Горьковатый лазаретный дух, пропитавший одежду, наводит на размышления, неуклонно, неизбежно сейчас почти, - Кьёраку выдыхает сильно, выпуская дым, полагая эту горечь перебить другой, табачной. Но безуспешно. «Да, госпожа моя луна?» - та неполным боком поднимается в высоких стылых небесах, в окружении своих провожатых – звезд. Отражается в опалесцирующей чашечке с саке, чуть взблескивает в глазах – он улыбается ей, безмолвной свидетельнице его одиночества.
Не болят уже – почти – раны, полученные в последней войне, но зимний холод заползает под шикахушо. Или то тянут все же холодными руками его, по-прежнему, раздумья? – луна улыбается несмело, не зная, что ответить, из-за легкой вуали облаков. Те чуть вздрагивают, их относит в сторону слишком торопливым ветром – о, так это просто дым от трубки. Еще затяжка.
Саке тихо подрагивает в чашечке, ждет своего часа.
Тихий выдох опять отдается болью под правой лопаткой. Эти раны заживут, неизбежно – ведь если живой, то есть, на ком заживать, но иные раны, что глубже, что в сердце, так просто не залечишь. Их помнит сердце, оно даже кровоточит – но несильно.
Ведь жизнь, словно госпожа луна – любит и меняться, и повторяться. Вот сделал полный оборот вокруг своей оси и в этот раз, - улыбка застывает светом на лице, пошедшем тенями от скул. Голос, роняющий слова – «мне нечего сказать тебе» - отдается печальным эхом не в ушах, но в усталом сердце.
Он виноват, да, - край рта снова чуть вздрагивает, и саке в чашечке кивает напоследок маленькой луной, своей старшей сестрице. Послевкусие ложится поверх табака мягко, словно утешая, но оседает в горле саднящей горечью. Все теперь – горько.
Он виноват.
Не в недосказанности суть – в невысказанности. Нужно ли Лизе-тян по-настоящему знать причины, побудившие ее капитана к бездействию? – он сомневался. Иначе бы она уже получила то, чего хотела. И, возможно, чуть больше, - капитанский плащ шелестит, вместе с шелком кимоно. Их чуть трогает ночной прохладный ветер, трогает волосы, выпущенную впереди прядь, и опять неласково проходится холодными пальцами по постепенно заживающему рубцу.
Они атаковали одновременно. И ошибочно, - страшно и чуточку позорно вспоминать. Неважно, что не было шансов развеять иллюзию – обидно то, что их все-атаки сумели обвести вокруг пальца. Разделали, проще говоря, под орех. И так стремительно, м-м, - Кьёраку умел оценить чужое боевое мастерство. НО становиться объектом его приложения? - нет уж, увольте. Это немного ему не по статусу, и то, что все же оказался обманут, чести не делает.
«Была ли способна Кьёка Суйгецу обманывать занпакто?» - отчего-то кажется, что и их – тоже, коли уж те – части души шинигами. Вот и размышляй, к лучшему ли то, что не применил банкай.
«Не-ет. Его слишком многие могли бы увидеть», - но ведь, в конечном итоге, все сложилось хорошо. Эта мысль – словно чуть плотнее запахнутое на груди косодэ, небольшое, скудное… но все-таки тепло.
А еще тепло от того, что они все-таки атаковали одновременно. «Как же сильна ты стала, моя милая», - ласковая, чуть грустноватая мысль. Под быстрый рывок сюнпо. Какие там раны – старой гвардии они не помеха.
А тому, кто ищет цветы в зимней ночи – не помеха, собственно, и сама зимняя ночь.

В йонбантай, говорят, зачастили, - приветливо освещены аккуратные бараки, и чувствуется, даже на расстоянии, путаница и переплетения реяцу, всевозможных. И знакомых, и малознакомых, и полузнакомых, - Кьёраку вычленяет среди них, как из исполинского клубка цветных нитей, нужную. И идет по ней, цвета замерзшей морской волны в лунном свете. Теперь Лизу-тян перевели в другой корпус. Там… кажется, тише, спокойней. И сама она почти выздоровела.
Говорят, Хиори-тян еще без сознания, а вернувшийся капитан Хирако не отходит от нее каждую свою свободную минуту. Впрочем, слухи в Йонбантае могут самые разные ходить… ему ли не знать?
Хороши, все же, окна больничных бараков в Четвертом Отряде. Они прямо располагают для того, чтобы сесть на их подоконники, чуть стукнув рамой, оповещая о себе. Легкий запах мальв и пионов забивают собой лазаретный дух, который, признаться, опостылел до горечи в последнее время.
Опостылел сейчас, - в линзах очков отражается огонек лампы, и бледноватое в лунном свете лицо Кьёраку.
- Лиза-тян, - шляпу он оставил в бараках, на сей раз. Ему сегодня незачем скрывать что-либо, но свою физиономию хачибантай-тайчо все же прикрывает букетом.
- Извини за вторжение, - темная, сдержанных цветов юката подчеркивает ее прекрасную фигуру. Подчеркивает, на миг возвращая в прошлое, - глаза встречаются.
«Как же я скучал по тебе, моя милая».
Как же я виноват перед тобой.
- В такой прохладный вечер не стоит сидеть с открытым окном, Лиза-тян, - он чуть подмигивает ей, расположившись на подоконнике вполне удобно. – Иначе можно подцепить какую-нибудь простуду, а ты еще не совсем оправилась. Как ты себя чувствуешь, м-м? - букет цветов – как белый флаг. С яркими, как вымпелы, знакомыми обоим ало-оранжевыми пиками стрелиций, похожими на сердитых птичек.
Восьмой отряд.
«Невозможного нет».

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-11-13 08:26:00)

