мой долг — освободить однажды от скверны и тьмы и их", сказал он, и тем невольно, сам того не зная, мечом, клейменым нуменорской звездой, нанес жестокий удар по старой незатянувшейся ране. Тауриэль знала - они вскользь говорили о том, - что он не понимал каково это, покинуть родину, даже будучи изгнанным. Признаться, она и сама до сих пор не понимала как решилась покинуть Пущу, едва окончилась Битва Пяти Армий. Почему не вернулась? Почему не пришла к Трандуилу, требуя - нет, моля короля избавить ее от тяжкой участи бездомной странницы? Почему не осталась в самом лесу, сражаясь с приспешниками Врага в одиночестве и помогая тем, кто в той помощи отчаянно нуждался? Ведь прежде не мыслила существования без службы своему народу, своему лесу, дочерью коего ее нарекли при рождении. Была в ответе за эту землю и имела долг перед ней - священный и праведный долг. А в итоге ушла, легко отринув все, что связывало ее с Лихолесьем. Почему?
Не было на то ответа, как бы долго, часто, настырно не спрашивала себя. Более семи десятков лет прошло с тех пор. Сколько повидала она за это время, сколько пережила, сколько переменилось в ней и сколько осталось тем же! И пускай ответа ей, быть может, никогда не найти, Тауриэль, глядя на уверенность Боромира, на решимость гондорских солдат, понимала иное - пускай предала она свою родину, свой лес, отвернувшись от него, подобного более не сделает. Более не предаст свой дом и тех, кого любит. Не оставит и не убежит, трусливо поджав хвост. Нет. Она сделает все, чтобы Гондор был свободен и жил в мире, и, быть может, тем искупит вину, тяжестью лежащую на сердце.

Чем выше поднимались они по лихолесскому тракту, тем легче становилось дышать. Топи остались позади, слева вдали виднелись отмели Великой Реки, а справа распростерлись Бурые равнины, в которые им предстояло углубиться. Сам тракт был древним - времен пришествия Элендиля и его нуменорцев в Средиземье, - и почти разрушенным, даром, что эльфийские чары еще витали в воздухе и отдавали егда ощутимым теплом от земли и камней. Эта дорога помнила оживленную торговлю, ибо по ней когда-то в земли эдайн шли караваны из Лоринанда, Эрин Гален и Мории, а позже и из Дэйла и Эребора в те далекие времена, когда на Рованион еще не легла Тьма, а великие королевства не погибли или закрыли границы для чужаков.
Как ни странно, сама Тень, нависавшая над ними в Итилиэне, здесь была тоньше, почти неощутимой. Усталось не столь сильно терзала эдайн, как прежде, и, в целом, солдаты повеселели. Хотя, то могло быть предвкушением скорой битвы - разведчики приносили известия о крупном лагере истерлингов, что расположились у южных границ Лихолесья.
- Достаточно близко к Дол Гулдуру, чтобы получать приказания, и недостаточно близко к лесу, чтобы на них напали эльфы или пауки, - последние, пусть и являлись тварями Тьмы, жрали всех, кого только могли поймать, без разбору. В их логовах Тауриэль, будучи еще простым лесным стражем, не раз видела и орков, и гоблинов, и даже троллей.
Сами стражи, если не изменились приказания короля Трандуила, так далеко на юг не отправятся. Они и в бытность ее капитаном стражи старались небольшими отрядами не заходить дальше Мен-и-Наугрим, а то и не переходить через Темные горы.
С тракта сошли после полудня очередного дня пути, двинувшись севернее, тогда как дорога вела на северо-запад. Решено было в сумерках напасть на лагерь истерлингов - в донесениях говорилось, что орков среди них нет, только люди, потому опасаться хорошо видевших в темноте тварей не следовало. Подкрепления к ним не успеют прислать - от Дол Гулдура сутки пути по извилистым лесным тропкам, - потому атака должна была увенчаться успехом.
Но чего никто не ожидал, так это того, что разведчики, отправленные западнее, принесут весть о другом неизвестном отряде, идущем от реки прямо туда, где было войско Гондора.
Долго гадать кто это не пришлось. Как только они приблизились на расстояние, достаточно близкое для зоркого эльфийского глаза, Тауриэль ахнула, с улыбкой повернулась к Боромиру и произнесла:
- Это эльфы Лихолесья, - затем пригляделась внимательно, - их девятеро. Видимо, посольство, побывавшее в Лотлориэне.
Подобным путем, она знала, нередко ходили те эльфы, кто посещал Золотой Лес. На юге у Лесного короля не было соглядатаев, как и в Диких землях, однако вести о том, что происходит в лесу, получать необходимо, особенно при таком соседстве - взгляд устремился туда, где в глубине леса чернели развалины Дол Гулдура. Так эльфы обходили Пущу у самых ее границ и затем шли обратно на север, к Быстротечной, Долгому озеру и дальше, домой.
Улыбка, впрочем, быстро померкла, сменяясь напряженным волнением, часть которого она, все же, сумела скрыть - если не от Боромира, то от его военачальников и солдат. Пришлось подвести Линд чуть ближе, чтобы можно было тихо поговорить.
- Если мой эльфийский глаз не обманул меня, во главе их идет Куталион. Он военачальник и советник Трандуила. Разумеется, он пожелает знать что здесь делает войско Гондора. Он зачастую говорит прямо, потому не следует ожидать от него долгих церемоний и приветствий. Если пожелаешь, я могу остаться рядом с тобой, но может лучше... - Тауриэль опускает взгляд, затем вновь поворачивается к приближающимся эльфам. Ей уже видна сбруя на их конях и знамя в руках одного из стражей. Боромир, несомненно, понимал, что присутствие изгнанницы рядом с ним может осложнить эту встречу. И все же - она подняла голову, посмотрев на возлюбленного прямо и почти уверенно, - более она не изгнанница, а подданная Наместника Гондора и его сына, коему принесла не одну, но две клятвы, отдав ему свое сердце и свой меч.
- Куталион был моим наставником и другом. Он знает меня, - и, стоило надеяться, не станет обвинять у всех на виду, укоряя Боромира в плохом выборе спутников. "Нет, Куталион не таков", - уверенность ее крепла, не затмевая, впрочем, волнения.
Когда же эльфы и люди, соблюдя должные не противникам, но и не союзникам еще приличия, оказались друг перед другом, Тауриэль, как и все спешившаяся, замерла за плечом Боромира, глядя только на старого друга и не замечая взглядов прочих своих сородичей, каждого из которых когда-то знала. Их облачение - форма лесных стражей, - оружие, кони - все заставляло ее трепетать, так давно не видела она этого. Элберет Всемилостивая, разве могла подумать, что у границ Лихолесья, где и без того тяжело оказалось находиться и видеть темнеющую впереди стену, встретит других эльфов! "Разве в тайне на то не надеялась?" - и никак не унять трепещущее сердце.
- Mae govannen, - спокойный голос предводителя эльфийского отряда был вежлив, не более, и смотрел он только на Боромира, ибо понять кто возглавлял войско людей было несложно. - Я Куталион из Лесного королевства. Мне известно имя твоей спутницы, - советник короля покосился на Тауриэль, - однако я бы хотел узнать и твое, как и то, с какой целью армия эдайн оказалась так далеко от границ Гондора. Едва ли вы заблудились, - он беззлобно усмехнулся, отчего Тауриэль вздохнула, едва заметно покачав головой, но промолчала.
Синдар и их высокомерие.

