Прятаться так, чтобы никто не нашел – искусство, оттачивавшееся уже добрую тысячу лет. В свое время и братец Рю не находил, ни его жена – даже о ней теперь думается легче, словно Кьёраку обернулся на себя, молодого-раннего, да и поразмыслил о том, что вроде бы как уже и хватит. В свое время он умудрялся бесследно исчезать даже из-под всевидящего ока Яма-джи, чем неизменно выводил старика из себя. По теням прятаться, в теньке прятаться – это самое приятное, что только можно себе вообразить, к примеру, да? – только тени вздрагивают и тянутся, тени делаются гуще и холоднее. А улыбка застывает – не оскалом, но неподвижностью, не маской, но пустотой.
Прятаться он в совершенстве умеет и от своих лейтенантов – и раньше, и теперь. Если со-тайчо не пожелает того, его не найдет никто. А со-тайчо не желает, дабы его находили и беспокоили, и могучий запах саке стелется в комнатах старого поместья, сочится в сад, разлетается душной вонью – что-то из недопитого начинает подкисать, ну да и наплевать.
Слуги заходят временами, незримыми тенями, но сквозь пьяный туман со-тайчо даже глазом не ведет. «Глазом», - зачем-то за затылок тянется рука, и вечерний свет пытается пробиться сквозь изуродованное веко, местами сросшееся. На-адо же, Кьёраку даже что-то видит этим глазом. Да пускай так и будет, чего уж, - по виску, чуть натертому жестким кожаным шнурком, ведет приятной прохладой. Саке снова льется, какая-то закуска бездумно отправляется в рот – все прекрасно, разве нет?
Все как всегда, он спрятался так, что его не найдут, потому что иногда даже героическим Главнокомандующим нужно отдохнуть.
О, да что за чушь. Он не прятался. Не прячутся в собственном поместье, где его найдет и побеспокоит кто угодно. В нем запираются от мира, когда мир слишком настойчиво дышит в затылок. Яма-джи порой вон, тоже уходил. Куда – знал только он, да Унохана-семпай. Они с Джуширо пытались как-то проследить за ним, да нарвались на огненную стену.
Старик тоже умел шутить, все-таки. Кто бы мог подумать, а? – саке сильнее щемит в груди, ухмылка шире становится. Шире, пока скулы не заболят, пока в груди смех не заклокочет, сухой, трескающийся, почти переходящий в кашель. Ох, как это надоело, как же устал Кьёраку натыкаться на эти углы в собственной памяти. Искать отзвуки и отголоски, ждать исчезнувших голосов. «Все пройдет, пройдет и это» - истина непреложна. Спокойствие снизойдет однажды и на него, а пока что он всласть растравит себя, напьется до беспамятства, и возьмется гонять призраков прошлого, когда напьется. Отчего нет? Что они ему сделают, они ж только в нем существуют, в его проклятой памяти?
Смех становится жестче, громче, разносится на террасой, уходит в вечерний сад, над которым застыло заходящее солнце. Проклятье… ему одиноко. Надо сказать Шигуре, дабы тот озаботился компанией для господина на вечер и ночь, но для того еще нужно привести себя в порядок, а ему даже шевелиться не хочется. Щетина отросла, несет от него, как от бочки с саке, шикахушо заляпан, и хаори с кандзи «один» на спине валяется где-то там, вперемешку с цветастым кимоно. Плевать. На все сейчас плевать, - он закрывает оба глаза, понимая, что закостеневшее веко слушается хуже, и, на самом деле, не закрывается как следует. Вечерний свет все равно попадает в глаза, это злит, мгновенно – и мгновенно же в стену летит фарфоровая фляжка, разлетаясь затем осколками, и разливаясь остатками саке.
Ичибантай-тайчо, со-тайчо. Меноса лысого, а не со-тайчо, - тихо колотится под кадыком это вот, вместе с сердцем. Горечь и злость. «Они все умерли, а тебе отдуваться, Кьёраку», - и о том, достойно ли это, или нет, не думается. Все-все выцвело в перламутровом блеске саке. Со-тайчо отсутствует уже третий день, и адские бабочки уже роиться решили, по-видимому, в дальнем конце сада. Пусть их.
Все на свете – незачем, - этим усталым рефреном ударяет в висках, наполняет грудь, когда дышать становится труднее. Кьёраку не вспоминает о том, что раньше это было даже проще – не потому, что был моложе, а потому что было кому прервать подобное. Было, кому помочь.
Тьма собственной души разрастается – нет, это не вечер сгущается над Сейрейтеем, это долгая отчаянная тьма надвигается на него, забытьем. Не благословенным, потому что даже сквозь сон его станет точить этой неутолимой тоской одиночества, в которой ни просвета, ни привета, только… последствия.
И обязанности, - улыбка застывает ни лице, когда солнце садится, когда он засыпает, не слыша суматошного перезвона черных бархатных крылышек над изувеченным ухом.

Под надбровной костью скапливается боль – привычная, старая подруга, кривозубая спутница всевозможных попоек капитана Кьёраку, чуть глуховатая и приставучая. Она потом станет заливать под череп свинец, похлопывать легонько по лбу, заботливо, поблескивая беличьими глазами, бормоча что-то торопливо невнятным шумом в ушах. Заставит дрогнуть пальцы, пересушит глотку, разобьет тело так, что даже с помощью духовной силы не захочется выгонять ее. Она – ленивая некрасивая любовница, но привычная, словно старое мягкое одеяло. С ней уже и все равно – своим бормотанием дарит отупение, позволяя не думать, забываться.
Отпускать? – он сбрасывает кисловато-мускусный запах наваливающейся на него боли, вздрагивает веками. Сразу же по правому виску тянет лентой боли; смутный свет падает туда, где кожа не должна бы его пропускать, где глазу уже, по-хорошему, ничего бы не видеть, но он видит, и это раздражает.
Очень раздражает.
Из-под шеи выскальзывает что-то тонкое и прохладное, но даже открывая глаза не нужно как следует, дабы понять, что рядом – Нанао-тян. Вяло, очень вяло укалывает совестью, сквозь похмелье, сквозь свинцовую налобную повязку. Нет, это еще даже не похмелье, это три дня почти беспробудного пьянства в одиночестве дают о себе знать. Редкие гостьи, что приходили в поместье в первый день, и еще немного – на второй – не в счет. Ну и слуги тоже, само собой, - Кьёраку медленно облизывает пересохшие губы. Во рту – тоже сухо, как в раскаленной печи.
«Зачем она здесь?» - досада на племянницу накипает устало. Все-таки, за почти что потерю человеческого облика немного неловко, но еще больше, все же, все равно. Она его… разным видела.
«А таким?» - Кьёраку медленно шарит рукой рядом с собой, задевая по чему-то шелковому и округлому, попутно понимая, что это колено племянницы, но даже не извиняясь перед ней. Бутылку с недопитым саке он нащупывает чересчур проворно для пьяного, и ловко уводит ее, не давая Нанао-тян перехватить, ежели чего.
- М-м, Нанао-тян, - словно только что заметив ее. – Это ты… Зачем… ты пришла? – он кое-как все же приоткрывает здоровый глаз, и вслед за ним болью дергается изуродованное веко второго.
Нанао-тян. Дочь его брата. Так выросла девочка, загляденье, - привычной нежностью сжимается сердце при взгляде на нее, рот дергается чуть, дабы улыбнуться, но ничего не выходит. Застывает улыбка, и уходит частыми глотками в фляжку. Нет, лучше саке. К меносам, к меносам воду.
К меносам вообще все.
Он еще выпьет и поспит. Не погибнет без него Готэй, выстоит. Не случится какой-нибудь новый поработитель мира, не начнется новая война… ну а даже если начнутся, то в йонбантае на Кьёраку-тогда-еще-хачибантай-тайчо натренировались готовить средства от похмелья так, что хоть в генсей экспортируй. Найдется и для него глоточек чего-нибудь, по рецептам и заветам Уноханы-сан… Ах, Унохана-сан, - словно не замечая присутствия племянницы, он протяжно выдыхает.
Глупо полагать, что что-то могло бы сложиться иначе. Война есть война, - Кьёраку стискивает зубы на миг.
«Бессмысленно!..»
- Иди… в отряд, Нанао-тян. Оставь меня, - голос благодушен, спокоен, благостен. Его маленькая девочка всегда была умненькой, сообразит, что сейчас ее общество нежеланно. Что сейчас…
- Не думаю, что я такое уж приятное зрелище сейчас, разве нет, а?

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-12-04 12:32:23)

Задевает по пальцам, в которых фляжка уже и набок чуть завалилась, маленькой рукой. Не отбирает, да? – запястье прикасается к запястью, пальцы Кьёраку все же разжимает, тяжело выдыхая. Проклятье. Во рту будто весь Готэй помочился. Так, что и не смыть, - тяжеленной головой пошевелившись на чем-то, под голову заботливо подсунутом, он берет стакан. Пьет, ненавидя себя, и смеясь над собой. Ненавидя эту заботу, которой он сейчас недостоин – эх, да как же там, куда все подевалось, привычная галантность и учтивость? Где, так его, манеры и мужская гордость?
