В Италии было лето – значит, в Италии пахло морем, потными туристами, уличной едой и противными духами. Все это сливалось в один поток, охвативший все людные улицы, центр столицы, Ватикан и близлежащие провинции, утопающие в солнечном мареве. Где-то там, на задворках, работали женщины в коротеньких, легких юбках без нижнего белья; за их спинами играли желваками амбалы – два метра в высоту и метр в ширину; еще дальше, дальше, глубже – наркодилеры, молоденькие девушки, фасующие наркотики, и худые парни, которые их потом разносят, как курьеры. Все это Реборн хорошо знал и помнил: он прожил в Италии, не считая продолжительных командировок, столько лет, что перевидал несколько поколений, сменяющих друг друга так быстро, будто наследники рождались лишь затем, чтобы умереть более паскудной смертью, чем их предки.
Все это Реборн любил, и все это было для него родиной.
Штаб Вонголы – замок, похожий на памятник культуры – был далек от жизни низших форм мафиози, как и его обитатели. Несколько лет назад Тсунаеши Савада переехал сюда на постоянное место жительства, потому что ему, по традиции, не предоставили выбора: либо едешь, либо едешь. С тех пор Реборн редко появлялся в особняке – его там ждали, любили и уважали, но он так соскучился по оперативной работе, что поначалу брал даже самые позорные для своего статуса заказы, лишь бы чем-то заняться. Он прикипел к детям, которых воспитывал, учил, защищал, и что-то надо было с этим делать. За три года почти полного отсутствия он несколько раз объездил весь сапог Италии и прилегающие острова, занимаясь убийствами, кровавой дипломатией, местью и восстановлением значения слова "Омерта" – после выходок Занзаса многие Семьи, не входящие в Альянс, совершенно его забыли. При виде совсем молодого парня, переходящего из детского возраста в юношество, представители Семей смеялись – и умирали с улыбкой на устах.
Но сейчас он приехал к Десятому просто так, на отдых. Ему до сих пор было тяжело называть юнца именно так – Десятый, Дечимо, либо, на манер Гокудеры, громким и гордым "Джудайме", но он приучал себя к новому порядку. Субординация, иерархия, преемственность, уважение – все эти слова были в лексиконе Реборна не последними и имели определенный смысл. Правда, после разговора с Тсуной, заниматься снова стало нечем – и он слонялся по коридорам особняка, не надеясь встретить никаких приключений.
- Ого, как вырос, - без эмоций сказал он, ловя взглядом зеленые глаза. Он слышал ранее про то, что на одном из заданий Ламбо как-то повредил правый глаз, но не вдавался в подробности. – Стал умнее? Еще хочешь меня убить?
Именно с этого – крика "я убью тебя!" – они познакомились десять лет назад.

Память буйствовала. Она подкидывала Реборну под глаза, как добрый хозяин кидал приблудившейся собаке кости, воспоминания – и он был вынужден смотреть их изнутри себя, внешне скользя взглядом по Ламбо. Он помнил, когда впервые увидел его пятнадцатилетнего, и тот не заставил себя ждать, горячо пообещав убить его – кончилось, как всегда, комично. Помнил он на Битве Колец взрослого, двадцатипятилетнего Ламбо – сильного мужчину без капли детства на лице, не выражающем ровным счетом ничего, кроме отпечатка какого-то мрака. Было странно видеть его действительно в этом возрасте, без истерик и скачков в дурацкую розовую пушку. Как помещался только, коровеныш?
И все-таки память не желала останавливаться, подкладывая самые тяжелые события чуть ли не десятилетней давности, и Реборн резко прервал ее. Давно у него такого не было – буйства воспоминаний; с тех пор, как он начал расти, все казалось ему изученным и неизведанным одновременно. Сам этот процесс – вырастать, как нормальный ребенок, будучи стариком со слишком взрослым для молодого человека взглядом, - был фантасмагорически странным. Он знал, что его тело еще не приняло той гибкости и ловкости, которая должна быть еще лет через пять, но всеми силами старался его к этой точке подвести – тренировки, силовые упражнения вперемешку с математическими задачами давали хороший, стабильный результат.