"Стражница Белой Цитадели", - проносится над отрядом, и Тауриэль подмечает удивление, сверкнувшее во взгляде наставника - Куталион не дрогнет лицом, не посмотрит на нее сейчас, тем показывая недоверие к словам не какого-то неизвестного военачальника, но самого генерал-капитана Гондора. Да, давно исчезли союзы, оставаясь лишь тенью в памяти что смертных, что бессмертных, однако ни один эльф, будь он хоть из Перворожденных, не посмеет оскорбить сына правителя Гондора - ни недоверием, ни резким словом. Куталион понимает это, как знает и Боромир.
Тауриэль едва сдерживает торжествующий смешок, столь изумленным кажется ей советник ее прежнего короля. Не ожидал отпора, вестимо. Не ожидал повстречать того, кто, в отличие от людей Дэйла, не станет подобострастно склонять голову, а ответит как равному, ибо таковым и является. И она, ожидавшая худшего от одного лишь знакомства эдайн Гондора и эльдар Лихолесья, поднимает голову, обводит сородичей уверенным взглядом и чувствует, как гордость за своего господина и возлюбленного переполняет ее, Тауриэль, им удостоенной чести именоваться Стражницей Белой Цитадели...
...Дабы вмиг смениться ужасом - эльф, Келеир, под ее началом служивший более двух веков, не успевает и удивиться, как долгая жизнь эльдар покидает его, прерванная поганой черной стрелой. "Нет!" - эллет оборачивается, как и все, к нападающим - истерлинги! - и едва не рычит. Они убили ее собрата, оросили землю эльфийской кровью! "Вы ответите за это", - темная ярость переполняет ее, кипящим отваром разливаясь по нутру. Тяжко унять ее, усмирить, пусть даже на время, но зычный оклик Боромира не позволяет всецело поддаться.
- Куталион! Aphado nin! - эльфы вмиг оказываются подле Следопытов, где им, к иному ведению боя привыкшим, самое место. Тауриэль успевает еще вознести безмолвную мольбу Эльберет, дабы та уберегла детей Илуватара от горькой участи - и Старших, и Младших, - и устремляется в сторону от конницы и пехоты, вправо, где чернеет другой отряд врага. "Задумали разделить нас, твари?" - гнев подстегивает скорее класть стрелы на тетиву, выпускать вперед, чтобы те острыми наконечниками безжалостно впивались в плоть грязных рабов Врага. Верная умная Линд несет свою всадницу вперед, и, когда темная вражья волна перемешивается со сверкающим доспехами гондорским войском, а конница, пехота и Следопыты уже сражаются подле друг друга, соловая с немалой осторожностью уклоняется от мечей и стрел, зная, что Тауриэль сейчас не держит поводий - она выцеливает дикарей и стреляет, изредка оглядывается в попытке увидеть Боромира или сородичей, чтобы мгновение спустя вновь всецело отдаться битве. Эльфы рядом, а генерал-капитан там, поодаль, окруженный своими.
Враги один за другим падают оземь, иссеченные мечами, пронзенные стрелами, изломанные могучей силой коней. Беспощадны что гондорцы, что лихолессцы, и Тауриэль, азартно скалясь, отзывается на боевые кличи обоих народов.
И все-таки, истерлингов больше.
Они окружают с трех сторон - ревет Рог Гондора и вторят ему меньшие рожки, и в их многозвучии бесконечная тревога переплетается с яростной решимостью.
- Athan! - успевает еще кто-то воскликнуть, как вдруг, Линд, жалобно всхрипнув, вздрагивает под ней, встает на дыбы и валится на бок, увлекая Тауриэль следом. Та, державшаяся лишь за стремена, с криком падает, лишаясь вернейшего своего оружия - лука, отлетевшего в сторону, - но разве ей до него сейчас? Боль расходится от левой руки, на которую упала, и в чрезмерно крепких незримых объятиях, словно в саму почву вмиг вросла, тяжело дышать, такой силы был удар о землю. Темнота плещется перед глазами, ее сменяют ослепляющие огни звезд, мерцающие до стучащей орочей барабанной дробью боли. Она слышит Линд, слышит, кажется, голос Куталиона и, едва удается прозреть, сквозь пелену слез видит его, сражающегося рядом.
- Si erio! - кричит он, оттесняя сразу несколько дикарей от нее.
- A baw, Lind, - кое-как удается приподняться, подползти к лошади, меж ребер которой не одна, но две стрелы, вошедшие внутрь по самое оперение. - Goheno nin, sell.
Та жалобно и тихо ржет, вздрагивая под окровавленной ладонью Тауриэль, на которую падают слезы. "Прости меня", - едва Линд замирает, всхрипнув последний раз, эллет поднимается, спешно отстегивает бесполезный уже колчан со стрелами - лук не будет искать, - и обнажает жаждущие крови лориэнские клинки. Мутное солнце сверкает на них, отблескивает холодом близящейся смерти врагов эллет.
Нет, не позволит она победить этим.
- За Гондор! За Лихолесье! Gurth a chyth vín!
Клич разносится с их фланга по всему полю боя, громко и гневно, и сильнее удары, стремительнее стрелы, да яростнее кони - и несколько долгих десятков минут спустя, истерлинги, числом не сумевшие задавить противника, отступают.

У них не столь много времени для того, чтобы прийти в себя, помочь раненым и разобраться с павшими, но, пока военачальники решают как быть дальше, костры разгораются близ поля боя. К счастью, больше все же истерлингов - гондорское войско сражалось доблестно и ръяно, и воинов погибло куда меньше, чем ожидалось.
Тауриэль узнала о грядущем нападении на врага будучи посреди раненых вместе с теми, кто мог им помочь - гондорскими лекарями и своими сородичами, четверо из которых владели целительскими навыками даже лучше нее. Рука продолжала болеть, опух левый бок у самых ребер, но Тауриэль упрямо пыталась не обращать внимание на любое неудобство, помогая тем, кто в помощи нуждался куда более ее. Запахи трав и целебных настоев разнеслись меж невысокими деревьями, мешаясь с неистребимым смрадом крови.
- Что происходит в Пуще? - тихо спросила одного из сородичей, Латрона, служившего еще под началом ее отца. Он, не отвлекаясь от дела, тихо ответил:
- Ты ведь знаешь, я не могу тебе сказать. После твоего ухода расползлись слухи о том, что в ответ на изгнание ты попыталась убить короля. Те, кто знали тебя, мало этому верят, однако, ты все равно остаешься изгнанницей. У тебя больше нет права выказывать интерес о Лихолесье.
- Однако же ты только что сражался рядом со мной и этими воинами, здесь, у границ нашего леса, - возразила она, чувствуя, как сердце сжимается от боли, - а я все еще дочь своего народа.
Латрон помолчал, накладывая повязку на рану бессознательного воина, а затем сказал:
- Граница отошла к Быстротечной, - глухо звучал его печальный голос, - еще остались форпосты по обеим краям Эмин Дуир, но туда отправляются самые отважные и безрассудные. Мы потеряли многих. Кто-то погиб в боях, кто-то заболел по вине Тьмы. Некоторые ушли за Море, - горечь явственно проступила в словах эльфа. Среди лесных эльфов редко кто покидал Средиземье и уходил в Заокраинный Запад. Это считалось слабостью и чуть ли не предательством, хотя бывали и те, кто особенно сильно чуяли Зов Моря Особенно, если доводилось побывать близ него, неважно с какого побережья - западного или южного.
- Еще немного, и мы падем, Тауриэль, и нет у нас союзников, способных оказать помощь. Лориэн осажден не меньше нашего - они ближе к Дол Гулдуру, - Имладрис не пришел помощь из-за гор, а гномы Эребора едва ли простили нам Смауга и Битву Пяти Армий. Что до людей, - эльф вздохнул, - Дэйл еще недостаточно силен, а Гондор и Рохан... Трандуил слишком горд, чтобы просить их помощи. Мы окружены Врагом со всех сторон, и пока хотя бы одна из них не будет освобождена, мы будем бессильно смотреть на гибель друг друга.

В палатке пусто и полутемно. Боромир еще не возвратился, поэтому Тауриэль, наконец, снимает кольчугу и подкольчужник, шипя от боли, словно разъяренная змея в темнейшем углу леса. День-два и от увечий не останется и следа, а пока огромный, в три ладони, синяк покрывает бок и рука не желает двигаться с привычной легкостью. Наложить повязку так будет трудно.
Эллет почти дергается, слыша знакомые шаги и оборачиваясь к всколыхнувшейся ткани входа в палатку - ей не хочется, чтобы Боромир снова видел ее такой.
- Хочешь пить? - первым делом спрашивает, едва он оказывается внутри, и улыбается ему. Бурдюк с вином здесь, под рукой - едва ли любимого удалось за это долгое время хоть бы горло промочить.
Ладонью, покрытой засохшей кровью, касается его щеки, примечает новые порезы и ссадины, видит как снова гораздо виднее стала складка между бровями. Значит, много хмурился и гневался.
Им скоро обратно в бой, по следам истерлингов, пока те не успели вернуться, еще более готовые и опасные. Но сейчас есть немного времени выдохнуть и прийти в себя.
Или хотя бы попытаться.
Потому резкий поцелуй, жаркий и злой, удивляет ее саму, хоть и недолго. Им бы обоим отдохнуть перед битвой. Так отчего она, ведомая неясным прорывом, целует так, словно в последний раз?