Ну, допустим, что-то на месте, - Кьёраку фыркает в стакан, облившись, вполне предсказуемо. Отпивает из стакана, что там есть, но оно бесполезно. Высыхает, словно попав на раскаленную сковороду. «Бес-по-лез-но», - пьяный кумар снова обволакивает, накрывает. И стыдно, чудовищно стыдно.
- О чем ты беспокоишься, м-моя милая? – язык заплетается, и глаз упрямо не желает слушаться, остановиться все-таки на этом личике. Бледном, очаровательном, и таком печальном сейчас. «Снова я виноват», - прокалывает-укалывает-насаживает на себя чувство вины, потому что неизбежно, несомненно именно Кьёраку виноват в том, что на лице его Нанао-тян застывает такая печаль. Это он заставляет ее беспокоиться, и знает… знает прекрасно, что вопрос свой задал впустую. Но!..
- Все пройдет, - шепчет Кьёраку потолку, глаза закрывая, и видя все-таки это треклятое светлое пятно, падающий сквозь скверно заросшее веко свет. Прикрывает лицо предплечьем, ухмыляясь. Уж перед ней-то мог бы и не держать лицо, кажется, но перед ней, все же… наоборот, нужно держать себя куда строже. Не как сейчас, не позволять ей видеть себя таким. «Надо было приказать Шигуре не пускать ее сюда», - сонно-пьяная досада мелькает опять, но Кьёраку даже сквозь нее помнит прекрасно, что заявился в поместье уже изрядно выпивши, и про такое предупреждение… ох, с той девицей ему было точно не до того, только бросил на ходу, что, дескать, не беспокоить меня, и все. А еще он доподлинно знает, до боли знает, что Нанао-тян бы пришла за ним, невзирая на любые запреты. Более того – им вопреки.
Её чуткое сердечко за него болит, а он что? – даже сейчас, глядя на нее сквозь едва приоткрытое веко, блуждает глазами по ее точеному ясному личику, по белой шее, по изящной фигуре, что угадывается под темным шелком юката. Даже не в шикахушо, а? «Сюнсуй-сан», - вспоминается ему. Так… неофициально. Ох, как неофициально-то. Даже напрягает, сильнее, чем обычно – с учетом его нынешнего-то состояния.
Потому что его племянница выросла удивительно красивой девушкой, и он не устает напоминать ей об этом, шутливым флиртом, порой на грани фола. Впрочем, капитан Кьёраку флиртует с любой девицей подходящего возраста, без исключения. С любой… даже Унохана-сан в свое время не избежала его ухаживаний, хотя, поистине, это было серьезным риском. Можно было остаться без самого ценного, и речь даже не совсем о жизни.
- Да, да, - вяловато отмахивается Кьёраку, слыша вот это вот «перерыв». Никаких проблем, он действительно сделает перерыв, пока будет спать. Вообще, он спал, зачем она его разбудила? – просыпается короткий гнев, сразу, впрочем, тонущий в пьяном болоте лениво пузырящихся мыслей. С саке настолько лучше и проще, все-таки. Саке не подведет. Помнится, первую свою такую вот баклажку Сюнсуй стащил у брата Рю. Сколько ему было тогда? А, мелким был совсем, притащил в заброшенный домишко в лесу, где встречался с одной девчонкой. Что там было потом, плохо помнилось, но ему понравилось.
Тогда еще мог делать, что хочет, тогда еще и трава была зеленее, и небо другим… и жизнь, исключая всякие жгучие чувства к матери одной юной красавицы, - он искоса смотрит на Нанао-тян, вновь чувствуя это, сладко и болезненно всколыхнувшееся – «они так похожи». Ах ты ж пьяный болван, что творишь? – но некому остановить, охана терпеть не может, когда он так пьян, а малышка всегда молчит. Промолчит и сейчас.
- Зна-аешь, Нанао-тян… - сухо в горле, в голове опять туман, и болезненное колко давит в груди, откровением, которое рано или поздно прорвалось бы. Такое чувство, что больше нечего терять, но есть что, есть – её, её доброе отношение к себе. До сих пор ничем не омраченное, мелочи типа флирта не в счет! – но тонет, тонет здравая мысль в пузырящемся болоте, пахнущем саке.
- А ведь я любил твою маму. Нацухико.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-12-05 12:26:26)

- Хо-о, - до чего же просто это получилось, однако; смех вырывается из груди, а взгляд тусклеет, тускнеет, глядя куда-то за раздвинутые сёдзи. – Хорошо, что об этом не догадывался твой отец, иначе бы мы с тобой сейчас не разговаривали, Нанао-тян, - а Нацухико видела, знала, да. Но виду не подавала, и была безупречной, совершенной «ямато надэсико» - идеальной женой и идеальной женщиной. Какой была женщиной, м-м, - после рождения дочери она похорошела еще больше и вспоминать об этом сейчас, право, совсем некстати. Но они идут, воспоминания, прорываются, словно рис из пробитого мешка – о том, как радость от появления на свет племянницы теснилась, мешалась в Сюнсуе с бешеной ревностью. Эта ревность вечно пребывала с ним, с того момента, как он еще пацаном совсем понял, что слишком часто заглядывается на жену старшего брата.
Рюноске не догадывался, иначе бы убил младшего, и бровью не поведя, не стал бы разбираться, успел ли Сюнсуй его… опозорить, или нет, или что еще. Бесполезно стало бы что-то ему объяснять и доказывать – в то самое первое время, когда Сюнсуй и стал все больше времени проводить либо в общаге при Академии, либо у Джуширо. Тот-то первым обо всем узнал – Сюнсуй ничего не сумел утаить от друга, да и прорвалось однажды, вот как сейчас.
Укитаке понял тогда, а сейчас что? «Ками-сама, до чего я жалок», - думается с неким ленивым удовлетворением, потому что свой позор, свою невозможную первую любовь он уже вон, выставил напоказ. Осталось распнуть?
«Она заслужила такое отношение, а?» - она - Нацухико, о которой он не забывал и раньше, не забывает и сейчас, каждый день прикасаясь к кимоно, которое когда-то так мечтал спустить с ее плеч, и глядя на почти точную ее копию вот уже добрую сотню лет?
Это глупо, уверяет Кьёраку сам себя, это старые раны и саке, не более чем. Но старые раны не бередятся настолько, не гудят такой болью, словно это все было только вчера, - он тихо смеется, клокочущим смехом, вздыхает.
Какой там еще чай.
- Шансов? О, точно не было, - как не было и мыслей даже, после смерти Рю. Это… нет, при всей своей непутевости Кьёраку не прикоснулся бы к жене умершего брата. Мог хотеть – и хотел отчаянно, как в юности, но лечь с ней… нет. Так предать того, кому пускай и все равно бы уже было – мертвому-то, он не сумел. Хотя мысли мелькали, дескать, развлеки вдовушку. Она же знает, так, Сюнсуй? Зна-ет.
Как ты к ней относишься, - и за этим вот вкрадчиво закругленным скрывалась такая проклятая тьма, что улыбаться от нее могла только Катен Кьёкоцу. Она и улыбалась – и наслаждалась мучениями своего… «кто ты мне? Х о з я и н? Ха! Знай свое место, мальчик», - он смеялся в ответ, учился прятать истинное за неизменной полуулыбкой. Зачем, действительно, зачем кому-то знать о темноте. Пусть ее. Укроем, прикроем, скроем. Все само собой сгладится; зачем напрягаться? Над костями вырастут розы, если их туда посадить. Самые прекрасные цветы растут над самыми вонючими трупами, как известно.
Кьёраку еще подростком смирился с тем, что никогда не получит желаемого. Что никогда не сумеет прикоснуться к той, кем грезит. «Грезит», ну-ну! Если бы в этом было что-то, кроме бешеного желания овладеть Нацухико, подмять под себя на футоне, услышать горячие стоны, ощутить ее.
Да и Кьёраку  вообще не уверен в том, что сказал какую-то правду про любовь к ней. Похоже, он и вовсе не знает, что это такое, потому что всегда осторожно ускользает в тень, никогда и никому не раскрывая себя до конца.
Он и без того щедр, на все. А то, что его – только его.
- Я же мальчишкой тогда был. Чуть старше тебя, когда ты пришла в отряд, - «когда я взял тебя в отряд». Вот же, а, - он потирает тыльной стороной кисти шрам на виске, который словно взрезает болью изнутри, крест-накрест, по линиям рубцов. Оказывается, о себе говорить, об этом вот, так неловко. «Еще бы», - и даже смешно делается, ибо осознание, поистине, бестолковое. Он говорит с дочерью жены своего брата, о том, что сохнул по ее матери так, что искры из глаз.
