на дороге туман –
нам мерещится дым,
ты уехал за счастьем,
вернулся просто седым.
и кто знает, какой
новой верой решится
эта борьба,
быть, быть на этом пути –
наша судьба.

В ночи Аяме-тян поднялась – ближе к рассвету, раннему летом, и тихонько вышла, под негромкий шорох одежд, похожий на шепот проснувшихся цветов в саду. Задвинула за собой перегородки, но ведущие в сад оставила слегка приоткрытыми – ночь выдалась теплой, утро обещало быть солнечным, пусть свежий воздух проникает внутрь, пусть освежит спящего господина. Но, когда босые ноги прошуршали по циновкам, когда с осторожным стуком сомкнулось дерево внутренних фусума, Кьёраку открыл глаза. Глаз – второй дернулся с привычной уже болью, сгоняя остатки сна.
Тепло женского тела еще не истаяло рядом с со-тайчо, запах Аяме-тян еще дразнил обоняние, но самой ее уже не было рядом. Кьёраку протянул руку, нащупал стремительно остывающий футон, и вздохнул.
Так, возможно, даже и лучше, - неистово хотелось пить, но Аяме-тян позаботилась и об этом. Вода в фарфоровом кувшине только и успела булькнуть, затем плеснулась где-то на дне, и донышко глуховато стукнуло о татами. Потерев лицо ладонями, Кьёраку сел, кое-как пытаясь прислушаться. Ушла ли Аяме-тян? не снится ли ему все это? – приглушенный лунный свет падал на седзи, было почти светло, но туман в голове, туман после выпитого и недавнего сна, делал происходящее слишком нереальным. Признаться, он сейчас не отказался бы уснуть обратно, но вот беда – сна ни в одном глазу.
А Аяме-тян больше и не позовешь уже, чтобы даже просто компанию составила. Девушка проявила вежливость, оставив его, так что стоит ответить ей тем же, - он медленно улегся обратно на футон, понимая, что сон не идет. Пальцы задели по жёсткой поверхности татами, коснулись чего-то знакомо холодного. Не открывая глаз, Кьёраку чуть улыбнулся.
- Охана, - полушепотом, поглаживая оплетку рукояти пальцем, ласково, словно обнажённое женское плечо. Охана не ответит сейчас, скорее всего – возмущена его поведением почти как Нанао-тян. пожалуй, здесь они оказались бы солидарны, едва ли не впервые, - оковка рукояти становится теплой от ладони, по тыльной стороне кисти задевает рукоятью вакидзаси, несмело, осторожно – дескать… а про меня ты не забыл?..
«Как я могу, малышка», - под опущенными веками промелькнуло беловатой вспышкой. Он задержал указательный палец на цубе вакидзаси, ощущая короткий импульс, будто бы электрический., совсем слабый. Веко здорового глаза дрогнуло – Кьёраку приподнялся на локте, глядя на фусума, в сторону, с которой ощущалось присутствие Нанао-тян. Она осталась здесь. В поместье, которое так не любит, пускай и не говорит об это напрямую никогда. Но упрямая складка возле рта, которая появляется, стоит Нанао-тян пересечь линию ворот, решительно выдает ее. И эти сдержанные движения, поворот головы, разворот плеч… нет, ей не нравится это место, но ради него она осталась здесь.
«Спасибо, Нанао-тян», - может быть, это ему и было нужно. Знать, что она где-то неподалеку. Не так, как в отряде, ведь ее служба и чувство долга таковы, что она окажется подле своего капитана мгновением позже того, как ему вздумается ее позвать, с неизменным «да, Кьёраку-тайчо». Как это грустно порой слышать, - по лицу проскользнуло тенью улыбки.
Исполнительная, строгая, сдержанная… здесь, в нелюбимом доме родителей, Нанао-тян словно становится живее, позволяя себе больше чувствовать. Увы, порой плохого, зачастую – печального, ибо причина, по которой она приходит сюда, как правило, пьяна в тот момент, или еще в каком непотребном виде пребывает. Но все-таки… здесь она сдерживается меньше.
И не спит сейчас, - ладонь накрыла рукоять вакидзаси широко и плотно, покрепче, теплом. Выдохнув, Кьёраку улыбнулся чуть шире, расслабляясь, и точно так же, как меч – ладонью, через комнаты накрывая Нанао-тян своей духовной силой так, если бы она сейчас сидела подле него. Вот здесь, сейчас, - и нисколько не удивился тому, что она сидит рядом, когда он приоткрыл глаз. Улыбнулась ему – и кандзаси в темных волосах зазвенели десятками колокольчиков, разгоряченного лба коснулась прохладная рука. «Не Нанао-тян», - он не стал произносить имени ее матери – просто смотрел на нее, чуть улыбаясь.
