«Такая маленькая», - смотрит из-за линз круглых очков, за которыми фиалковые глаза только и хлопают ресницами. «Такая маленькая, и уже в очках», - прижимает к груди, к шикахушо, чуть великоватому, здоровенную толстую папку. Так много всего взяла о себе из Академии? Или дали с собой, как напутствие?
- Здравия… желаю, Кьёраку-тайчо-доно! – голосок чуть хрипловатый от волнения, в пол ударяется, когда малышка наклоняет в поклоне голову, пытается одновременно и папку удержать, и  поправить предательски сползающие по переносице очки. Папка падает на пол – почти, подхваченная у самых татами рукой капитана.
- Ну, ну, не надо так, - плечо под накрывшей ее ладонью – крохотное, птичье. Вздрагивает. – Приветик, - он улыбается ей так, что глаз не видно, - Исэ Нанао-тян. Я твой капитан. Зови меня Кьёраку-тайчо, - щечки ее расцветают, словно лепестки пионов, что шумят в саду за приоткрытой створкой сёдзи. Облака на небе еще густые, крутогрудые, но уже солнцем подсвеченные сквозь остатки туч. Прошел дождь – сильный, теплый, и радуга сейчас горит из мохнатого свинца облаков, Кьёраку сам видел.
Яркий солнечный луч отскакивает от круглого стекла, взгляд малышки становится серьезней, и от чувства в груди не отделаться – «она знает».
«Знает, но что?» - точно так же, как безмятежно улыбается маленькой Нанао, отвечаем сам себе Сюнсуй. «Может быть, ведь просто  у з н а ё т?» - но и это вряд ли. Когда он навещал дом ее матери в последний раз, она была совсем крошкой, - вертушки заколок-цветочков в волосах тихо вздрагивают, стрекочут. Такой знакомый звук, привычный уже столько лет, увы, - ветер врывается в личные покои капитана, треплет торчащие из папки листки, ерошит волосы Нанао-тян – она отчаянно смущается, и опускает голову, напоследок взглянув на своего тайчо – жалобно и очень-очень смущенно.
- Тебе у нас понравится, Нанао-тян. Я люблю, когда в моем отряде много таких красивых юных леди, как ты, чем больше – тем лучше, - ушки у нее уже малиновые, словно арбузная мякоть. – Скажи-ка, что это ты мне принесла? – он кивает на папку, и крохотная лапка силится подвинуть ту по циновкам, под невнятный писк – «Академ… просили… фукт… мару… сан». Как будто перед хачибантай-тайчо и вовсе не одна из лучших выпускниц Академии Шикьо за этот год.
«Ну, чтобы перестать стесняться, Кидо, к сожалению, не поможет», - он наблюдает за ней, легко протягивая руку – но не за папкой, а к маленькому столику, на котором стоит белая бутылочка с саке, и фарфоровая сакадзуки. Тихое бульканье, не громче капания с крыши – ветер еще не высушил дождь, и Кьёраку делает медленный глоток.
- А, так то для Лизы-тян, да? Очень хорошо, Нанао-тян, - и еще глоток, под усмешку. Мог ли предвидеть, что смотреть в эти глаза будет так непросто? – Спасибо тебе, большо-ое, - Кьёраку слегка потягивается, садясь – до сих пор приятно полулежал подле приоткрытых седзи, любуясь садом. Капли дождя серебром застывают в чашечках цветов, и кажется, что те плачут, когда ветер их встряхивает.
«Ветер цветы шевелит…» - улыбка становится глубже, спокойней, обретая и внутреннее равновесие.
Что же, это все когда-нибудь бы, да случилось, - парные мечи с шелестом уходят за пояс, Кьёраку поднимается. Сидящая перед ним девочка немедленно вскакивает – как же так, сидеть в присутствии старшего по званию.
- Давай так, Нанао-тян, - подмигивает ей Кьёраку, - я доверю тебе кое-что очень важное для меня, идет? – улыбка внутри ширится горько, горечью, но в руке его – всего лишь шляпа-каса, которую он водружает на голову своей… рядовой. - Сбережешь ее для меня?
- Так точ-ч… но… но.... ой!.. - она держит ее за края обеими ручонками, а Кьёраку же подхватывает с пола ту злополучную папку, придерживает ее локтем, под мышку засунув.
- Пойдём-ка, навестим Лизу-тян. Заодно покажу тебе отряд, - и подхватывает едва успевшую ойкнуть рядовую – «да что же это такое, ками-сама, а!» - и сажает ее себе на плечи.
- Поехали! Держись, Нанао-тян, - в ладонь Кьёраку три таких ножонки поместится – он крепко и бережно держит ее за щиколотку, пока малышка смешно протестует там, наверху.
- Но я… но… Кьёраку-тайчо! Так же нельзя! – вырывается звонко, под потолком. Капитан раздвигает створки фусума, выходя в коридор – ярко освещенный, и по волосам задевает соломой – девочка у него на плечах сжалась в комочек, спряталась за его головой.
- Что такое, Нанао-тян? – она чуть ли не дрожит.
- Но ведь… так нельзя… вы ведь… капитан, - сквозь волосы обжигает горячим дыханием, и голосок ее звучит чуть сдавленно – нос прижала, видимо.
- И что с того? Капитанам разве запрещено катать на плечах юных и прелестных одзё-тян, а? – низкий голос Кьёраку разносится по коридорам казармы, и встреченные по пути шинигами салютуют, кланяются, и улыбаются – не только ему.
- Это Исэ Нанао-тян, теперь она служит в нашем отряде, ребятки. Надо отметить ее вступление, как думаете, а? – нестройный, но дружный хор громогласно отвечает ему, что, мол да, конечно же, непременно, добро пожаловать, Нанао-тян, какая ты миленькая, Нанао-тян, тайчо, во сколько начинаем? – и тому подобное.
- Видишь? Я же говорил, что тебе здесь понравится, Нанао-тян, - очень хочется, чтобы она улыбалась. И Кьёраку надеется, что именно сейчас она улыбается, еще не  т о й, но уже – очень похожей улыбкой своей матери.
- Лиза-тя-ан! – дверь в кабинет фукутайчо отодвигается; вот и она, восхитительно хладнокровна и обжигающе неприступна. Прищур глаз Кьёраку на мгновение затуманивается – куда только девалась вся эта неприступность в те ночи, когда они делили один футон на двоих? – о, то ведомо лишь самой Лизе-тян.
Но обжигающей она оставалась всегда.
- Здра-авствуй, - чуть пригнуться приходится, чтобы Нанао-тян не задела макушкой притолоку, - а мы к тебе, - папка падает на стол, а затем маленькие варадзи чуть чиркают по половицам. Исэ Нанао-тян, направленная в Восьмой отряд по личному приказу капитана Кьёраку Сюнсуя, стоит, опустив голову, сжав ручонки перед собой, не смея снять сползающую ей на глаза шляпу-каса.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-09-26 23:20:19)