А тут – вот. Живое доказательство того, что время, наконец, идет, и не только для всего остального мира, но и для тебя. На секунду ему хотелось оставить Бовино в покое и пройти дальше, но он быстро избавился от этой мысли; уйти и не задеть чужих чувств? Нет, без этого не было бы Реборна как Реборна.
- Помнится, раньше ты при виде меня обязательно кидался с гранатами, - ухмыльнулся он, положив руку себе на бок. – Как видишь – не вышло, вот и интересуюсь, грезишь ли ты еще моим трупом или уже перерос? Соскучился, но не по тебе.
Он подошел ближе и вызывающе щелкнул Ламбо по носу. Этого, как он считал, было достаточно, чтобы вывести Хранителя Грозы из себя – ему очень хотелось, чтобы так и случилось. Проверить боевые навыки Бовино не входило в его планы ближайшего будущего, но чем черт – то есть он сам, Реборн – не шутит?
- А эти рога – они просто как украшение или все-таки оружие? – спросил он, не решаясь дотронуться до желтого рога, торчащего из виска. Без них он не помнил Ламбо – он постоянно таскал их на себе, и если сначала это как-то гармонировало с костюмом сопливой коровы, то теперь смотрелось нелепо. Реборн подумал, что, если его догадки верны и это не настоящее оружие, достойное выходца из Вонголы, то сегодня Бовино должен их лишиться – он лично их оторвет.
«Позорище, блядь, рогатое», - подумал он не то с легким раздражением, присущим подросткам, не то с сочувствием – ведь именно Семья возилась с младшим Хранителем, отстающим от остальной команды на декаду лет.

Что ж, теперь он видел – все воспоминания, услужливо подкинутые памятью, равномерно померкли перед настоящим. Ламбо действительно изменился и вырос, и Реборн молча обругал себя: естественно, вырос, черт возьми, это нормальный результат перехода из детства в юношество, а из юношества – в зрелость! Истерические нотки исчезли из голоса, который сегодня-завтра должен был закономерно надломиться и затвердеть. Дурацкие кудри, будто у ребенка на голове постоянно сидел черный пудель, выросли в завивающиеся пряди и больше не казались глупыми. Вместо громкого ответа на рядовую провокацию – рассудительность. То есть то, что большинству Хранителей в его возрасте, если не считать Ямамото, не хватало: Тсуна – всего боялся, Гокудера – на все кидался, Рехей – постоянно орал, Мукуро – постоянно где-то шлялся (в тюрьме, впрочем, особо не разойдешься), Хром – постоянно молчала, Хибари – пиздил все, что видел, без разбору, а потом удивлялся, когда огребал в ответ. Только Такеши относился ко всему просто и легко, включая мозги тогда, когда это надо… и выключая тогда, когда это надо. Возможно, именно поэтому Реборн взялся учить его, открыв тайну проклятия – было в парне что-то от самурайских времен, подкупающее любящую такие вещи итальянскую душонку без остатка.
Сейчас Ламбо тоже был похож на Ямамото в том возрасте, то есть, на фоне других, казался адекватным. Знакомое словечко из его рта было сказано неуверенно, но не потому, что не имел права так говорить – Ребрн понял, что это точно не оно, - но по какой-то иной причине. Ему захотелось выяснить, по какой.
- Не прогоняй меня. Это такой же мой дом, как твой, - спокойно ответил он, положив руки в карманы. – Тем более, что с Савадой я все, что мне надо было, обсудил, а со своими друзьями встречаюсь обычно не в детское время. Но… как-как ты меня назвал? Мусором? Кажется, я должен отомстить: не помню, чтобы я оскорблял тебя, значит, ты первый начал.
Он мастерски умел выводить провокацию, на которую не ответили, на новый уровень. Мафиози Италии не терпели неуважения к себе, начиная от Дона и заканчивая последним забулдыгой, раскладывающим наркоту под камнями – и ты обязан был проявлять почтение к каждому, если хотел остаться с головой на плечах. Реборн помнил, что во времена его настоящей, первой молодости, из-за этого даже война разгорелась между небольшими семьями на востоке страны – кто-то на кого-то не так посмотрел, не то сказал, и понеслась, хотя повестка была довольно миролюбивой…
Правда была лишь в том, что ему было плевать, кто там что о нем думал и как много или мало уважения проявлял. Если он бил по этому поводу, то либо для каких-то своих целей, либо для того, чтобы проучить, не бросаясь громкими словами про Омерту. За это Реборн считал себя умнее многих.
