Когда цветет сакура, хорошо везде, кроме территории рокубантая. Там отчего-то все сразу нервные становятся, напряженные, и по вполне понятным причинам. Успела уже отбушевать метель из лепестков сакуры над Обществом Душ, успелось… многое.
И теперь, под синим небом, в котором не видно ничего, кроме синевы – пронзительной и ясное, все прошлое вспоминается почти что отстранённо. Нет, не пронзало Сейрейтей чернотой, не наползали тьма и безысходность, не сковывало его молниями, огнем и льдом… все это
- Со-тайчо-доно! – глухие и вежливые выкрики. – Со-тайчо-доно!
- Ну, ну, ребята, вы чего, к черту бы. Кьёраку-тайчо, ну,  как и раньше, - но оловянные глаза полны субординации. И в итоге Кьёраку-со-тайчо уступает. Проще же так, чем бодаться за все это.
Окикиба исправно работает, все-таки. Нанао-тян у него даже есть чему научиться. Второй лейтенант с ней вежлив и предупредителен, но лишнего – поучать слишком снисходительно, к примеру, себе не позволяет.
Знает, что единственный глаз нового Главнокомандующего следит за всеми, следит коршуном за каждым, кто приближается к его любимой родственнице. Но, к чести Нанао-тян сказать – никогда она об этом родстве не заикалась, и работала так, что посрамила бы даже Окикибу, который старше ее был раза в три – два с половиной.
Старательная, оживленная, с румянцем на щеках все последние месяцы – живым, радостным. «Ведь все закончилось, да?» - синие глаза так и светились вопросом, и Кьёраку кивал.
Мол, да. Все закончилось, Нанао-тян, настал мир.
Пускай бед и неурядиц Обществу душ хватало, как и прежде. Ликвидировать последствия войн ы – штука такая. И Нанао-тян, пускай и цвела радостным румянцем, куда чаще решительным жестом поправляла на переносице очки, и рвалась туда, где было хуже всего.
Ее Кидо было способно не только разрушать, но и исцелять. Восстанавливать, - глядя на то, как с рук племянницы стекает зеленоватая аура кайдо, Кьёраку гордился, неимоверно, как если бы делал это сам. На таком-то уровне – его познаний и способностей в кайдо хватало ровно на то, чтобы залечить мелкие царапины, но не более того.
А она расцветала, сознавая, что приносит пользу даже здесь. Нанао-тян очень любила быть занятой, и это помогало ей справиться с последствиями. Помогало, наверное, забыть гнетущий холод истинного воплощения души человека, что всю ее жизнь о ней заботился, явно или скрытно, неважно. Тогда она заглянула в его душу – и, что уж тут скажешь, озарила попутно ее божественным светом. «Нанао-тян», - смешно, но по Сейрейтею о них до сих пор ходили пикантные слухи.
Но мало кто знал Кьёраку настолько хорошо, как она. Ведь спрятанный в Катен Кьёкоцу-тян Шинкен Хаккьёкен работает в обе стороны, и точно так же сигналит ей порой о том, что терзает его. Но чаще – способствует молчаливому пониманию. Такому, какое сейчас, в это беспокойное время, так необходимо.
Нет капитанов, нет лейтенантов; тревожные всплеску остатков реяцу Яхве продолжают расползаться по Обществу Душ. Доходят даже тревожные вести от пограничья с генсеем. Много, много меток было оставлено вождем квинси, и сейчас они начинают источать разъедающую реальность и пространство реяцу, словно кислота.

- Да-аже здесь! – удивленно выдыхает Нанао-тян, всматриваясь в серое небо над струящимися розовыми лепестками цветущей сакуры. Вряд ли горожане чувствуют нарушения духовного фона достаточно отчетливо, но старый парк они точно обходят стороной, по крайней мере… с недавних пор. А зря, - рука задевает по шероховатой, прохладной сейчас коре. Сакуры здесь очень старые, и очень красивые, - от порыва ветра сверху сыплется почти что водопад лепестков, мягко чиркает по щекам, и, кажется, несколько все же застревает на щетине. Приходится смахивать.
Лепестки столь чисты и невинны – иначе не скажешь, особенно, если взять их пригоршню, и подуть, над темнеющей бездной.
- Оцепите периметр, Нанао-тян, - спокойно командует со-тайчо, и его лейтенант кивает, одновременно с кивком вскидывая руку. Тонкие нити золотистой реяцу раскидываются прямоугольником. Никто более не подойдёт к осквернённому, зараженному участку, и, более того – никто не покинет барьер.
«Как же ты выросла», - с ласковой гордостью думается Кьёраку, приостановившемуся подле узловатого ствола одной из сакур. Его присутствие в мире живых сейчас - скорее, проблема, ведь простым душам и шинигами очень важно видеть своего Главнокомандующего, но Кьёраку уже успел показать и доказать, что он – не Яма-джи.
Другой.
«Как же ты красива», - это уже сакуре, и прошедшей вдалеке женщине, чье обаяние ощущается так, словно она рядом… ее духовной силой.
Так и касается алым, одновременно с удивленно распахнувшимися глазами – она смотрит на Кьёраку и, наверное, очень удивлена его облику.
Обрубленное ухо, один глаз. Шикахушо, кимоно поверх, - «ведь другим меня помнила».
Вряд ли хорошо запомнит сейчас, ибо рывок сюнпо был быстрым.
Но, наверное, помнит, - ему придется провести в генсее еще какое-то время. Сутки, по здешним меркам, может быть, больше.
Но букет золотисто-оранжевых, как стрелиция, хризантем будет доставлен по адресу.
«Это генсей», - но немного изменилось в тоне славной женщины, что ответила на телефонный звонок.
О, не должен и не может Кьёраку так задерживаться здесь.
Но если это – последний его раз, так почему нет? – след реяцу приводит его к дому безошибочно. А подоконник в квартире достаточно удобен, чтобы сесть на него, - легкие занавески вздрагивают, озаренные долгим весенним закатом.
- Инара-тян, - почти год они не видели друг друга. Было некогда, строго говоря. - Здравствуй.
«А есть ли смысл, вообще?» - ну, пока Кьёраку не попробует, то не узнает.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-09-21 16:36:45)