О, этот пронзительный взгляд, двойной, будто удар сердца – вначале сквозь линзы очков, затем поверх оправы. И навылет, - Кьёраку приятно прижмурился, снимая шляпу с головы Нанао-тян, и чуть церемонно ей кланяясь.
- Спасибо большое, что присмотрела за ней, Нанао-тян, - и лучезарно засиял улыбкой уже Лизе-тян, чья суровость могла обескуражить кого угодно, но только не капитана. По привычке он потянулся было поправить кимоно, но пальцы наткнулись на более плотный шелк – белый. «Хаори», - мягко вздрагивает что-то внутри.
Он не надел кимоно сегодня, и снял заколки. Но фиалковые глаза, казалось, так и преследуют его, вопрошающим взглядом маленького настороженного зверька, - он опустил ладонь на плечо Нанао-тян, поглаживая, запястьем чувствуя теплый взволнованный хохолок волос.
- Лиза-тян, твое очарование трогает меня за сердце, - смеясь, Кьёраку подмигнул своей фукутайчо. – Позволишь побеспокоить тебя, а? – словно и не ввалился только что, собственно, весьма бесцеремонно, благоухающий цветами, саке и табаком, и занимающий непозволительно много места, - он повел глазами по стройной фигурке Лизы-тян, тепло и любуясь. С высоты его роста вырез ее косодэ позволял видеть достаточно – немного, но для весьма живого воображения хачибантай-тайчо было более чем достаточно. А учитывая, что ему уже довелось прильнуть к объекту своих фантазий не раз и не два, ощупать и оценить со всех сторон, то немудрено, что улыбочка потянулась чуть дальше, чем это дозволено в так называемых «уставных отношениях». Нанао-тян еще слишком юна, чтобы разбираться в подобном, так что беспокоиться не о чем.
- Не могла бы ты дать Нанао-тян какое-нибудь поручение, а, Лиза-тян? О, прости, прости – Ядомару-фукутайчо, - Кьёраку чуть подмигнул ей. – Очень, очень Важное Поручение, какое можешь дать только ты. Или ты не хочешь заниматься делами, а, Нанао-тян, и предпочла бы поиграть? – на малышку он переключился мгновенно, снова присаживаясь перед ней на корточки. И все равно он оставался много выше нее, что ты поделаешь, - на гладком лобике собралась целая морщинка, а темные бровки строго сошлись над блеснувшей оправой очков.
- Поиграть? – какое стро-огое недоумение звучит в этом голоске, проняло бы даже Главнокомандующего. А что Кьёраку? всего лишь капитан, - хачибантай-тайчо поднял ладонь, слегка пошевелил ей в воздухе – дескать, ох, ничего такого сказать не хотел.
- Понял, понял тебя, Нанао-тян. Работа прежде всего, так ведь? – Кьёраку выпрямился, и смотрел уже на Лизу-тян, горячо и ласково. Шевельнул веками, чувствуя по-прежнему строгий взгляд Нанао-тян, и принял вид самый серьезный и значительный. На какую-то секунду.
- Позаботишься о ней для меня, а, Лиза-тян? – и слегка сжал девочку за плечи. – Рассчитываю на тебя, - подмигнул он ей совсем уж игриво, и задвинул за собой створку сёдзи.
Если первой встрече с племянницей надлежало пройти именно так, то Кьёраку ничего не стал бы здесь менять. А глаза цвета фиалок, что так и смотрят, упрямо и требовательно – ну, что же.
Лиза-тян позаботится о ней, отвлечет на какое-нибудь Очень Важное Задание. Старательной малышке это точно придется по нраву – глядишь, и отвлечется от мыслей о капитане.
«Если таковые есть», - выйдя на крыльцо барака, Кьёраку сощурился на золотистые лучи, подсвечивающие облака снизу. Превосходный денек, - и был таков в рывке сюнпо.
В Сейрейтее немало приятных местечек, в которых можно его отметить, - до любимого чайного домика было всего ничего, а саке там подавали отменное.

Лохматые облака уже приняли в себя разрумянившееся солнце, легко – как Кьёраку принимает в себя саке, пустых кувшинчиков из-под которого кругом встроилось уже немало. И сам он этому солнцу подобен, со слегка заалевшими щеками. Еще недавно возлежал головой на коленях одной из очаровательных работниц чайного домика, и ее умелые пальчики мягко массировали ему шею, и взгляд был полон учтивой заботы. Она выпивала с ним совсем немного, скорее, только для виду, но эти умелые пальчики затем прошлись не только по шее и плечам, но и по спине, и не только. Улыбчивая, темноволосая, и кимоно цвета персиков ей было очень к лицу, но в итоге, капитана Восьмого Отряда она покинула, отпущенная благодушным взмахом кувшинчика. Пускай отдохнет, поболтает с подружками, возможно, сменит кимоно на еще какое-нибудь, не менее красивое, - он открывает глаза, и видит вечернее небо, там и сям тронутое первыми звездами.
- Доброго вечерочка-а, – улыбается хачибантай-тайчо им, поймавшим отблески горящих на полу ламп, строго блеснувшим линзам очков. Он ведет взглядом по стройным щиколоткам, до подола юката, до цвета слоновой кости пояса, до белых рук, выглядывающих из рукавов. Изящное лицо с маленьким подбородком кажется почти суровым, но он-то знает, что пока что – это только игра.
- Неужто богиня сумерек запомнила места пребывания меня, грешного, и снизошла до меня накануне самой ночи? – поворачивается на бок, и, лукаво щурясь, смотрит чуть за ухо ей, за убранные наверх волосы – там действительно, небеса цвета этой юката, тронутые первыми звездами, уже окрасились в сумерки.
- Но тогда богине придется пробыть со мной до рассвета. Ведь уже стемнело, дабы она смогла возвратиться в свои небесные чертоги, - о, Лиза-тян.
Служба в Готэй-13, все же, замечательное дело, - потянуться лениво, кивнуть подоспевшим служаночкам – те, при виде новой посетительницы – посетительницы Кьёраку-доно! – не решились нарушить их разговор, но таковой пока не случился. Подхватились – и подхватили пустые кувшинчики, сакадзуки, тарелки из-под закуски.
В этот день Кьёраку, правда, гораздо больше пил, чем ел.
- Благодарю за службу, хачибантай-фукутайчо-о, - подмигивает Кьёраку Лизе-тян, садясь, разминая шею. – Какой приятный нынче вечер. Ты не находишь? – новая порция кувшинчиков с саке уже перед ними, на низеньком столике, и капитан наполняет сакадзуки своей фукутайчо самой твердой, недрогнувшей рукой. А она что стоит? Пусть присаживается, - и кивком указывает ей на дзабутон напротив, который также принесли подоспевшие служаночки.
- Люблю это место. Оно напоминает мне о том, что, где бы я ни был, всегда окажусь обнаружен, - посмеивается Кьёраку. О, таких мест по Сейрейтею и Руконгаю, поистине, немало. Да и если бы он прятался по-настоящему? – это ведь так, всего лишь игра, - взгляд на короткое мгновение просвечивается серьезностью, рука проводит по волосам. Указательный палец не ощущает привычного - заколок; брови чуть вздрагивают.
- Я не сомневался в том, что в отряде все будет превосходно, Лиза-тян. Я знаю, что всегда могу положиться на тебя, - серьезность во взгляде вспыхивает, горячо и ласкающе, когда Кьёраку смотрит на эту белую шею над темно-синим шелком.
Определенно, он уже весьма разгорячён. Саке помогает – саке помогло немного отогнать размышления о маленькой племяннице, нынче появившейся под кровом бараков хачибантая. И сердце зачем-то бьется чаще, но, уверяет он себя, это от того, что рядом с ним – напротив него – такая потрясающая женщина.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-14 14:26:37)