Отредактировано Tauriel (2019-02-17 06:06:05)

"Все в порядке", - рвется наружу. "Не беспокойся, не помогай, я справлюсь", - отголосками той, прежней недоверчивости и глупости, что давно истаяла последними снегами под теплым весенним солнцем. Это ведь у них, поди, не впервые так. Он упрямо забывает о своих ранах, о своей усталости, настойчиво давящей - от той, кто видела его разным, не скроешь. Нет, она промолчит, не станет укорять. Покорно сядет на походную постель, подастся чуть вперед, чтобы ему сподручнее было, и замрет, отгоняя навязчивую подступающую темноту.
"Снова бок", - болезненной судорогой сводит, разносясь болью и дрожью по телу. Новый шрам в веренице следов прежних пережитых боев, что со временем истончится и останется в памяти напоминанием о короткой, но жестокой битве. "Словно бывают иные", - она знает, ведь в скольких была, в скольких, буде на то воля Единого, еще станет сражаться. "Следует быть осмотрительнее, внимательнее", - отцовским голосом, будто колоколом, ударяет, а вместе с ним и новой болью, уже в висках.
Тауриэль закрывает глаза, негромко сопит, чувствуя запах крови - своей и Боромира. Слишком сильно пахнет, до дурноты.
Мягкий поцелуй в уголок губ отвлекает, и эллет открывает глаза, улыбаясь в ответ любимому, дивясь его словам, но, вместе с тем, понимая. И почти не дрожит, стоит Боромиру заняться ее раной.
Неуместная мысль закрадывается в утомленный разум. Есть нечто невероятное, безумно близкое, сокровенное, когда он так подле нее, рядом, касается осторожно, утешает низким голосом, хриплым после тяжкого боя. Когда пальцы его проводят по краям увечья, покрываясь ее кровью, и легкая боль мешается с невероятной нежностью - дыхание, только обретшее ровность, вновь прерывается. А он, чуткий и нежный, совсем другой здесь, в это мгновение.
И самое главное, что он - здесь, он рядом, как обещал тогда, в южных лесах, от одного этого для нее навеки священных.
Боромир уходит, оставляет ее одну, но Тауриэль так и сидит на краю постели, замерев. Она чувствует как ее эльфийское тело борется с недугом, с болью и раной, и знает - вскоре станет легче. Слышит стоны раненых, и понимает - пусть эльдар искусны во врачевании, не всем удалось помочь в полной мере. Горечь зреет там, где давече пылала ярость. В этой победе нет радости, и пускай не столь велика эта битва, как те, что видела на севере и на юге, оттого не легче. Ибо южнее лагеря пылают погребальные костры, где вместе с людьми - эльфы.
Давящая тишина палатки развеивается, едва возвращается Боромир.
- За павших, - хрипло отзывается, приняв из его рук мех и отпив вина. Хлебец кладет в сторону, на угол кровати - нет желания есть. Кажется, ни на что нет желания, разве что ощущить тепло любимого и рядом с ним быть, не важно, молча или разговаривая. Тауриэль отодвигается, освобождает место и, едва Боромира садится, кладет голову ему на плечо, приобняв здоровой рукой за талию.
- Линд погибла, - говорит пресно и тихо, снова видя стрелы и кровь, и слыша полное боли слабое ржание. Верная кобылка, умная, смирная. Была.
Следом же иные смерти встали перед глазами.
- Я знала их. Мы с Келеиром вместе вступили в стражу и были друзьями. Его супруга не раз привечала меня в своем доме на побережье реки.  Талаган и Меледир служили еще вместе с моим отцом и нередко бывали у нас в гостях до гибели моих родителей. Все они некогда были мне поддержкой и опорой, верными стрелами в моем колчане, - глухо и безмерно печально звучит ее голос. - Я скорблю по ним и по мужам Гондора, павшим сегодня. Жизнь эдайн обрывается слишком легко и быстро, - ладонь сжимается крепче, ибо эта скорбь перекликается с иной, той, что не только по павшим. Но и ее удается отогнать - о нависшем над ними роке неотвратимой разлуки сейчас и подумать мучительно больно.
- А жизнь эльдар... - нет, она не важнее, не ценнее, ни в коем случае. Тауриэль запинается и не знает что желала сказать. Стоило ли что-то говорить. Но говорит все равно. - Жизнь эльдар столь же хрупка.
Увы, неисчислимое множество раз убеждалась в том. Живи хоть сотню, хоть десять сотен лет - одна стрела, один удар мечом, и ничто не спасет. Она знает это слишком хорошо, давно принимает. Отчего же так больно? Отчего та самая Тьма сильнее терзает?
Ответ находится сам.
- Снова встретить их, обрести пусть тончайшую, и все же связь с родиной, а потом... увидеть...
Смерть, сколько смертей! На юге, в харадских песках. На севере, в проклятых драконьим пламенем землях. На востоке, где пепел Ородруина покрыл все, что некогда было живым. На западе, под пристальным ледяным взором теней королевств прошлого.
Смерть и Тьма отовсюду, никуда от нее не скрыться, не сбежать. Гондор терзаем ею, Лихолесье отравлено ею - те, кто дороги Тауриэль, страдают от нее, Тьмы, что много древнее даже любимых эльфами звезд. Почему? За что? Отчего Враг терзает их, отчего его все никак не победят, не отправят в небытие, к его хозяину, оставив, наконец, в покое тех, кто этого покоя неистово жаждет?
- Я хочу мир, - от отчаяния перехватывает дыхание, и Тауриэль словно забывает о том, что Боромиру не легче, что тяжесть на его сердце несоизмеримо больше, и ее слабость ничуть не поможет ему. Она искренне верила в победу - жаждала верить всем сердцем и душой, ибо без этой веры она не протянула бы долго, и той верой щедро делилась с ним в минуты сомнений. Вот и для нее эта минута настала. Оттого не остановить слезы, ибо это - то, что вырывается сдавленными рыданиями, - не часами, днями или месяцами в ней копилось - веками обреченной решимости. Ширилось вместе с укрепляющейся силой Врага, прорастало в чистой эльфийской душе, незаметно подтачивало.
- Я хочу мир. Хочу быть подле тебя, растить детей вместе с тобой, забыть о кинжалах, стрелах и луке, променять их на иглы и ткани, - вопреки печали и слезам, она усмехается, вспомнив, как в первую их встречу говорила, что подобный удел не для нее. - Не хочу отпускать тебя в бой и ждать и бояться, и сама не хочу более видеть смерть.
"Не хочу, чтобы на месте любого погибшего в этом бою оказался ты", - к этому все возвращается, к одной лишь мысли. Ибо раньше ей не было что терять, кроме своей жизни.
Теперь есть.