Кулак мягко приземлился по чужому лицу, попадая в левую скулу, и снова отдернулся обратно. Он умел бить молниеносно – и с плачевными последствиями. Сейчас же он просто хотел поиграть, поэтому не вкладывал в удар много сил, хотя синяк наверняка останется.
- Теперь отвечай на удар, - повелительным тоном сказал Реборн, аккуратно спуская на пол Леона. Малыш рос вместе с ним, и теперь попросту не помещался на шляпе – он искусно маскировался, сидя у него на плечах, как попугай у пиратского капитана. Когда он был ему нужен, он всегда оказывался рядом, но сейчас – нет, сейчас не нужен. Он же не собирался убивать Ламбо! – И дай мне вескую причину не оторвать тебе рога.

Наконец, спектакль, который Реборн устроил для одного зрителя, возымел действие. На чужом лице играли краски: сначала оно побледнело, затем – покраснело, и он невольно вспомнил, как отбирал людей в свою гвардию великий Юлий Цезарь. Ставил перед кандидатом пленника и наблюдал за лицом: если бледнело – то к черту на кулички, на мороз, подальше, в армию не годен, а если краснело в приступе неконтролируемой ярости и ненависти к врагу – добро пожаловать, милости просим, оружейная вон там… Он усмехнулся: Савада не был похож на Цезаря, ему не дали никакого выбора в Хранителях, потому что все, кто сейчас окружал Тсуну, были подобраны исключительно Реборном. За что он взял Ламбо тогда в состав Хранителей? Только ли из-за недобора человек перед важной схваткой?
Впрочем, теперь не было времени об этом думать – ни о Кайзере, ни о прошлом. Сейчас настоящее билось, пульсировало, играло желваками, сжимало кулаки – и он готовился принять его на себя, как всегда делал с угрозами. К сожалению, Гроза аркобалено предпочитал не защищать своих соратников или решать проблемы семьи, а, напротив, создавать их, и поэтому Реборн, как сильнейший из поколения, был на всех ролях сразу, особенно после смерти Луче и появления дефектного малыша в лице Лал Мирч.
«Я должен научить его быть громоотводом», - сказал он себе, глядя в зеленый глаз с холодным спокойствием, даже когда сильные – все-таки сильные – руки начали колотить его. – «Больше никто не научит».
Удары Ламбо пришлись ровно туда, куда он хотел, и в какой-то момент у Реборна перехватило дыхание. Он силой воли не согнулся от толчка в живот, хотя лицо и повернулось в сторону по инерции наводящего кулака – и боль, неприятная, режущая сверху и колюще-ноющая снизу – проникла в его тело. Он давно ее, свою подружку, не чувствовал, и эта встреча не принесла ему радости. Следом за болью последовала кровь – ее вкус, более знакомый, засел во рту красными каплями. Впрочем, даже если он намеренно пропустил эти удары (на самом деле – не совсем), Реборн не собирался проигрывать. Пользуясь тем, что у Ламбо работал лишь один глаз, он, смешно захлюпав, плюнул в него слюной и кровью – и, пока парень оправлялся от такого наглого оскорбления и перевода жидкостей, ударил сам под дых. Активность внутреннего Солнца позволяла ему колотить с большой скоростью, но Реборн не стал ей пользоваться – вместо этого он, как ящерица, скользнул вниз, под мощные руки, собрал руки в открытый замок – и оттолкнул Ламбо от себя. Каждое движение сопровождалось все той же болью, которая не собиралась проходить, но кем бы он был, если бы обращал на это внимание? Вскоре к ней примешалась тошнота – парень попал ему в желудок, и тот явно не был рад такому вопиющему отношению к себе.
Шляпа, прочно державшаяся на голове, слетела вбок и покатилась в сторону Леона. Через пару секунд она остановилась и встала краями кверху, как если бы Реборн был попрошайкой. Впрочем, этого он не заметил, полностью сконцентрировавшись на Бовино.
- Тогда я, получается, оккупант? – огрызнулся он, потирая кулак и ожидая новый удар – настоящий поединок предполагал месить врага без передышек, но он хорошо помнил свою первоначальную цель, а потому давал Ламбо и простор, и возможность удачно напасть. – Может, будешь защищать свой дом?