«Игры, игры», - взгляд почти лениво скользит по мягким отблескам шелка, который обнимает изгибы тела Ядомару-фукутайчо… «Лизы-тян», - поправляет сам себя Кьёраку. Обращаться к девушкам не по имени, а по имени, или, более того, по званию ему кажется по меньшей мере неучтивым. В особенности, когда эти женщины молоды и хороши собой. Любая из них, безусловно, кроме, разве что…
О, Унохана-семпай вне этих категорий, конечно же, - глоток саке отгоняет небольшой холодок, что пробегает по уже приятно вспотевшей спине при мысли о йонбантай-тайчо. Не то что бы они не ладили, или нечто в таком духе, но очарование Рецу-сан смертельно напоминало Кьёраку кое-кого. «Кого же?» - ревнивый звон в голове, под улыбку, и полуприкрытые глаза, когда он прикасается к виску, и видит сквозь прищур цвет оплетки рукоятей своих дайсё, глубокий, словно летние сумерки. И ему безумно и безусловно нравится то, что Лиза-тян сейчас облачена в юката именно такого оттенка. Словно хотела сделать ему приятно, угадала безошибочно.
- Почему здесь?.. – лениво переспрашивает Кьёраку, продолжая любоваться Лизой-тян. Прядями темных волос, обрамляющих лицо, чуть спущенным назад воротником кимоно, открывающим белую шею, что кажется потому и хрупкой, и соблазнительной одновременно. Этим маленьким ртом, что чуть алеет сейчас, касаясь краешка сакадзуки, повлажневшими губами, с которых, оказывается, так сладко срывать поцелуи.
Не столь давно завязавшаяся меж ними интрижка будоражила до сих пор. По сей день. И, похоже, день ото дня же разгоралась, - во взгляде Лизы-тян независимость восхитительно сочеталась с легкой дымкой то ли смущения, то ли каких-то неведомых Кьёраку мыслей.
Он тянется цокнуть краем своей сакадзуки о ее, и, потянувшись, не соприкасается пальцами – те замирают на расстоянии лепестка хризантемы от руки Лизы-тян. Ее взгляд держит на расстоянии – но Кьёраку словно бы смотрит за эти чуть потемневшие глаза цвета морской волны.
Тихо шумят деревья снаружи, свежий, влажный еще после дождя воздух врывается за перегородки, заставляя их задрожать. Касается темных волос Лизы, на которых, прямых и гладких, играют отсветы ламп, как на самом лучшем шелке.
Ее появление в отряде он, безусловно, с превеликим удовольствием отметил. Была традиционная попойка для новобранцев, ведь что может быть лучше, чем поприветствовать новоиспеченных шинигами дружеской пирушкой? Строгое личико, вкупе с неприступностью и изумительной фигуркой интриговали неподдельно, и хачибантай-тайчо счел бы величайшим неуважением не воздать им должное. Комплименты его никогда не бывали дежурными. Этой девушкой, как и многими, многими другими он всегда любовался искренне и от души.
А затем время полетело, застрекотало прозрачными стрекозиными крыльями, сине-зеленым отблеском глаз за линзами очков. Было чуть больше, чуть приятней, чуть чаще, чуть веселее – флирт будоражил обоих, но Кьёраку никуда не спешил. Их много было, таких вот – сильных и привлекательных, все же. Его отряд, его вотчина… охотничьи угодья, если можно так сказать.
И кто еще здесь оказался дичью, в одну из лунных ночей по весне, под цветущими деревьями? Саке оказалось в самый раз, и в какой-то миг остановиться уже стало невозможно. Игры претворились в реальность, и шум ветра в высокой траве долго вторил горячим стонам.
- Потому что тут подают отличное саке, разумеется, - легко улыбается он внимательному вопросу, подливая себе еще, наблюдая за изящным движением белой руки. Так и не скажешь, что эта ручка управляется с мечом столько хорошо, что сам Кьёраку-тайчо, один из лучших мечников Общества Душ, одобрительно кивает. И ведь оберукая, как и он – одинаково хорошо владеет и левой, и правой рукой. И вообще… руками, - ее капитан усмехается своим мыслям, чувствуя ласковый жар в груди и на щеках.
- Я должен еще раз поблагодарить тебя за твою заботу, Лиза-тян, - вновь тонкое цоканье фарфора по краю ее сакадзуки. – Кто еще, кроме тебя, способен так позаботиться о новобранцах? – капитан нисколько не преувеличивает. «Невозможно быть настолько идеальной», - саке приятно ударяет в голову, и расслабленный захмелевший взгляд так и блуждает по фигурке Лизы-тян. Она ведь обворожительна, умна, исполнительна, строга и собрана, и, ками-сама красива так, что захватывает дух.
Даже когда он трезв.
- И сегодня вечером ты должна как следует отдохнуть, Лиза-тян, дабы назавтра быть полной сил. Дабы, если придется… снова найти меня, так? – Кьёраку безмятежно улыбается.
Ведь она совершенно не напрасно явилась к своему капитану нынче вечером. Неужели только для того, чтобы возвратить его в бараки отряда? – о, нет.
Лиза-тян не настолько скучна.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-15 23:16:05)

Усмешка чуть прячется под прикрытыми веками, когда на пальце горит, горит след прикосновения. Словно кисточкой по бумаге провела его очаровательная Лиза-тян, выводя первый штрих кандзи «восемь».
«Все возможно»- девиз их отряда, и, поистине, они его воплощают. Приятнейшим из способов, - выдох получается чуть прерывистым, невольно. Все это слишком хорошо, настолько, что хочется остановить время этого вечера. И пусть Лиза-тян говорит что-то о том, что все еще «надо успеть».
Они успеют все, - воздух между ними становится словно гуще, и запах цветов, что после дождя особенно прян и силен, вползает меж неплотно сомкнутых, словно женские колени, и таких же белых перегородок-сёдзи.
Но прекрасней любых цветов пахнет она. Тонкие пальчики касаются стройной шеи, как если бы Лизе-тян вдруг стало жарковато, но движение нарочито неспешное. Открывающее слегка выступающий седьмой позвонок, обнажающее его, такой беззащитный. Словно прелестная Лиза-тян нарочно подставляется, дразнит своего капитана, зная, что устоять он не сумеет.
И не собирается совершать подобные глупости, право же.
- Я чувствую себя ответственным за твою усталость, моя милая Лиза-тян, - голос Кьёраку бесконечно, безгранично серьезен, но в глубине его – ласковая, почти ласкающая слух улыбка. И сердце снова слегка заходится – не от выпитого, а от удовольствия, от предвкушения, что тянется здесь средь ароматов цветов и благовоний.
Негромко вздрагивает через пару комнат от них струнами цитра, и в местами уже просохшей траве просыпаются цикады, вторя ей. Ночь идет – свежая, чуть влажная, но с поднимающимся ветром. Он высушит остатки дождя, он взбудоражит деревья, разгонит тяжелые облака… и можно будет полюбоваться луной нынче ночью, ведь так? – прядь волос у виска Лизы-тян снова чуть трогает ветром, а глаза вспыхивают зеленовато-серебряными отблесками.
- Ведь тебе приходится столь много делать, для отряда – и для меня, - никаких преувеличений. Капитан ни за что не позволили бы себе хоть в чем-то преуменьшить заслуги своей фукутайчо. «И как она только на все находит время?» - о, риторический вопрос. Ведь, подобно своему капитану, Лиза-тян прекрасно владеет умением распределять обязанности. «И позаботилась о Нанао-тян, так?» - хмельная мысль проскальзывает краешком немного грустной усмешки, и истаивает. Сейчас абсолютно не время для того, дабы тревожить себя пусть светлыми, но горькими раздумьями. Ибо нечто изумительно сладкое уже ожидает капитана Кьёраку, что сейчас выбрасывает из своей головы решительно все, к удовольствиям не относящееся.
- Позволь сказать, что я очень, очень сожалею о твоей усталости, - между лежащими на полу ладонями, его и ее – не более двух сяку. Подвинуться? – отличная идея. Так, чтобы уже чувствовать тепло ее тела, чувствовать запах – дурманящий и нежный, и наблюдать за длинными ресницами, что слегка опущены долу.
Ладонь мягко ложится на ее плечо, и обращенным к нему строгим глазам Кьёраку безмятежно улыбается. Пальцы накрывают эту белую шею сзади, слегка прохладную, и нажимают едва-едва, но все-таки ощутимо.
- Позволишь мне помочь тебе? У меня неплохо получается снимать напряжение, - а ее шея и плечи напряжены, мышцы слегка затвердевшие. Еще бы… столько времени сидеть за бумагами и документами, вместо своего нерадивого капитана. Он пристыжен, безусловно, но полон желания загладить свои проступки. Их у хачибантай-тайчо столько, что начни перечислять – к полудню завтрашнего дня только закончишь.
- Я более чем готов искупить свою вину, - и, пусть ночи коротки, им хватит времени на все, - ладонь горячеет, и кончики пальцев зарываются в шелковистые темные волосы у основания затылка, безотчетно и нежно его массируя.
Кьёраку никуда не торопится.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-19 08:28:57)