Отредактировано Tauriel (2019-02-17 21:49:55)

Он понимает, - мысль эта согревает ее не меньше его объятий, успокаивает не хуже ласковых прикосновений больших ладоней. Пускай позже она станет корить себя за слабость, перед ним проявленную, недостойную слабость, постыдную, ибо отчаянием порождена - пускай. То будет потом, следующим ли днем или едва Боромир сомкнет глаза, поддавшись усталости. Все потом, обо всем думать потом, да вот "потом" не выходит.
А может, ему следовало увидеть такую ее. Не воительницу, не одну из горделивых эльдар, даже не его женщину - такого же, как он, человека, хоть и не по принадлежности к народу, но по духу, у силы которого взаправду есть свой предел. Отличие, быть может, в том, что предела этого достигать приходится дольше. Пожалуй, почти семьсот лет - достаточный для того срок. Для нее.
И Тауриэль плачет, все тише и тише, пока есть слезы, пока есть силы. Пока есть те, кого следует оплакать и помянуть, а затем - отпустить, облегчая душу. Сколько их было, умерших на ее руках, погибших на ее глазах. Были и те, кто жизней лишились по ее вине. Их имена навеки пламенем выжжены в сердце, их смерть - ярмом на ней. Каждого помнит.
Она плачет, держась за любимого, и в плаче этом отчаяние, горе и бесконечная вина - все воедино, разом.
Но всему приходит конец. Иссякают и слезы, а с ними, кажется, почти пропадают последние силы. Не до конца. Тауриэль еще всхлипывает, мелко подрагивает, будто от озноба, однако, наконец, поднимает голову, слыша вопрос Боромира. Вызывающий горечь вопрос, но ей уже хватит самообладания, дабы ответить спокойно. Куталион, в отличие от Латрона, немало поведал ей, хоть был утомлен и боем, и прощанием с сородичами.
- Королевство Трандуила гибнет, - могла ли когда-то представить подобное? Могла ли предположить? - Они одни. Если и были некогда заключены союзы, ныне никто не отзовется на призыв. Куталиона отрядили с посольством в Лотлориэн. Король желал знать есть ли возможность объединить силы  двух королевств и атаковать Дол Гулдур - ему ответили отказом. Золотой Лес и сам осажден, что орками Дол Гулдура, что гоблинами Мглистых Гор. А теперь и истерлинги, - голос срывается, беспокойный еще, дрожащий. Наставник ничего не скрывал от нее. "Уж лучше бы скрыл", - горько думается, ведь если прежде беспокойство о родном крае владело ею, то ныне оно обратилось страхом и ожиданием жутких вестей, что наверняка дойдут и до Минас-Тирита. - Куталион повел отряд этим опасным путем именно потому, что отправленные прежде разведчики не вернулись домой. Трандуил повелел ему не искать их, не рисковать своими жизнями, однако Владычица Галадриэль советовала иное. Она сказала ему, что он отыщет желаемое здесь, на юге лесов. А нашли они здесь нас и целое войско дикарей.
Зачем Светлая Госпожа дала подобный совет? Эльфов и без того мало, ряды стражей, по словам сородичей, сильно поредели - нескончаемые нападения орков и пауков уносили жизни защитников Великой Пущи едва ли не каждый день. Неужели ей, мудрейшей и мудрых, это безралично?
- Когда я уходила, наши границы были надежно защищены. Тьма крепла, но мы сдерживали ее, не позволяли пройти дальше Мен-и-Наугрим, гномьего тракта. С тех пор линия обороны сместилась далеко на север, к самой реке, к замку короля. Гундабад снова наполнился орками, в Северных горах хозяйничают слуги Врага - мои сородичи отбивают нападения со всех сторон. Их осталось совсем мало.
Она все говорит и говорит, и голос крепнет. Мысли бегут впереди речи, потому, когда Тауриэль замолкает, она понимает что может быть сказано следующим. Понимает и боится этого, ибо способна представить что это может повлечь за собой.
- Боромир, я...
Нет, не может. Не так, не сейчас, не здесь. "Тогда как, когда и где?" - недовольство самой собой погребается под лавиной мучения. О, Эру, что бы она ни выбрала, не избежать чудовищной боли. Слезы вновь наворачиваются на глаза, и губы, плотно сжатые, дрожат. Тауриэль крепко зажмуривается и вздыхает, издавая неожиданно громкий звук, когда в одно время с этим вздохом срывается судорожный.
- Я не могу уйти, - шепотом, на грани человеческого слуха, произносит. "Не могу уйти от тебя, любовь моя. Не могу уйти от тех, кто дал мне кров и позволил назвать свою страну домом. Не могу уйти от них, оставить свой родной лес погибать. Не могу знать, что способна помочь, но снова покинуть их, отвернуться".
- Что мне делать? - разве это ему вопрос? Нет. Себе, Предвечному Свету, Валар, Илуватару - кому угодно, но не ему. Только вот он рядом. Верный своей стране, верный своему слову. А она смотрит туда, наверх, к вершине палатки, и губа прокусана до крови, а подбородок дрожит.
- Я...
Чудом находит в себе силы повернуться, посмотреть на него, в его глаза, любимые ею. На лицо, где сейчас все видно.
- Я должна возвратиться на родину, - и перестает дышать, замерев.

Отредактировано Tauriel (2019-02-18 01:33:46)

"Что же я делаю?" - слезами наполняются глаза, снова, хоть казалось, будто все выплакала, все иссушила. Они, слезы, вечные спутники счастья и горя, похоже, не оставят ее этим вечером. Если бы только знаменовали радостное...
"Что же я делаю?!" - волна негодования, бессильной ненависти к себе поднимается, когда видит что натворила - видит боль его, затмевающую отблески понимания в сверкающей стали глаз. Видит муку, в которой сжимаются кулаки и искажается лицо, мигом ранее обращенное к ней с любовью и состраданием.
Как смеет отказаться от величайшего дара - от любви, что лесным пожаром разгорелась в их сердцах и душах, что связала их клятвами и узами, священее которых лишь связь между матерью и ее ребенком. Как сумела даже подумать о том, чтобы покинуть его сейчас, в темное время, жуткое время накануне страшнейшей бури - неотвратимо грядущей войны. "Нет, нет! Боромир, прости меня", - слезам суждено безмолвно пролиться на их ладони, на зеленеющий даже в темноте палатки камень, оставивший царапину на руке. Будто ей до этой мелочи - смотрит на Боромира, не дыша все еще, чувствуя, как в груди неистово бьется сердце - разбивается. Ни одна боль не сравнится с этой, ни одно страдание, что когда-либо испытала.
"Сама обрушила это на нас", - и в этот миг готова отречься от прежних слов, от прозвучавшего. Где та решительность, где тот голос, коим произнесла страшное, разделившее их - уже.
И он снова уходит, оставляет ее одну, как тогда, в иное время, день, эпоху, а на деле - мгновениями ранее. И Тауриэль снова сидит, глядя вслед ему, и едва полы палатки замирают, а шагов любимого - "как смеешь называть его так и в мыслях?!" - не слышно, эллет, будто впервые в жизни, вдыхает, глубоко и рвано, судорожно. И воет, тихо, тонко, сжав кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладоней, жмурясь изо всех сил, через стиснутые до боли зубы. Воет туда, вверх, к незримым ей звездам, когда-то приведшим в Гондор. "В мой новый дом", - где обрела свое счастье.
Недолгое.
Ибо как бы ни было больно, понимает - сказанное не вернуть. Она должна помочь, должна прийти обратно, сделать что угодно, изгнанница или нет, но вступить в бой с Тьмой и Злом.
Если уйдет, если вернется в Минас-Тирит, никогда не обретет покоя.
Если уйдет от Боромира, никогда себя не простит.
"За что, Эру, за что?! Я не хотела такого, не просила такого", - вой обрывается быстрыми вдохами, будто вынырнула из глубочайшей темной бездны, когда, на самом деле, только туда прыгнула, утаскивая с собой и свою любовь, и все клятвы.