Хризантемы пахнут теплой горечью, словно ушедшее безвозвратно время, - губы изгибает неспешная улыбка, когда Кьёраку смотрит на Инару-тян. Чувство, что не год миновал, а много больше. Он знает, что оно обманчиво, но избавиться сейчас невозможно, ибо взгляд на нее – как сквозь тонкое стекло, или незримую преграду. «Вроде Хаккудан Теппеки», - о, зачем эта грустные ассоциации неизбежно приходят на ум.
Вроде бы, всего год – для шинигами лишь взмах руки, коротко прикрытые веки, а какой кровью он дался Обществу Душ, и какими тревогами. И на какое-то мгновение Кьёраку смотрит на Инару-тян как на смертную. Как на ту, кому никогда не постичь того, что идет за изнанкой ее мира – «и не надо, честно говоря».
Пусть живут свой срок, отмеренный им мирозданием, пусть становятся красивей, как она стала ха этот год, еще красивей, и в положенное время уходят. Не желательно, чтобы в расцвете – о, ему бы совсем этого не хотелось.
Предплечье удобно лежит на дайсё, металл гарды слегка нагрелся, а в спину задувает прохладным ветром – весна поди, и тепло еще не совсем вступило в свои права.
Закат обещает быть долгим.
- О, спасибо за приглашение, - удивительно, что в него ничего не полетело, так сказать, по старой памяти. Или же ничего не выплеснулось. Но то, что приглашают все же войти, не может не радовать.
Без каких-либо вопросов, дескать, где ты был? – хотя они, несомненно, будут.
Не почувствуй, не увидь ее там, близ шумящих сакур, Кьёраку вряд ли бы явился сюда. Его время – другое; здесь прошло не больше года. Он уже успел это узнать, была возможность.
Да и измерение то же самое, все же, - он легко поднимается с подоконника шагая внутрь – с шорохом одежды, высокий и массивны, над невысокой с м е р т н о й.
Обычно боги смерти являются к людям по иному поводу, - но рука, которой он касается запястья Инары тян, беря его пальцами, теплая, и с бьющимся пульсом, отчего-то слишком часто.
Все в этой жизни мимолетно, словно смена сезонов, как летящие с узловатых ветвей лепестки. Потому – стоит ли размышлять о том, что было, когда куда правильней наслаждаться тем, что есть?
Ведь завтра этого уже может не быть, - щетина слегка задевает прохладную кожу, когда он касается руки Инары-тян поцелуем, а улыбка – словно прозрачная вода в ручье в солнечный день.
- Да, так получилось. Прости за это, - пускай глаз у Кьёраку- теперь всего один, он замечает перемены не только в облике Инары-тян, но и в этой маленькой квартирке. Сейчас он кажется здесь совсем уж большим, - «неуместным?» - и усмехается про себя этой мысли. Уместен, или нет – это решать пока что только ему.
И женщине, что перед ним, которая, кажется, не собирается его выгонять, - темные красивые глаза блестят радостью, и не заключить ее в объятья – непростительная ошибка.
А Кьёраку за свою долгу жизнь уже их немало совершил. Еще одна – ни к чему, - шелк шелестит, окутывая с м е р т н у ю  живым теплом. И сердце под шрамом – вскрытым и теперь снова заживающим шрамом в виде креста, до сих пор немного воспалённым, будто свежим еще, отчего-то неугомонно колотится.
- Прости, - вряд ли Сюнсуй успел оставить в душе Инары-тян какой-нибудь достаточно значительный след, дабы причинить ей боль. Ведь в таком случае она иначе смотрела бы сейчас на него. И он был рад тому, что и ей не удалось зацепить его сердце достаточно сильно, настолько, что можно было бы жалеть об упущенном, что…
Нет, кажется, он все же жалеет. Но это тоска по несбыточному и невозможному. У шинигами есть закон, запрещающий контактировать с живыми людьми, и он правилен до невозможности.
Потому что миры должны пребывать в равновесии, - но равновесие в пустеющей душе Кьёраку отчего-то просвечивается именно сейчас, когда он обнимает смертную. И выпускать ее не хочется, о, совсем не хочется.
- Со дня нашей последней встречи ты стала еще красивей, Инара-тян, - улыбается он, глядя в запрокинувшееся на него лицо. Рук с горячих плеч не убирает, - «живая», отдается током под пальцами, и спрашивать себя, отчего именно эта женщина, он не собирается.
Ведь ни одна другая в Обществе Душ так до сих пор и не сумела дать со-тайчо успокоения.
Возможно, в генсее у него больше шансов.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-09-23 23:43:29)

Распущенные темные волосы Инары-тян задевают по кромке каса, когда она приподнимается на цыпочки жестом, который Кьёраку, оказывается, помнит – разница в росте велика, все же, и теплые губы слегка касаются его щеки. Приветствие. Благодарность? Тихая радость встречи, - он понимает, что слегка задержал ладонь на тонком предплечье, как если бы хотел удержать то тепло, что мягко поднялось между ними, заклубилось, будто ласковый ветер.
Поистине, это нравилось ему в Инаре-тян – отсутствие церемонности. И церемоний, - диван приятно толкнул под колени, опуститься на него было секундным делом. А сама хозяйка дома, подсевшая совсем рядом, пахла собой и немного духами – и Кьёраку не в силах удержаться от того, чтобы ненадолго приобнять ее. Все-то на пару мгновения, вдохнуть запах этих теплых волос, и горячей кожи, чувствуя, как в Инаре-тян мягко пульсируют чуть участившиеся токи духовной силы.
«Она рада меня видеть», - словно расстались совсем недавно. Лучшее, что может достаться мужчине от женщины, - легким движением Кьёраку вынимает дайсё из-за пояса, под шелест пояса хакама. Гарды слегка звякают, когда он кладет мечи на низкий столик перед собой, и непоседливый лепесток одной из хризантем в букете опадает на глубокую синеву рукояти Катен Кьёкоцу, похожий на крохотный язычок пламени. Каса шелестит соломой, ложась уже на подлокотник дивана – Кьёраку сидит к Инаре-тян левой стороной, так, чтобы она не видела его увечья, но ее теплая рука касается лица, задевает по щетине, и шраму на виске. Обрубок ушной раковины почти потерял чувствительность, так что, скорее, прикосновение к нему может быть неприятно лишь той, что дотронулась до его.
- Это не слишком привлекательно, ну, ну, - посмеивается Кьёраку, потерев обрубок уха о плечо. – Не стоит тебе на это смотреть. Не для твоих глаз, - откидывается на спинку кресла вполне удобно, спиной чувствуя упрятанную за косодэ баклажку с саке.
Да, определённо, он бы выпил.
- В парке? – усмешка тянется чуть дальше. – Правда, там очень красиво сейчас? – пору цветения сакуры он любил все же несколько больше, чем любую другую пору цветения деревьев. Хотя и сливы в своем роде тоже были недурны, но как-то… дань второму имени, что ли? Сакура нравилась Кьёраку больше еще и потому, что в это время года было теплее. И вечера долгие, и закаты… ах, воплощенная красота весны, пускай и мимолетная, скоротечная, словно жизнь цветка.
- Много всего случилось с тех пор, когда мы виделись в последний раз, - вполголоса говорит Кьёраку, делая паузу перед именем, - Инара-тян, - глаза встречаются. В ней читается неловкость, в чем-то – робость, но ее духовная сила так и тянется к его, Кьёраку, реяцу, как будто более слабое пламя к более сильному. И поэтому рука сама собой нащупывает ее ладонь; пальцы соприкасаются.
- Но это... о, долгая история. У меня наверняка пересохнет в горле, - объёмистая баклажка булькает, аккуратно встав на край стола.
Вечеру предстоит быть долгим. И приятным, до самого рассвета – даже если Инара-тян по старой памяти не пожелает приветить Кьёраку не только на диване, он еще ненадолго задержится здесь. У него… еще будут дела.
Ночи по весне коротки и пряны, словно глоток саке.
Пьяны.
- Не спеши. Расскажи мне лучше, как ты поживаешь? – большой палец мягко поглаживает ее кисть. – Если желаешь, конечно, - вежливость обязывает, положение обязывает спрашивать о таком, но больше чего сейчас хочется тонуть в этих темных глазах. Тонуть и тонуть, рассказывая.
- А я же… немножко воевал, - вырывается легко и с улыбкой, почти со смехом.
Если это - их последняя встреча, и последний на долгое, долгое время вперед со-тайчо визит в генсей, то пусть сегодня будет в с е.
И половина прекрасного вечера у Кьёраку уже есть, - он смотрит в глаза Инары, обещая.
«Я расскажу».

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-09-24 15:05:36)