В жизни все подчиняется своему ритму, своему биению, создающему гармонию. Даже безумие, что готово охватить, будто пламя – промасленную бумагу. С ним тоже нужно знать, когда позволить вознестись, а когда - дать приугаснуть, - пальцы нажимают  еще, чуть сильнее и нежнее одновременно. Чуть склонённая, подставляющаяся, подставившаяся шея Лизы-тян немного вздрагивает, а по ладонь задевает выбившаяся из  убранных наверх волос мягкая прядь. Руки почти соприкасаются, когда она тянет назад, обнажает шею сильнее, а поцелуй – будто стремительный выпад. Быстрый, как чиркнувший по лицу лепесток цветка на ветру, он словно порожден отчаянной решительностью, перечеркнувшей робость, которую Кьёраку ощущает в этом неистовом биении пульса, в этом учащённом дыхании, и нарочито опущенными ресницами.
У Лизы-тян прекрасно получается дразнить его, надо отдать должное, - одинаково учащается сердцебиение у обоих, Кьёраку чувствует это, спускаясь пальцами по ключицам, чуть нажимая на них, и сдвигая темно-синий шелк с этого восхитительного плеча. Кожа ее – нежнее лепестка белого лотоса, но мышцы под ней твердые, и отнюдь не только по причине усталости. Она сильная, изумительно, изумляюще сильная, его фукутайчо. И к подобной силе его влечет неумолимо; азартом разгорается кровь – как далеко они еще смогут зайти. Чем это все, в итоге, может стать? – задаваться подобным вопросом бессмысленно, все же.
Страсть – она как пламя, как короткое время цветения. Ей нужно наслаждаться, любоваться, принимать ее, а не размышлять о том, что было и что будет.
Трезвостью рассудка Кьёраку Сюнсуй если и отличался, то только не рядом с женщинами. О, эта напускная строгость его не смутит. Ведь дыхание Лизы-тян, когда он ведет губами по этой бархатистой коже сзади, говорит за себя лучше любых слов, и натянувшаяся на вздымающейся груди юката проклюнулась двумя соблазнительными точками.
- Я только начал, Лиза-тян, - тело выдает ее с головой, а горячий вздох ласкает слух, когда ладонь Кьёраку проскальзывает под юката, накрывая собой горячую тяжелую грудь и сжимая ее. – Моя вина много, много глубже, - он посмеивается, обжигая дыханием эту напряженную шею, привлекая к себе ближе, вплотную, почти резко – эту невероятную женщину. Выпитое саке резко вспыхивает в крови, словно в винные пары попадает искра. Какие там еще голоса поблизости? – поцелуй в слегка пахнущие саке и цветами губы быстр, горяч, и не дает шанса отстраниться.
Пояс юката шелестит, слегка распущенный, задевает концами по лежащей на талии руке.
Взгляды пересекаются – затуманенные и понимающие. Мужчине и женщине, дабы быть вместе, ни к чему лишние слова – и лишние одежды, так ведь? И субординация. И звания, - все сминается, словно горячо шелестящий, вместе со стонами, шелк.
Какие-то разговоры за перегородками, чье-то присутствие заводит отчего-то даже сильнее, - это очень легко, усадить Лизу-тян на себя верхом, провести ладонями по этим белым коленям, выглянувших из темно-синих сумерек шелка юката. На вкус ее кожа чуть сладковатая, затвердевшие соски – горячи и пряны, но не слаще этих губ, от которых веет, кружа голову, запретным. «Ей тоже это нравится», - им обоим нравится это, посылать к меносам и даже дальше любые правила, создавая свои, собственных опасных игр, - хаори вместе с косодэ соскальзывают с плеч Кьёраку одним движением, и по разгоряченно коже ведет прохладой. Но пыл его, жар, унять сможет только одно. «Одна», - и в глазах темно от этих поцелуев, жаркого дыхания, и ласк, которым совершенно точно не нужны слова.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-20 05:48:49)

Сложенные очки чуть слышно брякают о столик – это жест согласия, знак того, что более ничто не станет мешать им. Никакие условности, и лицо Лизы-тян близко, в скользящих по нему ладонях. Морские глубины ее глаз – темно-зеленые, яркие, разверзаются навстречу, взметнувшейся бурей. На губах – ее улыбка, пополам с жарким дыханием. На плечах – сильные маленькие руки, царапающие раскаленную кожу. Завтра царапины станут побаливать – Лиза-тян, как Кьёраку уже успел усвоить, предпочитает не сдерживаться.
«И не надо», - хочется ему шепнуть ей, когда полы юката распахнуты, когда шелковистая талия трепещет под его ладонями, выгибаясь навстречу. Капитан, лейтенант? – никто в Готэй-13 не знает подобного удовольствия нарушения субординации, и не посмеет познать. «Все возможно», - самый правильный девиз, все-таки, когда торопливые прикосновения заставляют тяжело вздрагивать, а на полу под ними нет ничего, кроме собственной одежды. Без очков лицо Лизы-тян кажется другим – но все же это она, - и безмятежная улыбка на мгновение стирается с лица Кьёраку, когда по сердцу его ведет обжигающе сильной волной, в которой сгорают любые условности. «Иди ко мне», - под ласковый горячий шепот, и она выгибается навстречу, стонет, обвивая ногами, обжигая ухо сладкими приглушенными стонами.
Она способна расплавить даже камень – и даже не в миг, когда трепещет под ним, когда сжимается так, что от наслаждения в глазах темно становится. Но когда их взгляды встречаются, а она резко подается вперед, садясь верхом, и Кьёраку со смехом выдыхает, оказавшись опрокинут на лопатки. О, подобные поединки – все же, самые правильные и прекрасные.

По взмокшей исцарапанной спине ведет сквознячком, но это даже приятно, - Кьёраку, на локте приподнявшись, наблюдает за Лизой-тян с улыбкой. Темные ее волосы пропускает сквозь пальцы, не давая поправить, смеясь, мешает ей, прежде чем зарыться в них рукой снова, и накрыть этот маленький рот поцелуем. Чувствуя, как она отзывается, как прижавшаяся к его голой груди грудь также трепещет, и как прохладное бедро скользит по его бедру, закинутое, словно бы уже притягивая ближе. Потянувшись через Лизу-тян, поцелуя не прерывая, всего лишь руку с ее затылка убрав, Кьёраку нашаривает где-то на татами рядом хаори, и набрасывает его на плечи своей прелестной фукутайчо. Широкий, пахнущий табаком слегка, он укрывает ее полностью –и даже самому Сюнсую хватает немного. И это удивительно будоражит, ласковым чувством – то, что эта женщина, которой, все же, не стоит лежать на сквозняке, - Кьёраку притягивает ее к себе ближе, покрывая неспешными поцелуями эту слегка солоноватую от пота атласную кожу, - так вот, эта женщина столь легка на подъем. С ним, - в его объятьях она такая маленькая, и обманчиво хрупкая.
«Стрекоза тоже кажется хрупкой», - глаза снова встречаются.
- Я полон энтузиазма продолжать, - большой палец бережно поглаживает ее по щеке, а улыбка полна спокойной нежности. – Но мне кажется, ты немного замерзла, - Кьёраку садится на жестком татами, увлекая Лизу-тян за собой, сесть. Белое плечо под прикоснувшимися к нему губами кажется совсем холодным. – Желаешь сбежать сегодня насовсем? – взгляд чуть исподлобья, смеющийся, и губы прикасаются к ямке на внутренней стороне ее запястья, там, где бьется пульс, горячо и ласково.
- У меня есть пара идей, - если оставить здесь хаори, то вряд ли Кьёраку-тайчо будет сильно отличаться от какого-нибудь шинигами, решившего приятно провести время со своей подругой. А одна гостиница на онсенах в первых районах Руконгая – м-м, превосходная идея. – Ибо есть места, о которых ты пока еще не знаешь.

Эта вот истинная, цельная независимость в Лизе-тян всегда и влекла, - откинувшись назад, лежа на смятом хаори, Кьёраку позволили себе еще немного полюбоваться этим гибким, в темноте белеющим телом. Лиза-тян знала, сколь хороша – о, да она была бесподобна, а нелепая стыдливость была ею отброшена, как нечто  не подходящее лично ей. Среди знакомых Кьёраку женщин таковых было… да по пальцам перечесть. Лиза-тян решительно нарушала все каноны, правила, порядки, присущие ее полу. И совершенно не заботилась о том, как это выглядит в чужих глазах.
А выглядело потрясающе, - Кьёраку подался чуть вперед, оказавшись чуть задетым по лицу полой юката, но слегка сжал это восхитительное обнаженное колено, запечатлевая на нем поцелуй. А затем потянул с пола смятый шикахушо, успев обменяться с Лизой-тян парой горячих взглядов.
То, во что они падали вместе, было самым изумительным. Оно было обоюдным, - он не отказывал себе в удовольствии пару раз отвлечь ее (да и себя) от одевания горячим поцелуем, после которого мысль об одежде казалась до того неуместной, что хотелось отбросить. Одежду, в том числе.
Но у них, все же, впереди еще ночь, да и о Лизе-тян стоит позаботиться. Ведь завтра ей опять возиться с отрядом, а ее тайчо… а тайчо, возможно, о, только возможно, что составит ей компанию. Далеко не факт, - посмеиваясь, Кьёраку завязал пояс хакама, и рукояти Катен Кьёкоцу бряцнули, соприкоснувшись. Хаори он подхватил с татами, и положил, небрежно свернутый, на дзабутон. Куда отправить, прелестницы сообразят. А им ни к чему сейчас, чтобы на него таращились, и узнавали капитана. Вот чем еще удобно было кимоно, которое он обычно носил с собой. И когда таким вот прелестным девушкам, как Лиза-тян (приобнять ее, уже одетую, за талию, поцеловать в висок, зарываясь пальцами в волосы), ночью, к примеру, становится зябко, оно ох как пригождается, - подав ей руку, он соскочил с террасы в сад, свободной рукой надевая и поправляя каса.