- Охане это очень не нравилось, помнится, - Катен Кьёкоцу ревновала бешено. Она не хотела ему покоряться, потому что…
«Я – единственная твоя женщина, Сакураносуке», - она шипела сталью, летящей из ножен, она устанавливала правила, она хотела вести – но они в итоге поладили. Не подвела легкость характера, мог бы обмануться Сюнсуй, но охана – часть его души. Она-то уж видела его насквозь, сочтя однажды, в один из своих капризов, что это станет занятной игрой.
Нет, это не было милосердием со стороны оханы. Ее раз за разом приходится подчинять, даже сейчас.
- Я бы сказал, не нравится до сих пор, - потому что он не забыл. Потому что память о первой своей любви носит на плечах, и пускай это большинству кажется лишь забавным чудачеством. Чуть позвякивают заколки в волосах – Кьёраку вынимает их из волос, держит в пальцах, покручивая. Они кажутся одинаковыми, но небольшая разница есть. Одна с едва заметной щербинкой у основания цветка. Металл достаточно твердый, но иногда его так просто оказывается оцарапать даже ногтем. Когда старший брат на смертном одре просит тебя позаботиться о его дочери и о жене, а ты это понимаешь по-своему.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-12-05 14:58:45)

«Ты ведь помнишь о той ерунде, что зовёшь проклятием, моя милая?» - глядя на цветки в своих пальцах, покручивая их рассеянно, помнит и Кьёраку. Помнит и знает, что то незримо довлеет над его девочкой с той самой роковой ночи, когда она узнала правду о себе и своей матери. Далеко не всю – он щадил ее юный разум и растревоженные чувства, да и о чем-то было попросту невозможно разговаривать с Нанао-тян, такой юной, почти ребенком. Да-а, она стала четвертым офицером в том самом возрасте – приблизительно – когда ее родной дядюшка заглядывался на ее мать, а самой ее еще и в помине не было.
Сколько столетий с тех пор утекло, уму непостижимо, - вздохнув, он поворачивает голову в сторону Нанао-тян, что садится рядом. Хмель не покинул его еще, но как-то улегся. Растекся вялостью по телу, свинцовой тяжестью в голове, но мыслит Кьёраку относительно здраво. Хотя назвать здравым подобное… да у кого язык повернется? – он опять накрывает ладонью меченый висок, глядя на то, как по лицу Нанао-тян проскальзывает тенью неуверенность. И сочувствие. Да что ж ты делать-то будешь, а!
Почти готов взорваться – был бы, не придави его так тяжко и мощно выпитое. Сейчас только и остается, что еще разок вздохнуть, понимая, что Нанао-тян чувствует. А вот что сам Сюнсуй чувствует – треклятый вопрос. Дело не в первой любви, которая тысячу тысяч раз оказалась запятнана в его мыслях, потому что они были и оставались родственниками, и даже если предположить хотя бы на мгновение, что Кьёраку стал бы себя узами брака связывать, это уже не могла бы стать Нацухико ибо не принято – традиции есть традиции, и, пускай Кьёраку-младший себя и показал тем еще разрушителем устоев и правил, с этим бы он поспорить не смог.
Хотя любил бы Нанао точно, как свою, - слабая улыбка пробегает по лицу, наполовину привычным «не волнуйся». Он и любит ее, как свою – но по-своему.
- Ну, ну, Нанао-тян. Что ты? – она рядом садится, близко. И. наверное, напрасно – распаленный горькой памятью и выпитым, ее дядюшка способен сейчас на кое-что большее, нежели простые вольности и флирт. Способен, потому что просыпается это вот старое, против всех направленным протестом.
«Я сделаю это и попробуй мне запретить», - но он улыбается. Прежней улыбкой, и накрывает ладонью руку Нанао-тян, лежащую на коленях. Вкладывает заколки ей в пальцы, и тяжело поднимается затем. Комната плывет перед глазами, касается слегка, но равновесие Кьёраку удерживает отработанной привычкой. Эх, «пейте, пейте, напивайтесь, но смотрите, не качайтесь», как говорится в старинной песенке, да-а? – он все-таки напился и слегка покачивается. Вот незадача, - тяжело выдохнув, опустив голову, он раздвигает перегородки, чуть опираясь рукой о стену. Да простит Нанао-тян его… а он простит?
- Я скоро. Подожди меня, ладно? – и все же, есть подозрение, что она и с места не сдвинется. Его сильная и упрямая девочка, - с болью и пьяной нежностью думается о ней, и даже вода, которой Кьёраку себя поливает сверху, не способна прогнать это пьяно-хмельное, себя растравляющее. Даже холодная вода не изгоняет мыслей о том, что Нанао-тян стала прекрасной девушкой, выросла, и способна теперь покорить любого мужчину. Своей невинной строгостью, внутренним огнем… а уж сколь хороша собой, видно каждому. И сама она тоже это знает, только вот не замечал особо Кьёраку, дабы его племянница отвечала на чьи-либо ухаживания, или же, дабы кругом нее вились поклонники. Строгостью отшивала их – да, вполне вероятно, опасались Кьёраку-тайчо – более чем вероятно.
Но куда больше истине соответствует все же то, что Нанао-тян помнит о проклятии, и боится вручить кому-то свое сердце. Не желает кому-то участи своего отца. «Ха-а, на месте Рю мог быть я», - кто знает, каким бы тогда было все? – Кьёраку живет достаточно долго, дабы считать себя, с полным правом, одним из столпов.
Теперь он остался один, - прохладная вода стекает по лицу и плечам, трёхдневный пот с тела смыт – но не мысли и не их тяжесть. Одежду ему приносит кто-то из слуг-мужчин – и это правильно, что не малышка Аяме-тян. Шигуре слишком хорошо знает своего господина, и то, что когда он в таком состоянии, то способен натворить немало такого, о чем потом… нет, не пожалеет. Но здесь Нанао-доно. И поэтому быстро уединиться с Аяме-тян не получится, хотя было бы полезно. Перестанет, возможно, всем этим так тяжко давить на голову.
Нанао-тян здесь, не ушла. Кьёраку вдыхает прохладный, посвежевший воздух, и устало опускается на татами. Хмель наваливается с новой силой, на сей раз, уже просто подталкивая ко сну.
- Передай ее, а? – Кьёраку кивает на лежащую на полу повязку, затем задевает себя по веку. Не сказать, что освежился или посвежел, что стало легче, - пальцы касаются обрубка уха, ведя шнурок на затылок. Шрамы, как уверяли его женщины, только обаяния придавали, и их ответная страсть становилась тому только подтверждением. Но невдомек никому, что все это – чтобы помнить. Ибо Кьёраку знает себя, знает собственный склонный ускользать от всего неприятного нрав. А есть вещи, которые нельзя забывать. Первую любовь, обещание, данное умирающему брату. Ради которого, ради счастья семьи которого приходилось бороться с собой и тогда и сейчас.
Его изувеченное веко, повреждённый глаз – память о недальновидности, память также о той, что могла бы исцелить его одним прикосновением, но не сделает этого больше никогда. Потому что Главнокомандующий сделал свой выбор. Он избрал своего Кенпачи. И, сделав так, не проиграл.
Едва не проиграл.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-12-06 01:13:43)

Металлические шпильки чуть звенят, когда оказываются снова в руке Кьёраку. Прищурив здоровый глаз, он смотрит на них, щурится – красное тянется за прищуром следом, перед глазами, расплывается длинными мазками, будто бы кровью. Он сглатывает нехорошее, и это не похмелье – это вновь подкатившая проклятая память, от которой рад бы сейчас забыться и уйти, да не получится. Чай. Пресловутый чай, - и даже запах его, запах любимого чая Нанао-тян, сейчас только на нервы действует. Елозит по ним шипением, заставляет чуть вздергивать левое плечо, тогда как лежит Кьёраку, опираясь на правый локоть.
«Ками-сама, малышка, зачем тебе все это?» - с бесконечной усталостью и нежностью опять думается, а на лице – гримаса, дескать, не хочу. Сплошное ребячество, да-да, Нанао-тян, но своего дядюшку ты не перевоспитаешь. Поздно уже. Слишком.
- Прямо до дна? Нынче я так уже много чего выпил, - взглядом он ищет саке, вроде как незаметно, но привычно. Скорее всего, все убрали, да? – оборачивается, вздыхая. И знает, что милая племянница уже и заметила этот жест его, и почти наверняка напряглась коршуном.
Её ладони кажутся такими белыми, словно из снега вылепленными, на фоне этой юката, - вдруг касается мысль, некстати совсем.
- Я уже погоревал, Нанао-тян, - одними губами произносит Кьёраку, пока рот неторопливо тянется в улыбке. Широкой, стирающей все – любые проблески и отблески непрошеного, рвущего душу надвое.