- О, я очень рад слышать это, - ей досталось, объективно говоря, поменьше. Кьёраку был измотан битвой с Первым Эспада, но он, все-таки, и в целом сильнее Лизы-тян. Правильно, что она восстановилась быстрее. Лучше было бы, если бы ей вообще не пришлось восстанавливаться, лечиться – ведь им сейчас предстоит залечивать старые раны. Либо, что вполне вероятно – «и скорее всего, так и произойдет» - тревожить их.
«Кого» подцепить? Чьё-нибудь сердце, например, зазубренным крючком. Ее опасное обаяние расцвело, словно пионы в букете, который Кьёраку опускает, глядя на Лизу-тян как привык – за затаенной полуулыбкой в уголках глаз, тронутой печалью. Она этот взгляд выдерживает, но веки вздрагивают, как будто от боли. И жест, которым она поправляет воротник юката – защитный. 
«Мне жаль», - в ней не читается ни гнева, ни требовательности. Может быть, они, как и ее прекрасное тело, скрыты под темным шелком самообладания, - Кьёраку усмехается про себя таким мыслям, но из песни слов не выкинешь. И ее, такую вот, не забудешь.
«Но, возможно, придется», - и это тоже будет выбором.
Если они того пожелают, - чуть сморгнув, он смотрит снова, чувствуя и в движениях ее, и в наклоне головы ту же самую печаль, что тяжестью ложится и на его собственные плечи. Прошлое, о котором больно вспоминать – так много по-настоящему хорошего там было.
Лиза-тян умна и рассудительна. Всегда была, и сбоев почти не давала. Верх ее безрассудства сейчас сидит на подоконнике больничной палаты.
Прежде, больше ста лет назад, они и подумать не могли, что их взаимное удовольствие может оказаться чему-то помехой. Обоим хватало рассудка не переступить опасную грань, когда необязательное становится личным. И мир неуловимо меняется, ибо смотреть на него приходится уже немного иначе, сквозь отголосок призмы чужого восприятия. С кем-то в своем собственном мире, в который впускать кого-то означает затронуть этого «кого-то» слишком сильно. Тяжела тьма, что в душе Кьёраку Сюнсуя. Незачем нежным, пускай и сильным, касаться ее.
Капитан Кьёраку не намеревался ограничивать свою фукутайчо ни в чем, кроме своей собственной свободы. Ее тоже устраивало все, а знаки внимания, подарки и страсть – это было не только удовольствием, но и благодарностью. А платы за молчание не требовалось – оба были достаточно искушены, дабы не болтать о своем интересе с кем попало и где попало. Но и весь Готэй не сомневался, что они спят вместе – да и кого это волновало, право?
Он поднимается с подоконника, когда она делает шаг чуть вбок. Взглядом больше не встречается; лунный блик задевает по скульптурной скуле, мраморно-белой сейчас, и приходится заставить себя не коснуться ее.
Оглушительное и безмолвное «мне жаль»  пробивает насквозь сейчас, прошивает тяжесть.
Цветы негромко шелестят, ложась на подоконник. Забытое ощущение близости Лизы-тян, ее реяцу, касается духовного чувства. Пальцы невольно сжимаются, будто удерживая его, незримое.
Потому что почти сотню лет назад Кьёраку часто ловил себя на ощущении, что она где-то поблизости, и тем же жестом ловил неподвижный воздух. А затем разжимал пальцы, понимая, что обманывает сам себя. Ее нет. И лучше им не приближаться друг к другу.
Ради нее самой.
«Как же я виноват перед тобой», - это не визит, моя милая. Это исповедь – станет ею.
«И забыл я здесь часть своего сердца. Надо же узнать, что с ним и как», - и, поистине, он примет любой итог.
Ибо что-то должно будет закончиться здесь и сейчас. Что именно? – ответ знает лишь девиз Восьмого отряда.
- Я не забыл, Лиза-тян, что должен тебе объяснение, - даже если ты не желаешь его слушать. Даже если готова замолчать, соскользнув взглядом – право же, сто лет прошло. Что толку бередить друг друга, и без того обоим досталось, - тихо вздыхает чувство вины, неизбывное, не уходящее.
Лучше ведь помнить хорошее, так?
Но невысказанное, спрятанное под покрывалом терпения и деланного спокойствия, однажды подточит обоих – это неизбежно. Может быть, стоит подождать еще, подождать, пока на сей раз уляжется и смятение внезапной встречи.
С другой стороны, у них было целых сто лет на терзания и размышления.
Лиза-тян встает почти рядом, напротив холода и луны, бьющих со стороны открытого окна. Ветер шевелит головки цветов, и руки ложатся на ее плечи, берут за них – сперва легко, затем накрывая широким теплом. Но все равно – мягко, не принуждая. Пусть перехватывает дыхание от того, что наконец-то в руках есть что-то, кроме миража, пусть ее запах будоражит, а взгляд – обжигает льдом презрения.
Это не как над фальшивой Каракурой, и уж тем более, не как при той короткой встрече в лазарете, - никакие слова не выразят все то, что во глазах Кьёраку мелькает в короткий миг, глубоко – и скрывается, стоит ему слегка прикрыть веки.
- Ты… позволишь мне, Лиза-тян? – улыбка неизменно вкрадывается в голос, легким осколком. Как без нее, все-таки, - он смотрит, любуясь. Желая, но не спеша обнять.
Пусть решает сама. Ее старый капитан привык все делать по-своему, но никогда не станет принуждать к чему-либо женщину. Особенно, такую. Особенно – ее, - он чуть опускает глаза, не желая тревожить. Не желая заставить.
Пальцы разжимаются, с ее плеч соскальзывая на локти.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-11-15 02:21:37)

Неужели не показалось, и ледяное море качнулось навстречу? «Это мне решать, моя милая, что я должен тебе, или нет», - с тихой грустью думается Кьёраку пока горячие даже сквозь слои ткани тонкие пальцы соскальзывают по предплечью, сжимают. И все-таки – «да».
Кто обещал, что это может быть просто? Долгое время он считал ее погибшей, но сердце бьется чаще от ее тепла, от того, что она рядом. И жива.
В конце концов, в последнюю войну они все могли оказаться… в Потоке Душ.
Если таковой еще бы оставался после амбиций Айзена, - руки Лизы-тян прячутся назад, словно испугавшись, и она отстраняется.
Это причиняет почти физическую боль, и сердце отзывается коротким ударом, будто сквозь заживающую рану. Отболело ли все за сотню лет? – вряд ли. И сейчас вскрывается.
Пальцы опять ловят воздух, под печальную полуулыбку. Боль – болью, но он не устает испытывать удовольствие от того, что просто находится рядом с этой женщиной. Прекрасной женщиной, чьи пальцы сейчас, дабы скрыть волнение, снуют по темным волосам, путаясь в них. Такие белые в этой мягкой шелковистой тьме. «Ты стала носить волосы длиннее».
Ты изменилась, моя Лиза-тян.
Или все-таки не слишком? – ее аура спокойна, словно прибрежный лед в лютую, но тихую зиму. Чуть больше игривости было прежде. Самую малость, - «так ведь немудрено». Чего он мог ожидать за сто лет, которые ей пришлось провести в изгнании, вечно убегая и прячась? – но перемены не столь велики, как ему кажется. Пока – только кажется, ведь это их всего лишь… третий разговор.
Ладонь почти ощущает ее тепло.
- Когда стало известно, что я потерял тебя, - «когда все едва-едва случилось», - я получил два приказа.
Больше нет в голосе полуулыбки. Лампа на столике вздрагивает испуганно, будто ветром плеснуло, но Кьёраку лишь прикрывает окно позади себя, не оборачиваясь, и смотрит на Лизу-тян. Между ними веет будто бы холодным ветром той ночи, когда, когда он отправил ее на помощь Хирако и остальным, когда пропала реяцу капитана Девятого отряда и его лейтенанта. «Лиза-тян сильная. Она справится», - Лиза-тян сильная. Она справилась.
Есть ли там, подо льдом, еще что-нибудь? Или все промерзло до самого дна?
- В первом мне поведали, - это были не джигоку-чо, это были рукописные приказы. Скрепленные печатью Совета Сорока Шести, - что я не имею права покидать Сейрейтей до окончания расследования обстоятельств побега.
Чтобы не дергался, со всей своей потенциальной опасностью, как же. Единственный капитан, потерявший подчиненную. Что там растерянный молодой Айзен-фукутайчо, играющий свое недоумение столь убедительно, что хотелось ему поаплодировать? Кьёраку видел его тогда, на террасе, нагруженного документами. В Отряде. В Готэе. В Сейрейтее, но никак не в руконгайском лесу.
Ему пришлось подтвердить то, что он видел, против слов Урахары Киске, еще до того, как он узнал, что случилось с его лейтенантом.
«Мы все не поверили ему», - поверили Кьёраку. Он обеспечил Айзену алиби, и тем самым подставил под удар ту, что была так дорога ему.
И дорога сейчас, без сомнений.
- Второй же гласил, что я должен возглавить поисковый отряд. Я отказался, - вновь проклятая двойственность, меж которой ему приходилось колебаться тогда.
«Кьёраку-тайчо, вы лучше всех знаете свою бывшую подчиненную», - у тогдашнего капитана карательного взвода Омницукидо было лицо умное и острое, словно лезвие ножа. «Вы поможете нам найти ее?»
«Э, нет, ребята. Я не дерусь с женщинами», - он нашел бы ее, думал тогда, прихлебывая саке, словно воду в жару. Она оставит ему путь из хлебных крошек, знакомый и понятный только им двоим, Лиза-тян верит и ждет, что он явится за ней. Что придет и спасет.
А он не пришел.
Встать во главе поискового отряда ему, капитану Кьёраку, означало одно. С сильнейшим после Яма-джи в Готэе шинигами беглецам не справиться, и он стал бы их палачом. Во имя Готэй-13.
Он мог бы сказать Лизе-тян сейчас, что хотел притвориться, что вел преследователей долго по фальшивому следу. Ему хватило бы мастерства скрывать это, но что стало бы потом? «Чем больше ты пытаешься скрыть что-то, тем больше людей хотят это узнать», - как ты говорила, моя Лиза-тян».
«Готэй-13 не пойдет на пользу, если он лишится еще одного капитана, Сюнсуй».
Слабо сказано, Яма-джи.
Он мог бы попытаться объяснить и это, но зачем?
Но любые слова Кьёраку сейчас прозвучат пустыми оправданиями. Кажется, за этим пределом уже нечего терять – у них ведь ничего нет, кроме воспоминаний.
Саке чуть оттягивает рукав, звякая ненавязчиво. Чашка с остывшим чаем на маленьком столике отодвинута в сторону, и белый округлый бок фляжки тускло блестит в свете догорающей лампы. Чуть брякают сакадзуки, наполненные.
Да, жил как раньше, не напрягаясь, попивая саке, небрежно ухлестывая за симпатичными девицами. Все кругом видели именно это; истинное же не имело значения почти ни для кого. Укитаке знал, Яма-джи – догадывался.
А все остальное – только ему.
- Я нашел бы тебя, - наплевал бы на все приказы, бросил бы вызов Готэю, но не сделал этого. Ради ее же блага? Сомнительно. Но иных оправданий своему бездействию у него нет. – И привел бы с собой твою смерть.
И выпить с ним Кьёраку не предлагает – только сам выпивает саке, залпом, посмотрев на Лизу-тян в упор почти.
Не прощай меня.
Потому что я себя не простил.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-11-16 00:07:39)