Здесь, в старом Киото, в благословенном Киото – войны не было, но мир живых постоянно воюет. Хирако сетовал однажды, в минуту откровенности, что, дескать, живые любят убивать друг друга еще сильнее, чем Пустые. И страшнее. А отголоски того, что творились в мире духов, прокатились по всем окрестным измерениям страшным эхом, расплескались черной кровью.
Неутешительными, скорбными, скверными были вести – отовсюду. Ибо отравляющая пространство и разрывающая его реяцу Яхве… она как яд. И пусть люди не видят ее, и инстинктивно сторонятся всего, что связано с миром духов, как с нейтральной, так и с опасной его стороной, всегда неизбежно то, что оборачивалось огромным количеством вновь прибывших душ.
Эпидемии и войны, вспыхивающие, будто по щелчку невидимых пальцев. Пробуждалось то, что дремало, и кровь лилась так, что от перезвона крыльев отлетающих бабочек рвало изнутри черепа.
Шинигами исправляли последствия Тысячелетней Кровавой Войны не только в Обществе Душ, и даже не только в Уэко Мундо, но и здесь, в генсее. Инара-тян… хорошо, если не чувствовала ничего, - ладонь Кьёраку ложится на ее плечо, поправляя сползшую накидку – жестом не вожделения, но тепла, дескать, не беспокойся, не тревожься.
- Я же здесь, - «а значит, могу тебе рассказывать».
«И не сотру тебе память», - какое неподобающее поведение для Главнокомандующего, ох, что сказал бы весь остальной Готэй.
Но тайны его, Кьёраку знает – утонут здесь же, пополам в саке, пополам в глубоких темных глазах. И руки с плеча Инары-тян не убирает, устроив локоть на спинке дивана.
Спокойствием от него если и веет, то таким, какое бывает в хмурый зимний день. Неподвижный, с прозрачным стылым воздухом, и свинцовым небом, роняющим редкий снег.
Крайне неподходящее настроение для встречи с женщиной, - сердце под шрамом ноет, медленно, с нарастающей силой, и он безотчетным жестом трет его. Казалось бы, привычно уже, но  т а к  сердце никогда не болело прежде.
«Стар становлюсь, да?» - и подшучивать над собой уже совсем не весело. Не сейчас, когда чувство было, что вслед за Кьёраку вползают мрачные темны тени ветвей засохшей сосны.
- Давай не будем спешить, Инара-тян, - он слегка склоняет голову, и прядь волос задевает по повязке, цепляется за жесткую кожу. Кто-то из симпатичных девиц в отряде сказал ему, помнится, что теперь он похож на пирата.
В Восьмом Отряде, буквально перед самым переводом Кьёраку Сакураносуке Сюнсуя на пост Главнокомандующего Готэй-13. Та девчушка была хорошенькой, словно куколка, и Кьёраку отчетливо помнил, что даже подумал о том, что выкроить бы ему хотя бы часок для того, чтобы приятно провести с ней время. Или же, хотя бы расслабиться – игривые глаза девицы так и мерцали приятным обещанием. А он тогда еще, помнится, поглядывал на нее, и подспудно не понимал, что происходит, каким же это таким образом ему приходится поворачивать голову, чтобы видеть ее…
Ударом того квинси жизнь тогда еще капитана Восьмого Отряда изменилась, а он еще не понимал того. И хорошенькая девушка из хачибантая, та самая, вскоре погибла. И много, много еще их таких было.
Шинигами тоже боятся смерти, как это ни парадоксально, - он медленно смаргивает, слыша голос Второго из Эспады, что громом разносился над фальшивой Каракурой – т о г д а.
Сражались со своими привычными противниками; на сей раз врагами стали люди. Такие же, как Инара-тян, только отмеченные прикосновением особых сил. И шинигами едва не проиграли.
- Давай просто насладимся тем, что есть, - слова – старые, из далекого прошлого, которое было слишком коротким, дабы так называться, но – они есть.
А вид на цветущие сакуры из окна Инары-тян весьма неплох. Хотя это конечно же, и не совсем то, что наблюдать за лепестками, лежа под деревьями.

Саке льётся в сакадзуки – «для гостей покупала, ведь вряд ли пьет сама?» - но, наверное, это также дань местной культуре. Простой интерес, присущий гайдзинам, - приятно слышать, что Инара-тян освоилась здесь, и японский ее сейчас превосходен, с теми самыми гуляющими певучими нотками, который свойственен уроженцам Киото. Наблюдая за движениями ее, Кьёраку видит идеальное владение собой, собственным телом, да и ситуацией в целом. Совсем? – фарфор чашечек сталкивается, и содержимое своей он выпивает залпом.
- Это – оттуда, да, - Кьёраку прикрывает веко, чувствуя, как мышцы поврежденного глаза также двигаются, и с едва слышным звуком остатки ресниц скребут по повязке изнутри. Не самый приятный звук, как шуршание лапок насекомого. Кимоно он сбросил, и, нагретое теплом тела, оно теперь покоится на плечах Инары-тян. Мягкий оттенок розового очень идет ее лицу, делая чуть золотистую кожу еще более приятной на вид.
«А на ощупь – по-прежнему лепестки цветка», - о, Кьёраку уверен.
Закат за окном постепенно меркнет, и ало-золотые, цвета осени, блики ложатся по стенам.
- Войны всегда похожи, Инара-тян. Я сам видел не одну, - триста с лишним лет назад истреблял квинси самолично, чуть меньше года назад оно ему аукнулось, да так, что наотмашь, - сердце снова слегка ноет. – Я ведь очень долго живу, - и смеется, вздыхая.
- В этот раз случившаяся в Обществе Душ война была способна уничтожить с десяток миров окрест. А уж что стало бы с балансом между мирами, я боюсь себе представить, - и действительно же боится. – Ты же помнишь, что делают шинигами? – да, уничтожают Пустых, отправляют души в Общество Душ, - беглый взгляд по стенам и углам, по потолку – печати давно истлели, но Кьёраку чувствует отпечаток собственной реяцу, как маленький огонек. Инара-тян все ещё хранит оберег-омамори…
«Надо будет подарить ей новый», - широкая спина с кандзи «один» чуть вздрагивает лопатками.
- Одно время существовали люди, также способные уничтожать Пустых. Только с одной разницей – они именно уничтожали их, не давая душам очиститься, и возвратиться в цикл перерождения. И они столь преуспели в своем деле, что общемировой баланс стал нарушаться. Душ – а не имеет значения, падшие ли они, или же неосквернённые – становилось меньше, чем должно быть. Мы называли этих людей квинси, - тогда еще сравнительно молодой капитан Кьёраку помнил полутемные залы собраний, и гневную тревогу, что охватывала каждого.
И бойню затем.
- Мы долго пытались заключить союз с квинси, но их страх перед Пустыми оказывался сильнее. Слушать они не хотели никого и ничего. И тогда было принято решение о том, чтобы истребить их… и последний год показал, что, оказывается, мы истребили не всех. Вернувшиеся квинси были сильны, многочисленны, и едва не уничтожили наш мир, - да, просто эдак. – Я почти лишился глаза, но зато пошел на повышение, - плечи под хаори снова шевелятся. – Теперь меня называют «со-тайчо» и завалили кучей скучной работы, - он смеется, и саке снова льется в сакадзуки.
Оказывается, рассказать об этом всем было проще, чем думалось.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-09-24 23:16:37)

