//PETER PARKER
И конечно же, это будет непросто.
Питер понимает это даже до того, как мистер Старк — никак не получается разделить образ этого человека от него самого — говорит это. Иначе ведь тот справился бы сам. Вопрос, почему Железный Человек, не позвал на помощь других так и не звучит. Паркер с удивлением оглядывается, рассматривая оживающую по хлопку голограммы лабораторию. Впрочем, странно было бы предполагать, что Тони Старк, сделав свою собственную цифровую копию, не предусмотрит возможности дать ей управление своей же лабораторией.
И все же это даже пугало отчасти.
И странным образом словно давало надежду. Читать
NIGHT AFTER NIGHT//
Некоторые люди панически реагируют даже на мягкие угрозы своей власти и силы. Квинн не хотел думать, что его попытка заставить этих двоих думать о задаче есть проявлением страха потерять монополию на внимание ситха. Квинну не нужны глупости и ошибки. Но собственные поражения он всегда принимал слишком близко к сердцу.
Капитан Квинн коротко смотрит на Навью — она продолжает улыбаться, это продолжает его раздражать, потому что он уже успел привыкнуть и полюбить эту улыбку, адресованную обычно в его сторону! — и говорит Пирсу:
— Ваши разведчики уже должны были быть высланы в эти точки интереса. Мне нужен полный отчет. А также данные про караваны доставки припасов генералов, в отчете сказано что вы смогли заметить генерала Фрелика а это уже большая удача для нашего задания на такой ранней стадии. Читать
uniROLE |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Часто мне снится последним кошмаром
То, что никто никуда не придет
И гореть небесам моим взглядом пустым – я так жив
Kyoraku Shunsui & Ukitake Jushiro
Война давно окончена, жизнь Готей-13 вошла в прежнее, мирное русло, но однажды главнокомандующий чувствует знакомую, но несколько странную реяцу и не верит своим чувствам, ведь его лучший друг считался умершим. Что же тогда случилось?
Отредактировано Ukitake Jushiro (2018-07-30 01:39:24)
Тонко и звонко раздается над Сейрейтеем, разносится голос колокола в храме – «доннн!» Не им – «не наммм» - в богов веровать, не шинигами, то бишь, но отзвуком чего-то древнего, осязаемого, пожалуй, более, чем почти тысячелетняя жизнь, просачивается в Общество Душ это вот «донн!»
Тревожит, плывя по туману, перекрывая его, душный и волглый, теряясь среди белых переулков, высоких башен, длинных линий казарм, и оранжевой черепицы крыш. Разлетаясь далеко, на все четыре стороны, тихим эхом дальше, в Руконгай. К далекому, теряющемуся за гранью горизонта, гранью мира, морем.
Море. Шепчет по песку, катая ракушки, шевеля водоросли – то зеленой те, то бурой каймой лежат-перекатываются, а пена к ним так и подкипает, подступает. Важно скачут, что твои капитаны в белых хаори, чайки меж камней – ну а как сцепятся за особо крупную мидию, так от достоинства и ладно бы что осталось, но ведь только пух и перья летят.
Море. Свежо тут, на соленых камнях, а ветер ударяет так, что только шляпу крепче держи, да помни, как дышать. Забьет легкие солью, дернет прочь рукава косодэ – эй, смотри! – повернет посмотреть, как восходит солнце. И снова – голос колокола, нескончаемое «доннн!» - о сырые скалы ударяется, долетев до побережья. Призыв богам, в которых верит желающий верить. И память о том, кто верил – но богом становиться вряд ли хотел.
Ветер поднимается сильнее, шляпу приходится придерживать. Влажные камни чуть шелестят под сандалиями, не оставляющими на них следов, и горлышко откупоренной баклажки с саке то и дело начинает выводить рулады. На сквозняке-то, - зеленый лес впереди шумит, растревоженный ветром. Клонятся ветви, рвутся в постепенно наливающееся синевой летнее небо листья. И море волнуется – раз, два, три, дыбит темно-зеленую спину, волнами разбиваясь о высокие скалы, над которыми - голову запрокинуть приходится – белеет незаметно, точно остроконечное чаячье крыло маленький могильный камень.
Ветер вздрагивает вновь, едва ли не удивленно – на том месте, где еще только что развевались полы и капитанского хаори, и розового кимоно, цвета которого сейчас становится рассветное небо. С такими же росчерками белых облаков, - теперь под варадзи уже – зеленая трава, сочная, высокая. Обступают иные запахи – леса теперь, из-за близости моря становящиеся сильнее, и оттого еще прекраснее.