Ветер пробуждается ночью, словно какой-то юный бунтарь, решивший сбежать. Кьёраку сложно уже назвать юнцом, хотя бы даже и внешне. Но именно таким вот шинигами, без номера на спине и без бремени в душе, сейчас он себя ощущает, ведя Лизу-тян тенистой тропинкой, в которой так сладко останавливаться и вот так вот целоваться, вжимая ее спиной в ствол какого-нибудь шумящего кроной дерева. Не саке пьянит уже – сама ночь, что после дождя полна звуков и запахом, когда на коже отпечатаны ее прикосновения, а спина под косодэ все так же приятно горит, - сердце часто колотится. «Не дойдем», - повалимся где-нибудь здесь же, в еще сырую после ливня траву, и обо всем позабудем. Как в первый раз, - ночь их приняла в свои объятья тогда, под выпитое, и охотно примет сейчас. Кьёраку не сомневался в своей давней подруге-сообщнице.
- Догонишь? – кое-как оторвавшись от этих сладких, точно персик, губ, он подмигнул Лизе-тян, и сорвался с места в сюнпо. Не самом быстром – но когда она поравнялась с ним, одобрительно покосился. Бьющий навстречу ветер задевал вырез ее юката, открывая больше и прекрасней. «Словно только что не таращился на них», - смотрел бы бесконечно, право.
Ночной Сейрейтей, плавно переходящий в Руконгай, под почти полной луной в мареве быстро бегущих облаков – зрелище, прекрасным фоном идущее для небольшой пробежки в сюнпо. И почти жаль, что на бегу (на лету) не прикоснуться. Зато смотреть можно – лаская взглядом, которым Кьёраку вскоре указал на темные, густые заросли деревьев внизу. Дескать, нам туда, - а а из-за них струился легкий парок, чуть серебрящийся на фоне луны.
Пахло влажным паром, когда они остановились, и камнями и деревом. Теперь-то Кьёраку не отказал себе в удовольствии приобнять Лизу-тян за талию, провести пальцами по ее чуть заалевшим после пробежки щекам, заглянуть в глаза – и легонько поцеловать в переносицу, просто прижав ее к себе. Наслаждаясь мгновением. Не побега от повседневных дел – их у хачибантай-тайчо почти и не было, утруждаться он не любил, но просто мигом, кога женщина, к которой влечет не только телом, дышит в твоих объятьях.
Им обоим нравится эта игра. И оба, безусловно, достаточно разумны, дабы получить от нее только удовольствие, не задевая друг друга острыми углами подобных отношений. «Неуставные», - до чего будоражаще это звучит, право, - посмеиваясь, он взял Лизу-тян за руку, и повел по дорожке, мощеной круглыми камнями, к освещенному входу в гостиницу.
- Добро пожаловать, - оками-сан радушно и учтиво поклонилась шинигами-сану и его подруге. Ночные сумерки скрывали его лицо, да и широкие поля шляпы-каса не позволяли рассмотреть многое, а что двойные мечи у пояса – так многие шинигами форсу ради такие носят. У оками-сан жизнь такая, лишних вопросов не задавать, а лишь, учтиво кланяясь, провожать дорогих гостей до отведенных им комнат… комнаты, и показывать, как пройти на источники.

Царапины на спине ожидаемо пекло, пощипывало даже, но вода явно была целебной. Скоро перестало, - Кьёраку откинулся спиной на бортик, сложенный из грубого камня, прикрывая глаза, выдыхая блаженно. А когда открыл – увидел спускающуюся к нему по камням богиню.
- Как тебе местечко для отдыха, Лиза-тян? – саке на подставке стояло рядом, но торопиться он не собирался. Еще развезет некстати, в горячей-то воде. С такой горячей женщиной, - внутри сладко заныло, остро отдаваясь в пах – он хотел ее, и в потемневших глазах оно блеснуло жестко и недвусмысленно. Почти сразу спрятавшись за полуулыбочкой – такое удовольствие, все же, он еще немного растянет.

Густо-синее, почти черное, словно шелк шикахушо, небо над головой – звезды подмигивают сквозь поднимающийся от горячей воды пар, и невольно дышится глубже, чаще – в особенности, когда под тихий плеск воды богиня оказывается чуть ближе к своему скромному почитателю. Или нескромному? – Кьёраку неподдельно и откровенно любуется этой высокой грудью, что вздрагивает над водой, полускрытая паром, точно кружевом. Этим блеском в глазах цвета моря, этим румянцем на заалевших не иначе, от жара воды, щеках.
Ему тоже жарко. Соблазном веет от каждого движения Лизы-тян – податливой, в объятьях мигом оказавшейся. Маленькая ладонь скользит по груди и по шее; Кьёраку выдает в ее губы тяжело, под участившееся сердцебиение – дразнит она, так вот поглядывая, так вот останавливая взглядом. Он этот взгляд запомнил еще по вступлению рядовой Ядомару в отряд – о, и зачем столь некстати ему вспоминаются такие вещи, зачем они накладываются в памяти на события другие, совсем недавние? – он тянется поцеловать ее, еще, но маленькая ладошка, что столь соблазнительно и желанно опускалась ниже, теперь словно говорит Кьёраку – «нет».
Ну, он пока тогда пропустит рюмочку-другую, отгоняя от себя непрошеные ассоциации с рядовыми, - фарфор в деревянной подставке негромко и мелодично цокает, саке булькает – в обе пиалки.
- Немного саке, возможно? – не дожидаясь ответного жеста, Сюнсуй салютует Лизе-тян сакадзуки, делая быстрый, возможно, даже торопливый глоток. Ее пальцы на плечах – поистине, божественными прикосновениями. По разогретым недавними любовными утехами, да еще и горячей водой мышцам – м-м, самое оно. Прекрасно. Просто прекрасно, - в сакадзуки остаётся саке на пол-глотка, и несколько капель жемчужно мерцают в лунном свете, прежде чем пролиться на ямку чуть выше ключицы, фарфор брякает о камень, а саке, смешанное с легкой солью, и привкусом воды источников, опьяняет еще сильнее.
Или это она так пьянит? – риторический вопрос, когда эта гибкая шея трепещет под поцелуями, и когда дыхание наконец-то встречается, снова. И, может быть, в этих ласках чуть больше жесткого, чем прежде, и движение, которым Кьёраку резко двигает Лизу-тян к себе, несколько грубовато, но терпеть больше нет ни сил, ни желания. Пальцы сминают ее, горячую и нежную, и губы жестко встречаются, ловя тихий стон –  жадно, неуёмно. Так, чтобы позабыть все, что тревожило прежде, - по лопаткам, поверх старых царапин, огнем проносятся новые, а на белоснежной шее расцветают алеющие отметины, словно лепестки камелий.
«Здесь больше свободы», - деревянные мостки вздрагивают под спиной Кьёраку, по телам струится вода, а русалочьи глаза Лизы-тян мерцают, словно звезды. Поистине, больше свободы, - горячий источник окружает забор, и они скрыты от посторонних глаз. А если кто-то захочет подсмотреть – что же, пускай завидует, - шелковистые темные волосы прохладой льнут к запястью, и стоны становятся громче, а жар – все сильнее.