- Уже все, - «моя милая».
Все закончилось – скоро закончится. Истории о демонах окажутся лишь выдумкой на страницах книг, что читают ребятишкам на ночь. Демонов не существует, это все сказки. Все спрячется за улыбкой, уйдет в тени цветущего сада, перестанет смердеть саке и смертью, задушенными мечтами и невосполнимыми утратами.
И не вернется.
Долго, долго еще не вернется.
Стакан с чаем слегка теплый, но приятно холодит пересохшее горло. А еще не хотел пить, - осушает его Кьёраку залпом, до дна, и затем касается этих пальцев, белых, бесконечно красивых. Изящных, словно у принцессы, - и выдыхает сильно и коротко, помня, как они поначалу дрожали под его руками, а затем замерли, крепче сжимая рукоять Шинкен Хаккьокена. Как она, его Нанао-тян, перепуганная и отчаянная – но не отчаявшаяся, шагнула вперед, защищая его. Его, своего капитана!.. Дядю.
«Я всегда буду рядом с тобой», - прошибает, прошивает болью, будто выстрелом насквозь, снова. Он смотрит в глаза цвета фиалок, видя там томящееся страдание. Ее сердце рвется, и он вновь виноват в этом.
«Не этого хотела для тебя Нацухико», - вот чудеса. Одного взгляда в эти глаза, ясные и честные, насквозь видящие, Кьёраку хватило, дабы перевести дыхание. Не протрезветь еще – о, далеко до этого, но задышать чуть ровнее. И боль в груди, отдающаяся под левую лопатку, теперь слабее.
Исанэ-тян залечила его раны так, что и следа не осталось потом. Но без помощи Нанао-тян, пожалуй, выкарабкиваться оказалось бы сложнее. Если бы вообще оказалось возможно, - он поглаживает эти пальцы, с чуть жестковатой подушечкой на среднем – мозолью от кисточки, которой приходится писать отчеты, составлять кучу документов теперь уже для двух отрядов. Стараясь не дышать в ее сторону, Кьёраку садится ближе, приобнимая Нанао-тян за плечи. И с облегчением понимает, что тяжелый темный дурман, туманивший его голову, сейчас отступил. А всего-то нужно было грозно на него линзами кое-кому сверкнуть, а, - тихонько хмыкает, будто бы усмехнувшись. Взгляд его племянницы действует порой сильнее любого Кидо, останавливает почище самого мощного Бакудо.
И лечит лучше самого кайдо, - Кьёраку смотрит на ладонь Нанао-тян. Кажется, с той ночи она даже не подросла, - сжимает, пальцы переплетя, и произнося вполголоса:
- Прости, что заставил тебя волноваться, Нанао-тян, - это действительно извинение. В тени он уходить не будет, - одинокая лампа тускловато светит, стоя на полу подле столика. Сумрачно… но не темно.
- Посидишь со мной? – почему-то он так устал быть один.

Ее беспокойство чувствуется кожей, когда руки так вот соприкасаются, когда ее реяцу идет будто был легким нервозным морозцем, а глаза за линзами очков загораются тревожными искрами. Ничего страшного, Нанао-тян, хочется сказать ее дяде, которого она… второй, третий раз в жизни так назвала всего? Эх, старый дурак. Такие мгновения бы в памяти хранить, словно драгоценности, а он их забывает. Но взгляда этого не забудет. Девочка действительно хочет помочь, только вот не знает пока, с какого боку подобраться. А сам Кьёраку чересчур погружен в себя, дабы ей помочь.
Но все будет хорошо. Тоска не сумеет его сломать – о, только не его. Слишком гибок, хотя с годами, кажется, что уже и не так уж и слишком. И он дает себе возможность эту боль излить, и пра-аво же, та прекрасно изливалась. Возлияниями, - лицо чуть темнеет, когда он слышит имена тех, кого потерял. Мрачнеет коротким раздражением – «не надо, Нанао-тян».
Не надо имен.
- Знаешь, как говорят в подобных случаях такие как я, Нанао-тян? – рука с ее плеча соскальзывает. Кьёраку кладет предплечье на согнутое колено – сел, скрестив ноги.
- Мертвым уже все равно. А страдать остается и достается живым, - он грустно усмехается, прикрыв глаза затем, посылая небольшой импульс реяцу. Несколько секунд спустя он ощущает за перегородкой присутствие. Так-так?..
- Аяме-тян? – пальчики в пол, темноволосая голова склонена. – Принеси трубку, будь добра, а. И еще немного выпить, а, - с хитроватой усмешкой. Девочка кланяется еще ниже, и исчезает в темноте коридор, растворяется. Возникает столь же бесшумно, тихо проходит по татами, и ставит перед Кьёраку-доно маленькую кованую жаровню с углями, и курительные принадлежности. Трубку он набивает себе сам, и потому, более не беспокоя, она кланяется обоим, и исчезает вновь. Только напоследок… Кьёраку замечает быстро мазнувший по нему взгляд, и на душе делается теплее.
Кажется, нынче он еще сумеет приятно утешиться.
- Думаешь, я не говорил себе, что они одобрят, или чего – нет, а, Нанао-тян? – это не упреком, это ласковой грустью, пока пальцы сноровисто набивают трубку. Табак пахнет сильно,  и терпко, словно уже желая голову прочистить. Огонек на указательном пальце загорается легонечко, чуть кожу щекоча, и лицо Кьёраку окутывает сизоватым дымом. Стоит отсесть слегка от Нанао-тян, незачем в ее сторону дымить.
- Память – она хороша, если не мучает. А меня мучает, - глядя на тлеющий в сердце трубки табак, вполголоса произносит он, понимая, что признание дается как-то легко. Озвучил очевидное, разве нет? – еще затяжка, что оседает уже горечью. Слишком сильная – готово закашляться, и кашляет, под отзвуки боли в заглаженных, заживленных ранах. Ничего не осталось.
Все внутри. Ну и глаз с ухом, но это так.
Это ничего, - он едва заметно усмехается, чувствуя, как табак медленно хмель не прогоняет, но будто притупляет его. Смотрит на племянницу, которую обещал беречь, да только не справился. Ками-сама, если тот существует, свидетелем – Сюнсуй Кьёраку не сдержал слишком много обещаний в своей долгой непутёвой жизни.
- Знаешь, за все минувшие годы я не встретил никого, кто был бы похож на моего брата, - он грустно усмехается, затягиваясь часто. Табак крепковат. – Думаешь, надо подождать еще чуть-чуть? – посмеивается. Горько, как затяжка, но необидно. – Или получше поискать? – и смотрит ласково. В саке ли дело?
Его девочка очень хочет помочь. Что же, тогда, видимо, стоит помочь с этим ей? – по затылку ударяет будто бы, слегка – но ощутимо. Словно кто-то веером хлопнул.
«Охана, здравствуй», - заколки снова в руке, и отправляются на привычное место, скрипнув по волосам, пока трубка покоится на держателе подле жаровни.
- Иногда размышляю о том, что наша долгая жизнь – она сама по себе суть есть проклятие. Все такое… долгое, - они не всегда способны свыкнуться, это правда. Потому что смерть случается в один миг, оставляя после себя пустоту. Ничто – после вечности.
- Но ты не беспокойся за меня, - в первый раз, что ли, поистине, он вот так напивается? Сейчас-то да, не по статусу, не по положению ему вот так вот в запои уходить, от себя и от мира убегая. От памяти. От клыков ее, раздирающих, рвущих по живому, - он закрывает глаза, и видит залитое кровью лицо лучшего друга, рассеченное надвое тело учителя. Видит Зараки, который все равно что мертвец – когда осознал тот, что пришлось сделать.
Он оставил Унохану внизу, в Мукене. Тело ее, которое потом распалось в частицы рейши. Так, чтобы больше не вернуться.
Хоть что-нибудь остается от шинигами после того, как они уходят? – слова Нанао-тян прозвучали до этого наивной детской надеждой, но вдруг в этом что-то есть, хоть… что-то?
Нет, качает Кьёраку головой про себя. Попросту незачем, даже если это и правда, даже если какая-то надежда и есть.
- Может быть, надо поискать в других мирах, а? А как ты думаешь… стоит ли вообще искать? – скорее, он просто вслух рассуждает.
Потому что знает, что законы миров и мироздания нерушимы. Незачем беспокоить их, даже просто касаться. Они незыблемы, но чувствительны.
Нарушать равновесие ему теперь запрещено. Это вот, тоже, такое вот наследство от старика.
- Яма-джи крепко всыпал бы мне за такую крамолу. Но знаешь, Нанао-тян, - он смотрит на лампу неподвижно, - его вот нет. А страх остается, понимаешь?