Вдохнуть полной грудью, глядя в рассветное небо, на лучи солнца, разливающиеся по беспокойным морским волнам – что может быть лучше? Только посвистывающая горлышком вновь откупоренная баклажка с саке, по которой ноготь выстукивает неопределенную, но, определенно, мелодию. Снова с глуховатым звуком отходит пробка. По белому камню серыми потеками опускаются влажные пятна, широко, щедро. И короткими золотистыми штрихами еле заметно загорается рассвет на темных линиях выбитых на камне иероглифов.
- Ну, здравствуй, - шелестит рукав черного косодэ, задевая по поднятой в приветствии баклажке, - Укитаке.
Кому надо, тот Кьераку найдет, - те, кому надо, искать своего Главнокомандующего не станут. Сегодня и сейчас. Знают, что не стоит. А случись какая беда – то старый друг поймет.
Море разбивается о скалы внизу, и, если к прохладной пока еще – утро ведь – земле приложить ладонь, то можно ощутить, как отдаленный импульс доходит сквозь толщу пород. По слоям камня, по корням, по травинкам, будто по тонким жилкам, несущим кровь – как если бы внизу билось огромное беспокойное сердце. Но рука слегка вздрагивает, в унисон удару прибоя, когда что-то знакомое вдруг касается духовного чувства. «Знакомое», - невозможно знакомое. В первое мгновение кажется, что ошибся, что спокойная печаль по другу, а также саке – подвели немного. Ну, с кем не бывает? – но море ударяет снова, и глаза под низко надвинутой на них шляпой вдруг коротко вспыхивают, медленно расширяясь.
- Ну, ну, - белому камню. – Не так уж я и перебрал, верно? – что же до сна, то и не ложился вовсе. Сон добрать можно и позже, а такой рассвет над морем встретить – дорогого стоит. Такой рассвет…
Тень на лице теперь уже не просто тень от шляпы. Беспокойное сердце внизу вновь налетает на скалы, и со вздохом отступает. И еще – так и эдак.
- Или перебрал все же?.. – короткий шрам на груди слева, у сердца, начинает неуместно побаливать. То, что хранилось там, давно уже пущено в ход. Там, где одно было неразрывно связано с другим, тысячелетнее прошлое – с настоящим. С нынешним. Тем самым, что отголоском из невероятного – «невозможного!» - прошлого сейчас билось ощущением, точно бабочка в неплотно сомкнутой ладони.
Нет, такое не спутать ни с чем, - близ высокой скалы, за которой шумит лес, и под которой – шумит море, каменистая лощина. Ветер выводит там тот же мотив, что и на горлышке фляги, - «меньше половины осталось, ох».
Может не хватить, - ноготь продолжает выстукивать по стенке баклажки все ту же мелодию, незатейливую, как и негромкое мурлыканье себе под нос. Простенькую мелодию. Знакомую – тому, что Кьераку Сюнсуй чувствует, в сюнпо приближаясь к лощине, к ее серым камням, над которыми еще клубится туманная дымка. И сухой звук пощелкиванья ногтем разносится кругом неожиданным, но четким эхом.
А за спиной его неистовствует море, тем самым беспокойным сердцем.
Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-07-13 17:15:02)
Морские глубины душили, солоноватая вода набивалась в рот, мешала дышать, грудь жгло. Темные водоросли прикасались к телу, облепляя и мешая двигаться, еще больше сбивая дыхание, и густая ватная тишина была вокруг. Напряжение, словно у натянутой струны – и вот струна лопнула, все вокруг взорвалось...
И темнота. Темнота и пустота. Только одинокий лунный луч светит по глазам – так ярко, что хочется зажмуриться. На губах все еще солоновато, только это не вода – это кровь. И не морские это глубины, а песок. Дышишь – шумно, разевая рот, словно выброшенная на берег рыба, но воздух не наполняет легкие... их почему-то не жжет. Недоумение и страх. И голод, говорящий о том, что ты все-таки жив.
Но жизнь ли это? Стремившийся к бурному потоку времени, оказываешься там, где время замерло, и секунда длится века – или это века длятся секунду? И только воспоминания – они жгут сильнее, чем сбитое дыхание, которое постепенно выравнивается. Воспоминания...
Улыбки, вечера в поместье, тренировки. Свист мечей. Вкус травяных настоев. Краснолапые листья кленов. Кровь.