… - Кажется, тебе все же удалось немного расслабиться, - приглушенным шепотом, во все еще влажные волосы. Ладонью Кьёраку разминает основание шеи Лизы-тян, нежно касаясь заметно помягчевших мышц. От нее пахнет свежестью и теплом; лунный свет касается белой бумаги седзи снаружи, и внутри комнаты гостиницы даже светло. По крайней мере, видно многое… а что неподвластно глазам, то увидят руки, - тяжелая грудь снова ложится в ладонь, горячо и приятно, выскользнув из-под полы не завязанной легкой юката. Кьёраку на себя набрасывать ничего не стал – жарко, и дышит до сих пор глубоко. По телу разносятся искры удовольствия, пополам с приятной усталостью – сейчас можно и придремать немного, ведь летние ночи так коротки.
Коротки и сладки, как эти губы, - зачем думать о том, что придет на рассвете? – пальцы, что мягко приподнимают подбородок Лизы-тян, слегка вздрагивают, и улыбка на миг просвечивается растерянностью.
Чему беспокоиться, коли все уже решено, и он сам взял, принял маленькую племянницу в свой отряд? – но его Катен Кьёкоцу лежат здесь же, подле Хагуро Тонбо Лизы-тян, и взгляд невольно вздрагивает в ту сторону. Никогда такого раньше не было – настолько… четкого ощущения, пускай и пригоушенного.
Кажется, вакидзаси резонирует с чем-то. С чем-то маленьким и немного печальным, - но растерянность и напряжение уходят с лица, Кьёраку снова улыбается. Все заняло не более пары секунд – так что стоит ли вообще обращать на это внимание? – лучше просто снова поцеловать ее, такую сладкую, влекущую и жаркую. К меносам субординацию. Им так хорошо вместе.

Сон подступает неспешно, словно ступая вслед за постепенно выравнивающимся дыханием прильнувшей к груди Сюнсуя Лизы-тян. Ее плечи опускаются, маленькая рука чуть вздрагивает, цепляясь – пожалуй, зябко из-за ночной сырости, которой тянет со стороны источников.
Но есть кому согреть ее, - ладонь снова зарывается в темные волосы, слегка массируя, и в сумраке комнаты видно, как тонкие черты лица Лизы-тян слегка расслабляются. Да-а, ей нравится, если так, - Кьёраку обнимает ее крепче, закрывает глаза, уходя в приятные размышления о минувшей – еще идущей, чего это он – ночи, о вечере… Пахнет влажными волосами, разгоряченными телами – так, как всегда пахнет после горячей воды, и кожа Лизы-тян кажется еще более горячей  гладкой. Так и тянет прикоснуться, разбудить – «почему нет, в самом деле», - он усмехается, не открывая глаз, чувствуя ее жар, прижимающуюся к предплечью грудь. Наводит не только на размышления, но и пробуждает желание.
Однако беспокоить он ее не станет, ибо нарушить очарование подобного сна – преступление, - из-под полуприкрытых век Кьёраку любуется ею, но недолго. Сон одолевает и его – спокойный, словно отгороженный, отгородившийся от едва уловимого звона со стороны занпакто.
Словно кто-то тихонько плачет, оставшись в одиночестве.

… «Рано же еще», - хочется сказать Кьёраку, когда рядом с собой он ощущает движение. И холодом повеяло, после отстранившегося тепла – совсем нехорошо, ну. Рукой шарит рядом с собой по футону, но Лиза-тян проворна, словно стрекоза, и столько же быстра и собрана. Вот и собралась быстро, - их теплых волн сна выплыть ну решительно невозможно. Кьёраку успевает только слегка задеть ее по стройной щиколотке, но она все равно выскальзывает из кольца пальцев. «Несправедливо», - лучше бы осталась. Ведь что может быть приятней совместного пробуждения, в объятиях друг друга, с обоюдным недвусмысленным желанием? – но фусума задвигаются за Лизой-тян с характерным стуком, и он остается один. Увы, совсем один, - смутно мелькают какие-то мысли о том, что у оками-сан обязательно найдется компания для уважаемого шинигами-сана, но додумать эту мысль Кьёраку не успевает – снова проваливается в приятный сон. Запах покинувшей его женщины еще будоражит обоняние, и улыбка с лица даже и не думает сходить.

Шумит тенистый сад – нет, не просто тенистый. Он шумит тенями, и цветы его – словно расплывающиеся за закрытыми веками цветные круги. Они непостоянны – то раскрываются, то увядают, они вечно в движении, они шевелятся – на непрестанном ветру. Тихонько звякает кандзаси в высокой прическе, и ему отвечает тихий сухой перестук, как если бы фаланги пальца, высушенные, выбеленные, кто-то собрал в четки и играл ими теперь.
Больше здесь не плаче никто, - Кьёраку чуть вздрагивает веками, видя над собой нависшую соблазнительную тяжесть. Белизна кожи выреза точно жемчуг, а блеск единственного глаза – изумруд чистейшей воды.
- Охана, - как же он рад ее видеть.
- Сакураносуке, - сколько холода в этом голосе, обманчивого, словно красота цветов над тенями. Ведь под ними гниют глубоко закопанные секреты, и аромат роз и пионов смешивается со сладковатым запахом тления. Может ли быть иначе здесь? – холодный палец скользит по его обнаженной груди, точно лезвие.
- Ты хочешь поиграть со мной? – по лопаткам проносится приятным холодком. О, в играх такого рода его охана знает толк.
- Глупости, - что, раздражена? Какая жалость, - Кьёраку улыбается, закрывая глаза.
- Ты встревожен, - она не беспокоится, лишь констатирует факт.
- Самую малость, - сбоку – присутствие. Катен Кьёкоцу-тян выходит из теней, садится рядом, сложив руки на коленях. Спокойна и невозмутима, только дрожит слегка. И ее рука кажется раскаленной, когда она послушно прикладывает ладонь к поднятой ладони своего хозяина.
- Не тревожься, малышка, - ее единственный глаз долго смотрит на него, прежде чем утвердительно моргнуть.
- Все будет хорошо.

С пробуждением и возвращением в отряд Кьёраку торопиться не собирался. В гостинице на онсенах подавали неплохое саке, а уж завтрак так и вовсе был выше всяких похвал – хотя по времени это, конечно же, уже был и обед. Парочка адских бабочек, бестолково позванивая крылышками, летали туда-сюда, но хачибантай-тайчо и думать не собирался обращать на них внимание. Случись что серьезное, его бы уже вызвали, а пока что и сами справятся со всеми делами и заботами. Взрослые шинигами небось, - солнце уже стало клониться к вечеру, когда Кьёраку решил, что гостиница ему надоело, и неплохо бы заглянуть в отряд проведать Лизу-тян, м-м, - царапины на плечах и спине приятно саднили, и паху мигом стало тянуть, сильно и сладко. Какой была ночь, ох, какой прекрасной – Кьёраку с удовольствием бы повторил.
Хотя не слишком ли он настойчив? – известно же, что столь ценную дичь, столь драгоценную, важно не спугнуть. Но отказать себе в удовольствии решительно невозможно, - стены бараков хачибантая встретили своего капитана стройным хором голосов, отозвавшимся легкой болью в виске, и пожеланиями доброго дня, ой, точнее, вечера, Кьёраку-тайчо! Все как он и говорил – сами справляются, и прекрасно.
А в полутемном коридоре ему повстречалась вершительница судеб шинигами отряда и властительница помыслов его капитана – Кьёраку чуть поклонился Лизе-тян, и выпрямился, придерживая шляпу.
- Делом? Разумеется, Лиза-тян. Хотел бы пригласить нынче выпить немного саке и полюбоваться луной, – «прости-прости, я заспался», - взгляд неторопливо скользил по ее высокой груди, что еще хранила отметины от его пальцев и поцелуев, несомненно, по белой шее, по… о, работа, как всегда? Снова какие-то папки с личными делами? – Кьёраку улыбнулся чуть шире, увидев знакомые иероглифы на обложке, а сердце дернулось от тихой боли.
- О, а как дела у нашей милой маленькой Нанао-тян? – осведомился он, кивая на папку. – Снова Очень Важные Поручения, да, Лиза-тян?