Смерть, именно. Шинигами, возможно, боятся смерти больше других, ибо знаю, что на самом деле их ждет позади нее, - на колковатую иронию в голосе Лизы-тян Кьёраку лишь смиренно склоняет голову, глядя ласково и прямо. Словно и не было этой резко повернутой грани клинка, словно и не просветилась столетняя боль ребром чувства вины – оно привычное. Обоим им. Дескать, «я понимаю» - будто теплый шелк по воспаленным ранам. Не исцеляющий, понятное дело, но хотя бы скрывающий.
Так ведь и было всегда – Кьёраку примет в себя все то, что заслужил, улыбнется, подмигнув. И продолжит жить дальше. Что изменится сейчас, вне зависимости от того, как этот разговор завершится?
Может быть, ей станет легче и лучше. Или эта проклятая игла в сердце начнет уже истаивать. А то сто лет памяти, терзаний и назойливых мыслей… это еще никому не приносило ни радости, ни душевного спокойствия.
Ведь не забыли оба, - он видит это по тому, как снова вздрагивают ресницы Лизы-тян, пусть взгляд ее прям и неумолим, словно древко Хагуро Тонбо. Ей не все равно – ей не может быть все равно. Подбородку впору бы заныть, помня тот ее пинок, но Кьёраку помнит, даром, что отходил тогда от удара, приложенный Первым Эспада об асфальт что есть немаленькой мощи.
Она была единственной, кто отвлекся от предстоящего боя. С учетом всех обстоятельств, Кьёраку чувствовал себя неимоверно польщенным.
Они с ней вообще были единственными, кого из присутствующих там что-то связывало. Остальные – слишком потерянные. Кьёраку же со своей экс-фукутайчо – словно две части кандзи «восемь», или половинки той же цифры, без разницы.
До чего же приятно тешить себя надеждой, право, - он чуть вздыхает, наполняя вторую сакадзуки. Лиза-тян – рядом. Вот так вот, запросто, как в старые добрые времена, а, - повернуть голову, и, как и прежде, залюбоваться стройной шеей, линией маленького подбородка. Этим упрямо сжатым маленьким ртом, который роняет слова будто сквозь боль.
«Не этого я хотел для тебя», - право, до чего же сладостно тешить себя надеждой. Хоть бы не увлечься, дабы потом не глотнуть, словно этого саке, разочарования. Хлебать-то придется стократ больше, все-таки, - посмеиваясь, Кьёраку теперь смотрит на лампу. Огонек ее мягок и ровен, не касаются его терзания и метания сидящих в маленькой больничной палате двоих людей.
И действительно. Зачем?
«Ты же знаешь, где я был, и что я делал, Лиза-тян».
Ты же знаешь меня лучше всех.
Но незачем, пожалуй, говорить о том, что по-настоящему его сердце успокоилось лишь когда стало известно, что след беглецов окончательно потерян. Это случилось около пяти десятков лет спустя роковой ночи, после невероятно сильного всплеска активности душ в генсее. Тогда разом погибло очень много людей. Тогда некоторые в Готэй-13, помнящие и посвященные, сочли, что вайзарды растворились в том пламени, что охватило мир живых войной.
Или же что спрятались, благодаря суматохе, и теперь наконец-то станут свободны.
Не от собственной памяти, - по плечу едва ощутимо задевает рука, Кьёраку чуть вздрагивает, и ловит за нее, перехватывает. Глазами сталкивается.
«Перестала», - ударяет в висок коротким словом. Оно ведь и к лучшему, да, Лиза-тян? Все правильно сделала, и это, в том числе, помогло тебе стать сильнее. И еще прекрасней, все-таки.
- Я рад, что ты все-таки жива, Лиза-тян, - не отпуская ее ладони, прижимая к своему плечу, накрывая эту ладонь своей полностью, так, что горячо становится. Может быть, даже не только руке, - фарфор снова негромко цокает о фарфор. Булькает саке.
- Ты выпьешь со мной? – горлышко фляжки замирает над пустой сакадзуки, а взгляд – на ее лице, на линзах очков, в которых золотом блестят два огонька – отражение лампы. Это не попытка попросить прощения, или же примириться – кажется, они понимают друг друга слишком хорошо. Безо всяких слов.
Ладонь чуть разжимается, с тем, чтобы перехватить пальцы Лизы-тян, и те соприкасаются ненадолго кончиками. Простой жест – а словно током легонько дернуло. И колотится, сквозь это растреклятое чувство вины, светится теплом в глазах – «я так рад тебя видеть».