Ты стремишься туда, к прошлому – и чувствуешь, как оттуда зовут тебя, слышишь, как произносят твое имя... то есть не слышишь буквально, но знаешь, что это происходит, и горечь, словно нечаянно хлебнул слишком много морской воды. Но не достичь – бьешься как мошка о стекло, понимая, что это не твое, больше не твое. И не соглашаясь с этим – ведь они же зовут, ты им нужен. И тебе они нужны.
Время все-таки идет, подгоняемое пыльным ветром пустыни, и только мертвая луна стоит на месте. Ты живешь – если это можно назвать жизнью, приспособившись к новым условиям, смирившись с тем, что прошлое больше недоступно и не желая исчезать – отчаянно не желая, и поэтому делаешь все, чтобы выжить, понимая, что иного выхода просто нет. Иначе утихнут те голоса в твоей памяти, поблекнут лица, покроются пылью воспоминания – да ты и сам кажешься покрытым пылью. Продуваемый ветрами пустыни, цепляющийся за мираж, однажды ты понимаешь, что это больше не мираж. Однажды стекло поддается под твоей рукой, трещины бегут по небу, и ты видишь, что вот оно, прошлое – больше не прошлое. Только руку протяни.
Ты идешь в эту расколотую пасть, навстречу прошлому – и будущему. Всей душой желая забыть ту пустыню с черным небом, сделать ее миражом, просто кошмарным сном, но понимаешь, что до конца это невозможно. Трешь рукой шею в задумчивости, и замираешь – в который уже раз, но все по-прежнему кажется наваждением – почувствовав под пальцами неровный осколок маски. Нет, это не станет миражом. Ты так стремился остаться, зацепиться за воспоминания... Да, ты понимаешь, что произошло, ты давно уже это понял, просто здесь, стоя на окраине Руконгая, чувствуешь, что ты уже не принадлежишь этому миру, что ты сам – мираж и призрак. И более того – возможно, даже угроза этому миру. Мысль вызывает горькую усмешку. Кто бы мог подумать, что капитан, который был против битв и старался решить дело миром, если это было возможно, может оказаться врагом. И кому какое дело, чо думал он? Кого теперь увидят перед собой его бывшие друзья? Или не бывшие? Однако, что бы ни случилось, не будет больше этой пустыни под черным небой, этой мертвой луны с ее ослепительным, ненастоящим блеском, не будет вытягивающей душу тоски, так что пусть.
Рассвет. Пусть это будет последний рассвет в его жизни, но все же. Камень с твоим именем. Ты проводишь по шероховатой поверхности рукой, повторяешь пальцем написание иероглифов, горько улыбаешься и отходишь в сторону. Прошлое. Действительно прошлое – и камень вон стоит. Но что-то держит тебя, ты не уходишь далеко, прячешься, делая вид, что просто любуешься рассветом. Ну да, как же! Просто ты ждешь, вспомнит ли кто тебя, придет ли кто к камню. И когда видишь своего друга, сердце тоскливо сжимается, ты скрываешь реяцу – вдруг что? И молча наблюдаешь за его скорбью издалека. Когда же он называет тебя по имени, не выдерживаешь, хочется заплакать. Ждет. Не надеется, но ждет. Выдох – и реяцу выплескивается, не скрываемая больше. Будь что будет, уж друга-то своего ты лучше всех знаешь. Пусть. Видишь его смятение. Жаль его. Нет, так нельзя. Больше нельзя. Делаешь шаг навстречу, показываясь, наконец, рядом.
- Вот и встретились снова. Привет, Шунсуй.
Улыбка трогает твои губы. Тот, кто только что скорбел, поливая могильный камень саке, кто не поверил сам себе, почувствовав реяцу – не будет нападать. Тем более твой лучший друг. Все еще друг? Смотришь в глаза с надеждой – что будет?
- Нет, ты не перебрал. Просто я вернулся.
Смеешься – совсем как раньше. Но будет ли все, как раньше? Маску не сбросить, не отодрать – то, что от нее осталось, что не удалось отодрать в ту пору, когда новая не-жизнь казалась кошмаром, когда сдирал ладони до крови, пытаясь выжить, когда держала на плаву только тонкая ниточка воспоминаний. Это нельзя отрицать – все было. И небо, расколовшееся под твоей рукой – это тоже наследие новой не-жизни. Однако цель достигнута, тоска больше не жжет, схлынула, как отлив, обнажив остов прошлого. Вот что важно. Укитаке смотрит на потеки на камне, на Шунсуя, и тихо говорит:
- Ну что теперь делать будешь? И что делать мне, по-твоему?