Незачем звать призраков, - Нацухико чуть склонила голову, соглашаясь, затем подняла глаза на седзи. Рука ее оставалась прохладной, а взгляд стал чуть беспокойным – Сюнсуй видел снизу, как светлое лицо слегка искажается тревогой.
«Прости меня», - она качает головой совершенно одинаковым с дочерью жестом, поправляет широкую прядь, выбившуюся сбоку – только так же, как делает это Нанао-тян, а Кьёраку сжимает рукоять вакидзаси чуть крепче, ощущая, как в ней колотится сердце. вряд ли это собственный пульс.
- Я не смог сделать для нее того, о чем ты просила… о-нее-сан, - она молча прикрывает глаза – дескать, не говори ничего. И в ее позе нет укора – лишь печальное, но светлое понимание.
«У нее все равно больше никого нет», - Нацухико согласно вздрагивает уголком рта, и широкая прядь волос падает на ее лицо, закрывая его глубокой тенью.
«Не надо», - отнимается язык, а рука тянется – коснуться теплого, ощутить настоящее. Сон, явь, призрак? – пальцы касаются теплого тонкого шелка белой юката, точно так же, как давеча Кьёраку случайно задевал бедро Нанао-тян. Ладонь чуть вздрагивает, когда сверху на нее падает, искрясь, и разбивается – тоже летящими брызгами-искрами, крупная, будто алмаз, горячая слеза.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-12-19 11:21:33)

Скверней похмелья – только пьяные усталые сны, зыбкие и неверные, так похожие на реальность, - рука горит до сих пор, словно ошпаренная, и глаз, страдая, ищет на ней след. Нет, ничего – все приснилось, но в памяти отпечаталось, словно самая истинная реальность. Кто знает, право? – тело ноет, когда приходится сесть на футоне, а голова – ох, снять бы ее, да рядом поставить, чтобы не болела. Благо, раннее пробуждение господина не оказывается незамеченным для расторопных слуг, и все, дабы он мог освежиться, уже приготовлено.
А утро льется, невзирая ни на что – золотым рассветом, щебетом птиц в саду, благоуханием цветов, заползающим озорно и робко одновременно в самые закоулки поместья. Утро идет, солнце поднимается – и в этой неизменности есть то, что внушает надежду.
Как говорится, солнце все равно поднимется, неважно, желаешь ты того, или нет – мудрость из мира живых, но и в Обществе Душ порой становится вполне уместной. Даже если ты живешь дольше тысячи лет, и долгая жизнь теперь все чаще становится больше в тягость, чем в радость. «Ну, Яма-джи прожил втрое дольше, и не жаловался», - посмеиваться самому над собой также привычно и правильно. Как и возражать же – «он, возможно, просто не успел».
Синяя лента перехватывает влажные волосы, заколки входят в узел с упругим скрипом. Их Кьёраку сообразил забрать накануне у Нанао-тян – так всегда было, есть, и будет. Каким бы пьяным ни был, как бы крепко ни спал – эту вот памятку он забыть не сумеет, даже если б хотел.
- Доброе утро, Нанао-тян. Хорошо ли тебе спалось? - а вот и его солнце, которое восходит для него по утрам неустанно, строго, и нередко -  с громкими нотациями. Но нынче – нежна и тиха, словно белая камелия с каплями росы в чашечке цветка. Но взгляд выдает ее – ищущий, строгий, на который Кьёраку только весело ухмыляется. О-о, неужели тут до сих пор пахнет саке? А ему казалось, что утреннее омовение вполне истребило запах да и Аяме-тян – ах, чудо, а не девушка, выйдет замуж – господин будет опечален, право – проветрила комнаты, пока он отсутствовал.
- Признаться, я не спешу, - хотя завтрак не заставит себя ждать, а интонации такого вот голоса хорошо знакомы милой Нанао-тян – означающие, что все в порядке. Что все возвращается на круги своя, и вздохнуть с облегчением она, поистине, наконец-то может.
Ну и вот, стоило ли ей накануне так бередить себя? – доски террасы едва слышно поскрипывают под шагами управляющего, и запах, что источает поднос в руках Шигуре, поистине… заставляет немного поспешить. Хотя бы с чем-нибудь вроде еды.