Он возвращается, но Тауриэль молчит. Не знает что сказать, следует ли что-то сказать, какие слова ей подобрать, чтобы облегчить все это. Чтобы хоть от части боли избавиться.
Что сказать?
Дать клятву вернуться, не смотря ни на что? А он поверит ей, когда нарушила иное обещание - быть рядом с ним, не покидать его, не оставлять? Он выслушает, но пожелает ли услышать ту, кто, несомненно, предавала его сейчас, молчанием своим, слезами, самим дыханием и взглядом, не к нему, но к тонкой полоске просвета меж полами палатки обращенному. Потому как не смела на него посмотреть, не хотела видеть в его глазах презрение или ненависть или, что, быть может, хуже всего - равнодушие. И понимание видеть в них не хотела, ведь знала - несмотря на все мучения, он понимает ее.
Но что может она сказать ему, как обещать, что не забудет его, не вырвет из своего сердца, ибо оно бьется, пока он живет, пока любит ее. Как убедить, что придет к нему, что они встретятся - и как верить этим словам, если боится его потерять. Она может уйти и узнать годами позже, что орочья стрела лишила его жизни день спустя их расставания. Она может уйти, а возвратиться через множество лет, к нему, постаревшему, не узнающему ее - все такая же молодая и сохранившая любовь в своем сердце. А может погибнуть в одной из бесчисленных битв, в своем лесу, на родине, которую когда-то предала. Теперь же предавала любовь.
Замкнутый круг. И они, двое, молча сидящие в темноте палатки. Так близко, но уже бесконечно далеко.
Тоска ширится, затягивает - вот оно, имя той темной бездне.
Быть рядом с ним, дышать одним с ним воздухом - отчего-то почти ледяным, - и чувствовать его тепло. Но быть д а л е к о.
Нестерпимо.
Тауриэль поднимается, делает шаг вперед и замирает. Ладонь накрывает губы, глаза снова зажмурены, короткие резкие вдохи неуместно громки в этой звенящей тишине между ними, теми, кто любит друг друга. "Я не уйду так, не смогу уйти так, оставляя тебя опустошенным, озлобленным, ненавидящем меня", - не желает подобного, ибо понимает - не сможет без него, без его любви прожит. Знает это давно, всю жизнь, начавшуюся, кажется, лишь после встречи с ним.
Потому рука опускается вниз, эллет шумно выдыхает, оборачивается и падает на колени подле любимого, беря похолодевшие его руки в свои, покрывая их поцелуями, не выпуская. Что там боязнь, что там страхи - все скажет, ни о чем не забудет.
- Я люблю тебя, - под быстрые прикосновения губ к ладоням, - слышишь? Я люблю тебя. Я люблю тебя, Боромир.
Под дрожь, под судорожное дыхание, под слезы.
- Я люблю тебя, - если бы мог он почувствовать, если бы мог увидеть. Если бы мог понять, что, даже покинув его, не перестанет любит, не позабудет.
Что, будь оно все проклято, возвратится к нему.
"Я люблю тебя", - стонет, кричит, надрывается сердце, исступленно бьющееся.
"Прости меня", - вместе с ним умоляет душа.

"Должна", - вопреки его слову бьется, стучит ударами сердца в висках, в затуманенном сознании. Должна выполнить долг свой, тот, от которого бежала, скрывалась так долго и так далеко, что почти позабыла о нем. Но он все равно отыскал ее, напомнил о себе, ударив по самому важному, с радостью обретенному. Она бы и рада согласиться, повиниться перед Боромиром, отринуть все. Снова обнять, как прежде, жаркими ночами и теплыми днями, и поцелуем развеять горечь.
Увы ей, увы им! Долг превыше всего для них обоих, а ей, изгнаннице, видать, суждено было вспомнить о своем в самый темный час.
"Прости меня", - снова и снова ударяет сердце, истекает слезами и кровью, на землю, в почву проклятой земли близ древнего леса. Вот она, тьма ее, для нее припасенная, бороться с которой нет сил - тьма отчаяния и мук, порожденных любовью, прекраснейшим и опаснейшим из чувств. Не представляла, отправляясь в поход, что так все обернется для них. Что она, бывший капитан стражи леса, того самого, чернеющего впереди, вдруг вспомнит о покинутом королевстве, увидит и услышит о его страданиях, и поймет - достаточно ей вдали быть. Осознает, как ошибалась, покидая родные леса, оставляя защиту их на других, в обиде не желая более и знать о сородичах.
Выдох-смешок, безрадостный, скорее, дрожью порожденный, срывается вместе с укоризненным покачиванием головой. Если бы не покинула Пущу, не довелось бы повстречать Боромира.
"Не испытала бы любви, но не принудила его испытывать боль сейчас", - винить будет, долго. Тауриэль знает свою натуру - немало времени пройдет прежде чем сумеет простить себя, если даже он сможет простить ее.
Оттого виной, будто пощечиной, ударяют его слова.
"Любимая", - и снова взвыть хочется, в голос, надрывно, жутко, до хрипа. От голоса его еще хуже - лучше бы прогнал, накричал! "Нет, не лучше", - мигом себя осадить, глядя на него, видя как тяжело ему дается это спокойствие, если подобное можно так назвать. И следом, будто что-то сменяется, Тауриэль вновь затихает, иначе смотрит на Боромира. "Неужели..." Тень надежды загорается, жалкий отголосок ее, но он появляется, мягкими коготками скребется внутри. Неужели отпустит?..
- Вернусь, - поклянись она чем угодно - своей жизнью, светом звезд, самим Илуватаром - легче не станет ни ей, ни ему. "Ведь клялась уже!" Но она все равно повторяет:
- Обещаю тебе, я вернусь.
В его объятиях, как никогда крепких - они изо всех сил держатся друг за друга, не могут отпустить, не желают, не станут! - содрогается всем телом, дрожит душой и сердцем, ему принадлежащим. "Я обещала тебе всегда быть рядом - и буду. Помыслами своими тебя не покину, с твоим именем на губах буду встречать рассветы - те, что пропали над Белым Городом, но те, что вернутся, когда мы победим", - пробивается через прочие чувства злая решимость, гнев, обращенный к тому, что их разлучает. К Тьме, подвластной Врагу. Ибо Его вина в том, что здесь приходится расстаться дочери Лихолесья и сыну Гондора - из-за войны, из-за нужды. Из-за присяги и долга.
Того самого долга, от которого не скрыться.
- Не верь, не забывай, - "обо мне, о южных лесах и времени, проведенном вместе. О нас. О нашей мечте", - ибо я не верю и не забуду. Я вернусь. Мы встретимся.
Крепнет уверенность, как крепнут объятия и пламенеют поцелуи. Куртка наконец падает на землю, да Тауриэль и не холодно вовсе. Ей жарко, нестерпимо почти, до боли - снова, - и тихих стонов, что выдыхает ему в губы. А на них соленой печатью ее кровь и остатки слез, иссушившихся жаром.
- Я люблю тебя, - повторяет, вздрагивая, едва неосторожно коснулась растревоженного бока. Кажется, повязка промокла - "к Вековечной Тьме это!"
Целует - сильно, жестко, так, словно в последний раз.
"Кто знает, может..."
"Нет!" - себя же останавливает, не позволяет мысли развиться. Не последний. Ни за что не станет верить в это.
И когда они, утомленные боем, ослабшие, яростные, полные отчаяния и надежды - тоже отчаянной, - так близко друг к другу, так горячо, забывается все. И усталость, и раны. Сгорает в пламени Удуна, в огне их свободных душ, скрепленных и неразъединимых. Под его ладонью бьется ее сердце, и это правильно. Ведь оно принадлежит ему. Навсегда.
Эту клятву она никогда не нарушит.
А он, надеется - знает, - Тауриэль, об этом никогда не забудет.