Такая вот память об учителе и предводителе. О предшественнике, - снова мелькает улыбка, белым по смуглому, а затем лицо окутывает дымом, туманом – снова.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-12-07 11:08:40)

Кьёраку смотрит на племянницу, любуясь отсветами одинокой лампы на ее лице. чуть золотистой делают кожу, навевая воспоминания, тонкой нитью красной реяцу связанные с другими мирами. И чуть светлеет глазами, вспоминая кружащуюся метель вишневых лепестков, И удивительную женщину – положа руку на сердце, единственную из многих, с кем новый Главнокомандующий Готэй-13 пожелал провести последнее свое время в генсее. На то время – точно последнее. Никто не сказал бы ни тогда, ни сейчас, когда еще ему получится посетить мир живых.
А хотелось бы, ох и хотелось, - он наклоняет голову, соглашаясь с Нанао-тян. Может быть, и действительно не стоит идти за теми, кто ушел, в другие миры. Как бы то ни было – разве вспомнят они тех, кого покинули?
Даже если представить себе, что все это возможно, хотя бы на короткий миг – все равно не имеет смысла.
- Тогда не вспоминай, Нанао-тян, - хмурится Кьёраку быстрее, чем понимает, что делает, да и слова вырываются быстрее, чем он успевает подумать. Не вспоминать уже не получится – неуважением к памяти Яма-джи стало бы так вот запросто взять и замолчать о нем. «Да я же все равно все еще боюсь его, ага?» - вот оно, подтверждение тому, что говорил раньше. Чуть кашлянув, гулко, он снова затягивается, пожимая плечами.
То, как Яма-джи тогда перепугал его девочку, до отнявшихся ног и почти остановившегося дыхания, было… ладно, о мертвых, вроде как, либо хорошо, либо ничего.
- Яма-джи не оскорбится, поверь, - это не только эхо собственных слов Кьёраку, но и спокойный такой совет. Старк был грозен, вечен, казался незыблемым. Луче помнить о том, как он сражался, и что погиб с честью, чем… это вот все. «С честью», - протяжный вздох вырывается из груди, шрам над сердцем опять ноет, а просветлевший было взгляд опять тускнеет. «Честь», - какое короткое и неудобное слово. Какое многозначное и многозначительное, в особенности, в отношении его, мастера атаковать из шелестящих теней.
Себя бесчестным Кьёраку не считает, но его цель всегда оправдывает средства. Пускай он до последнего станет идти путем меньшего насилия, да что там – ненасилия вовсе, но иногда…
«Нет, не «иногда». Теперь».
Теперь деваться от этих теней некуда.
Еще одна затяжка, по болезненный удар сердца – то будто бы охает. Малышка права, и, несомненно, примеряет творящееся с дядюшкой на себя. Незачем даже угадывать – ее реяцу снова идет волнами, нервной рябью. У нее никого нет, у милой Нанао-тян, кроме этого вот непутевого пропойцы… с которым ее связывает не только кровь и спрятанный занпакто.
Она видела, на что он способен – видела, в том бою. И знает теперь едва ли не лучше, чем ушедший друг – о, конечно же, еще тысяча лет должна пройти, дабы Нанао-тян узнала Кьёраку подобно Джуширо, но, возможно, это ей и не к чему.
Кажется, она многое поняла еще тогда, в саду неподалеку отсюда, когда он улыбался ей из темноты проливного дождя.
И грустно становится от этого, печально – но в то же самое время спокойно. Что поделать уже – да, он привык скрывать темноту и отчаяние, что плещутся в душе холодным морем, а легкомысленностью и неизменной улыбкой. Зачем тревожить других, особенно, дорогих сердцу людей? – Кьёраку никогда не хотел, чтобы кто-то знал его по настоящему, потому что такие неизмеримые глубины тьмы, они… нет. Такие, как Нанао-тян, или Лиза-тян, не заслужили подобного. «Лиза-тян», - он вспоминает ее, и отчего-то вслед за ней – смертную женщину, единственную, к которой захотел вернуться в генсей. «Инара», - навсегда теперь  – просто Инара. Имеющий глаза – да увидит, как говорится. И есть глаза у людей, которые рядом с Главнокомандующим.
Не обманет его спокойствие эту волнующуюся девочку, не убедит.
- Ты говоришь о себе сейчас, да, Нанао-тян? – нет, не имеет права на подобные вопросы. Нельзя так вот… чтобы и ей было больно. Может быть, хватит? – Кьёраку бросает быстрый взгляд на племянницу, и наливает саке. Фарфор звякает, булькает по чашечкам совсем немного.
Кажется, выговориться надо не только ему.

И поневоле задуматься можно, не от дядюшки ли переняла Нанао-тян эту привычку точно так же скрывать свои мысли и чувства, скрывать – но не за улыбкой, а за сдержанной строгостью. Хотя… как хорошо, что у нее это плоховато получается, - теплом лучится единственный глаз Кьёраку, когда он смотрит на нее. На этот наклон головы, на длинные ресницы, бросающие на нежные щеки трепещущие тени, на крылья бабочек похожие. «Не надо говорить обо мне», - о, эта ее привычка к четкости, к ней стремление. Живет жизнь, точно разлиновывая тетрадь, точно составляя четкий график – тогда-то тосковать, тогда-то – радоваться, а сейчас вот – прийти и поддержать непутёвого тайчо. Напомнить ему не только о том, что на его плечах теперь бремя Готэй-13 – всех тринадцати отрядов, но еще и то, что он, все-таки, не совсем одинок.
А вот она очень одинока, его Нанао-тян.
Это шло изначально, и росло вместе с ней – непохожесть на других. То, что она была великолепна в магических дисциплинах, но не сумела создать асаучи, говорило против нее. ставило ее на особую ступень – всегда. Отдельную. А когда известие о родстве лейтенанта Исэ с капитаном Кьёраку постепенно просочилось и за пределы диалога, то и вовсе… все стало много сложнее, хотя и проще в чем-то.
С этим ничего не сделаешь – с ее одиночеством, увы. Семейной близости не изобразить, не вообразить,  потому что ее нет – слишком долго Нанао-тян живет, воспринимая Кьёраку как капитана. Почти всю свою сознательную жизнь.
И это поместье так и не стало ее домом, и о родстве с капитаном, все-таки, она даже и не упоминает. Словно его и нет – и вместе с тем, обнаружив его мирно дрыхнущим в баре,  ну, сомлевшим после возлияний, она безоговорочно отделяется под подруг, от любой компании. Словно их и нет.
И, все проклиная, а главным образом – своего тайчо, возвращает этого самого тайчо куда-нибудь в место, ему более подобающее. Сколько раз такое было, - на саке чуть заметно поблескивает короткий полумесяц от лампы, золотистый, отражаясь затем от линз очков Нанао-тян.
Кроме этого вот пропойцы у нее никого нет. Паскудно, наверное, такое сознавать, - Кьёраку очень хочется попросить прощения.
За то, что не сумел уберечь ее от этого одиночества.
- Упрямица, - с добродушным смешком выдыхает Кьёраку, почти похвалой. О, да. Вся в своего отца, - и, понимая, что любуется ею с поистине отеческой нежностью, устремляет взгляд далеко вперед, в сумерки. Сквозь бумажные перегородки, до холодной и пахнущей пустотой комнаты. Алые драконы на стенах заботливо подновляются каждый год. Кажется, хозяин их явится вот-вот, раздвинет резко фусума, и строгим, тяжелым взглядом обведет свои покои. И голос его опять разнесется по коридорам, - он слегка поводит плечами, прогоняя наваждение.
Вот же – столько уже лет нет брата в живых, а память въелась накрепко. Память о том, что было до Нацухико, о том, как их с Рю родители… «родители!» - ушли почти одновременно, и они остались вдвоем. Рюноске всегда был крут нравом, и скор на расправу. Когда же не стало родителей, и необходимость поддерживать достоинство клана легла на него всей своей тяжестью, тогда вот, кается, характер у братца Рю и посуровел. Хорошо, что поблизости был младшенький, можно было злость срывать.
- Все меняется, Нанао-тян, - холодная у нее ладонь, по которой Кьёраку слегка задевает. Глазами встречается, вздыхает. – Даже те, кто вчера улыбался и вопил, могут примолкнуть, - он мог бы отшутиться, что, дескать, у Кучики-фукутайчо в отряде не забалуешь, она небось держит своих подопечных в ежовых рукавицах… типа как сделать вид, что хочет уклониться от темы. Но эта маленькая упрямица словно нарочно тянет из дядюшки жилы, заставляя вспоминать. Что же, такова ее помощь? – вздрагивает слегка неторопливо раздражение, под размеренный вздох.
- А раньше в джусанбантае было тихо потому, что не хотели побеспокоить Укитаке. Тоже думала об это, да, Нанао-тян? – чашечка с саке – в пальцах. Джуширо обычно мог выпить не больше двух таких, ладно, трех – затем ему плохело. Поэтому Сюнсуй за двоих и пил.