Ладони ее нежны и прохладны, будто тихая вода, - Кьёраку коротко поднимает взгляд на слегка застывшее лицо Инары-тян. Она смотрит не на него – одновременно сквозь него и внутрь себя; она слышит в его рассказе что-то свое, и путаное чувство скребется в груди – никогда особо не любил изливать душу, и, более того, заставлять кого-то впитывать всю ту темную горечь, которой переполнен за долгие, слишком долгие годы своей жизни. А вот сейчас это делает, ибо оно перехлестывает, переполняет, и, похоже, неважно – молчать он станет об этом, или говорить. Инара-тян все равно ощущает.
Как это выдерживал… сенсей? – едва ли не впервые со дня окончания Академии Кьёраку Сюнсуй назвал старика Ямамото так, как полагалось. Немудрено, что Яма-джи был вспыльчив, словно его Рюдзин Дзякка… а, и это тоже все – пустое. Кьёраку еще жить и жить, еще тысячи и тысячи лет, дабы стать похожим на Яма-джи.
Во всех отношениях, и неважно, к собственному удовольствию это окажется, или же нет.
Никогда не думал, что прожитое может так угнетать, хотя, казалось бы – где сто лет, там и триста. А где триста – там и семьсот, и так и до тысячи недалеко.
Но далеко, страшно далеко. И гнетущее одиночество, расползающееся из души черными игольчатыми тенями ветвей сосны, больше некому унять.
И это весельчак Кьёраку, самый легкомысленный капитан Готэй-13, ха, - слышит он собственный голос. И улыбается, склоняя голову к прохладным ладоням, не сжавшим – держащим его руку, и коротко прижимается к ним лбом.
Сейчас отчего-то совершенно перестает иметь значение, кто перед ним – смертная, или шинигами, или просто душа. Не имело значения, сколько они были знакомы. Ибо бездна ширится в душе бесконечностью Третьей Сцены, ледяной пучиной отчаяния.
Он слышит, как тихо вздыхает охана. Хризантемы роняют еще несколько лепестков, как если бы их вдруг тронуло коротким прикосновением ветра, и в сумерках загорается еще больше язычков ненастоящего пламени. А саке опять льется в чашечки, и мелькает мысль, что, возможно, нужно было бы чего покрепче. И когда выпивка стала для Кьёраку средством для того, чтобы забыться и забыть, а не развлечься? – он улыбается, чувствуя ласковое тепло руки Инары-тян, убранной под кимоно, проскальзывает под шелк ладонью вслед за ней, и бедро – под ладонью. Но лежит она на нем спокойно, без поползновений, - края рта слегка приподнимаются, в улыбке.
Наконец-то.
- Теперь я Главнокомандующий, - вот от чего Кьёраку не избавился, так это от привычки подмигивать. Правым, на беду, глазом – легкая боль задевает местами сросшееся веко, остатки ресниц снова скребут по повязке изнутри. – И, по традиции… Главнокомандующий возглавляет Первый из отрядов Готэй-13, - «традиции». Всего-то второй на памяти Готэй-13 Главнокомандующий, и тот сейчас пропадает неизвестно где. В генсее его могли почувствовать уже те шинигами, что отправились на миссии, но… отчего-то совсем все равно, кто там что ощутит и почувствует. Не сегодня, - он хмурится, снова выпивая саке залпом, чувствуя непреодолимо скребущуюся вину.
- Прости. Не за тем я сегодня пришел к тебе, - а вот зачем – это хороший вопрос, на который Кьёраку-со-тайчо, увы, уже имеет ответ.
- Боюсь, мне еще долго не придется посещать мир живых, - «долго» - это даже по меркам Общества Душ. – Новое положение обязывает, как ты можешь понимать, - незачем отшучиваться, или как-то еще прятать слова, облекая их в удобную обертку безмятежности. Увы – едва ли не впервые в жизни, сейчас это выше сил того, кто привык смеяться и шутить всегда, даже в самый черный день и час.
В сумерках глаза Инары-тян блестят, словно темные агаты, а дыхание из чуть приоткрытого рта задевает лицо Кьёраку.
- Я хотел бы сохранить побольше хороших воспоминаний о нем, Инара-тян, - он убирает прядь ее волос за ухо, накрывает щеку ладонью, мягко проводя. Близко сидят, совсем близко.
- К тому же, помнишь? – ладонь соскальзывает на ее шею, мягко накрывая ключицы, под кимоно. Теплом веет от нее, но от Кьёраку – жаром. Он сам чувствует, как бьется в нем духовная сила – и унимает это биение, напрягшись. Так хлестать она не должна, вон, опять хризантемы зашелестели недовольно. – Однажды я кое-что обещал тебе. Знаю, с такими предложениями враз не сообразишь, но…
Близко, еще ближе. Не задумываясь уже ни о чем, - ее дыхание уже не просто касается, но обжигает. Свободная рука обнимает Инару-тян за плечи.
- Если ты захочешь… однажды вернуться туда, откуда ты пришла, то просто подай знак, - новый амулет-омамори. В чем-то сложно оставаться изобретательным. На сей раз шелк его – темно-фиолетовый, сумрачный, и поблескивает золотом уже не стрелиция, но хризантема.
- Направишь в него свою духовную силу, и я пойму. Или Нанао-тян поймет, - улыбка просвечивается теплом. – Да, она осталась со мной. Подашь знак, и к тебе придут. И проведут туда, куда нужно. Только вряд ли это буду я, - хризантемы на столе согласно кивают рыжими лохматыми головками.
Даже сейчас, запечатанная, тщательно скрываемая и усмиренная духовная сила Кьёраку оказывает влияние на этот мир. И Главнокомандующий…
Да. Должен это понимать, - он слегка размыкает объятья, убирая руку из-под кимоно, но кладя ее рядом, на спинку дивана, и касаясь ладонью плеча Инары-тян.

Возникает чувство, будто раньше никогда так не сосредотачивался на ощущениях, - «но ведь и не прощался прежде на вечность, так?»
Прикосновения ласковых рук, собственное дыхание – горячее, тепло женского тела почти что в объятьях Кьёраку. Все ближе; кажется, обоим незачем о чем-то уже беспокоиться. Приличия…  остались где-то там, подле кровати в этой же комнате еще год назад.
Чтобы быть вместе, мужчине и женщине ничего не нужно. Кроме, как ни странно, любви, - большой палец чуть задевает по уголку губ, горячих и словно ждущих. Задевает мимолетно, когда Инара-тян чуть трется о ладонь Кьёраку щекой. «Со-тайчо», - да, улыбается он произнесенному ей слову.
«Все норовят вручить мне самое драгоценное и умереть», - вот и Яма-джи вручил своему непутевому ученику то, чем дорожил больше всего в своей жизни, что казалась нескончаемой – Готэй-13. И теперь тяжкий груз хаори с кандзи «один» - на плечах Кьёраку-со-тайчо, который все бы отдал ради того, чтобы отдать его.
«Чтобы этого всего попросту не случилось», - вот в жизни бы не подумал, что станет не хватать старика, но жизнь – она та еще затейница.
Золотая хризантема с амулета-омамори чуть поблескивает, словно саркастическим приветом.
- Я покажу тебе, как это. Но – чуть позже, - Кьёраку снова разливает саке по чашечкам, и, когда заканчивает с этим, то рука лежит на талии Инары-тян. Кажется, или она все же мерзнет? – сидят теперь вплотную, и шелк кимоно будто бы недовольно шелестит.
- Кампай, - сколько же Кьёраку нынче нужно выпить, чтобы в голове зашумело хотя бы? Ибо пока что он не просто трезв как самое ясное стекло, но и, по всему судя, пьянеть вовсе не собирается. «Впрочем…»
Напиться-то он всегда может, а вот этот вечер – ночь – у него здесь последние.
- Нанао-тян? – он слышит в голосе Инары-тян свою интонацию, и усмехается. – О, она прекрасно справляется. Не знаю, что бы я без нее делал, - и снова, под собственными руками, будто бы ее – белые, почти никогда в жизни не знавшие рукояти меча. Дрожащие – и всю ее трясет; по ноге льется кровь. Никогда, никогда не бывала в бою, чтобы  т а к – она не напрасно лейтенант Готэй-13, но сражаться там, где почти проиграл ее капитан, сражаться насмерть?
А Шинкен Хаккьёкен словно уже вбирает в себя божественный свет, сверкает нестерпимо ярко. И он, Главнокомандующий – на сей раз позади своей подчиненной.
«Я всегда буду оберегать тебя», - от улыбки отдает горечью, но это как послевкусие саке.
- Она стала еще красивей. И еще более похожей на свою покойную мать, - взгляд мимолетно устремляется куда-то вперед, в сумеречную пустоту. – Нанао-тян – дочь моего брата, который, тоже, увы, ушел, - «и их обоих – его самого, и ее, больше нет в живых».
Единственное, что осталось у Кьёраку, его драгоценность и слабость. Сейчас почти наверняка негодующая на него, опять сбежавшего, но стоящая насмерть и намертво перед всеми, кто посмеет задавать вопросы о местонахождении со-тайчо. Поистине, что бы он без нее делал…
- Я думаю, твой Альянс не обидится, если ты задержишься здесь еще ненадолго, - глухо отвечает он, уже почти в потянувшиеся поцеловать губы. Ее плечо под ладонью чуть вздрагивает, когда та мягко сжимается. Удержать, - «нет, не отстраняйся», - он удерживает Инару-тян на полувздохе, скользнув свободной ладонью по щеке, на миг замерев.
«Да», - что-то слишком бьется сердце, когда поцелуй становится дольше, когда жаром раскрывшихся губ обдает так, что огнем проносится по всему телу. Он – дух сейчас, незримый для любого другого, но осязаемый полностью. И Инара-тян явно ощущает это, когда подаётся ближе, когда Кьёраку целует ее, жадно, словно никогда прежде не прикасался к  ж и в ой.
А как она целуется, о, ками-сама, - кимоно соскальзывает с ее плеча, когда поцелуй становится горячее, а объятья – ближе. горячая кожа на шее трепещет пульсом под покрывающими ее поцелуями, и, когда взгляды снова встречаются, то смотрит Кьёраку поистине по-прежнему. Словно в него, тысячелетнего, вдохнули жизнь – и улыбается так же, восхищенно, и любуясь одновременно. Ею, конечно же, ею.
- О-ох, - выдыхает он вслух, посмеиваясь, на сей раз уже совершенно точно не желая задумываться, почему так происходит. – Повторим? Или на чем мы там остановились? - взгляд падает на пластинку омамори, лежащего на столике.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-09-29 12:09:12)