«Ты так холодна со мной нынче», - но это естественно, и в чем-то прекрасно. Это – часть их игр. Вопрос в том, сколь много настоящего вкладывает в это здесь и сейчас Лиза-тян, - Кьёраку прислоняется к стене, глядя на нее – непреклонную и словно бы непримиримую. Суровую до того, что впору подумать, что минувшая ночь и жаркие стоны и вовсе приснились, но нет – видно, предательски алеет под ключицей отпечаток поцелуя, показавшись из-за воротника шикахушо. Он задерживает взгляд на нем, и полуулыбка с лица не сходит. Да, такие игры ему тоже нравятся. Сейчас его время отступить назад, верно?
Мимо проходят шинигами, салютуют, кланяются – как же, и тайчо, и фукутайчо, да стоят, да беседуют, вероятно, о делах отрядных. Кьёраку кивает им в ответ, и на вопрос насчет выходных кивает еще разочек, наиодобрительнейше – дескать, все в силе, традиции мы не нарушаем. Традиции мы традиционно опустошаем, прославляя их с чарками в руке, - взгляд его снова скользит по фигуре Лизы-тян, словно не замечая ни резкого выражения ее прекрасных глаз, ни напряжения в этой потрясающей фигуру. Невозможно быть настолько сексуальной. Это, как оно… незаконно, да.
- Прости, я отвлекся, - от созерцания ее груди. – Что ты говорила? – Лиза-тян рядом, словно мимо проходит. Опасно близко, - взгляды сталкиваются.
«О, меня в чем-то подозревают?» - Кьёраку удивлённо поднимает брови, встряхнув головой, отводя с лица прядь.
«На воре, говорят, и шапка горит… шляпа в моем случае», - голове и впрямь стало жарко. С чего бы это Лиза-тян так заинтересовалась малышкой?
- О, Лиза-тян, неужели ты думаешь, что я настолько отпетый лентяй? – конечно же, думает. Безмятежно улыбаясь, хачибантай-тайчо слегка – едва касаясь – приобнимает свою фукутайчо за талию, и идет с ней по коридору к выходу из казармы. Ведь она куда-то спешила, верно? – Ее дело просто попалось мне на глаза, только и всего, - кивок на папку с иероглифами. Не-ет, Лиза-тян, никаких разговоров с директором Академии. Никаких тайн, и уж, тем более, никаких особенных пристрастий к юным девочкам, каковые кое-кто мог бы заподозрить. Ками-сама, о подобном и помыслить-то отвратительно, - по небритому лицу проносится легкая тень.
- Старательная юная леди, правда? Мне показалось, что вы поладите. Она такая маленькая, но напомнила мне тебя, когда ты только пришла в отряд. Такая же серьезная, и любящая книги. А как талантлива, м-м, - пустая прихоть, Лиза-тян. Просто по пьяни взбрело в голову, - ему же подают списки выпускников Академии. Пальцем в небо, Лиза-тян… ах нет же. Не пальцем в небо. Приказом за его личной подписью малышка Исэ Нанао-тян переведена в Восьмой Отряд, и ты это непременно уже знаешь.
Это не то, о чем стоит знать посторонним, но лед в глазах Лизы-тян сейчас кажется Сюнсую особенно привлекательным. Тело еще помнит ее жар и атласную кожу, ее страсть – и поэтому приходится по-настоящему гасить резкое желание прижать ее к стене барака, прямо сейчас. То, что поблизости кто-то есть, только пикантности придает, да и сильнее заводит, честно говоря…
- Тебя что-то смущает, Лиза-тян? Спрашивай, не беспокойся, - улыбка по-прежнему безмятежна, а прищур глаз – спокойный и теплый. Ты ведь знаешь меня лучше других, так и говорит весь облик капитана. Ты ведь можешь довериться мне, раскрыться, как ты делала это нынче ночью, - «что ты уже знаешь обо мне и Нанао-тян?»
Что так гложет тебя, что в этих сильных и одновременно плавных движениях словно ревность скользит?

«Не показалось», - он наклоняет голову, словно против порыва ветра в лицо, от ее недовольства. Неудовольствия, такого осязаемо колкого и подрагивающего. Она сердится – но на что?
Всему виной папка с делом маленькой Исэ Нанао-тян, по всей видимости. С чего ребенок вообще так мог заинтересовать его очаровательную Лизу-тян, в целом-то?
«Не она», - взгляд, что достается Кьёраку, красноречив, словно морозная ночь над морем, де глыбы льда громоздятся призрачной зеленью в свете одинокой луны. Бр-р-р, в общем – очень, очень холодно смотрит на него его прелестная фукутайчо, и эта холодность не может не распалять.
«Так-так», - прикосновения не происходит, а резкой уверенности, с которой Лиза-тян прощается с капитаном, хватит на десяток Яма-джи. С поправкой на возраст, облик, и обаяние, конечно же, - в сумерках видно, как штанины укороченных хакама облегают идеальные формы Лизы-тян, и ее стройные ноги так и мелькают, часто, решительно. Ками-сама, что за женщина, - прислонившись к стене Барака, Кьёраку еще долго смотрит ей вслед, пока стройная фигура не истаивает сгущающейся вечерней синеве.
- Ой!.. Кьёраку-т-тайчо, - взволнованный тихий голосок сбоку, слегка хрипловатый от смущения. Это присутствие коснулось духовного чувства раньше, чем малышка заговорила. Даже раньше, чем она вышла из-за стены барака… и до чего же хорошо, что Лиза-тян уже ушла, право.
Вакидзаси под рукой едва заметно вздрагивает, а маленькая Нанао-тян смотрит на своего капитана большущими глазами, от замешательства явно забыв, что хотела сказать. Наверное, и вовсе ничего, наткнулась на своего капитана случайно, - звучит оно, конечно же, весело и почти забавно. Но слов из песни не выкинешь – не ожидала малышка Исэ Нанао-тян увидеть его здесь, а он, Кьёраку-тайчо, совсем не ждал ее появления здесь и сейчас. «До чего кстати-то», - весело и спокойно думается Кьёраку.
- Да-а, Нанао-тян. Что такое? – по испуганной мордашке много и не прочесть, в сумерках особенно. Но похоже, малышка просто заблудилась – немудрено, всего на второй день в отряде-то.
- Пойдем, провожу тебя, - ее ладошка тонет в руке капитана, маленькая и очень горячая. Очки взволнованно поблескивают в свете фонарей; она семенит старательно, пытаясь приноровиться под неспешный, но все-таки, слишком широкий для нее шаг капитана, и ойкает, оказавшись усажена на плечо.
- Сбережешь ее для меня? – сняв каса, Кьёраку чуть подмигивает девочке. И оказывается вознагражден несмелой улыбкой, смущенной – Нанао-тян уже сама надевает шляпу себе на голову, дрожащими руками. «Маленькая», - думается с бесконечным теплом, и долгой застарелой тоской.

Как же громки цикады нынче ночью, - пальцы выстукивают по половицам нехитрую меодию, вторя пению в траве. И какая-то песенка сама собой складывается, под тонкое бульканье саке в сакадзуки – льется легко, быстро, слишком быстро, пожалуй. Ночь идет – налитая молочным лунным светом, заставляя вспоминать ночь минувшую, и серебрящееся в завесе пара женское тело. Как-то неуютно нынче вечером без Лизы-тян… весь вечер ее не было в бараках. Как-то нехорошо, - сутки миновали уже с того вечера, когда она столь холодно попрощалась с ним. весь минувший затем день они не виделись, капитан был крайне занят. Саке само себя не выпьет, так ведь? – и никто за Кьёраку на солнышке не погреется. И не подремлет приятно затем, головой на коленях очаровательных массажисток в одном из чайных домиков – нехитрое времяпрепровождение, но уж столь полюбившееся ему в последнее время. Но Лизы-тян не хватает, да, - снова цокает фарфор, снова льется саке, и смолкает нехитрая песенка.
«Где же ты, Лиза-тян?» - глоток, другой, и ножны тихо шелестят лаком по шелку, уходя за пояс. «Где же ты», - иногда кое-что становится очень легко найти. Ему – но не ей, видимо.
Отпечатки духовной силы тянутся незримо, незаметно… пожалуй, даже для самой Лизы-тян. Она старалась скрыть свою реяцу, но Кьёраку слишком, слишком заинтересован в ней. И потому идет не столько по ее следам, сколько по собственным – на ней. По каплям своей духовной силы.
Отмечена им и внутри, и  снаружи, - эта мысль приятно заводит, заставляя прибавлять шагу а уж когда ночной пейзаж кругом меняется, выводя к главой библиотеке, то многое становится еще понятней.
«До чего же ты очаровательно любопытное и настырное создание», - он улыбается, но внутри зреет угловатая тупая боль. Зачем тебе это надо, а, Лиза-тян? С чего тебя поволокло туда, в архивы, зачем ты…
- Доброго вечерочка, Лиза-тян, - на такие уровни библиотеки дозволено спускаться шинигами только самого высокого ранга. Минимум – лейтенантам. Здесь так много закрытой информации, до которой дотянуться-то получается только если у тебя есть какой-то особенный интерес.
- Что здесь делаешь ты, м-м? – мягко звучит голос Кьёраку, и он оказывается к Лизе-тян вплотную. Грудью чувствует ее дыхание, и легко потянувшись ей за спину, берет с конторки толстенную книгу.
- Ками-сама… с чего тебя заинтересовало это старье, а, Лиза-тян? Прошу тебя, в истории моего клана нет совершенно ничего интересного. Мы, Кьёраку, все такие скучные, - он посмеивается, по обыкновению, но не глазами.
- Зачем? – и спрашивает очень-очень мягко, почти лаская голосом, только вот стоя вплотную, чувствуя ее тепло и волнение.