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-11-17 14:08:19)

Горечь саке – мягкая, обволакивающая, и с послевкусием глубоким, будто обещание. И даже лазаретный дух больше не вмешивается будто бы, поди ж ты. И сложно не замереть взглядом на этих чуть заалевших губах, когда Лиза-тян так вот легко прикладывается к сакадзуки.
Так вот легко, - Кьёраку не ждал подобного, пусть и надеялся. Из сто раз думанного-передуманного, в конечном итоге, к ним явилось это вот. Прикосновения, несмотря ни на что.
От близости ее перехватывает дыхание, а улыбка сама тянет край рта, выше. Рука тянется к руке, плотнее, крепче, и пальцы, скользнув, переплетаются. Низенький столик, за которым сидят Кьёраку и Лиза-тян, сейчас кажется самой бессмысленной преградой.
Они ведь совершили уже достаточно глупостей. В сердце тихо ударяет несмелый вопрос, о котором он пока даже задумываться не смеет. Потому что можно не простить, но прикасаться.
Как, по-видимому, происходит и сейчас, - он медленно склоняет голову, не выпуская прохладной руки Лизы-тян, и прикладывается к ней лбом, словно в поисках благословения. «У своей богини, да», - незачем отрицать, что среди всех женщин, каковые были в жизни Кьёраку, с ней в чем-то может сравниться лишь одна-единственная. Та, которой он так никогда и не коснулся, - он выдыхает, усмехнувшись немного печально, чувствуя твердые костяшки, нежную кожу, и тонкий пряный запах, исходящий от Лизы-тян.
Лампа чуть меркнет, ее желтоватый свет путается с серебряным – госпожа луна заглядывает прямо в окно, строго и капризно, надув почти круглые щеки. Дескать, как смеете вы пренебрегать моим обществом? – Кьёраку тянется к лампе, и легким движением духовной силы гасит ее. Серебром обливает все – саке во вновь наполненных сакадзуки, часть стола, молочно светящуюся кожу Лизы-тян.
- В йонбантае выпивает тот, кто знает, как делать это тихо, - это тоже – прошлое. Общее, на двоих – «ничего не изменилось здесь с тех пор, как тебе пришлось покинуть Сейрейтей, моя милая». По-прежнему грозная и нежная одновременно Унохана-сан, с которой шутки плохи, но если ты один из самых первых капитанов, то тебе дозволяется многое. Не то что бы Кьёраку этим злоупотреблял, но из-за Укитаке… частенько приходилось сюда наведываться. Самому – благо, изредка.
Ладонь почти невесомо касается темного шелка, накрывает, затем скользит по плечу, приобнимая за него. Наверное, Лизе-тян слышно, как колотится его сердце – вот поди ж ты, думал, что сумеет оказать спокойней. Ведь… привычно подготовил себя к худшему, а тут вот оно как, - он смотрит сверху на белый лоб, пересеченный черными прядями, и в поднявшиеся на него глаза, что в лунном свете, кажется, еще ближе стали.
- Нанао-тян оставалась здесь во время войны, - негромко произносит Кьёраку, неслышно выдыхая, глубоко. Тепло тела Лизы-тян сбивает с мысли, но строгий и светлый образ племянницы словно помогает мыслить… трезвее? О, чушь какая.
- Она здорово помогала мне все эти годы, - большой палец поглаживает Лизу-тян по плечу. – Выросла, стала такой красавицей. Узнала о нашем с ней родстве, - взгляд устремляется в сумерки комнаты, во тьму – ту, что обступила однажды Кьёраку в ночи его родового поместья, когда юная Нанао-тян у з н а л а  не только о родстве с капитаном, но и тайну семьи своей матери.
- Когда она подросла, я назначил ее своим лейтенантом, - всего две их было в Восьмом отряде за все время его существования. Одна… - он мимолетно косится на положенные татами рядом дайсё, одна сейчас страшно беспокоится о своем капитане, пускай и старается того не показать всячески, ударившись в работу и отрядные хлопоты – не только своего отряда, стоит заметить, а другая…
- Она всегда старалась быть похожей на тебя, Лиза-тян, - рука приобнимает ее уверенней. Крепче. Теплее, - локтем Кьёраку задевает столик, сакадзуки встревоженно звенит, едва не опрокинувшись. Но объятья крепки. И Лиза-тян, наконец-то, в них. Не призрак, не пьяное видение, не… замена, каковые случались, вернее, пытались случаться. Вот она, как камень напряженная, но больше…
«Больше – никогда. Если не пожелаешь того сама», - о, ками-сама.
Насколько же, все-таки, легче теперь.

«Верное решение» - которое из? Может быть, так вот обнять Лизу-тян, наплевав на прошлое, и все позабыв, пусть стоит оно рядом, тонким стеклом чувства вины. Он не искал, но не переставал о ней думать, она перестала ждать, - «нет, нет. Только я во всем виноват, моя милая».
Ее дыханием обжигает сквозь косодэ, и руки как-то сами собой притягивают ближе. Да-а, моя Лиза-тян. Вопреки прошлому.
Взрослые люди ведь, все-таки, - Кьёраку прижимается щекой к ее волосам, понимая, что решительно не в силах с этим всем совладать.
И ведь она, кажется, не против. Но вопреки обыкновению, сейчас он предпочел бы убедиться в том, что ощущает в ее дыхании, в ее объятьях. Хотя, видит мироздание, он сейчас бы…
Но только переплетает пальцы с ее, привлекая ближе к себе, рукой, по которой волна проходит. Ближе, теснее.
Вот она, настоящая, после стольких лет. И пинков не предвидится, кажется, - Кьёраку посмеивается про себя, прикрывая глаза, отпечатывая в себе и  э т о. Да, ей придется покинуть не только Готэй, но и Общество Душ. О намерениях вайзардов хачибантай-тайчо осведомлен, но…
Он вовсе не уверен, нужен ли Готэй этой восхитительно независимой женщине в принципе.
А сам он, Кьёраку – нужен?
Ну, раз еще не выпровожен решительно, то на что-то да сгодится, - поглаживая большим пальцем ее руку, и усадив удобней, он обнимает Лизу-тян за плечи.
- Нанао-тян очень хотела быть похожей на тебя, - в лунном свете ее рука кажется еще более белой, особенно, рядом со смуглой ладонью Кьёраку. – Не знаю, как ты успела передать ей этот интерес к чужим секретам, Лиза-тян, - да, это было непростым испытанием. Ведь родство милой Нанао-тян с кланом Кьёраку – это всего лишь крохотная верхушка исполинского айсберга семейных секретов, тронутых белым ледяным свечением Шинкен Хаккьокена.
То, через что пришлось пройти его малышке, разом, Кьёраку не пожелал бы даже злейшему врагу.
- Но она справилась, - в целом, весь Готэй теперь знает об их родстве, и пикантных слухов, однако, поприбавилось. В особенности, когда Нанао-тян подросла и расцвела. Подумаешь, право – его всегда забавляло подобное.
- И со мной справилась, - да-а, Лиза-тян, ты обрела более чем достойную преемницу. Интересно, виделись ли они уже?
И что вообще могли бы друг другу сказать.
- Я бы предложил тебе остаться, но, - фразу не заканчивает. Незачем, - мягко запрокидывает лицо Лизы-тян к своему. Не юнец далеко, но как же долго он хотел этого, думал, чтобы так вот в эти глаза заглянуть. Бьется радостное «ты жива».
Может быть, достаточно только этого.
Снаружи слышится какой-то шум, голоса – быстрые шаги проносятся мимо. Свою реяцу Кьёраку заглушает, его тут вряд ли кто-то сумеет почувствовать… кроме самых опытных и грозных шинигами. О, Унохана-семпай с ее бесконечным терпением… кто исчерпает его первым? Ведь не один Кьёраку наведывается в лазарет вот так вот, не только его сюда тянет, особенно, по ночам.
А рука скользит по талии Лизы-тян, по гладкому темному шелку – на бедро. Не слишком ли он торопится, нет? – улыбаясь, в последний момент Кьёраку подается к столику, не выпуская из объятий Лизу-тян. Они совсем позабыли про саке, м-м, нехорошо, - и подает ей сакадзуки.
- Но это твой выбор, который я уважаю безмерно.
Ты ведь все знаешь сама, говорит взгляд его, обжигающий и ласковый.
Ты ведь… все знаешь, - саке пьется мягко-мягко, легко-легко, и, когда Лиза-тян опускает сакадзуки, по пальцам быстро задевает фарфором – Кьёраку перехватывает чашечку, с тем, чтобы привлечь свою первую, свою драгоценную экс-фукутайчо ближе. и чтобы как раньше – да, все как раньше, слиться с этими губами, что со вкусом саке и цветов.