Ладно, ладно. Не только поэтому.
- Только все равно же шумели, - Укитаке, в общем, не возражал. – Сибу еще если вспомнить… знаешь, Укитаке это привычно было. У него была куча братьев и сестер, я даже по именам их вечно не мог запомнить – все время казалось, что их в два, а то и в три раза больше. Вечно шум и гам до небес стояли, - это совсем не походило на сдержанную холодную тишину, что царила здесь, в поместье Кьёраку.
- Помню, я у них пару недель жил. Сюда не хотел возвращаться, - всем говорил, что пегий от синяков из-за Яма-джи, дескать, тот отметелил Сюнсуя на тренировке, и поделом, что отметелил, эй, да ерунда, ну, подумаешь, мелочь же. «Мелочь же», - чуть вздрагивает край рта.
- Хорошие были времена, - глуховато выдыхает Кьёраку, опрокидывая чашечку, чувствуя, как саке мягко горчит. Словно его воспоминания, а спину жжет, будто побоями. Он не то что бы считал их несправедливыми – в конце концов, примерным мальцом он не был никогда. И поводы для строгости у брата были, но все-таки сорванная на хребте младшего злость – это скверно. Это несправедливо – даже тысячу лет спустя.
- Мы с твоим отцом не очень ладили, Нанао-тян, - усмехается он, отставляя опустевшую чашечку, и спокойно глядя на племянницу. – Нрав у него был тяжеловатый, как и рука. Только после того как женился... смягчился немного, - но пошучивать мироздание ох как любит.
Так и складывалось, что в собственном доме Сюнсуй как чужой был. Зато в доме Джуширо его принимали как своего. Родители Укитаке радовались, что у того есть такой приятель.
«Позаботься о Джуширо, прошу тебя, Сюнсуй-кун», - лица своей матери Кьёраку не помнил, а вот госпожу Укитаке – поди ж ты, будто накануне расстались.
«Обязательно», - еще одно невыполненное обещание. Впору уже перестать давать их, наверное, - улыбка делается мягче и шире.
Действительно, впору перестать.

- Да-а… мне и самому непросто теперь нас вспоминать, - ладонь потирает отросшую за три дня щетину. – Такими-то, – ничего не осталось от двоих сорванцов, добавивших в шевелюру Яма-джи столько седых волос. Да ладно, он из-за них и облысел, вона как! Выше надо брать, - под прикрытыми веками пробегают воспоминания. Неторопливо и быстро вместе с тем, и, дабы поведать обо всем Нанао-тян… понадобится куда больше одного вечера.
Да и нужно ли это делать? В конце концов, что-то следует оставлять только себе. А она, с ним связанная, отзывается чутко. Понимает, - «увы, понимает». В чем-то торопится порой, правда, но не напрасно выросла такой умненькой. Отнюдь не напрасно. И на ее век забот и тягот хватит, уже хватает. Пропойца-капитан – меньшая из бед. Потери в войне – не самое страшное. Самое тяжкое, увы, в ней заключено, - по лицу пробегает судорога, и тоскливо сердце заламывает, когда Кьёраку вспоминает сказанные Нанао-тян слова. Там, когда он почти проиграл, а ее руки впервые сжали рукоять Шинкен Хаккьёкена.
«Скорее, я поверю, что это я сам – проклятие для тебя, Нанао-тян», - он прекрасно понимает Рюноске, опять приходит горькое осознание.
Ради такой женщины как Нацухико, наплюешь на все. Ради такой, как она, посмеешься над любым проклятием, что Рюноске и сделал. И отражение его жены сейчас – рядом с его младшим братом, - сглотнув сильно, он выдыхает, опять прикрывая веки. Не стоит ему сейчас смотреть, иначе прочтет Нанао-тян во взгляде любезного дядюшки что-нибудь неподобающее. Что-нибудь более жаркое, нежели обычный беспечный флирт, более темное.
«Нехорошо, нехорошо, со-тайчо», - шрам на виске опять обжигает изнутри, по полосам, Кьёраку берет трубку не глядя, затягивается так, что теперь ломит изнутри и легкие. Но гасит кашель – это почти удается, когда он выдыхает. Саке подогревает его, но табак остудит неуемное и неуместное. Неподобающее. Недозволенное.
Что-то всю жизнь ему приходится с таким вот жить, так или иначе.
Не открывая глаз, Кьёраку весело посмеивается.
- О, Нанао-тян… я знавал немало людей, с именами, похожими на имя твоего отца, и далеко не все они походили на него. Не имя нас определяет, - его малышка должна была стать седьмой жрицей клана Исэ. Нацухико нарекла дочь именем, которое ей дали в клане. Возможно и ее собственное – «огонь летнего костра», было фальшивым, взятым ради замужества, ради жизни вдали от ненавистного жречества, ради…
Нормальной жизни? – жизнь действительно была нормальной, и в чем-то даже счастливой. Сюнсуй не слышал ни разу, дабы Рю повысил голос на Нацухико, а уж то, как смягчался брат в присутствии жены, столько раз спасало спину младшего от очередной трепки, не счесть. И при этом она оставалась восхитительно спокойной и… нежной, и это вовсе не то, о чем стоит вспоминать.
«Вот же болван, по всем фронтам сам себя обложил», - сколько еще раз придется так вот тяжело вздохнуть, а?
- Он сильно изменился после женитьбы, - голос Кьёраку задумчив. – Для меня это была еще одна причина боготворить твою маму. Дракона она сумела укротить, - не глядя подливает себе еще. Гадость? Преотличное саке. Просто Нанао-тян еще не привыкла.
В том числе, к тому, что последняя война их странно сблизила, до почти опасного предела. Он опускает взгляд на медный чубук, покрытый узорчатой резьбой, и снова сильно затягивается, глядя на профиль племянницы сквозь выдохнутый дым.
«Я всегда буду с тобой», - позади ли нее, впереди ли, или рука об руку. Но – всегда.
- Укитаке и правила? – о, это весьма интересный момент. И крайне простой ответ, все-таки, - чашечка опять в пальцах, на сей раз Кьёраку потягивает неспешно, расслабленно. – Для него не существовало правил, если он видел несправедливость. Думаю, это мне незачем для тебя пояснять, не так ли? – о, сколь памятен обоим тот суматошный страшный день казни маленькой Кучики. Сколько всего тогда случилось, сколько запустилось механизмов судеб и путей. – Я тут абсолютно не при чем.

«Бабушка», «дедушка», - давно уже не трогало то, что Нанао-тян называла стариков Накаяма так, будто они были ей родными. Признаться, так и было-то всего разок, когда все вскрылось, когда объяснения чем-то походили на эти вот. Воды с тех пор утекло немало, но интонации голоса Нанао-тян кажутся Кьёраку сейчас явившимся из ее детства, отрочества - еще даже не юности. Отзвуком голоса потерянного и одинокого ребенка.
«Я пришла… к Ядомару-фукутайчо», - он отчетливо помнит эту ночь, залитую луной, бывший капитан Восьмого Отряда. Сюнпо Лизы-тян было быстрым, превосходно быстрым – о, он не раз проверял. Он непременно возвратилась бы к рассвету, Кьёраку был уверен. И почти наверняка ему бы досталось от нее за то что, дескать, не мог сам отправиться? Не мог кого другого послать? – а глаза за линзами очков оставались бы одновременно смеющимися и восхитительно серьезными.
Они с маленькой Нанао-тян не знали тогда еще, что потеряли. «Лиза-тян, ох», - она обещала позаботиться о его племяннице, и выполняла свое обещание так же, как делала все – превосходно. И, кажется, действительно привязалась к малышке.
Но в ту ночь одинокой стала и Нанао-тян, а ее капитан, увы, ничем не смог помочь ей. Тонкие ручонки разочарованно приживали к груди толстенную книгу с какими-то, наверное, такими же вот сказками, о которых девочка сейчас говорит. Он забрал тогда у нее книгу – незачем такое тяжелое таскать, и отвел до казарм, ибо дети по ночам должны спать.
Ночь – это время горьких раздумий для взрослых, жизнь которых, увы, далеко не сладкая патока.
«Она даже тогда казалась чересчур взрослой», - серьезный ребенок, который сейчас как-то потерянно щмыгает носом, и стискивает лежащие на коленях руки. Реяцу ее едва заметно вздрагивает, будто свеча на сильном порыве ветра.
Так знакомо.
У маленькой девочки с большой книгой она вздрагивала точно так же, - отложив трубку в сторону, Кьёраку шумно садится, обнимая племянницу за плечи.