- А отчего бы и нет? Только смотри не простудись, хорошо? – не спешит и Нанао-тян. И, пусть в движении плеч ему все еще чудится скованность, но то, как она садится на краю террасы, спуская босые ножки к чуть шелестящей росистой траве – движение свободное. Свободы. Темные волосы – сади видно лучше – собраны в тяжелый, но свободный узел, который готов соскользнуть и распуститься под собственной тяжестью. И взгляд на эту белую шею теперь, на почти трезвую голову, благо, приносит Кьёраку лишь сладковатую боль внутри. Прекрасна. Прекрасно. Можно любоваться вновь, пусть и ловя себя на мысли, что тянет прикоснуться, но все-таки теперь спокойно уже контролируя это.
В конце концов, мало ли в его жизни было недоступных женщин, о которых можно было только мечтать? – «да я с этого начал». Смех смехом, и мысли – мыслями, впрочем, а вот еда сама себя не съест. Только остыть сможет.
Аяме-тян прекрасно знает, что нынче потребуется господину с утра для подкрепления сил, и потому палочки только и мелькают над миской с супом. От пряного вкуса бульона в голове проясняется будто с каждым глотком, а уж зеленый чай – крепкий и горький, еще более чем кстати. Некстати – адская бабочка, которая с мелодичным звоном крылышек начинает кружиться у самого лица со-тайчо, портя своим присутствием красоту и тишину раннего летнего утра. Надо же, они оба так рано проснулись, а со-тайчо еще и после долгих возлияний – не иначе, загадочное благотворное влияние.
- Нанао-тя-ан, - и эта интонация ей также хорошо, поистине прекрасно знакома, – разберись с этим, будь добра, - улыбка прячется за стаканом с чаем, дескать, нам обоим ведь не привыкать? Кьёраку наблюдает за племянницей, ища следы минувшей ночи, явные, или нет. Столько всякого он повыболтал ей спьяну, стыдно сказать и вспомнить. Но… пусть уж лучше знает.
Его девочка неотвратимо повзрослела.
- Если нас заждались в отряде… я беру отпуск, - словно и не бывало недавней меланхолии-хандры, словно и не терзали призраки, не обступали. Будто и не гложет одиночество – о, оно никуда не ушло, просто скрылось на время – понимающе глянув напоследок, ушло в тени, напоминая о том, что будет еще время, непременно будет, для новой встречи. И это, увы, редко то, с чем кто-то может помочь. Даже самый дорогой человек во всех трех мирах.
«Но не обязательно помогать. Достаточно порой просто быть», - со-тайчо выдыхает с этой мыслью, отнюдь не новой ни для этого мира, ни для мириадов иных.
«Просто будь собой, Нанао-тян. А я останусь собой», - он посмеивается, ложась на террасе, головой к опоре, и, сорвав какую-то травинку внизу, неспешно ее покусывает. Руки – под головой, здоровый глаз закрыт – насладиться отдыхом после трапезы – что может быть правильней.
К тому же, в компании Нанао-тян.
- Не хочешь тоже взять отпуск на сегодня? Справится Окикиба с делами, дай старику шанс, ну, Нанао-тя-ан. Он так страдает, когда ты обходишь его по всем статьям, что его жаль даже мне. К меносам дела-а ~ Встреться с подругами, развлекись, право же, дела никуда не убегут.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-12-20 22:50:11)

Вновь слышны осторожные шаги, тихий скрип половиц – Аяме-тян приближается учтиво, семеня, и с поклоном ставит подле Кьёраку поднос, на котором мелодично звякает небольшая бутылочка с саке, и пара сакадзуки. Румянец на щечках Аяме-тян делается словно ярче, когда она принимает благодарный кивок господина, и коротко пересекается с ним взглядом. Не обижена за минувшую ночь – благо, понимает, сколь тяжело порой приходится Сюнсую-доно на его новом посту. Ну и за это понимание непременно окажется вознаграждена. К примеру, новым кимоно – на подарки Сюнсуй-доно щедр.