Потому что защищать – это главная задача Грозы. Прочная, стойкая защита Вонголе требовалась всегда. Третий Ганауче с ней справлялся откровенно хреново: сколько было на Девятого покушений, которые, если отнестись к делу серьезно, можно было предотвратить! И, работай он нормально, никакой переворот в голове Занзаса не созрел бы – каким бы оторвой он ни был в шестнадцать, падать голым животом на нож не подумал бы никогда. Но нет, Ганауче, Хранитель Грозы Девятого, не был ножом, не был громоотводом, не был достойным человеком в глазах Реборна – и он, глядя на молодого бычка в лице Ламбо, внутренне усмехался тому, что его выбор, сделанный десять лет назад, был верен.
Осталось лишь научить… Mio Dio, что же за жизнь такая – постоянно кого-то учить?!

Отредактировано Reborn (2018-08-25 10:16:32)

Реборн всегда был уверен в одном: он самый умный в любой ситуации. Умнее либо не родились, либо не попадались на глаза – наверное, как раз по этой причине. День мог забыть, когда ему на работу, и выйти вместо ночи, светя сразу в два рыла – луной и солнцем, но Реборн не мог быть глупее противника. Так было всегда, и ничего, казалось, не могло изменить этой простой истины.
Оказалось – показалось.
О том, что Ламбо будет именно душить, а не продолжать бить, он не додумался. Удушье обычно было оружием Мукуро или Маммона – о да, люди Тумана любили использовать грязные методы, влияя именно на то, без чего человек не мог обойтись – они давили на грудь, ломали шеи, перекрывали кислород, чтобы убить жертву, как паук, завернувший добычу в прочную паутину, чтобы сначала отравить ее, а потом выпить. Кто же мог знать, что юный Бовино использует против него именно такую тактику? Не то чтобы она была безвыходной – голова Реборна, судорожно соображающая, придумала сразу несколько путей отхода; но было сложно не признать, что парень отлично ориентировался в бою и по возможности не отвлекался на глупости.
Шею свело судорогой, и вздох, которому не суждено было родиться, застрял в горле маленьким глотком воздуха. Ища выход, он то метался вверх, стараясь попасть если не в нос, то хотя бы в рот, но ему не удавалось – и тогда он метался вниз, отчего появлялось ощущение острой рези. Чужая ладонь давила профессионально, почти не раздумывая – то есть именно так, как требовалось ситуации. Начнешь думать – значит, начнешь жалеть; начнешь жалеть – ты проиграл. Ламбо откровенно не хотел проигрывать.
На лице Реборна появилась гаденькая, скользкая змейка-усмешка. Он не стал нервничать, потому что его много раз такие вот громилы-мордовороты зажимали у стен с рукой на шее, и ничего принципиально нового в ситуации не было. Достойный ответ он уже приготовил – и, не болтая в воздухе руками, просто мягко положил ладонь на руку, держащую за шею, а вторую – на один из рожков.
«Ебнет? Не ебнет?» - размышлял он, пока воздух, не нашедший выхода, окончательно плюхнулся назад, и вот теперь голова стала откровенно кружиться. – «А если ебнет, то сильно? А если нет, то все-таки украшение?»
За рог он вцепился крепко, как и за душащую руку, крепко обхватив запястье – настолько, чтобы Ламбо пришлось постараться, чтобы вырвать ладонь обратно.
- А ты… хорош, - сдавленно произнес он и, больше не говоря ни слова, взмахивая ногой в чужой пах. Даже если не попал точно в цель, эффект это наверняка должно было произвести. Мальчики в возрасте Ламбо очень дорожили бубенцами, поэтому любая возможность их лишиться была страшнее, чем монстр под кроватью или первый секс. Даже Реборн, который давным-давно перерос свое пятнадцатилетие, а сейчас переживал его дважды, чувствовал нечто подобное, когда опасность подбиралась к его паху – и потому он старался никогда не связываться с длинноногими или тяжелыми женщинами. Его последняя любовница – Бьянки – была достаточно миниатюрной, чтобы ее ножку в полете можно было перехватить.