[icon]http://s3.uploads.ru/pe7sX.gif[/icon]В те ночи – ночь, что Кьёраку и Инара-тян провели вместе, их скрывала белая метель цветущих каштанов. А теперь вишневые деревья тихо золотятся в лучах уходящего на запад солнца, шумят и кивают, погружая Киото в долгие сумерки. У их шепота – знакомый голос, похожий на дыхание ветра.
«Нет, не сейчас», - и не ближайшее время. В раскаленных ладонях – горячее тело, и кто еще об кого обжигается. Кимоно с шорохом падает на пол, Кьёраку резко выдыхает, чуть отпрянув – показалось, что воздух меж ними испарился.
- Всё, - «все хочу повторить». Потянуть ее на себя – доля мгновения, и сам не заметил. Ее юбка, струясь, задирается под скользнувшей вверх по бедру ладонью. Падает на пол одежда с обнаженных плеч, к которым прикасаться все равно что к горячему фарфору – бесконечно гладкие и такие же хрупкие. Пахнет жаром и сладкой истомой, и вопрос Инары не сразу доходит не то что до сознания – до слуха.
- Мы успеем всё, - хриплым шепотом, в коротком перерыве между поцелуями - отстранились на мгновение друг от друга, чтобы хватануть воздуха. Слова – обещание, и в первую очередь – самому себе.
Это не походит на увеселения, которым привык предаваться в Обществе Душ. Там Кьёраку-со тайчо – уважаемый шинигами, и это знает любая, даже самая искусная и высокопоставленная ойран. И даже скромные красотки из Руконгая, по обыкновению, не задающие лишних вопросов, и всегда приветливые и милые – вздрагивают ресницами и они, к сожалению, понимая, к т о  заглянул к ним на огонек. И смешно, и печально вместе с тем – что же это, со-тайчо, ичибантай-тайчо теперь лишится привычных удовольствий лишь потому, что разучился эдак вот враз расслабляться? Ему не дозволено забыть о своем положении – сам виноват, что не может забыть, но с недавних пор как-то слишком уж все переменилось.
Но не здесь. Не сейчас, - женщина, распаляющая своим дыханием, теплом и податливостью. О, он, оказывается, не забыл это восхитительное тело, и оно не забыло его прикосновения, - хаори остается на диване, когда Кьёраку поднимается, плавным рывком, подхватывая Инару за бедра.
Ее ноги обвивают его за талию, созданные для того, чтобы скользить по ним поцелуями – тонкая щиколотка, напряженная лодыжка, идеальной формы колено, - кровать тихо вздрагивает, под негромкий сладкий вздох.
Нет, не о чем думать – «и не думать ни о чем», - шикахушо остается на полу, а скользящие по спине Кьёраку тонкие руки куда нежнее самого дорогого шелка. Ласкать ее, Инару – бесконечно, любить, отпуская себя.
Забывая в этих объятьях обо всем, в том числе, о том, что было до, и что ожидает после. Удовольствие – оно ведь самый изысканный цветок. Нужно срывать его, пока не увял, в самый пик его красоты. И мужчине и женщине ничего особенного не нужно, чтобы понять друг друга, неважно, кто они есть. За пределами постели, ведь так? - тела говорят за них сами. И Кьёраку не торопится – о, он должен старательно отблагодарить Инару за ее благосклонность.
Нет, не должен – но желает этого сейчас больше всего на свете.
Сейчас уже и повязка не помешает. Сумерки ведь теперь на его стороне, а глаз можно не открывать, - жёсткий кожаный шнурок теряется где-то между подушками. Холлоу с ним, - кажется, Кьёраку-со-тайчо впервые за последние месяцы улыбается по-настоящему.
И становится жарко, так, как бывает лишь по весне, в бесконечном танце лепестков цветущей сакуры.

[icon]http://s3.uploads.ru/pe7sX.gif[/icon]- О, я сам не сказал бы лучше, Инара, - с тем же смешком, не открывая глаз – глаза, почти что проваливаясь в мягкость постели, но ощущая в своих объятьях разгоряченное тело. Шевелиться – нет, пускай миры двигаются, мироздание меняется, Кьёраку со-тайчо сейчас не намерен шевелить и пальцем. Ладно, ладно, разве что веком шевельнет – чуть приоткрывает его, и смотрит на сияющие в темноте, словно черные бриллианты, глаза лежащей в его объятьях женщины. Гладкая кожа скользит по плечу, когда она подается вперед, и успеть запечатлеть на этой груди несколько поцелуев, одновременно проведя ладонями по талии – приятное искусство. А никто и никогда не жаловался на то, что Кьёраку неискусен.
Но вот свет, пуская и приглушенный, ударяет по зрению не очень мягко – с одной стороны. С другой… его почти и не видно, этого света, с одной стороны, - посмеиваясь, Кьёраку чуть отворачивает голову, отворачивая шрам и увечье к подушке, отвлекаясь на, определённо, лучшее, что сейчас существует во всех трех мирах и неисчислимом множестве его вариаций – целующие его горячие губы. Наплевать на любой свет, и собственное лицо. Некоторым такое даже нравится – а если не нравится Инаре, то виду она не показывает.
«Как неуместно», - уместно зато пожурить себя за подобные мысли о ней, за то, что отвлекается, - взгляд следует за взглядом Инары, за окно, позади которого в почти что темноте кружатся лепестки сакуры. Все той же метелью, - поневоле Кьёраку отвлекается, складывая в голове то, что слышал от Инары, и время их недолгих встреч. Да… чуть меньше года прошло.
Каштаны цветут попозже, все же. И, прежде чем он успевает ответить, она выскальзывает из объятий. Холодно, нестерпимо холодно становится в тот же миг без нее, даром, что сам раскалён.
Но она возвращается, и ласковое тепло вместе с запахом кожи и шелком волос окутывает Кьёраку. Омамори? – о, как не хочется отвлекаться.
Придется – «ненадолго, ох, ненадолго», - улыбается он и про себя, и наяву.
- Да. Хризантема – символ моего нынешнего отряда. Первого, - просто отвечает, поглаживая пальцем нежную кисть, в которой лежит амулет. Золотые нити поблескивают, складываясь в цветок-символ ичибантая. Стрелиции, честно говоря, нравились Кьёраку куда больше, как и вся прежняя служба.
Но засевшая где-то у сердца тонкая стеклянная игла сейчас будто бы истончилась. И заслуга в том была, несомненно, именно этой восхитительной женщины, что приняла его – без упреков и вопросов, без малейшего возражения, так вот – правильно.
«Сколько еще лет мне доведется прожить без тебя – я всегда буду благодарен за то, что ты сделала», - обычно словоохотливый, сейчас он почти молчалив. Да и зачем слова, когда первое наслаждение еще не успело истаять – ни в теле, ни на коже, ни в воздухе, а новое уже нарастает, медленно разгораясь в груди.
- Но я предполагал, что ты догадаешься, - ведь узнал ее там, под сакурами, безошибочно.
Свет зажегшегося фонаря с улицы смешивается с отблесками ночника, отражается на цубо лежащих на столике занпакто. Кьёраку незачем даже напрягать зрение, чтобы увидеть гравировку на них – лепестки сакуры. И они сейчас и влетают в приоткрытое окно, пробравшись из-за занавески – несколько замирает на постели, и он, лениво потянувшись, их подхватывает.
- Я видел, они расцвели,
Ветки вишневых деревьев,
Но в сумраке еле сквозят, -
Благоуханная дымка
На вечереющем небе, - строки пятистишия приятно ложатся на язык, и рука как-то сама собой тянется погасить свет. Не из-за шрама на виске, и изуродованных уха с глазом, нет. Зрение и без того привыкло к темноте, а так, наполовину ощупью, гораздо приятней. К тому же…
- Хороший был поэт. Я знал его, - «и после смерти». Словно мимоходом, попутно зажигая над пальцем небольшой шарик света – тот повисает в воздухе сбоку от них. – В пору цветения сакуры часто слагаются лучшие стихи. Люблю ее в том числе и за это, - губы скользят по ее шее, выше, к уху.
- И мое второе имя – Сакураносуке, - усмехается Сюнсуй где-то рядом с мочкой уха, касаясь ее затем губами. – Так что… думаю, запомнить тебе его будет легко, - пусть прощание неотвратимо, но оно не режет по сердцу. Теперь – не режет, - он улыбается, и мягко вынимает амулет их тонких пальцев. Кладет его где-то у изголовья, заведя руки Инары ей за голову, накрывая ее собой, ведя поцелуями по горячему телу вниз, никуда не торопясь. Жар желания разгорается снова – в обоих, и нет абсолютно никаких причин для того, чтобы его сдерживать.