- Спа-асибо, Аяме-тян, - подмигивает он ей здоровым глазом, отмечая про себя, что подошла Аяме-тян так, чтобы он мог ее видеть. Не все, увы, помнят о таком, и это не то что бы огорчало, но, в то же время, создавало трудности. Ведь иногда так неохота шевелить головой… - не убирая руки из-под затылка, Кьёраку, весело улыбаясь, потянул другую к подносу, ощупью беря бутылочку. Аяме-тян уже удалилась, забрав опустевшие плошки, а ему сейчас ох как не повредит пара глотков. Да и разве может саке испортить столь прекрасное утро? – щурясь, он поднимает здоровый глаз к небу, к неспешно плывущим по ним облакам. День обещает быть солнечным – вон, лучи уже в саду, по-хозяйски смахивают, вместе с ветром, росу с цветов и листьев, наполняют сад запахами, пригревают пока несильно. И звук, с которым саке наполняет чашечки, привычен обоим – и Кьёраку, и его племяннице.
- Назначение… - со-тайчо буквально не желает размышлять о делах, в особенности, когда терпкий вкус чая во рту оказывается смыт мягким саке. Сейчас только цветами и бабочками любоваться, что уже кружатся над просохшими пионами, наслаждаться утром и цветением лета, а не размышлять о том, что целых три отряда в Готэй-13 находятся без руководства. И среди них – родной Восьмой. Впрочем, за ним Нанао-тян по-прежнему присматривает со строгой материнской заботой, но все-таки… все-таки.
Не столь давнее назначение Исанэ-тян на пост капитана Четвертого Отряда было необходимостью. Один из важнейших для нормальной работы – «работы!» - Готэй-13 отрядов нельзя было оставлять, так сказать, без головы.
«Ну почему об этом нужно  думать именно сейчас?» - Кьёраку скорбно приподнимает веко, глядя на лимонно-желтую бабочку, кружащуюся где-то на расстоянии ладони от его лица. Изображает из себя джигоку-чо? «Не надо, - мысленно обратился он к глупышке, – у них совсем незавидная доля».
Почти как у некоторых капитанов.
- Матушка Тэцузаэмона будет очень горда своим сыном, как ты думаешь, Нанао-тян? – посмеиваться вот так, помня о том, что милая Нанао-тян немного недолюбливает Ибу. Но вместе с тем никто не справится с седьмым отрядом лучше него. Ни к чему списки – способных занять капитанские посты шинигами Кьёраку и без того знает наперечет. – Распорядись о подготовке к капитанскому испытанию, хотя мы оба знаем, что он его пройдет.
Банкаем обладает Мадараме, но он из джуичибантая – ни на шаг. Рукия-тян – нет, вырвать из Тринадцатого отряда этот нежный и одновременно сильный цветок будет самым настоящим кощунством. К тому же, касательно маленькой Кучики у Главнокомандующего другие планы. И, к тому же…
«Нет, пусть остаётся там», - немного поднаберется опыта, сил, а там, глядишь, и дорастет до капитанского хаори. Укитаке… одобрил бы это.
- Видишь, как все быстро, Нанао-тян? – он весело улыбается племяннице. – Вот мы и закончили с работой на сегодня, так что да, отпуск, - еще немного саке, и вдохнуть полной грудью, в которой, наконец-то, перестает так щемить.
- Что я буду делать, хм-м… - лукавый взгляд из-под ресниц. – Пожалуй, что ничего, - саке, спокойствие, летний денек. Как в самые лучшие времена, как в старые добрые.
- Кстати, давненько я не заглядывал в наш отряд, - улыбка – расслабленная, благодушная, как всегда, когда речь о нашем отряде. Да-а, Восьмой – навсегда останется для Кьёраку и Нанао-тян их отрядом. – Время еженедельной пирушки. Надо напомнить им о том, чтобы не нарушали традиции, а то ишь, распустились без капитана, - он снова посмеивается, поднося сакадзуки ко рту, делая глоток. Это все – тоже, как в старые добрые, - убрав руку из-под головы, Кьёраку слегка задевает ей по запястью Нанао-тян.
Пусть уходит прошлая ночь, с этими секретами и темнотой. Ну их всех. Жизнь продолжается, - это светится во взгляде спокойным пониманием. И в чем-то – немного просьбой.

Брат Рю саке не уважал совсем – с чем, как считал его младший братец, совсем не угадал и немало потерял. Брат Рю был тем, кто требует, кто знал, во главе чего стоит – и требовал по праву и в соответствии. Особенно – с Сюнсуя, которому пришлось бы встать во главе клана, «если со мной что-нибудь случится» - да-а, братец Рю. Вот, видишь, случилось же.