На языке застыл горько-медный вкус, а голова окончательно закружилась. На всякий случай, Реборн еще несколько раз пихнул коленом в область между ног, а потом отпустил душащую руку – он держал ее лишь затем, чтобы Ламбо не успел выставить защиту туда, где она требовалась. Странное чувство легкости – он узнавал его как «падение в обморок» - поселилось в его теле, отключая мышцы.
И вот теперь он забился, как рыба, вытащенная на сушу.

Странное это чувство – проигрывать. В отличие от боли и крови, например – почти незнакомое, а от того немного пугающее. С одной стороны, он всегда считал себя хладнокровным к череде побед и поражений, особенно учитывая то, какую взбучку им некогда устроил едва ли не всесильный Бьякуран, с другой же, с того момента прошло столько лет – он не помнил, когда в последний раз так проигрывал. В голове, которую как обухом ударили с размаху, начали в ряд выстраиваться объяснения, похожие на оправдания, и Реборн, медленно приходя в себя, просто откинул их. Жалеть себя после неудачного поединка – слишком большая роскошь, чтобы он мог ее себе позволить.
В самом деле, если Ламбо делал все изначально продуманно, а не стихийно, то перед Вонголой стоял новый маленький гений рукопашных боев. Если так, то, в отличие от него самого, он думал не на два шага вперед, а на три, загибая свою линию в три погибели. Если так, то, возможно, когда-нибудь ему удастся победить Хибари – тоже вот так, после перехода собственных комплексов и страха, на чистом энтузиазме. Реборн улыбнулся – он знал, что парень действовал скорее по наитию, чем заранее придумав, чем удивить старого противника, и это делало его еще опаснее. Ламбо-импровизатор всегда будет эффективнее, чем Ламбо-стратег – хотя бы потому, что на одного умника всегда находился умник поумнее, а импровизация – это стреляющая палка, разящая наповал. Сегодня вот сразила.
Собирать остатки себя, – немного окровавленные, сильно мятые и задушенные, от чего голова по-прежнему пустовала и кружилась, а в животе тугими змеями сидела тошнота, то и дело подкатывая к горлу горячий, склизкий комок завтрака, - пока не хотелось, поэтому Реборн решил, что будет лучше полежать. В конце концов, если бы кто-то заметил его бренное тело, то, с вероятностью в 99%, этот невольный зритель шарахнется и свалит подальше. Один процент он оставил для Хранителей.
- Доволен,- серьезно ответил он, задирая голову и утыкаясь затылком в холодный пол, пытаясь найти взглядом свою шляпу. – Не переживай, корова, это… временный успех.
Он кашлянул – говорить было тяжело, но вот улыбку уже ничего сдержать не могло. Немного радостную, широкую, как у известного кэролловского кота, расслабленную – теперь-то, после драки, чего напрягаться? Особенно учитывая, что Ламбо был прав. Все же найдя в себе силы, чтобы перекатиться на живот, а с него встать на колени, медленно поднимаясь – негоже лучшему убийце Италии валяться мусором в коридоре, и пусть 99% идут к черту, - Реборн выпрямился и отряхнул назад волосы. Завивающиеся бакенбарды смешно подпрыгнули вслед движению.
- Тем более, что это действительно не мой дом, - добавил он зачем-то.
Что правда, то правда – он жил на съемных квартирах, в отелях, изредка – у знакомых, а здесь лишь держал часть своих вещей и оружие. В свое время Цуна милостиво выделил ему большую комнату для жилья в штабе, с коротким путем до душа и туалета, но Реборн почти проигнорировал это и бывал там, только если оставался поблизости и без дел, как сейчас. Претендовать на здание он не мог, да и не собирался – трудно осесть на одном месте, когда у тебя каждый день задница горит от заказов.
«Из него выйдет хороший Хранитель Грозы», - подумал он удовлетворенно. – «Нет, не выйдет… уже вышел».
Он все-таки поднял свою федору и Леона – для этого пришлось наклониться, и Реборн не простил бы себе, если бы хоть как-то проявил боль при движениях. Водрузив шляпу на голову, он снова скользнул взглядом по Ламбо – корова была счастлива и вполне законно радовалась победе, хоть и не показывала того.
Но он-то знал.
- Хоть драться тебя научили, - сказал он вместо хвалы, как всегда. – А с уроками как? Справляешься?
Реборну жутко хотелось сменить тему, развеять ее по воздуху – до него только дошло, кому он проиграл и в чем.