- Тише, Нанао-тян, ну-ну, не надо, - не потому что ее слезы рвут Кьёраку уже надорванную самоистязаниями душу, а потому, что… незачем. Или пусть уж не чувствует себя настолько одинокой, хотя бы так, - притягивает ее к себе ближе. «Благо, одежду переменил», - мелькает мысль с облегчением, а то ведь смердел хуже бочки с прокисшим саке, когда теперь Нанао-тян прижимается щекой к ткани юката. Чуть слева – над шрамом на груди, который снова начинает гореть изнутри. Снова? – вернее, теперь еще и этот шрам.
Еще одно его проклятое решение, принятое во имя мира и жизни Готэй-13 – нет, Кьёраку не раскаивался, но крепко подозревал, чем ему аукнуться подобное. Он – не Яма-джи, волен поступать, как считает нужным, но вот забывать о том, чем могут обернуться его решения – не смеет. И доподлинно знает, что далеко не всем в Готэй-13 даже тогда, когда Общество Душ в буквальном смысле рушилось, пришлось по нраву то, что новый со-тайчо решил испросить в нелегком деле спасения помощи у того, кто это самое Общество Душ едва не уничтожил.
А ведь у них был шанс, так бездарно потерянный, - гневно вспыхивает бессилие, но… потом. Все потом, - со-тайчо поглаживает Нанао-тян по плечам, облегченно выдыхая про себя. Вот же мигом все происходит, а, - да, она изумительно красива, давно уже не угловатый подросток с тревожным взглядом. И склоненная шея белеет лилейно, и глаза – ярче самых свежих фиалок, теперь уже тревожащие, волнующие, и она поистине, награда для любого мужчины, но все это ерунда. Для него сейчас нет ничего важнее, чем ее сдерживаемые, старательно сдерживаемые рыдания. Они словно смыли все его прежние глупости – не убрали насовсем, но мыслить здраво все-таки помогли. И это невзирая на саке, ишь ты, - нет, правда. Можно даже устыдиться того, насколько сейчас ему легче дышать.
- Или поплачь в меня, если так хочется, - улыбаясь, тихо произносит он в темноволосую макушку. – Только помни, что слезы вредят твоей красоте, - «а для кого ей беречь свою красоту, если эта глупышка продолжает верить в проклятие, ну?» - у Кьёраку нет ответа. Только и может, что сжать ласково руку Нанао-тян, как тогда.
Будто бы та лежит на рукояти меча.

Нанао-тян может справляться с собой сколь угодно быстро, но Кьёраку это не обманет., - покачав головой, он не убирает руки с ее плеча – тяжеловатой, пожалуй, а ведь оно так хрупка. Только вот стальная струна, заменяющая его племяннице позвоночник, постепенно выпрямляется и натягивается, почти звеня.
«Простите», - ну, вот еще. Главнокомандующий чуть посмеивается, - ласково проводя большим пальцем по слишком горячей щеке, осторожно убирает со лба племянницы широкую прядь, заглядывая в ее непримиримо сверкающие глаза. Ох, как грозна, грозна-а.
- Не прощу, - с улыбкой в голосе. – Ни за что и никогда не прощу, моя Нанао-тян, что ты слезами портишь свое милое личико, - единственный глаз весело подмигивает, говоря – да, неисправим. И даже твоему обаянию-влиянию здесь не справиться, слишком стар для подобного твой непутёвый дядюшка, Нанао-тян. Слишком тяжел он в этом отношении.
Не удалось ни посоху старого Яма-джи здесь справиться – сколько бы ни пытался вбить тот в Сюнсуя хотя бы малость привычки следовать правилам, все без толку. Потому что когда часть собственной души заставляет играть по правилам, заставляет подчиняться, и всегда соблюдать принцип, к примеру, кто сверху – тот и победил, начинаешь необъяснимо ненавидеть их.
Даже если это всего лишь детские игры. Охана может злиться, но в конечном итоге они, словно старые, досконально знающие друг друга любовники, придут к примирению. Хотя бы потому что они действительно старые и досконально знающие руг друга любовники.
Кьёраку проводит ладонью по груди, чуть улыбаясь – улыбка обращена будто бы в себя. «Ох, моя прелесть», - еще одна, словно струна напряженная женщина. Тоже не любит, как и Нанао-тян, когда Кьёраку бывает так пьян. Только вот отнюдь не из-за запаха, да-а.
Кажется, в ближайшее время, если ему придется призывать шикай, то с этим могут возникнуть проблемы.
Охана ненавидит, когда ее Сакураносуке проявляет слабость. Но Сакураносуке не беспокоится, - он глубоко затягивается почти прогоревшей трубкой. Дым сейчас горчит сильнее, и Кьёраку слегка кашляет в сторону – хорошо так хватанул. Ничего – и это пройдет. И охана вновь успокоится, потому что в глубине своей сути знают оба, знают доподлинно – Кьёраку может сильно, сильно гнуться, но ни за что не сломается. Пока его так подначивают, как это делает охана, пока…
Пока есть ради кого это делать, - к сожалению, это не всегда может показаться окружающим правильным.
Вот Джуширо давно и хорошо изучил эту уклончивость Сюнсуя. Его нежелание вступать в конфликты, привычку ускользать без конфронтаций. Пусть так все пройдет, пусть само успокоится, - улыбка застывает на лице, неподвижная, слегка даже сводящая мышцы.
- Завтра, Нанао-тян, - улыбка слегка открывает зубы. Непримиримый взгляд племянницы прожигает Кьёраку насквозь, но он словно лишь безмятежней под ним становится.
- Сама подумай, куда я сейчас, - ладонь треплет ее по плечу, чуть сжимает за него, дескать, все хорошо. – Просплюсь здесь, к полудню буду свеж и бодр, тогда и заявлюсь, - какое неподобающее поведение для Главнокомандующего, все же. Но – его решения не изменить.
Да и Аяме-тян отнюдь не против скрасить досуг господина. Вряд ли он окажется сегодня с ней на высоте, но даже просто уснуть в женских объятиях сейчас ему кажется лучшим. Самым правильным, - Кьёраку чуть смаргивает, и глаз загорается нахально и весело.
Прежним.
- Высплюсь здесь, а завтра… ох, неохота, - это «завтра» наступит так скоро, - улыбка становится обычной, привычной, той самой – все скрывающей.
- Ты не останешься, да? – он чувствует закипающее в племяннице недовольство, и, видит несуществующий ками-сама – лучше бы она не сдерживала себя.
Так зачем же он сдерживает себя, ускользая от неприятностей вновь?
- Нанао-тян, - без легкий, без скользящих интонаций уже. – Скажи, что тебя беспокоит, - и взгляд другой. Насквозь.

«Теперь ты их видишь, да. И смотришь на них», - взгляд, по повязке, по шраму скользнувший, и по обрубку уха, Кьёраку чувствует, словно горячим мазнули по коже, и, веко опустив, едва заметно усмехается. Да, моя милая, моя маленькая Нанао-тян, тогда ты едва меня не потеряла.
Тогда охана шептала, дескать, ты сделал все что смог, Сакураносуке.
«Давай уйдем», - стылые воды отчаяния колыхались над ним, словно Третьей Сценой. Он больше не знал, что делать, как, к а к? – погибший Яма-джи не мог ответить своему ученику и преемнику, оказавшемуся редкостным бездарем. Разве… разве после такого Кьёраку в принципе достоин оставаться Главнокомандующим? – что в таком случае значат это вот его почти вынужденное уединение. Саке, одиночество, почти запой – Почти вынужденный, потому что поведение все же неподобающее. И он это понимает прекрасно.
Потому что Главнокомандующий не может подавать подчиненным такой вот пример.
И, само собой, они не должны видеть его слабым, и слабостям поддающимся. А его сейчас что-то как-то раздавило-придавило минувшим. Кьёраку справился бы – в конце концов, он не из тех, кто бесполезно перебирает былое, постоянно растравляя себя. «А не этим ли я занимался целых три дня, а?» - и смешно и грустно становится.
Все так, именно этим. Позволял себе выпустить все дурное и сгнившее, всю тоску и смятение. И не то что бы ему действительно нужна была в этом поддержка, - он отчетливо помнит взгляд Нанао-тян, с которым она подала повязку. Дескать, не надо, незачем прятаться.
О, именно что есть зачем. У ее дядюшки еще осталась гордость. Шрамы и безобразие должны быть скрыты, тревоги – убраны под замок, потому что есть нечто куда более важное, чем личные метания и невзгоды. Это хорошо понимал Яма-джи, а его ученик…. Что же, он тоже хорошо понимает. И быстро учится. Это вот – так, временный сбой.
- Но ты не потеряла меня, Нанао-тян, - тонкая у нее рука, маленькая, и мягкая. Ладони любого шинигами в Готэй-13 будут жестче, из-за постоянных тренировок с мечом. На пальчиках же лейтенанта Первого отряда – разве что чуть твердоватая мозоль от кисточки, которой она пишет отчеты, заполняет бесчисленные документы. – Если начать думать о том, что было бы, что могло бы случиться… Ну, не тревожь себя, - говорить это легко, а сердце у самого сжимается, потому что помнит и видит себя со стороны. Потерявшего сознание, увлеченного в мягкие объятья тени. Смерти – у нее тяжелые, рукава, ласково касающиеся лица шелком. У нее прекрасное белое лицо, мудрое и озорное одновременно, она пахнет цветами и мускусом, и шлейф ее – запах тления.