Отредактировано Tauriel (2019-02-18 18:43:24)

Любит - иное, кажется, ей и не надо слышать. Запомнить это, не отпускать никогда, ни за что. Держать в себе огнем, согревающим холодными одинокими ночами, что отныне до самой их встречи будет считать. "Мы еще здесь, вместе", - тяжело знать сколь неотвратимо грядущее. Понимать - вот-вот уйдет, и будет оглядываться, смотреть назад, на него, пока не скроется в непроглядном даже для эльфийского глаза тумане далекого горизонта. С ним останутся ее чаяния, ее мысли, ее сердце - все с ним. И к нему, будто одинокий корабль к родной гавани, возвратится. "Так будет", - воля ее крепка, нерушима сейчас, как бы ни было больно и горько. Ибо вся эта боль и горечь устремляются к сердцу, но на месте его - бездна.
Не пропасть той, не исчезнуть, не затянуться, подобно ране, что растревожена и исходит кровью, как сама эллет исходит виной и тревогой. Чудится на миг, будто не кровь это вовсе, а жизнь ее, силы ее, кои в разлуке уменьшатся, будут покидать ее, пока не совершит ошибку - не пропустит орочий меч или паучье жало. И тогда снова бьет по разуму громкое, гулкое, жесткое - "Нет!". Не будет такого. Не допустит такого, ведь должна возвратиться.
"Я вернусь", - больше чем обещание, больше чем клятва. Устремление, повеление самой себе и силам, что, как говорят, нити судьбы плетут.
Но не легче пока. Не будет легче - ни жить, ни дышать. Оттого сейчас, в руках его, губам его повинуясь, Тауриэль дрожит, боль тела и сердца с трудом преодолевая. Повязка сменена Боромиром, молчаливым и хмурым, и она снова знает - там, внутри, иное плещется. Страшно ей оставлять его таким, страшно понимать - ее боль несравнимо слабее той, что он испытывает. Той, что она причинила - снова мысль впивается волчьей клыкастой пастью, и отрывает от сжавшегося сердца огромный окровавленный кусок.
Пытается она отогнать все это, заставить чувства умолкнуть, закрыться где-то далеко, глубоко, лишь бы так больно не было, лишь бы хуже не сделать. Не получается. Наплачется еще, взвоет громче тех волков, что, как водится, воспевают луну, равнодушно глядящую с небосвода. И чаще станет притрагиваться к дару его, на шее висящему, и, касаясь его губами, шептать имя любимого.
"Боромир", - смотрит на него, сверкая взглядом в темноте палатки. Спасительной темноте, не иначе. То давняя их спутница, помощница, и в этот раз Тауриэль благодарна тому, что нет здесь света малейшей лучины. Так проще. Так спокойнее, пусть спокойствие это витает мрачным призраком Мертвых Топей.
Когда он нарушает молчание - тяжелое, вязкое, - эллет недолго размышляет, сразу подыскивает слова.
- Трандуил примет меня, - в шепоте ее, ибо не смеет сказать что-либо громче, злая уверенность, с какой думала о данном ему и себе обещании, - я найду правильные слова.
Тогда не могла, оскорбленная, обиженная, разъяренная. Теперь сумеет - не для того покидала его, Боромира, чтобы напрасно обоих ранить столь глубоко. Уговорит. Однако, вопрос его не к тому.
Она слушает, закрывает глаза, кусает губы - до крови, снова. И рвется растерянное "я не знаю" подле решительного "я справлюсь", но не ей то, о чем он говорит, необходимо, - она чувствует, осознает это, и, едва до уставшего сознания доходит, ледяной водой окатывает не вина уже - безумная ненависть к себе.
"Что я наделала?!"
Пальцы вздрагивают, переплетенные с его. Сама она вновь вздрагивает, горячо выдыхает ему в плечо. "Твоя любовь - вот лучшая мне поддержка и защита", - но разве успокоит это его? Разве удовлетворит тревогу?
- Ты... - тихий голос, и тот подводит ее, когда хочется сказать - "ты можешь отправиться вместе со мной". Сама мысль эта - жалкая и малодушная. Чтобы он последовал за ней лишь потому, что не хотят расставаться чуть дольше? Кто знает как Трандуил может отозваться на весть о гондорском войске и принце, ведущем оное, у своих границ. И что может сказать ему, увидев бывшую свою воспитанницу подле человека - не разгневается ли, не прогонит ли их обоих прочь? Уверена, он не посмеет заточить их, словно тех гномов - не тогда, когда войско эдайн у его границ. Но Боромир? На что ему подобное продление похода, что закончиться может ссорой с далеким, но все же королевством?
Идея захватывает ее на миг, увлекает даже, и она видит уже, как они вместе входят во врата пещерного замка, и идут по извилистым улочкам под далекий шум водопадов и тихое эльфийское пение. Как показывает ему полюбившиеся когда-то укромные местечки, рассказывает о том самом побеге гномов Торина Дубощита, с которого все началось...
Нет-нет, это все пустое, неразумное. Порожденное глупым желание не отпускать его как можно дольше. Самолюбивое и бессмысленное. Тауриэль осаждает себя, отмахивается от той мысли. Если даже Боромир согласится, Трандуил может не пожелать заключить союз с Гондором. Слишком сильны обиды и предрассудки прошлого. Живы в памяти деяния эдайн, за которые эльфийский король никогда не простит их.
Это если Боромир явится вместе с ней.
Что до союза иного - того, что между ней и возлюбленным, - эльфы примут его, желают того или нет.
- Эльдар любят один раз и на всю жизнь, - напоминает ему, - и вольны выбирать кого угодно. Трандуилу едва ли понравится мой выбор, ежели и вовсе будет ему до того дело, но он бессилен здесь, будь он хоть трижды король. К тому же, мне нет дела до его одобрения, - не лукавила, не пыталась иное скрыть. Нет уж, это ее жизнь и ее любовь. Никто иной не смеет указывать ее сердцу.
- Думаю, - уверенно произносит, хоть сама еще пребывает в сомнениях - лишь бы ему не показать, лишь бы он не почувствовал, - ты можешь назвать меня послом и подтвердить еще раз то, что дала клятву служить тебе. В присутствии Куталиона и его эльфов - они подтвердят услышанное и увиденное. Это убережет меня, - добавляет, приподнявшись и глядя ему в лицо. "Обязательно убережет", - сама в то верит, пожалуй. Любая клятва ценится ее народом, особенно, если дана эльфом. 
Освободив ладонь, Тауриэль касается ею лица мужчины, целует его долго, до ряби перед глазами, и так, медленно проводя пальцами от виска к подбородку, тихо шепчет ему в губы, близко-близко к ним, утопая в его глазах:
- Буду приходить к тебе каждую ночь. Согревать тебя, избавлять от усталости и печалей, - еще одним поцелуем закрепляет обещание. - Буду рядом с тобой незримой никому, кроме тебя, тенью. А когда вернусь, ты подумаешь, будто это лишь чудится тебе. Но я подойду к тебе, коснусь твоей ладони и скажу - я здесь, любовь моя. Я пришла и никогда более не покину тебя.
Целует - снова и снова, в губы, в веки, в острые скулы и хмурый лоб. Целует и знает - все будет так, как сказала.
И робкая надежда разгорается уже сильнее.
"Ведь с нами удача, ты помнишь?"

Снится ей что-то тревожное, темное, теней полное - они тянутся к ней когтистыми лапами, шепчут, грозят отнять самое ценное, самое любимое, и неизменно укоряют, напоминают о выборе, приближающем ее ко Тьме. Тауриэль не слушает, закрывает уши окровавленными ладонями, жмурится, чувствуя боль в глазах, напитавшихся солью бесконечных слез. Стискивает зубы - только бы не отозваться на зов призраков, только бы не воскликнуть, горестно и отчаянно: "Оставьте меня!". Знает, ее не послушают. По-змеиному шелестяще рассмеются и примутся снова терзать измученную душу.
Потому, когда открывает глаза, эллет ничуть не бодрее. Даже объятия - теплые, крепкие, - не приносят привычного уже облегчения, как улыбка любимого напоминает обо всем произошедшем. За ней, за пониманием в сверкающей стали видит иное, темной яростью сверкнувшее в темноте ночи, когда сама любовь их обратилась чем-то свирепым и непривычно жестким, грубым даже, и отозвалось в них обоих с неистовой силой. И пусть утешает он, молчаливо и нежно, Тауриэль не обмануть - горечь переполняет ее равно как и вина, и, все еще, боль. За то, что осмеливалась покинуть его. От того, что покидала на срок, который не в силу будет предсказать и величайшим мудрецам эльдар, и самим Валар.
Перед самым выходом, когда лагерь, словно разворошенный улей, шумит и собирается в путь - в бой, - успевает еще приостановить Боромира у полога, в мягком отсвете лучины посмотреть на него, коснуться его лица ладонью и мягко поцеловать, в губы выдохнув: "Спасибо". Он поймет за что, знает за что. За любовь его, за мудрость, за силу - ту, что держих сейчас их обоих, не позволяет поддаться разрушительной буре чувств. Ту, что до поры, до того мгновения, когда расстанутся, скрыла растущую бездну тоски.
"Я вернусь", - снова упрямо и зло повторяет с каждым шагом и каждым ударом сердца. Оно на миг только запинается, сбивается с мерного ритма, стоит на месте Линд - привычном месте подле нетерпеливого Дыма, - увидеть другого коня, незнакомого ей, пусть охотно принимающего и ласку ее, и руку, держащую поводья.
Тауриэль успевает еще оглядеться - увидеть решительность гондоских воинов, непроницаемые взгляды сородичей, за которыми кроется первородный гнев, и тревогу Торонмара, с несколько долгих мгновений перед отправкой глядящего то на своего друга и повелителя, то на его эльфийскую спутницу - не иначе как подметил что-то, хоть они виду и не подают.
А затем они - эльфы и люди, - отправляются навстречу сражению.