[icon]http://s3.uploads.ru/pe7sX.gif[/icon]Воздух плавится, словно вовсе не прохладная весенняя ночь спускается на  Киото, а раскаленный летний полдень. Волосы липнут к разгоряченному лбу, цепляют по шрамам – Кьёраку их не убирает, пускай те и мешают немного. Постель, кажется, втягивает в себя, а пошевелиться…
Да пускай только мироздание и шевелится, снова.
Ладонь Инары маленькая, чуть подрагивающая, и горячая. Именно эти пальчики недавно оставляли отметины на его спине ногтями, сейчас сладко ноющие, - он подносит ее ладонь к пересохшим губам, и целует каждый палец, прежде чем положить себе на грудь, на глубоко и часто бьющееся сердце. Шрам немного пульсирует, кажется – но уже не болью, как если бы это горячее прикосновение вытянуло из него всю боль и весь яд одиночества.
«Не так уж я и одинок», - весело хмыкается Кьёраку про себя, и он улыбается в рассыпавшиеся темные волосы, к которым прижимается щекой. Наслаждение восхитительно, слаще и гуще любого дурмана саке, но словно…
О, как прекрасна эта женщина, - поцелуй недолог, но горяч, в приоткрывшиеся чуть пересохшие губы. Самому Кьёраку хватит саке, дабы утолить жажду, но такой способ… Интересно, одобрит ли Инара, подойдет ли ей? Доселе он не мог сказать наверняка. Но начать можно, по меньшей мере, с этого.
- Кто-то, вероятно, и мог научиться. Но  я всегда был ленивым учеником, - кожа ее тоже раскалена, по которой проводит ладонь – по изгибу шеи и плечу, прежде чем запечатлеть поцелуй на них.
Под негромкий скрип постели Кьёраку садится, не отрывая восхищенного взгляда от женщины, что только что дарила ему себя. Что стонала и выдыхала в унисон, не сдерживая себя, - нащупывает ее ладонь, снова, и переплетает пальцы.
Да, не так должно выглядеть прощание, но ведь они и не простились еще? – обессиленное и умиротворенное лицо Инары в полумраке, почти темноте, говорит лучше любых слов. Как и нежное дыхание, ставшее будто бы хрипловатым на мгновение.
Кьёраку незачем спрашивать, в чем дело, напоследок ласково сжав горячую ладошку, он подхватывает с пола скинутый одновременно с косодэ белый ситаги, набрасывает его на себя – не потому, что чего-то стесняется – чего уже стесняться здесь, но из уважения к той, что обитает в этом доме.
- Я сейчас, подожди немножко, - собственный голос также чуть охрип, но Кьёраку сорвал бы его до шепота, если потребуется – в этих объятьях, в ласковом мерцании этих темных глаз.
А собственное зрение уже вполне привыкло к темноте. К тому же, несмотря на гуляющее по телу эхо наслаждения, пьянящее лучше любой выпивки, собой он владеет, и почти не вписывается в дверной косяк. Расположение комнат в этой квартирке он запомнил… кажется, еще в свой первый визит сюда.
И, кажется, эти штуки для фильтрования воды были когда-то больше, и не такими удобными. Не то что бы часто приходилось иметь с ними дело, но в кое-каких мелочах Кьёраку, как ни странно, разбирался.
Вода в стакане блестит качнувшимся серебристым полукругом, когда Кьёраку подает его Инаре, садясь обратно на постель. В другой руке – полная чашечка с саке, здесь же и баклажка. Вместе со стаканом они образуют уютное трио, умостившись на столике подле кровати – чашечка уже вполне предсказуемо пустая. В отличие от баклажки. Но саке все равно пьется и льется, словно вода, вопреки всему, придавая телу лишь бодрости.
«Не в саке дело», - но в нежных объятьях, и льнущей к нему женщине. Да, эти воспоминания о генсее у Кьёраку-со-тайчо совершенно точно останутся лучшими, - он ласково убирает прядь волос с прохладного лба Инары, ложась обратно. Ситаги снова сброшен и отброшен, как и любые дурные и тягостные мысли.
Кажется, что это вовсе не Кьёраку Сюнсуя обуревало ими, когда он появился не на пороге – на подоконнике, ладно, - со-тайчо усмехается, - это квартирки. Ласковые прикосновения не пригасили боль потерь, - до сих пор дышать больно, вспоминая, но вытянули – да, снова, вытянули, все тягостное и горькое. Дышать… больно, но легко.
И жизнь продолжится – даже для того, кто зовет себя богом смерти, и живёт уже невиданное число человеческих лет. Потери не забудутся, но не ослабят, - казалось бы, столько лет живет, но именно это облегчение, почти просветление, снисходит именно в объятьях смертной.
Но такой живой, - говорит не хочется и незачем. За него все скажут поцелуи, которыми это маленькое горячее тело хочется покрывать, и взгляды, когда глаза встречаются – и на сей раз единственный глаз Кьёраку смотрит спокойно и весело.

[icon]http://s3.uploads.ru/pe7sX.gif[/icon]«Все верно, поспать ты еще успеешь. Без меня», - но сожаления в этой мысли почти что нет. Все скоротечно, как цветение – потому незачем сожалеть о том, что было. Нужно сохранить для себя то, что есть, словно цветок, в памяти.
И протестовать либо возражать даже в голову не приходит. Зачем, ведь можно смотреть в эти темные глаза до самого рассвета, который по весне, увы, неумолим.
Ласково, горячим шелком под ладонь ложится ее щека, и Кьёраку чувствует улыбку. И слышит в голосе, видит огоньком в глазах. Дыхание Инары еще неровное, слегка, и это заставляет его самого сильно выдохнуть – собственное тело еще помнит, ох как отменно помнит эти сладкие стоны и пьянящий жар. И нежную страсть, с которой она отдавалась, - пальцы скользят по ключицам, накрывают чуть трепещущую грудь. «О, все еще будет», - а пока можно снова, вместе, прилечь.
- Какая у меня нетерпеливая ученица, - неспешно, мурлыкающим почти голосом. Так, где там этот омамори? – нет, стоило лечь, как из головы все мигом вынесло, махом, ветром. Но… ладно.
- Это просто, на самом деле, - и даже в чем-то приятно. К потолку поднимается рука, и над растопыренными пальцами загорается по небольшому огоньку, над каждым. Кьёраку подносит их к лицу, ближе – мерцающие мягко, бледной прохладной зеленью, чуть светлее оттенка пояса его хакама. И слегка смыкает ладонь – огоньки сближаются, и сквозь пальцы струится ласковое свечение.
- Они теплые, - поясняет он, ведя указательным пальцем по чуть напрягшемуся плечу – не касаясь его, только лаская крохотным сгустком реяцу. «Не повредит ли?» - не усилит ли больше, чем требуется, собственную силу Инары настолько, что понадобятся еще дополнительные меры защиты?
«Нет», - сам себе отвечает, после короткой заминки. И теперь уже пятью пальцами легонько щекочет по атласной коже, улыбаясь. Ощущение от такого – словно теплой кисточкой для туши, он по опыту знает… с духовной силой можно развлекаться по-разному.
- Но чтобы сосредотачиваться, нежно немного потренироваться, - омамори, вот ты где. хризантема опять блеснула саркастическим приветом, но на сей раз Кьёраку усмехнулся уже по-доброму, дескать, а, стану я себе еще такой чушью голову забивать.
И ведь действительно не станет, - чуть сжав пластинку в кулаке, погасив свечение реяцу, он целует Инару – резко, как если бы она вдруг стала единственным источником воздуха во все мире.
Да-а… после такого самому бы сосредоточиться, но сделанного, увы, не воротишь, - «ох, увы ли?» - он улыбается, глядя на нее в темноте, а затем берет ее ладонь в свою.
- И есть способ, - пальцы ее пахнут сладко, мускусом, и он легонько прикусывает за подушечку указательного, коснувшись затем языком. И подмигивает Инаре.
- А вот теперь – сосредоточься, - на пальце остается точка, по своим тренировкам Кьёраку это знает. Когда-то сам так тренировался, и ох, проклятье, до чего же давно это было… но никогда не было столь пикантно, право.
Ведь горячее бедро скользит по его ноге, но вскоре в темных глаза напротив вспыхивает темно-алый огонек, отражаясь от язычка реяцу, зажегшегося над указательным пальцем Инары.
- Ты восхитительно талантлива, -  о, во всех отношениях. Золотое шитье на хризантеме снова загорается.