Ладони Лизы-тян в грудь Кьёраку упираются коротко; она отстраняется. Взгляд – о, прежний, обжигающий и ледяной вместе с тем. Искрится морозной строгостью, точно иглы льда, но глубокое море под холодной луной поднимается, темнеет, сбрасывает ледяные оковы. Она не удивлена – «так ведь, Лиза-тян?» - и подтверждением тому становится ее горячий и нежный выдох навстречу.
«Да-а, моя драгоценная», - под ее пальцами скрипит тяжелый белый шелк капитанского хаори, а под ладонями Кьёраку легко мнется тонкий темный шелк ее юката. Затрепетавшая, вдруг раскалившаяся – вот она, е г о Лиза-тян.
«Моя?» - о, нет. Своя собственная, - следующий поцелуй выходит долгим, еще горячее предыдущего. Под скользящие руки и жаркое дыхание, изучающий – сильно ли изменились за прошедшие годы. Не разучился ли кто целоваться? – только не она. Как и прежде, голова кругом идет от этих прохладных губ, маленького рта и тихого, чуть хрипловатого дыхания, в коротких перерывах слышимого.
Но она стала еще прекрасней, ками-сама, ах, - объятья делаются крепче, ладонь путается в ее волосах. Она стала еще прекрасней, а от тоски по ней резко воет все внутри, почти заходится – да-а, ее непутевый тайчо чертовски скучал. И по этой ласковой укоризне за линзами очков, в том числе, - он осторожно снимает их, кладя на столик, столько раз уже отработанным, памятным обоим движением. И ее пальцы, легко пробежавшие кончиками по щетине на щеке, всегда прикасались так.
Все как раньше? – не ответил бы, хотя ночь возвращает в прошлое обоих. Кьёраку посмеивается, под этот ворчливый выдох, обнимая Лизу-тян крепче, не разрывая поцелуя, и шепчет ей:
- Мне незачем меняться, моя милая, - он не ждет прощения, но уже получил понимание. «Взрослые люди, да?» - все это отдает легкой пряной горечью, точно хорошее саке. Былые мысли, терзания, переживания, которых хватило обоим за минувшие годы. Они должны бы сейчас мучить сильнее, но этого нет. Потому ли, что оба сильны?
Потому что сильна о н а, - Кьёраку помнит эту юную и суровую девушку, едва появившуюся в хачибантае. Ее потрясающее обаяние и не менее прекрасные ноги, - ладонь накрывает колено Лизы-тян. Ее строгость и силу, решительную уверенность, с которой она шла к своей цели – та скоро оказалась на ее плече, лейтенантским шевроном. Ее хладнокровие, под которым таилась яркая и чувственная страсть, которой она не скрывала, буде такое случалось. Цельная – Лиза-тян не лгала себе, и не лжет сейчас. И для того, кто привык свою очень долгую жизнь уходить во тьму и тени, это сейчас ценнее всего.
Это всегда ценнее всего.
Кьёраку-то мало изменился с тех пор, и она это знает. И, не окажись сейчас Лиза-тян такой сильной… все сложилось бы иначе.
«Спасибо тебе», - мысленно говорит он ей, пока ладонь скользит одновременно по прохладной и раскаленной коже ее, по ключицам, под край юката, к часто бьющемуся сердцу. Это не спешка, лишь желание ощущать, не нуждающееся в пояснениях, право. Но простых объятий очень скоро станет недостаточно; заплетенные в косу ее волосы легко рассыпаются по обнаженным белым плечам, с которых юката сползает с поистине шелковой легкостью. Горячие, прикасающиеся к ним губы обжигает этой гладкой кожей, пьянит запахом. Как вся она.
Не нужны слова эти - «я скучал по тебе» – пусть останутся в мыслях. Руки и тела скажут все за них, а поцелуи подтвердят. Ночь, которую благословила госпожа луна, идет, сгущаясь. В темноте белеет повязка поперек груди Кьёраку – сняли еще не все бинты, очень белые сейчас на кажущейся более смуглой в темноте коже. Косодэ спущено с одного плеча, он не торопится, наслаждаясь горячей близостью, податливостью тела в своих руках, покрывая его поцелуями. Тонкие запястья, бьющуюся жилку на шее, ловя частое нежное дыхание, забывая о прошлом, забывая о том, что их и связало и разделило, просто стремясь к той, кого так отчаянно хотел найти, вопреки всему.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-11-23 11:03:59)

