Курт начинал сомневаться, что он не сумасшедший и в самом деле. Он знал – с самого начала – что он, конечно, не сумасшедший. Просто не умеет держать себя в руках, и не умеет не расстраивать маму и папу, и не умеет быть как все, и не умеет быстро выздоравливать, и вообще ничего не умеет – но не сумасшедший.
А теперь начал сомневаться.
Из-за снов.
Сны были такие настоящие! Он видел очень-очень хорошо, и верил всему, и особенно верил прекрасному-прекрасному королю со снежными волосами и старшему принцу, у которого волосы были почти как у него самого, и другому с красными, и голубоволосой занозе, и высокому говорящему балахону, и все цвета были яркими, а Курт не был бесполезным.
В это сложно было поверить, но он – не был – бесполезным. Он был воином. Он умел летать и делать пыщ-пыщ. У него был носорог! И он был нужен.
Он был нужен! Он был нужен! Он был нужен! И это не было сном! Это было обязательной правдой, которая непременно сбудется, надо только очень хорошо ждать!
«Это не сон!» – вопил Курт, пока его сдерживали, чтобы сделать укол. Он очень боялся этих уколов, потому что проваливался после них в ватную душную пустоту и ничего не помнил, и мог пропустить тот момент, когда его придут наконец забирать в сказочное королевство. И поэтому он так старался сделать всё, чтобы уколов не было.
Он ждал у окна, проводил там целые дни. Послушно ходил на все процедуры, пил все таблетки, завтракал, обедал, ужинал, даже ел на полдник сухие груши, на вкус напоминающие песок, и всё остальное время смотрел в окно. Неделю, и две, и три, и месяц, и больше, а потом сны стали тусклее и перестали ему сниться.
За ним так никто и не пришёл.
Он, может быть, действительно был сумасшедшим, раз верил в носорогов и в то, что будет летать, и в то, что когда-нибудь будет кому-то нужен.
– Зачем ждать, – любил повторять Патрик, с которым они виделись каждый день на обеде. – И так хорошо.
Патрик был тощим и старше Курта, наверное, на целых десять лет, а то и на двадцать, и Курт каждый день удивлялся, как это Патрик ещё не умер.
– Тут хорошо, – говорил Патрик. – Чисто. И спокойно.
А потом с разбегу ударялся головой в стену или кидал в окно табурет, но на окне была решётка, поэтому оно никогда не разбивалось, а Патрику делали укол и уводили, чтобы на следующий день привести снова.
Но в одном Патрик был прав: было и правда чисто. Невыносимо, чудовищно чисто.
Поначалу Курт пытался рисовать на стенах своей комнаты (он старался называть её комнатой, а не палатой, чтобы она казалось уютнее, но почему-то это не работало). Но все его художества закрашивали, а однажды в качестве наказания забрали у него Бубу. Кроме Бубу, у Курта не было в этом мире больше никого, поэтому с ним случилась ужасная истерика. Он не помнил из неё ничего, знал только, что потом половина персонала ходила с синяками, царапинами и чем-то похожим на ожоги, а Бубу у него не отбирали больше никогда: только грозились. Но этого было достаточно. Курт больше не рисовал на стенах. Он только мечтал, чтобы там сами собой появились обои, или рисунки, или хоть трещины, или самое маленькое пятнышко. С пятнышком было бы не так одиноко.
В тот день Курт играл в самую интересную игру, которую придумал за последнюю неделю: он считал. Не просто так, а зверей, всех, кого мог вспомнить: один носорог (он всегда начинал с носорога), два жирафа, три собаки, четыре слона, а когда звери заканчивались, он считал обратно. На тридцати семи динозаврах в комнату вошла медсестра.
– Курт, – сказала она. Курт вздрогнул и потерял счёт драконам. – Приведи комнату в порядок, к тебе гости.
Гости! Комната сразу стала огромной, а воздух – маленьким.
– Кто? – попытался спросить Курт, но рот только округлился, как у рыбы. Медсестра вопрос поняла.
– Твой двоюродный брат.
Курт нервно почесался. У него был двоюродный брат, но видеть его Курт не хотел: толстый Эрни вечно щипался, некрасиво гоготал, и пахло от него табаком, и зачем он решил вдруг сейчас заявиться в больницу, где даже папы с мамами никого не навещали, Курт не понимал. Тем более не понимал, что ещё можно было привести в порядок в комнате, где и так ничего не было, и даже постель уже была заправлена – но послушно кивнул и заправил её ещё лучше.
И медсестра вышла, и Курт замер, выпрямившись, у постели.
А потом дверь открылась.
Наверное, Курт правда сошёл с ума, потому что, какими бы яркими и цветными ни были его сны, всё равно они не были так прекрасны, как эта секунда, когда открывается дверь, и Курт смотрит, оцепеневший, и слышит имя – Бьякуран, откуда только берутся такие красивые имена, у него никогда не будет такого красивого имени – и видит распахнутые руки, и дальше совсем себя не контролирует, он, наверное, правда отвратительный и его надо лечить и никуда не выпускать, потому что он бежит, и бросается в эти объятия, и начинает неприлично и некрасиво рыдать, и повторяет сквозь слёзы:
– Где ты был раньше! Где же ты был, я тебя так ждал!