Тусклое солнце все ближе склоняется к далеким горам, которые и не видеть за лесами. Запах крови - своей и вражеской, - давно перебит смрадом гари, но холодный ветер быстро уносит дым южнее, туда, откуда они пришли. Истерлинги разбиты, их временные укрепления - та малость, которую успели возвести, - разрушены, а предводители допрошены и безжалостно казнены эльфами. Тауриэль, в бою почти не пострадавшая, ведь очередной порез на скуле не в счет, слышала полные ненависти и бахвальства речи вожаков этого войска, и услышанное немало тревожило.
Им повезло - плененные знали удивительно много, да так, что хватит и Лихолесью, и Гондору. Поведали о том, что в стенах Мордора собираются армии Саурона, не простившего людям победу на Юге. Что он намеревается отомстить, а дабы ниоткуда не пришла помощь, в Серых и Мглистых горах и в Дол Гулдуре растут свои армии и отряды - те, что остановят эльфов и гномов, принудив их позаботиться о своих землях в первую очередь.
Более ничего путного и ценного не удалось узнать - ни точных планов, ни передвижения войск, ни слабостей, ни чего-либо иного, способного помочь победить Врага. Подтверждалось все то, чего Тауриэль боялась, о чем знала, но надеялась на обратное. Их окружают. И, как верно сказал ей Латрон, покуда хоть кто-то не прорвет осаду, помощь ниоткуда ни к кому не придет. Истерлинги только хохотали, исходя злобой и предвещая немалые страдания тем, кто против их Темного Властелина. Умерли они с тем же безумным смехом, так и не признав поражения. А оно наступило, неотвратимое и радостное для гондорского войска, ведь оно напротив - праздновало победу. Удача на сей раз благоволила им, и лишь немногие не вернутся домой. Те же, кто получил увечия или ранения, узнали на себе силу эльфийского врачевания, а значит, вскоре встанут на ноги.
Не всем так повезло.
Нашлись эльфийские разведчики, посланные Трандуилом на юг. Все - мертвые. Сваленные в неглубокую яму, оставленные гнить под солнцем - Тауриэль не смогла даже приблизиться к ним, боясь узнать в искаженных муками, тронутых разложением лицах своих прежних друзей. Только дрожащей рукой коснулась ладони Боромира, крепко сжала ее на мгновение, и пошла прочь, в другую сторону, лишь бы подальше.

Эльфы решили уходить с первыми лучами солнца. В ночь пускаться в путь никому не хотелось, пусть тот и не будет долог - не более двух дней до ближайшей эльфийской заставы, а оттуда еще день по коварным лихолесским тропам к самому замку. Советник короля сам подошел к ней дабы сообщить о скором прощании. Тогда Тауриэль и сказала ему:
- Chen gwa padon. Я должна... возвратиться, - "нет, не домой. Мой дом теперь зовется не Лихолесьем. И не навсегда".
Смирила взревевший внутри ураган, не дрогнула лицом, только кулаки сжала и окаменела лицом - нелегко ей давалось это. Куталион внимательно посмотрел на Тауриэль, не подав виду, и спросил:
- Ты уверена? Ты желаешь этого?
Она на миг прикрыла глаза и тяжело вздохнула. Нет, не уверена. Не сейчас, имея возможность остаться и возвратиться в Гондор. Не сейчас, оставляя на юге свое сердце. И все же...
- Да, я этого желаю, - твёрдо произнесла, открыв глаза и смотря на эльфа прямо. Наставник, некогда знавший её лучше многих других, только кивнул в ответ. Но что-то мелькнуло там, во взгляде эльфа, прожившего тысячи лет.
Что-то, похожее на сочувствие.
И радость.

Отредактировано Tauriel (2019-02-20 02:42:34)

Натянутой тетивой старого отцовского лука себя ощущала, поглядывая искоса то на Боромира, то на сородичей и пирующих эдайн. Те вместе поминали погибших, делились историями и дружески подначивали друг друга, словно всегда бок о бок бились и не первую совместную победу одержали - вот как оно может быть. Немало историй разойдется потом по Гондору о том, как на Севере распивали вино с эльфами, а те, вот чудо, не такими надменными и холодными оказались. Даже с Куталиона, и того спесь почти сошла - вместе с кровью сородичей в родную землю пролилась, впиталась и рассеялась. Он изредка смотрел на нее, умело скрывая что-то в пристальном взгляде. Так, что не поймаешь никак, но Тауриэль не до терзаний наставника было, когда сама с собой примириться пыталась, мягко улыбаясь весело пляшущим языкам пламени.
В темнеющих небесах показались первые звезды. К ним от костров устремлялись крохотные огоньки, будто светлячки, желающие сиять там, наверху, подле созданных Возжигательницой светил - увы, гасли, не долетая и до вершин деревьев. Но другие пробовали, следом, не оставляли надежд исполнить мечту, и все поднимались, поднимались ввысь. Не сдавались, даже преследуемые ветром и холодом.
Ей вспомнилась первая ночь с Боромиром. Первая близость. Угасающий костер, буря, бушевавшая за пределами пещеры. Странно подумать, сейчас едва смех не разобрал, стоило вспомнить и смущение, и недовольство, и желание, в первую очередь, согреть раненого воителя - вышло же, что он согрел ее сердце, дал ей много больше, чем кров и возможность снова назваться стражем. Не лесным, но другим, и это звание она прежде будто бы не замечала в череде всего последовавшего. "Любимая", - вот что большее значение имело, вот что вело вперед, позволило снова вдохнуть полной грудью, ибо обрела смысл существования - быть подле него, опорой ему являться, помогать советом и лаской.
Так и стало, и было, и будет, когда... - полоснуло болью, будто тем истерлингским клинком, след от которого все кровил - точно как ее сердце. После боя снова и снова возвращалась к одному и тому же, корила себя, не найдя сил и подойти к Боромиру. Заняла себя тем, что помогала раненым, а позже вместе со всеми готовилась к прощальному пиру.
Само слово это, "прощальный", горечью отдавало.
Ей бы выдохнуть, остановиться в своих терзаниях хоть на долю мгновения. Спросить саму себя - зачем мучаю и себя, и его сейчас?
И это мгновение, когда та натянутая тетива внутри ослабляется, отпускается, а дышать становится легче, наступает, едва Тауриэль становится подле Боромира и под взглядами эдайн и эльдар присягает ему, господину своему и сыну своего повелителя - нынешнего, - как посол Гондора и Минас-Тирита. Когда слышит с детства знакомые песни, непостижимая сила которых способна укротить величайшую смуту в душе, и касается ладони любимого уже не дрожащей рукой. Когда, наконец, принимает и случившееся, и грядущее. Принимает решения их обоих: свое - уйти, а его - отпустить.
Тяжесть падает с поникших плеч, хотя вина не покидает сердце - только притупляется, будто чуть угасает, не исчезнув совсем.
Все, полно ей упиваться переживаниями в этот полный светлой печали миг - печали, ибо грядет расставание, но светлой, ведь за тем расставанием будет встреча. Довольно отравлять долгую необычайно теплую ночь молчанием и прохладой, ведь впереди немало таких ночей, когда жажда ощутить тепло его, любимого, подле себя, станет нестерпимой, до слез и все той же боли. Той, что на время отступила.
Потом, позже еще погорюет.
А сейчас - улыбается, прижимается ближе к нему, наслаждаясь объятиями. Кладет голову на грудь, обнимает и закрывает глаза, глубоко вздохнув - бесценное чувство покоя и защищенности обретая. "Век бы так стояла", - свои и его слова вспоминает, там, в южных лесах. Пусть на поляне, у света костров, гондорцы запевают песни и эльфы подыгрывают им в такт на свирелях; пусть там празднование все задорнее, шутки все веселее, а смех - громче. Здесь же, в темноте, они словно одни. Вдвоем, и никого более.
"Если бы только мог ты почувствовать как люблю тебя", - крепче объятия, когда мелко вздрагивает от холода, тому удивляясь - странные здесь ветра стали, раз могут одну из эльдар пробрать до костей. А ведь тепло. "Место такое", - улыбка, с легкой хитрецой и огнем, мелькнувшем во взгляде, озаряет лицо. Тауриэль отстраняется, не покидая объятий - только так, чтобы видеть лицо Боромира.
На нем особо глубокими в ночной темноте тенями залегла бесконечная усталость, упрямство, переживания, тревоги, и это щемящей нежностью отзывается в ней, бесконечнее даже морских и небесных просторов. Тауриэль привычным, невесомым почти движением касается его щеки, замирая, и смотрит ему в глаза так, словно впервые увидела. Словно наконец прозрела.
Им, кажется, не нужно сейчас слов. К чему они? - все известно, все сказано, все выплакано, а ежели нет, то после успеется. "Не сейчас", - легким дуновением ветер путается в пламенных волосах, свободных, без привычной вереницы косичек. Тауриэль же ни на что не обращает внимания - любуется, ведет ладонью по лицу Боромира, каждую морщинку, каждый изгиб запоминая. Останавливается на губах, большим пальцем по ним проводя.
- Думаю, на нас никто обиду не затаит, - произносит шепотом, глухим, будто в горле пересохло, а сама смотрит с пару мгновений на его губы и, наконец, целует, нежно поначалу, потом все более пылко, пальцами в его волосы зарываясь. Темнота надежно скрывает их даже от зорких эльфийских глаз, да тем и не до двух слившихся воедино теней поодаль от поляны - пируют, как то умеют нандор, от всей души и с радостью, под стать эдайн.
Пускай празднуют.
Им с Боромиром сегодня там нет места.
- Идем, - через силу отстраняется, хватает его за ладонь и медленно тянет в сторону их палатки, на краю поляны поставленной.
Ей хочется уединения. Ей оно отчаянно необходимо.
Он ей необходим.
Потому, едва оказавшись внутри, целует его совсем не так, как там, в тенях. Не остается к этому мгновению легкой нежности. Только испепеляющий жар.
- Miren nin, - выдыхает в губы раскаленным пламенем. Тем самым, что ему принадлежит без остатка.
И целует снова, сама в том пламени охотно сгорая.