[icon]http://s3.uploads.ru/pe7sX.gif[/icon]Может быть, следовало еще раз прикусить этот прелестный пальчик? – Кьёраку садится на постели вслед за Инарой, не убирая ладони с ее тали, горячей и такой гладкой, что рука как-то сама собой соскальзывает ниже, на внутреннюю сторону бедра. И пусть отвлекать Инару сейчас, возможно, не лучшее решение, но, но, но…
Как же устоять? – невероятное испытание. Которое он выдерживает с честью, почти не мешая невероятно сосредоточенной Инаре концентрировать духовную силу. Ладонь кладёт ей на плечо, спиной к своей груди привлекая – горячая и нежная, настолько, что дыхание сбивается.
Но взгляд не оторвать от ее ладони, сейчас, в полутьме, похожей на белый цветок. Собственная ладонь – куда более смуглая, тенью ложится на тонкое запястье, словно поддерживая снизу. Изнутри, - и он улыбается, слегка шевельнув бровью, на почти детское восхищение Инары. Так и покатилось по коже это ощущение, токи духовной силы - высвобожденной, которые Кьёраку заботливо и чутко укрыл своей.
Незачем прикармливать сюда тех, кто охоч до реяцу. Еще нужно будет научить скрывать ее, наверное. Но здесь уже придется самой, - он смотрит на огонек, который светит сквозь белые пальцы, словно алая сердцевина цветка.
Инара весьма осторожна, - он убирает волос с маленького ушка, прежде чем поцеловать в шею, но не выпускает тонкого запястья. Но, возможно, он все же направит в Киото еще нескольких бойцов. Для вящего спокойствия. Возможно, еще…
Не сейчас. Не в эту ночь – прочь эти мысли.
- Он прекрасный, - еще один поцелуй, почти рядом с ямкой, где пульс колотится. – Так бывает. Духовная сила нередко бывает разных цветов. Это толкуют по-разному, но проще вообще никак не толковать, - иные исследователи разражались поистине внушительными трактатами о природе духовной силы, ее типах  и видах, а также о связи оттенка и характера шинигами, но точных критериев здесь не существовало. Разве что реяцу темных оттенков традиционно навевала мысли о Пустых… но, опять же, далеко не всегда и не сразу.
О, и эти мысли прочь, - горячо раскрывшиеся губы жаждут, желают, и кто Кьёраку такой, дабы им отказать? – снова тела льнут друг к другу, кипящим жаром. Самым правильным – коротки весенние ночи, не становятся длиннее, сколько ты ни живи.
«Что-то все равно останется», - непременно останется, памятью горячей и сладкой, как эта женщина. Памятью, что заставляет задумчиво и светло улыбаться, и вздыхать, под проносящуюся по телу горячую волну. Тело тоже запомнит – в себе Кьёраку не сомневается. У него особенная память на такие случаи, на подобное единение душ. Те тоже льнут друг к другу, словно тела – оставляют друг на друге отпечатки, проникают взаимно, и даже если что-то даст сбой, собственная реяцу не даст забыть.
Сила души, духовная сила, - отметины-поцелуи – словно печати на атласной коже, и, если бы они могли защитить эту женщину от опасностей, что могут подстерегать в будущем, то Кьёраку бы покрыл ее поцелуями полностью.
Хотя, он сделает это и без того, - беглый Главнокомандующий Готэй-13 усмехается в стонущие губы живой, а сакура снаружи только кивает ветвями, рассыпая под ночным небом лепестки.

Но рассвет неумолим, будто время. Проклятые они сообщники, - под ладонью бьется сердце Инары, слишком часто – «устала», - Кьёраку смотрит в ее лицо, взяв в ладонь. Запомнит ее – отпечатывает в себе этот румянец на щеках, зацелованные губы, и будь что будет. Тьма из сердца не ушла, и даже не утолена – но просветилась немного, будто этот рассвет.
В приоткрытое окно врывается пока еще ночной воздух – свежий и прохладный, вместе с лепестками сакуры. И дышится легче.
Нужны ли слова?
- Помнишь то место, где ты давеча меня увидела? – блестящая прядь темных волос скользит меж пальцев. – Я хотел бы тебе кое-что показать.
И попрощаться.

цветущих вишен обманный рай –
воспоминаньям сказать «прощай»
я не сумел – скомкал слова
сердца усталый бег.
их возвращенья не запретить,
память, как пряха, ссучила нить:
лица, слова… дрогнут едва
окна закрытых век.