Прекрасно делить с женщиной постель, но не секреты. И так печально видеть смятение в этом взгляде, видеть, как лед их подергивается трещинами, как спокойствие их становится хрупким, словно стрекозиное крыло в ладони.
И до чего прекрасно смотрится эта часто вздымающаяся грудь, и белоснежная шея в черноте шикахушо. И приятно думать о таком даже сейчас, - Кьёраку продолжает стоять вплотную, игнорируя движения Лизы-тян, касается ее щек, покачивая головой.
Ее настырность и любопытство, определённо, достойны похвалы, но э т о – далеко не то, что стоит одобрять, что он способен одобрить. Даже если все это исходит от нее, словно аромат – а она пьянит, даже этим волнением, и сквозь легкий туман саке и возбуждения он отчего-то усмехается неожиданно трезво и холодно – дескать, болван, о чем ты думаешь?
«О чем я думаю, действительно», - хочется расхохотаться, но смех застывает в горле. Застывает в глазах той самой застарелой тоской, и Кьёраку вынимает книгу из рук Лизы-тян, кладет ее также назад. Ее плечи чуть вздрагивают под ладонями, когда он притягивает ее к себе – это движение хочется делать все чаще и чаще, вдруг понимается ему, сквозь тянущую душу грусть от того, что когда-нибудь – однажды – подобное неизбежно бы случилось.
Но если бы он стал беспокоиться о том, что когда-нибудь какая-то из его любовниц окажется достаточно настойчивой, дабы заинтересоваться его родословной, то…
Связывать себя чем-либо капитан Кьёраку отнюдь не стремился. Все удовольствия должны быть не только обоюдными, но и добровольными, ведь так. Лиза-тян? – он снова поглаживает ее по щеке, запрокидывает вверх ее лицо, и большим пальцем отводит с напряженного лба упрямую темную прядь.
«Не смотри на меня так», - со своими секретами он не потеряет ничего. Лизе-тян вполне хватит и такта, и сил на то, чтобы вести себя как ни в чем не бывало, а что до самого капитана… ну, он утешится в чьих-нибудь ласковых объятьях в тот же день. И ничего не изменится, по сути, разве что, ночи они станут проводить порознь.
Или же Лиза-тян оставит все как есть, и они просто сгладят этот неприятный, определённо, неприятный инцидент, предпочтя забыться в страсти, которая сейчас нарастает, вопреки всему. Виной ли сумерки архива тому, уединенность, или же обстановка? – все вместе, пожалуй. Некстати, некстати совсем, но он делает еще шаг вперед, припирая Лизу-тян к стоящей позади конторке. Как к стенке.
- Это ведь не очень вежливо, Лиза-тян, - с усмешкой тянется голос, обволакивая, как всегда. – Подозревать меня в чем-то таком, - он прижимает ее собой, по плечам ладонями проводит.
- В этих книгах нет живых людей, Лиза-тян, - печально и ласково. – Все они ушли слишком давно.
«Не надо», - но бьется это в ней, точно попавшая в путы сачка стрекоза. Обиженное, но не за себя будто бы. «За кого?» - о, ответ слишком похож на нее, как Кьёраку и сказал. Только Нанао-тян еще расти и расти до подобного хладнокровия.
«Как она держится», - достойно всяческого восхищения, право. И вопреки всему он восхищается, восхищается от ее жара и напряжения так, что взгляд темнеет на мгновение, а улыбка становится шире, его – того, кто атакует из тени.
Но на сей раз это невежливо уже с его стороны, - он усмехается вслух, и заключает Лизу-тян в объятья. Некоторые вещи проще говорить, не смотря в глаза.
- Она очень похожа на свою покойную мать, - тихо, едва касаясь маленького белого уха губами, и поглаживая вдруг закаменевшие плечи.
Пусть ее. Небольшая толика правды не повредит, вернее – не навредит. Хранить секреты Лиза-тян умеет.
- Но не на своего отца. И уж тем более, не на меня. Мы со старшим братом вообще были мало похожи, - едва слышно, обнимая крепче.
- Она ничего не знает об этом, Лиза-тян. И не должна, - и теперь каменеют уже не ее плечи, а голос капитана.

Эта ее виноватость почти соблазнительна. Или все же, у самого Кьёраку ужу не хватает рассудка, дабы противостоять этому влечению. «Интересно, интересно», - уже давненько он так не увлекался, право, - на прикосновение к щеке он отвечает грустной улыбкой. Нехорошо вышло, Лиза-тян, и ты бессовестно пользуешься расположением своего капитана к тебе.
- Но ведь уже рассказал, - он не выпускает ее, продолжая улыбаться. «И ты сохранишь эту тайну, моя несравненная Лиза-тян». Твоему капитану очень не нравится давить на тебя хоть как-то и хоть в чем-то. «Ведь ты так нежна, хоть и сильна», - пальцы теплом проходятся по ее шее, возвращаются на покрытое черным шелком плечо. Но придется, - взгляд долгий, очень долгий. «О чем же ты думаешь, моя драгоценная?» - думать сейчас ты можешь только об одном, - щека вздрагивает, когда пальчики Лизы-тян слегка прикасаются к щетине. Вздрагивает, будто стряхивает.
Ему совсем, совсем не нравится то, что приходится делать.
- Кьёраку, - усмехается он вслух. – Очень, очень скучные ребята, - и разжимает объятья, отступая назад.
- Ступай, Лиза-тян. А я позабочусь здесь кое о чем, - он подмигивает ей не виновато, но понимающе – дескать, не обессудь.
Если сюда сумела добраться лейтенант, то может добраться и кто-нибудь еще. Не стоит недооценивать женский ум, и женскую… настойчивость. Лиза-тян оными достоинствами обладает в полной мере. Но это не значит, вовсе не означает, что она такая.
Ибо если до подобного однажды додумается Нанао-тян, то это станет пределом для Кьёраку. Для ее дяди, - он слегка потирает себя за лоб, склоняясь над отложенными книгами. Имена и описания- истории самого клана гораздо больше. «А я и позабыть уже успел», - невесело смеется что-то внутри него, при взгляде на описания техник, на схематические рисунки приемов. Тот, кто составлял эту не просто генеалогию, а летопись клана Кьёраку, наверно, был очень предан ему. Им.
Сколько веков, сколько тебе уже тысячелетий? – бумага под пальцами – колкая, хрусткая. Рассыпалась бы, если б не печать на обложке, светящаяся при прикосновении тускловатым белым светом. Хачибантай-тайчо слегка обводит ее указательным пальцем, наблюдая за тем, как на тиснении переплета загорается след.
«Пусть она ничего не узнает», - голос звучит из небытия. Здесь нет живых, только мертвые – в книге также. Но нет еще одной мертвой, дитя которой сейчас, как ее дядя надеется, крепко спит в казармах хачибантая.
«Все спокойно?» - невольно тянется он мысленным вопросом к вакидзаси, который тих и печален. Все спокойно.
Тиха и печальна сейчас, наверное, и его Нанао-тян, что молчаливо искала глазами Лизу-тян… ах, нет.
Ядомару-фукутайчо.
- Лиза-тян, - она еще не ушла. Кьёраку тянет из-за пояса вакидзаси. Будет правильно, если в ход окажется пущен именно он.
Оборачивается через плечо.
- Присмотри за Нанао-тян. Пожалуйста, - и улыбается, не глядя, с размаху вонзая клинок в обложку книги. Прямо во вспыхнувшую напоследок печать – и вынимает его из бумажной трухи. Второй, третий – точно так же. Немало было написано о клане Кьёраку – что же, теперь останется только то, что последний в этом роду  д о п у с т и т. Копий этого уничтоженного сокровища нет.
«Ибо так ты просила меня, о-не-сан».
- Сам я не всегда смогу это сделать. Прости, - вакидзаси уходит в ножны. Дерево конторки чуть трещит под стиснувшими его пальцами.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-11-07 11:52:21)