«Ты и сама помнишь, как там было», - тихий сквозняк касается разгоряченного виска выдохом. Холодной памятью об ударе, которого Кьёраку предвидеть не мог, которого не видел никто, кроме мальчишки-рёка. В тот миг скорость шинигами сыграла против них самих, равно, как и сила. Вспоминать – тяжко, и к тяжести этой примешивается, в равной степени, стыд. Они знали, что так может случиться, и все равно попались в ловушку. Умники, ох.
Никто ничего не заметил. Не увидел, не понял; благодаря силе иллюзий Айзена они сели в лужу с самого быстрого размаха. Удивительно, что отделались так легко. Настолько легко – вот, пара недель прошла, а большинство из пострадавших в Зимней войне давно уже покинули больничные койки. Бинты – ерунда. Хорошо, что с Лизы-тян их уже сняли, - он не чувствует повязок под ее юката, и это обдает сердце неспешной, но горячей радостью.
С ней все в порядке, - тихими струнами поют заколки, выскользнув из волос вместе с лентой – почти трудно завести руку назад, чтобы поймать их, затем спешно положить к очкам Лизы-тян, дабы не потерять. Это было бы крайне неучтиво по отношению к тем, кто ушел. Лизе-тян он о них не рассказывал, да разве стоит ли? – захочет, узнает сама.
«Станешь ли ты хотеть этого теперь, моя радость?» - он улыбается горячо выдыхая, задевая губами бьющийся на ее запястье пульс, замирая внутренне, с наслаждением, глядя в эти лучащиеся глаза. Не строгостью, но страстью. Как когда-то.
Одной ночью всего не залечить, но главное уже сказано. Безмолнвно, тела говорят, как всегда, за них, и лучше всего, но тихий выдох на ухо заставляет забыть обо всем, кроме ее ран – в самый последний миг Кьёраку все же каменеет руками. Прижать ее слишком сильно… нет, осторожней надо. Но больше он ее не выпустит, - обнаженная прохладная грудь прижимается к его. жарко так, что нечем дышать, и, ведя губами по ее уху, непутевый капитан выдыхает своей потерянной фукутайчо:
- Я тоже, Лиза-тян. Я тоже скучал, милая, - губы ее перехватывает, под почти резкий рывок к себе. Пояс юката шелестит где-то рядом, ненужный и сброшенный. Белеют, словно слоновая кость, ее обнаженные колени, и восхитительные ноги обвивают его за талию… да, знакомым движением, когда Кьёраку поднимается, подхватив Лизу под бедра, поцелуя не разрывая.
Маленькая палата. Удобно-о, - неширокая для двоих кровать скрипит под весом. Нависнув над ней, он замирает на миг, глядя в темные, почти черные сейчас глаза – так расширились зрачки, а затем уже отпускает все.
Пусть на самом деле отпустить не получится, пусть их память долго будет терзать, пополам с обидой – у Лиза-тян, но Сюнсуй приложит все усилия для того, чтобы искупить свою вину. Много, много усилий. Сколько она пожелает – а она желает, это и видно, и слышно.
«Надо бы потише», - стены в этих казармах тонки, и все слышно, но да ладно уж.
Кажется, после этой войны они заслужили немного мира. И примирения, - взгляды снова встречаются, на короткое мгновение, в спешном и лихорадочном шелесте одежды, которая сваливается рядом, на пол. Оба скучали, бесконечно соскучились.
«За сто лет-то», - он тихо смеется в ее губы, ловя короткий стон, и выдыхает, вдруг оборвав смех:
«Прости меня».
Пусть это будет ночь примирения, ками-сама, пусть будет.
Пусть темнота останется только кругом них, но не внутри.

… За ними наблюдает только луна теперь – пройдя по небу, краешком заглядывает в окно, светит прямо в глаза. «И ладно, госпожа луна, полюбуйся», - чувство правильности поселяется в душе, будто что-то обратно срастается. Спешит ли Кьёраку с выводами – время покажет. Но пока что – целовать ту, что рядом с ним, запах ее вдыхая. Прикасаясь и лаская, вспоминая ее – и радуясь тому, что ведь действительно помнит. Что не забыл, и что тело ее чутко отзывается. Даже проклятых сто лет спустя.
Это не очень похоже на него, так терять голову из-за женщины, в особенности, когда единственная и главная женщина в его жизни сейчас… ах, гневно удалилась. И маленькая темная тень ускользнула за ней, стыдливо отвернувшись. «И пусть, мои драгоценные. Правильно».
На сей раз – правильно.
Тихо звякает фарфор о прикроватный столик, рука задевает цветы. Быстрый рывок за саке и чашечками был поистине героическим – в комнате прохладно, зима неласкова.
Но объятья женщины, по которой Кьёраку неподдельно скучал – ласковы.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-11-25 14:53:23)

До чего хорошо, все же, что зимой рассветы поздние. И, пускай в йонбантае редко кто может позволить себе спать до рассвета зимой – ну, кроме больных, само собой, но ночь укрывает всех надежно. Словно одеялом, или горячими объятьями, из которых Лизу-тян не выпустить. И самому от нее никуда не деться.
И поневоле Кьёраку задумывается –  уж не столетняя разлука заставляет сейчас его сердце ныть так сладко и болезненно. Ведь влечение – прекрасный, но капризный цветок. Иногда можно заскучать и пресытиться.
Хотя за несколько сотен лет до этого все же пресытиться не смогли, - он посмеивается, чувствуя горячее дыхание на своей ключице, и скользящие по груди ладони. Каждый палец Лизы-тян достоин поцелуя, что и получает. Из-под полуприкрытых век он смотрит на нее, шаловливо прижавшуюся, и губы обжигает ее горячим дыханием. Снова.
- Отчего бы и нет? – веки приподнимаются, глаза вспыхивают смехом. – Полагаю, Унохана-семпай поймет меня, и простит. Надеюсь, вернее, очень надеюсь, да-а, - опять чуть бряцает фарфор о фарфор, и саке пьется мягко и легко, словно прохладная вода. Не то что бы йонбантай-тайчо часто доводилось выпроваживать Кьёраку из бараков своего отряда по причине шалостей последнего, но бывало, да. Сам-то он отличался на редкость крепким здоровьем, а вот старину Джуширо сюда притаскивал стабильно минимум раз в неделю. И это еще со времен учебы в Академии.
Хотя тогда и Четвёртым Отрядом, все же, другой человек заведовал.
«Как и Одиннадцатым», - улыбка прячется в тенях на лице, в щетине – жестковатая, но спокойная.
И немного осталось, безмолвных свидетелей прошлого. Лиза-тян не знает о прошлом Готэя, мало кто вообще о нем знает – Яма-джи в свое время хорошо подсуетился, скрывая информацию и подчищая хроники. Не все известно даже летописцам – семье Кучики, а что касаемо относительно молодых поколений шинигами… для них все неизменно. Ямамото во главе, Унохана – в Четвёртом, Кьёраку – в Восьмом, Укитаке – в Тринадцатом. Так было, есть, и будет всегда – наверное, кажется тем, чей век простому смертному кажется невозможно долгим.
Один Яма-джи чего стоит, стоящий во главе Готэй-13 уже две тысячи лет. Сколько Кьёраку его помнит, тот всегда был стариком. Только седины прибавилось, да бороду отрастил. А то, что лишился одной руки – не сказалось на нем ни разу.
Яма-джи, ежели чего, и одной руки хватит для того, дабы кое-что замолчать. Получится вот только в этот раз? – Кьёраку знает, что старик дальновиден. Что волнения, раскачавшие Общество Душ, тот постарается похоронить в толще времени. «Все сгладится», - и все сглаживается. И, желает того Кьёраку, или нет, ему придется в чем-то последовать за своим учителем, не возражая. Ибо так будет лучше для Готэя и Общества Душ.
Они с Укитаке – второе поколение. Сто с лишним лет назад ушла Хикифунэ, последнее живое свидетельство первого Готэй-13. Лиза-тян помнит ее, так ведь? И о годах тех помнит, и о временах… словно все было только вчера, словно еще накануне они согревали друг друга в одной постели, а рядом точно так же пахло цветами, и журчало саке.
Все возвращается на круги своя, в том числе, прошлое. Вот это вот горячее, сладкое, будто лепесток цветка, и беззастенчиво льнущее. «Отпустили себя, оба, так?» - воистину.
- Но ее здесь нет, а есть ты, Лиза-тян, - пальцы мягко проводят по ее щеке, по скуле, и, на затылок скользнув, слегка тот массируют. – Потому я повинуюсь твоему желанию, - Кьёраку усмехается, прежде чем коротко поцеловать ее, ощутить вкус саке уже с этих горячих губ. – Скажешь остаться – и я покину тебя, лишь когда настанет рассвет.
Сюнпо у него самое быстрое, никто не заметит… ладно, почти никто.
- Но если пожелаешь, чтобы я ушел, - улыбка делается веселее, - то я сгину в холодную зимнюю ночь почти незамедлительно. Только допью вместе с тобой вот это вот, - кивок на бутылочку.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-11-28 08:22:27)