Забавно, что когда через несколько комнат отсюда брат уходил, об этом никто не заикался – что Сюнсуй должен будет остаться здесь, что встанет во главе, что примет древние секреты клана, и станет их хранителем и продолжателем. Словно время Кьёраку уходило тогда же, вместе с Рюноске, - палец лежащей под головой руки трогает за заколку. Безошибочно – за ту, которая принадлежала брату.
Не мог Сюнсуй встать во главе клана уже, увы – старший очень хорошо понимал это, зная, насколько хорош оказался его непутевый младший брат в Готэй-13. И что в свои годы… сравнительно молодые, уже превзошел старшего по всем статьям. Но – клан.
«Я никогда не хотел этого, ты же знаешь», - из двух зол Сюнсуй выбрал меньшее – Готэй. И, выбрав, не прогадал. Нашел там все, чего не было в этом доме, и это не считая удовольствий. Рюноске понял это, наверное, понимал давно – еще когда Сюнсуй жил здесь, но помня о правилах, законах и традициях, продолжал настаивать на том, чтобы тот готовился стать во главе клана Кьёраку.
«Если со мной что-нибудь случится», - да-а, как говорится. «Смерть приключилась». И последней волей его стала просьба позаботиться о жене и дочери, - Кьёраку уже улыбается тому жару, которые вызывает эта мысль – улыбается расслабленно и долго, под улыбкой скручивая такое же долгое отвращение к себе. Глава клана, как же, ха. Такой, что над собственноручно же уничтоженными летописями и архивами этого самого клана овладевал женщиной. Ну, неужели он достоин, а?
«А больше-то ведь и некому», - он стал главой своего клана, неважно, хотел того, или нет. Чисто номинально – без хранения традиций, без памяти о богатом и славном прошлом. Только с тихим поместьем с пахнущими ирисом темными прохладными комнатами.
«А ведь больше-то и некому», - он стал Главнокомандующим, неважно, хотел того, или нет. Ну, неужели он достоин, а? – веселой иронией улыбается что-то внутри. Нелепо сравнивать, кажется Кьёраку на мгновение, но ведь это истина, от которой не убежишь. И тоненький хрупкий мостик, из крови спряденная нить, связывающая то его прошлое и это – настоящее, сейчас улыбается ему, чуть смущенно. «Наш» отряд – «да, всегда «наш» отряд, Нанао-тян. Клан Кьёраку – всегда клан Кьёраку, в нас течет одна кровь, пускай ты и прозываешься Исэ. От такого прошлого не уйти – это в тебе, чертами лица матери, и характером отца, шинигами отважного и упрямого, решительного и резкого – совсем как ты. И точно так же соглашающегося принять чужую правоту, лишь когда кончалось собственное упрямство.
У Сюнсуя были все шансы для того, чтобы стать капитаном Готэй-13. Сложно было представить себе честь выше этой, брат Рюноске прекрасно понимал это. Гордился, наверное, - сейчас это пустым кажется, гложущим, рвущим душу, но это – еще одна истина, которую он может сколько угодно для себя замалчивать. Брат гордился тем, что младший все же сумел его превзойти – да и, наверное, понимал и раньше, что Сюнсуй пускай и лентяй из небывалых, но парнишка смышленый. Настолько смышленый, что не станет благодарить брата за науку палкой, даже если это принесло ему какую-то пользу. Все случилось, скорее, не благодаря, а вопреки.
Но – Восьмой Отряд, ставший для Кьёраку сутью. То, что грело душу все эти годы – вскоре стало согревать и не только таким вот теплом, а затем там появилась эта девочка, которая опять толкует ему что-то про дисциплину, неугомонное дитя. Улыбка становится веселой и хитроватой – как всегда.
- Ну, ну, Нанао-тян, не будь так холодна, прошу тебя. Ребятам сейчас непросто без присмотра, они скучают. А немного саке еще никогда и никому не вредило, - да-а, Нанао-тян, немного саке, - он подмигивает ей, поднимаясь, потирая слегка затекшую шею. – Обещаю тебе – совсем немного, - он приобнимает ее, следом поднявшуюся, за плечи, чуть привлекая к себе. Девочка все понимает о нем – не так, как ему хотелось бы, конечно, по-своему, но это и правильно. Иначе бы не случалось ничего вот этого «вопреки».
- Пойдем, Нанао-тян. Обрадуем Восьмой Отряд, - хорошо, когда есть, куда возвращаться, думается со-тайчо.
Хорошо, когда есть, с кем быть рядом.