Уходить от женщины на рассвете привычно и правильно. Оставлять ее одну, в сонной неге, зацелованную, пахнущую цветами и страстью, оставлять ее такой в своем сердце – самое прекрасное прощание. И воспоминания о проведенной вместе ночи для нее станут продолжением приятного сна, а для мужчины, что покидает ее – причиной задумчиво и светло улыбнуться, в один из вечеров. Возможно, одиноких.
Расставаться надолго, расставаться на всегда  зная, что больше не увидятся – доводилось. И тысячелетняя жизнь, словно пытаясь сгладить томящуюся в груди тоску, что назревает, точно дождливое облако, услужливо подсовывает те или иные случаи. Когда вот так же уходит, поднимаясь с постели, проводя ладонью по рассыпавшимся по подушке волосам, оставляя на теплых губах поцелуй – последний для обоих, как финальный штрих кистью в каллиграфии.
Но сейчас – не так. Рассвет серыми тенями скользит по глазам и лицам, путается в складках одежд. Идти куда-то поутру – не лучший выбор. И Кьёраку понимает это по Инаре-тян – «снова, да, Инара-тян». Она утомлена, в движениях видна истома, а глаза слегка затуманены.
Устали оба, и эта усталость сладка, словно нагревшийся на солнце мед. С ней, этой усталостью, упасть бы обратно в постель, и тихо пребывать в объятьях друг друга, не думая о времени, но – нет.
Все когда-нибудь заканчивается.
Ножны дайсё знакомым звуком шуршат по хакама, когда Кьёраку убирает их за пояс. На  цубо – гравировка из пейзажа за коном, небо в облаках и лепестках сакуры, уже светлое, как огромный опал, но солнце еще не встало.
Хорошо, что Инара-тян живет в сравнительно тихом районе Киото. Иначе бы не получилось полюбоваться такими небесами, - пальцами Кьёраку нашаривает на постели, среди подушек, жёсткий кожаный шнурок, и повязка снова прикрывает поврежденный глаз. Он видит им – понятно, потому что становится словно темнее. И мог бы его исцелить, восстановить, заменить, в конце концов – есть и технологии в отряде Куротсучи-тайчо, есть, в конце концов, очаровательная девушка в маленьком городке Каракура. В Обществе Душ ее по привычке называют «та красивая рёка», и Кьёраку не исключение. Орихиме-тян, обладающая самой удивительной силой на свете.
Она в свое время восстановила руку Сой Фонг, так неужели не подсобит и Кьёраку-со-тайчо? – он знает, с каким удивлением порой на него посматривают подчиненные, когда он поворачивает голову из-за повязки – чтобы лучше видеть. Почему, дескать, так? – отчетливо виден вопрос на их лицах, и Кьёраку, закрепляя повязку, чуть усмехается, задевая рукой по обрубку уха, а затем прикасаясь к шраму на виске.
Чтобы помнить.
Тень от шляпы-каса накрывает его лицо, но до улыбки не дотягивается. Хаори, кимоно поверх, – он наблюдает за спешно заканчивающей собираться Инарой-тян с улыбкой, проследив затем за ее взглядом из зеркала.
Если он и отражается в зеркале для нее, то только благодаря ее воображению, и подсознательному влиянию духовной силы. Он – дух. Стекло его не отразит. Но и удивляться тому, что его все же видно без гигая, он не станет. Ей, Инаре-тян – видно. И это главное.
- Рассвет делает тебя еще очаровательней, - даже с тенями под глазами, и этой чуть мраморной бледностью скул. Но так еще глубже блестят глаза, а губы кажутся темнее и чувственней – поцеловать их, запечатлев в себе это ощущение дыхания, этот трепет, чувствуя биение пульса под ладонью, когда та ложится на шею Инары-тян. Все это – останется Кьёраку, когда он отступает на шаг, к раскрытому окну.
- Я подожду тебя снаружи. Не бойся. Меня никто не увидит, - усмехается он, и мгновением позже обстановка вокруг него сменяется прохладным и свежим утренним воздухом. Не самым свежим, ну да чего уж там, - прохлада приятно пробуждает, прогоняя скованность в мышцах, которую, признаться, прогонять совсем не хочется.
Так хороша была ночь, - сакура шелестит ветвями над головой, говоря на своем мимолетном, как цветение, неясном языке.

- На месте, да, - одинокая женщина, идущая по утреннему городу, привлекала немного внимания. Хотя должна бы больше, - в нежном свете зари очарование Инары-тян казалось еще более влекущим, и Кьёраку смотрел на нее, любуясь – и сквозь боль в груди. Слишком часто стало что-то там болеть, - шрам слева опять пульсирует, неожиданно горячо. Ненадолго – когда вверху шумят крепкие узловатые ветви, роняя лепестки, прежним светом ведет по душе.
Не залечить ран окончательно, одной-то ночью. Но толика жизни, полученной от этой женщины останется с Кьёраку Сюнсуем навсегда.
И, если он сумеет хоть чем-то, хотя бы немного отплатить ей за это, то, поистине, не напрасно живет.
Лепестки падают над раскрытой ладонью, будто слезы, но ссыпаются с нее, когда Кьёраку ведет перед собой, направляя реяцу. Золотые нити барьера вспыхивают – теперь они видны Инаре-тян.
- Пространство между мирами здесь истончилось. Скоро мы, - шинигами, - восстановим его, но шрам останется, - он берет прохладную ладонь Инары, и прижимает к своей груди. К горячему кресту слева; улыбается, глядя в ее глаза. – Он – как метка. Когда захочешь, - не нужно пояснять, чего именно – амулет омамори при ней, - просто приди сюда.
«Пусть в тот день тоже цветут сакуры», - все это отпечатается в обоих, и задумываться, почему так сильно и глубоко, незачем.
Сильных чувств боятся лишь слабые духом, - густая тень сакуры колышется вверху, на проснувшемся ветре. Шумит, обдавая нежно-розовой цветущей пургой, не давая разомкнуть объятия.

«И все же мы встретимся», - однажды, на неизвестно еще каких перекрёстках миров зазвенит черными крылышками адская бабочка отлетевшей души. Кто знает, когда это случится? – время в мирах течет слишком уж по-разному, но не напрасно говорят о нитях, связывающих души. Кьёраку даже напрягать духовное зрение незачем – вот она, алая полоса реяцу, тянущаяся от Инары-тян.
О, нет. «Инары». Навсегда теперь.
Обвивает его запястье атласной лентой, ласково ложащейся. Совпадение, или нет что ее духовная сила именно того самого цвета, не имеет значения. Или же…
А пусть будет и так, - единственный глаз смотрит теперь светло и спокойно, устремляется чуть наверх взглядом, когда горячая ладонь задевает по шрамам, по уху (то опять почти ничего не ощущает), и ласковый голос звучит отголоском, отражением его собственных мыслей. «Акцент почти сгладился», - мелькает мысль, и на миг вспоминается веселый и шумный мидзу-сёбай, где впервые встретились.
«Встретимся вновь», - неизвестно, что еще случится с Обществом Душ в это время. неизвестно, сколько миров придется пролететь адской бабочке – может быть, всего-то за соседнюю грань, а может быть, с десяток вечностей.
Вне жизни нет времени и пространства. И смерть – не смерть, на самом деле.
Но лишь смена миров.
Хочется пообещать, что он придет за ней, когда настанет время, но это, право же, вовсе не то, с чем стоит прощаться с женщиной. Живых страшат умирание и смерть, причем первое – ее больше. А такую красивую женщину… нет, поистине.
Кажется, она обо всем догадается сама.
- Встреча с тобой была большой радостью для меня, Инара, госпожа моя, - почти церемонно, но взгляд смеется. – Спасибо тебе за все, - за горячую нежность и умиротворение. За то, что позабыла, что постель с тобой делил бог смерти, но любила его, как мужчину.
За то, что на этой вот алой нити, сама о том не подозревая, выдернула из пучины отчаяния.
Мало что изменится для Главнокомандующего, все же. Кьёраку знает себя – снова тени душного сада его души наползут, упрямые и густые, снова станут пахнуть мертвечиной цветы. Но проблеск алого, вот этого вот, - он поднимает ладонь, и красная нить загорается вокруг запястья, а затем истаивает – он сохранит.
- Береги себя. Путешествовать по мирам увлекательно, но порой… небезопасно, - последний поцелуй горяч и сладок, неумолимо перерастая в улыбку. Широкую – от души.
Кольцо вокруг запястья обхватывает словно тонкими теплыми пальцами, и разомкнуть руки почти невозможно. Но – все же.
Ладони касается холод, мгновением позже – оплетка рукояти. Инара уже видела однажды, как Сюнсуй обнажает мечи, но все равно, встревожить не хочется.
- Катен Кьёкоцу, - достаточно только тати. Занпакто не высвобождается, остается катаной, только по лезвию проносится вспышка белого света, когда Кьёраку вонзает меч в пространство перед собой. Сенкаймон распахивается круглыми и прямоугольными створками, под звонкий деревянный стук. И адские бабочки, звеня крылышками, то появляются, то исчезают в белом свечении, льющемся из врат между мирами.
Катана уходит в ножны.
- Прощай, - нет, вот он, последний поцелуй, в горячее дыхании которого почти готов сорваться шепот-обещание – «я приду за тобой».
Но она, кажется, и без того об этом знает, - напоследок сжавшиеся руки вновь расцепляются, неохотно, и в пальцах колотится пульс. Не только собственный.
Сакура роняет лепестки, шумит громко, громче, на порыве ветра, что треплет длинные темные волосы, дергает Инару за накидку.
- Спасибо тебе, - и врата Сенкаймона с громким стуком закрываются, и ветер подхватывает заклубившиеся на их месте лепестки, уносит выше, выше, к недосягаемым небесам, тронутым лучом восходящего солнца.

В весенний день,
Когда с небес великих
Спокойный, мягкий льется свет,
Неугомонные в цветеньи вишни
Все осыпают, осыпают лепестки…

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-06 18:10:03)