«И невозможный болтун при том», - поцелуй приходится Лизе-тян куда-то в висок, в скулу затем, а ее плечи обнимает рука – крепко и бережно. Никуда он больше ее не отпустит, - сердцу зачем-то надо было заколотиться в горле, и взгляд чуть замирает, устремляясь в пространство – не был бы ты уж столь лицемерен, старина Кьёраку.
Так он и не лжет себе. И ей не лжет – все эти годы помнил, хранил в своем сердце. И то, что после столь долгой разлуки объятья вновь горячи, а прикосновения – самая сладкая память, да и тела друг к другу льнут, как безумные не лучшее ли доказательство тому, что ничто не исчезло, не истаяло?
- О, мы сочтем это за честь, Лиза-тян, - он посмеивается, по привычке, пряча за спокойной улыбкой вдруг обрушившееся при звуке ее смеха.
Ведь если женщина смеется – это означает, что она больше не сердится. Но так ли все просто для них? – сакадзуки лежит в ладони удобно привычно, и рая фарфора едва заметно цокают, когда куда-то в шею приходится тост – увы, чуть грустноватый для обоих. Лиза-тян чуть напрягается – по шее, по шевельнувшемуся плечу заметно.
- «Все возможно», - отвечает ее капитан вполголоса, касаясь губами этого невозможно белого, почти светящегося, точно луна или жемчуг, плеча. И, улыбаясь Лизе-тян из-за него, глядя прямо в глаза – подмигивает.
- Кампай, - и прикладывается к своей сакадзуки, чувствуя эту тревожную темную ноту. Короткую – не дольше движения вздрогнувших ресниц.
Дабы не мешали, чашечки, чуть брякнув, оказываются убраны в сторону. А под горячие ладони снова подаются прохладные плечи Лизы-тян, на которых оставлять поцелуи  так сладко.
- Разве посмел бы я поступить иначе? Это ведь стало бы крайне неучтиво, с моей стороны, ведь так? – пальцы путаются в ее волосах – она и горячее дыхание обжигает в шею. Накрывает осознанием – на этом ничего не заканчивается., все еще только начинается.
Но ещё со многим предстоит и справиться, и через многое пройти.
Лиза-тян не задержится в Обществе Душ – не та гордость, да и зачем оно ей, в сущности? Только в лице старого капитана – ладно, не такого уж и старого. Он всегда рад ее видеть. Но суть в том, что Лизе-тян Сейрейтей и Готэй более ни к чему. Так ведь? – ее сердце вздрагивает под накрывшей высокую пышную грудь ладонью, бьется часто – бьется жилкой на белоснежной шее, когда он ее поцелуем касается.
«Все возможно». Возможно стало и для Восьмого отряда, - ладонь на груди чуть сжимается, мягко лаская ее, - справиться, суметь существовать без лейтенанта даже с таким вот непутёвым капитаном. Что-то порой нужно отпустить, не контролировать – и оно взрастет само. Главное, дабы атмосфера была подходящая, потому что некая верная суть изначально заложена в разумной природе – неважно, человека ли, или шинигами. Иначе как объяснить, что по сути, повзрослевшая в отряде Нанао-тян выросла именно такой, бесконечно очаровательно строгой и требовательной? И другую представить себе на месте лейтенанта теперь немыслимо, хотя, видит Король Душ, Кьёраку не хотел для нее того риска, что сопряжен с званием лейтенанта.
И меж тем, именно он повысил ее, после той страшной ночи откровений о ее и собственной семье.
Иначе не могло случиться, - «все возможно, ведь так?» - но Нанао-тян не просто заняла пост лейтенанта, не просто заменила на нем Лизу-тян.
Она стала напоминанием своему капитану о том, что он потерял, упустил по своей беспечности. То, чего  он, на самом деле, никогда не сумеет себе простить.
И свою племянницу Кьёраку берег не напрасно, не зря она осталась в Обществе Душ, тогда как остальные капитаны и лейтенанты выступили против Айзена – не потому, что у нее не было занпакто, или же, что она была куда лучше в административной работе, нежели в бою. «Нанао-тян сильная», - нет, увы. Его малышка сильна, но не настолько, чтобы не нуждаться в нем.
Вот Лиза-тян – не нуждалась.
«Ах и врешь же ты себе, старый лис», - он почти смеется в ее губы, жадные, требовательные, ждущие – «нуждалась, еще как нуждалась… и я нуждался. Всегда».

«Поздно – чему?» - застывает улыбка на миг, прежде, чем вздрогнуть поцелуем, и тревогой прокалывает сердце. Тоже – на миг.
Они оба знают, что так просто все не решается, но что это меняет сейчас, когда губы опять смыкаются, словно не надышаться? – решительно ничего это не меняет. Тела не лгут, тела очень, очень истосковались друг по другу. И, возможно, утром накроет раскаянием, словно похмельем, но прелесть последнего в том, что оно проходит, стоит немного поспать. Или же, принять еще толику саке, или, как здесь – любовных утех.
«Вполне возможно», - пока Хиори-тян находится в лазарете, остальные вайзарды вряд ли сдвинутся с места. Значит, и Лиза-тян – тоже. У них еще будет время, - руки скользят по ее плечам, задевая рассыпавшиеся волосы, и прижимают к себе крепче, а затем Кьёраку позволяет ей выпрямиться. «Изумительна», - дыхание перехватывает от этого совершенства, от нетронутой белизны кожи, гладкой, как самый дорогой шелк. Глаза Лизы-тян в лунном свете снова светятся морской зеленью, и маленький рот, кажется, чуть изгибается в улыбке.
Нет, не изменилась. Не изменились оба, - сгрести ее в объятья, притянуть к себе мягко и вместе с тем стремительно, целуя все жарче. Когда бы она ни собралась уходить, у них еще будет время. до самого мига ее ухода. Возможно, Кьёраку еще сошлется на ранения, и решит, что ему не помешал бы отдых где-нибудь на горячих источниках. Или еще где, но в уединении, с той, которая, возможно, захочет это уединение с ним разделить. А Нанао-тян, безусловно, справится с отрядными делами.
С ее непутевым тайчо все будет хорошо. Все уже хорошо, - тело пылает не только там, где по коже чертят острые ноготки, но и где Лиза-тян просто прикасается. «Много новых рано придется залечивать, ох», - отпечатки укусов тоже горят, и потрясающе заводят. Им еще предстоит немало приятного, да-а, - на сей раз Кьёраку уверен. И, возможно, за это время и станет ясно, могут ли они смотреть друг на друга… прямо.
Потому что обида на него в этом бешено колотящемся сердце, увы, не истаяла, - губы скользят по белой коже, чувствуя этот бешеный стук, язык обводит затрепетавший твердый сосок. «Поздно?» - самый ночи разгар, самый жар ее, тот, за которым не нужны никакие слова.
«Все возможно», - ни к чему больше саке, ведь рядом – та, что опьяняет много лучше и слаще. Кровать недовольно скрипит под движением, когда Кьёраку садится на постели, сдерживая частое дыхание – садится резко, талией чувствуя скрещенные позади лодыжки Лизы-тян. это сводит с ума, она – сводит с ума, и неважно, узкая или нет у кровать. Кажется, сегодня они ее сломают.
«Прости-прости, Унохана-сан», - незачем сомневаться, хозяйка йонбантая уже уловила хорошо знакомую реяцу, которую, как бы ни старался прятать, Кьёраку все равно отпускает. Когда больше себя контролировать не может, когда накрывает любовным безумием, когда под ним стонет женщина, ради которой… да-а, ради которой можно забыть любую другую.
И, даже если Лиза-тян решит, что прежние отношения ей ни к чему, то пускай. Да и можно было ли это назвать отношениями, в полной мере? – «можно и нужно». Развлечения в увеселительных заведениях – это так, это не в счет. Это часть привычек, с которыми, благо, Лиза-тян мирилась. Станет ли мириться сейчас, когда все восхитительно зыбко, и держится только на лунном свете и тенях, а?
Каким бы ни стало похмелье завтрашнего дня, Кьёраку к нему абсолютно готов. Он достиг нирваны, обрел вою богиню – хотя бы на одну ночь. И согласен побыть здесь до рассвета, да что там, «согласен» - охотно останется. Пусть Лиза-тян поспит рядом, как это бывало. И на этот раз он точно проснется раньше своей неутомимой фукутайчо.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-12-13 11:49:27)