Отредактировано Tauriel (2019-02-21 21:31:56)

Спокойно сейчас, пусть внутри отголоски бушевавшего ранее шторма еще накатывают пенными волнами. Вместе оказывается куда легче пережить эту бурю, и ребяческой блажью кажется давешнее желание отдалиться, не показываться на глаза, остаться наедине с собой - ведь вместе действительно лучше, ибо они сильнее, когда подле друг друга.
Даже когда молчат.
Тауриэль прислушивается к гулкому биению сердца любимого - сердца, принадлежащего ей, - жмется к нему, не из боязни упасть с неширокой постели и не потому, что холодно. Хочется как можно сильнее к нему прижаться, обнять его с осторожностью, лишь бы раны не тронуть. Единым целым с ним стать не только душами и сердцами, но и телами.
По многому будет скучать, а среди всего и мелочи, незаметные почти, незапоминаемые обычно. Прикосновения, взгляды, слова - все то, что зовется заботой и любовью. Легкая ласка его вызывает мягкую улыбку, резкий выдох в шею, на которой краснеют следы ее губ - намеренно не сдерживала себя, словно пытаясь впрок насладиться каждым мгновением близости, которую иначе как страстью не назвать. Той страстью, что, насытившись, присмирела, возвратив нежность.
Он только касается губами виска, а Тауриэль уже тянется за кратким поцелуем, не в силах противостоять желанию.
"Несомненно спросят", - и каждый по-своему, о своем беспокоясь, и неизменно Боромиру сочувствуя. Фарамир, думается, в том лучше преуспеет, но и Дэнетор не позволит сыну томиться тоской в Белом Городе - впрочем, принц едва ли сам поддастся праздности. Едва возможность предоставится, покинет город под чистое пение серебряных труб, чтобы неизменно вернуться с новой победой своей стране.
- Конечно, - иного быть не может. Наместник должен знать куда и зачем она ушла, почему покинула его сына и Гондор. Будет ли только скучать? К стыду своему, Тауриэль недостаточно хорошо узнала отца своего нареченного - потеплело внутри от одного только этого слова, - как не всегда могла понять его. Но тревожиться он, пожалуй, будет. Ведь принял ее и в своем королевстве, и в своем доме.
- Я тоже, по всем вам, - только по нему, все же, куда сильнее.
Охотно отдается ласке, целует, снова его лица касаясь, придвигаясь, хотя, кажется, ближе некуда. Ногу кладет на него, на живот почти, тянется вверх, выгибаясь под прикосновениями его ладоней к спине - и все ближе, жарче. "Воистину прав ты был, когда прозвал неугомонной", - негромко смеется ему в губы. "Рядом с тобой иной никак не бывать". Успокаивается, все же, устраиваясь обратно на его плече, кладя ладонь на грудь и ногтями чуть оцарапывая, будто котенок. И улыбается шире, глужбе в кожу впиваясь под тяжестью руки любимого. "Надо же", - удивленная мысль теряется, едва он вновь заговаривает.
Здесь уже замирает на миг, дышать перестав. Как ответить, если не знаешь? Что сказать? Хотела бы иметь дар провидения, подобно эльфийским владыкам, да не одарил ее Илуватар подобным. Потому не может сказать точный срок, пусть желает того более всего на свете - знать точно, когда сможет отправиться в путь домой.
Сердце же бьется быстрее, настырнее, словно подсказывает ответ.
- За два года может многое измениться, - говорит, вспоминая все то, что известно о действиях Врага, - думается мне, все вскоре может решиться.
Знает, насколько неточен ответ. Знает и то, что ее "вскоре" может отличаться от "вскоре" Боромира, оттого добавляет:
- Да, два года.
И сразу же тяжкой мыслью ударяет - ведь этот срок в два раза больше того, как долго они знают друг друга. Весной прошлого года повстречались, сейчас - зима. Года не прошло. "Так мало! Словно и дня не прошло, а, с другой стороны, кажется, будто иная жизнь".
Вот она, иная, едва испробованная  - та жизнь, ради которой стоит сражаться.
Тауриэль усмехается, убирает руку с груди Боромира - глубокие следы от ногтей будто не ее вовсе, а от какой живности. "Нехорошо", - потянувшись, мягко целует каждый, волосами скрытая, словно непроглядной пламенеющей вуалью. Чувствует, как его пальцы сжимаются, знает - останутся и на ее коже его следы, и, подняв голову, с улыбкой недолго смотрит на него. Миг - и оказывается на нем, будто седлает, забывая про раны, про увечия, про всякую сдержанность и приличия, и что там еще могло бы ее остановить. Проводит ладонями от его живота наверх, к груди и плечам, упирается ими в постель по обе стороны от его головы, склоняется к самому лицу и соприкасается своим лбом с его, закрыв глаза.
- Ты - лучшее, что могло случиться со мной в любом из миров, Боромир. Ты тот, кто подарил мне надежду и одарил любовью. Ни один известный мне язык, ни одно наречие в Средиземье, Тедасе или где-либо еще, не сможет выразить как я благодарна тебе и как я люблю тебя, мой нареченный. Мой единственный. Мое сердце.
"А ведь по эльфийским традициям мы уже женаты", - смех если и был, растворился в долгом поцелуе и желанной близости, что последовала.

Отредактировано Tauriel (2019-02-22 08:39:53)