Но одна очень упрямая девочка оказалась важнее для него.
«Я больше не могу, охана», - уходить в тени и прятаться.
«Ты так говоришь, Сакураносуке, будто прощаешься со мной», - реяцу чуть вздрагивает, а сердце бьется, быстро, сильно – держа Нанао-тян за руку, Кьёраку молча смотрит перед собой, в темный угол, тени в котором, кажется, вздрогнули и заклубились.
Сейчас он таков, что ничуть не удивится появлению оханы во плоти. Не очень этого хочется, встревожит Нанао-тян, - ее руку он держит по-прежнему, успокаивающе поглаживая.
- Не думай об этом, Нанао-тян. Не надо, - это просьба, негромкая, и очень искренняя, потому что дрожащую боль своей племянницы Кьёраку ощущает в биении ее пульса – в ямке под большим пальцем так и трепещет, пойманной бабочкой.
Толку сказать ей, что, погибни он сам тогда там, Общество Душ… ладно, нашелся бы способ, хочется верить, но Общество Душ, скорее всего, изменилось бы тогда непоправимо, если бы не погибло вовсе. Погибла бы и она – там, почти наверняка, - мысль об этом сжимает сердце, крошит его в мелкие дребезги, но, но, но…
«Это все – только теории», - а у них обоих – слишком живое воображение. Семейное качество, надо полагать? – свободной рукой Кьёраку чуть потирает лоб, ложась на татами со вздохом, руку Нанао-тян выпуская. Затылком к ее бедру привалившись – беззастенчиво и без стеснения. И безо всякого обмирающего, дергающегося внутри.
- Мир тогда… слишком изменился бы, чтобы в итоге помнить всех ушедших. Было бы у тебя время на это все? Кто знает, Нанао-тян. Мы заплатили высокую цену за эту вот жизнь. Очень высокую. Яма-джи погиб, защищая нас от Яхве, Укитаке пожертвовал собой, я пожертвовал… Уноханой, - большинство знает лишь о том, что история с гибелью капитана Четвертого отряда – та еще темная и мутная история. И лишь иногда в красивых глазах Исанэ-тян, заменившей свою наставницу, Кьёраку видит этот немой детский вопрос, почти что слезы оставленного ребенка – «почему?»
Потому что таково мое бремя, Исанэ-тян.
- Об этом не знал почти никто, Нанао-тян, но она… Унохана… - медленно выдыхает Кьёраку, не открывая глаз, - она была Кенпачи. Первой. Так никем и не побежденной.
Никто не знал – ибо все ушли. Имен в списках Готэя не осталось, кровавая жуть сменилась нежным сиянием.
- Кроме Зараки. Это очень старая история, когда Унохана еще была капитаном Одиннадцатого отряда, - все прошлое поднимается сейчас, в этот миг, кругом них. – Когда я был мальчишкой, да, - прошлое разверзается манящей бездной, что всматривается в них спокойно, нежно и холодно.
- Зараки не сумел победить ее в прошлом. Но сумел – в настоящем, дабы раскрыть всю свою силу. Они сражались по моему приказу, - поистине ужасающую. – Это было сделано ради Общества Душ и Готэй-13. Мой первый приказ Главнокомандующего. Ладно, ладно, второй, - кажется, как только он может говорить об этом так спокойно, посмеиваясь.
- Первым своим приказом я перевел тебя в Первый отряд.
«Потому что я всегда буду рядом с тобой».

Это было неизбежно. С мига, когда объявился новый Кенпачи, когда десятый оказался повержен никому не известным бродягой из Руконгая. «Зараки». Человек без имени, явившийся в Готэй-13, чтобы взять его – имя. Более неподходящего шинигами сложно было себе представить даже бесконечно лояльному в этом отношении Кьёраку. Как и Яма-джи, как и многие другие, он понимал, чем может стать эта страшная неконтролируемая сила.
Десятый Кенпачи был силен, и все же пал под одним-единственным ударом старого нодати, который был не более чем куском металла. Невысвобожденный меч; меч-без-имени, человек-без-имени. В это была своя драма – в Готэй-13 явился дикий зверь, зверь из зверей, укротить которого оказалось под силу единственной. Той самой – Первой. Убийственно смертоносной и бесконечно нежной.
- Капитан Одиннадцатого Отряда. Унохана Ячиру, - вполголоса произносит он, зная, как отзовётся в Нанао-тян это имя, которое она привыкла слышать птичьим щебетом, веселой болтовней неугомонной малышки. «Ячиру-тян», - она была главным, что смущало в Зараки. И она же стала тем, что примирило большинство шинигами с ним, показав, что за зверем все же кроется человек.
«И надо же было, чтобы она оказалась его занпакто, а», - это навевает воспоминания о другом… не-человеке, со схожей судьбой, если у арранкаров таковая вообще есть. Но, так или иначе, речь не о Эспаде-Первом сейчас – речь о Кенпачи, который стал действительно последним. Вроде как.
При мысли об еще одном, запертом, и также непобежденном у Кьёраку нехорошо сжимается сердце. чем еще может аукнуться им живой Азаширо Соя, чем еще станет для них, для Общества Душ и Готэй-13, наконец, для самого Главнокомандующего, все еще живой Айзен Соуске?
Бесполезно искать ответы и протестовать внутренне. Все случится тогда, когда случится, и, как всегда… навряд ли они окажутся готовы. Ну, как это всегда бывает с настоящей опасностью, - рука племянницы касается его волос несмело, и Кьёраку опять улыбается, не открывая глаз. Да-а, пока она вот так вот… может прикоснуться, ему необъяснимо легче. Необъяснимо – потому что по сути, это никак не влияет на то, с чем ему приходится иметь дело.
Но все же, действительно, легче. Есть, ради кого и чего стоять до конца, да, Кьёраку – «это все, что у меня осталось».
Поэтому поймать ладонь Нанао-тян – правильно, поэтому задержать ее на своей щеке – верно, и никаких двусмысленностей в этом нет. И помнит он, как рвалось истерзанное сердце в миг, когда ей пришлось оказаться на передовой – когда она оказалась впереди, и он смотрел на ее спину. Встала, защищая.
Это как-то слишком для него одного, это вот все, - под повязкой снова влажновато. «Надо, наверное, залечить глаз», - мысль несмело-вялая. Слишком памятен ему этот повреждённый глаз. Расплата за собственную недальновидность.
- Мы с Джуширо были еще школьниками, когда это случилось, - негромко продолжает Кьёраку, и это – ответ на вопрос племянницы. «Сколько захочешь, Нанао-тян, сколько… выдержишь».
Пусть эта история окажется страшной сказкой, пусть больше не аукнется то решение, пусть станет историей, - знать бы еще, кого он заклинает этой мольбой.
- Полностью эту историю я узнал лишь позднее, когда стал капитаном. Но на какое-то время капитан Одиннадцатого отряда Унохана пропала из виду, а затем вернулась, став во главе Четвертого Отряда, сменив капитана Кириндзи. О нем ты должна была слышать из отчетов о Королевской Страже, - последняя война приоткрыла завесу тайны над Нулевым Отрядом, став для многих не самым приятным откровением.
- Она была тяжело ранена. Едва оправилась. Ранена - каким-то подростком в Руконгае. Она – Кенпачи. Понимаешь? – он слегка хмыкает. – В документах Яма-джи было сказано, что этого подростка искали, но он бесследно исчез. Все решили, что она убила его, что он не выжил после боя, да так и оставили.
Но Унохана явно знала, что почти убивший ее оборвыш жив. И что однажды он явится за ней.
Так и случилось.
- Когда Зараки пришел в Готэй… мы, - Укитаке, Яма-джи, сам Кьёраку и Унохана, - были очень обеспокоены. Он мог выдать ее секрет. Мог взбунтоваться. Но… не сделал этого. Ждал возможности сразиться с ней, получить свое имя. И я дал ему такую возможность. Теперь у Готэй-13 снова есть Кенпачи, - а Главнокомандующий приобрел вернейшего и опаснейшего бойцового пса. И верность эта скреплена кровью – увы, так повелось от века.
- Без силы Зараки нам было не выстоять против квинси. Унохана… она бы не справилась так хорошо, увы. Скорее всего, она вообще не справилась бы, - жаль, что это звучит как оправдание.
- Я об этом себе постоянно напоминаю, - жестковато звучит смешок, почти обдирая горло. Еще бы саке глотнуть, да шевелиться не хочется. Так удобно, так хорошо – вопреки всему.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-12-16 12:27:16)