Прекрасней утомленно и сладко вздыхающей в твоих объятьях женщины может быть лишь женщина, которую желал столь давно и долго. А с Лизой-тян… пожалуй, лишь одну женщину доселе, до сих пор, Кьёраку вожделел дольше, и совершенно бесплодно. А здесь – что такое для шинигами сто лет, подумаешь?
Усмешка истаивает в темноте, а Лиза-тян утомленно склоняет голову к плечу своего бывшего капитана и любовника. Так всегда происходит – «не с ней», - отмечает Кьёраку про себя, но утомленный вздох, расслабленные горячие ладони, соскальзывающие по его гуди, но все равно цепляющиеся – все это говорит куда больше, чем Лиза-тян догадывается.
«Догадывается», - о, она-то? – несомненно.
- Спи, - вряд ли она слышит этот шепот-выдох, когда он касается ее слегка влажного виска губами, но веками чуть дрогнула, недовольно, когда погладил по щеке. Темные брови чуть сдвигаются, но черты лица разглаживаются быстро. Истаивает, будто лед по весне, привычная строгость, и прерывистый вздох, и льнущее ближе тело говорит Кьёраку еще больше. Да-а, она не просто скучала – сладкая истома вместе с усталостью, что заливают его самого, говорят о том яснее всего. Но еще важнее другого.
«Ты в безопасности», - горячее дыхание задевает по груди. Лиза-тян в безопасности. Когда еще, к кому она могла так льнуть за прошедшие сто лет? – о, у такой женщины, несомненно, было немало поклонников. Наверняка нашлось и к кому прильнуть, или же, что куда более вероятно, оставить такого вот, несомненно, счастливца, с тем, чтобы отправиться дальше. Скрываться. Кьёраку достаточно хорошо представляет себе жизнь вайзардов – к сожалению.
А теперь его экс-фукутайчо доверчиво дышит ему в грудь, и, кажется, даже чему-то улыбается во сне. Строгость смыло, словно набежавшей морской волной, черты лица нежны и расслаблены. Чего еще желать для продолжения подобной ноги? - чуть потеснившись, Кьёраку устраивает Лизу-тян поудобнее, совсем не возражая, когда ее ножка скользит по его бедру. Близко, еще ближе. Еще жарче, так, что невозможно разжать объятия. И не незачем – зима, морозы ведь.
Так холодно сейчас. И так холодно было друг без друга, - дремота накрывает легко, будто теплым весенним ветром. Чудовищное напряжение, в котором на самом деле пребывал Кьёраку все это время, теперь понемногу отпускает. Но расслабляться окончательно он не позволяет себе – пока что. Как тут расслабишься? – и тоже слегка улыбается, отпуская себя.
Теперь в безопасности и он. Теперь и его кусок сердца на месте, - и, когда чувствует быстрое прикосновение к виску, слегка обжегшее нежным дыханием, и веком не дрогнет. «Ах, Лиза-тян», - ее заботы способна растрогать, или же разбудить, из дремоты выдернуть… с тем, чтобы снова не давать ей спать. «Нет, нет», - ласково льнущее к нему тепло говорит совсем о другом.
Пусть поспит спокойно, есть кому за ней присмотреть. Теперь, - даже во сне эта мысль сияет ясно, будто утренняя звезда. Словно сквозь сон, Кьёраку прижимает Лизу-тян к себе крепче, и она, похоже, совершенно не против. А о поцелуях, что достались ей, спящей, можно не вспоминать – исчезают, как звезды на рассвете.
«Спи», - но пальцы она переплетает совершенно прежним движением.

- О, самое доброе, - вопреки обыкновению, Кьёраку и не спит уже. Обоих явно посещает схожая мысль, что-де, раньше было иначе, - он садится на постели рядом с ней, еще чувствуя прикосновение горячих и чуть припухших со сна губ. А взгляд, взгляд! – м-м, да, вот он-то точно совсем как раньше.
При движении кровать отзывается скрипучим стоном, и Кьёраку немного смеется, слегка пошевелив плечами, расправляя их – тесноватая кровать, не слишком удобно было лежать, но другой он бы точно не поделал. Неважно ведь, где спать, важно, с кем?
- Я готов заменить в йонбантае решительно все кровати, Лиза-тян, если мы предварительно опробуем их на прочность, - подмигивает ей, и берет в ладонь посуровевшее, снова восхитительно строгое и одновременно нежное лицо. «А распущенные волосы ей, безусловно, к лицу», - он помнил об этом, но забыл, насколько она хороша вот так - с алыми отметинами на шее, припухшими губами и растрепанными волосами, влекущая и прекрасная.
Сероватый рассвет обливает их, заключивших друг друга в объятья. Сердце Лизы-тян бьется часто, но вряд ли чаще, чем у Сюнсуя.
- Кажется, мне пора, - до чего же легко произнести эти слова, зная, что непременно увидятся сегодня. Глаза Лизы-тян, на него поднявшиеся – воплощенный морской лед, но Кьёраку лишь улыбается шире. О, как же он скучал по этому взгляду. Как часто видел его, обвиняющий, как сейчас, и потому самое правильное решение – снова поцеловать ее. Еще и еще. Чтобы отогнать дурное наваждение, и память, жестокую память.