Оставить решение на его суд – и будь что будет.
Не такой уж это и великий секрет – то, что нынешний со-тайчо навещает могилу – памятник – своему погибшему другу. Погибшему ли? – о жертве Укитаке не забыли, но замолчали о ней. Словно не желая вторгаться в то, что разуму ни человека, ни шинигами не постичь – в то запретное, за гранью даже этого мира находящееся. И потому были благодарны – но безмолвно, чаще всего. Понимающе пряча глаза, и опуская лица.
А сам он – хотел бы ли шумной памяти о себе, или же, верный тишине и скромности всю свою долгую и нелегкую жизнь, стал бы возражать? И вот же незадача, не задашь вопрос.
Когда уходят те, кого любишь, то первое, о чем жалеешь – более с ними не посоветоваться, - шорох травы заставляет чуть наклонить голову, а знакомое ощущение реяцу – снова забиться сердце. Кто ж это так забавляется, а? – готовый поверить в то, что это чья-то выдумка, ради того, чтоб или порадовать, или подразнить его, Кьераку чуть сдвигает шляпу на затылок, все же видя.
Убеждаясь.
И улыбается, глядя на то, как на соленом ветру вздрагивают длинные, седые до белого волосы. Цвета могильного камня с черными иероглифами имени.
«Укитаке».
- Ну и ну, - «так просто, да? Ты просто вернулся?» - что ж стряслось-то?
За минувшие годы не только Кьераку-со-тайчо свыкся с мыслью о том, что в казармах джусанбантая больше нет и не будет того, кто едва ли не тысячу лет обогревал их, точно теплом, собой. И было незачем даже говорить о том, что шинигами душой более светлого и чистого в Обществе Душ, хах, не найти – все и так это знали. И досада на замолчавших порой горчила на языке, будто не самое хорошее саке – но, с другой стороны, вправе ли Кьераку был бы вить хоть кого-нибудь? Каждый выбирает свою скорбь для себя сам. Светлому духу Укитаке незачем было что-то доказывать – старый друг, где бы он ни был, чем бы ни стал, Сюнсуй знал – в обиде не будет.
Но незачем объяснять теперь, где, оказывается пропадал его ушедший друг. И чем стал, - взгляд скользит по потрепанному плащу, ища неизбежное. Видя на лице остатки эстигмы, и короткие клыки близ скулы.
«Как ты лишился души, Укитаке?» - теперь на языке горчит не досада, а спокойная боль.
«Может быть, это все же из-за нас, замолчавших», - по заросшему щетиной лицом проскальзывает тень вины. Из-за того, что все, что осталось от спасителя Общества Душ – это камень на высокой скале над морем.
И все же, это он. Укитаке – голос тот же, и звонкий и глуховатый одновременно. Интонации те же, солнечными бликами на мелководье. Взгляд только вот бесконечно усталый – таким Сюнсуй не видел друга даже в самые тяжелые времена. Одинокий. Более одинокий, чем прежде – тогда-то это хорошо так пряталось на дне взгляда.
Спустя годы Cюнсуй понял, почему.
- Что я буду делать, да?.. – Кьераку посмеивается, коротко, чувствуя за поясом двойные мечи. Случившееся – невозможно. Но – свершившийся факт.
Тонко и тихонько звякает фарфор. Розовый шелк кимоно едва слышно скрипит, протирая пиалки.
- Выпьешь?
… Ветер по-прежнему неистовствует, а потеки на могильном камне высохли. Скала под рукой все так же вздрагивает, когда опираешься на руку. Все как было, да? – тому, кто столько сотен лет живет в Обществе Душ, не привыкать ко всевозможным не то что чудесам – странностям.
- Что случилось с тобой? – Кьераку не из тех людей, что станут напоминать себе об ответственности или же об опасности. Все это – уже часть свершившегося. Даром, что, опасности не чувствует – реяцу Укитаке, или кто бы то ни был, спокойна. Взгляд – прям и открыт, даром, что усталый, - рука со-тайчо задевает его по пропыленному плечу, подбадривая – дескать, повествуй, старина. Пусть Кьераку готов ко всему – но ради этой готовности, что же, лишать себя радости вновь посмотреть на того, кто был ему другом и братом столько сотен лет, м? Пусть расскажет свою историю, - саке, едва заметно опалесцируя, льется в пиалки. Облака поднимаются над морем, быстро бегут.
Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-07-12 11:33:32)
Он смотрит на друга, видит грусть в его глазах, подходит ближе, проводит рукой по камню. Не смотрит прямо, но чувствует – как раньше, когда по легчайшему жесту каждому из них было понятно, о чем думает другой, как бывало, что вздох или незначительное движение говорили больше, чем долгие речи, чувствует, как взгляд друга скользит по лицу, по маске, понимает, о чем тот думает. Да, Пустые лишены души, и кто он теперь – просто странник на этом новом пути? Странник, не желающий возвращаться в ту пустыню, ни за что – лучше смерть и новый цикл перерождения, чем там. Лучше – все что угодно будет лучше. Взгляд соскальзывает на мечи, на секунду становится затравленным, все тело напрягается.
Но его друг делает то же, что и всегда – предлагает выпить, и Укитаке успокаивается, выдыхает. Напряжение проходит.
- Все-таки ты не изменился, - смеется Укитаке, глядя, как Шунсуй протирает пиалы полой кимоно и наливает саке. И видит, что в его взгляде плещется горечь. Садится рядом, проводит рукой по его лицу, почти касаясь повязки.
- Как? Хотя нет, не отвечай. Неважно. Ты жив, - на последнем слове голос предательски срывается. Странно вот так сидеть возле камня с твоим именем. Может, следовало не цепляться так за прошлое? Может... пусть бы он растворился в бесконечности... Нет. Легкий ветер, ласкающий лицо, треплющий волосы, напоминает, что живым быть лучше, намного лучше.
- Давай.
Укитаке глядит на пиалы, на бутылку с саке, но чувство нереальности происходящего никак не желает проходить. Что сказать? Мысль бьется в голове, никак не желая оформиться в слова.
- Что могло случиться, по-твоему? – и наконец-то смотрит прямо в глаза. – С чего бы начать? С того ли, что единственное, что напоминало мне о том, что я жив – это наши вечерние беседы... почти как сейчас, - горько усмехается Укитаке. – Или с того, что когда твое тело рвется на части, какие бы речи ты ни произносил, тебе страшно... дико страшно. Или...
Говорить ли, что Уэко Мундо был настоящим кошмаром? Потому что это и правда был кошмар – для любого, не любящего сражений, он стал бы кошмаром с местным законом «убей или умри». Когда же он действительно потерял душу? Укитаке пожимает плечами.
– По-моему, ты и сам увидел, что случилось. Лучше спросить, «как», но я не знаю, увы. Помню только, как в моей памяти вспыхивали картины из прошлого, как они причиняли боль... Знаешь то чувство – когда поймаешь бабочку в руку, держишь ее вроде бы некрепко, а взлететь она потом больше не может? Вот и у меня так же. Не получилось взлететь.
Он смеется, как ни в чем ни бывало – забыв, где они сейчас, и почему.
Укитаке замолчал, грустно вздохнул. Отвел взгляд от лица друга, от камня – небо такое красивое, и рассвет прекрасен. Солнце поднималось из моря и золотило все своими лучами, волны на море успокоились, и лениво лизали берег. Начинался новый день – и новая жизнь? Совсем как раньше. Так же. Хотелось в это верить, заполнить, наконец, ту пустоту в душе, почувствовать себя живым – снова. И то, что его не отталкивают, а предлагают выпить, внушает надежду. Пусть он теперь арранкар, а его друг шинигами. Забавно – не думал, что мы с ним окажемся по разные стороны баррикад.
Но наконец, осторожно протягивает руку к пиале, берет ее, принюхивается, крутит в руках. Знакомое ощущение под пальцами от гладкого фарфора. Знакомый запах. Саке чуть обжигает горло, Укитаке закашливается, прикрывшись рукой по старой привычке.
- Все хорошо, - так же привычно объясняет он. – Мне больше не нужно думать об этом, как раньше.
Зачем? Зачем ты говоришь, что все хорошо? В любую секунду все может закончиться, а ты... как раньше. Но некое чутье подсказывает – можно расслабиться. Ты дома. Чувство покоя наполняет, кружит голову – или это от саке? Солнечный луч мажет по руке забытым теплом, блики на море рассыпаются мелкими монетками, волны умиротворяюще шуршат... Да. Ты дома, и это главное.
А для чего меняться? – улыбка на лице Кьераку спокойно-печальная, как и вздох, вырвавшийся из груди. Бросаться с мечом на того, в ком не чувствуешь угрозы, только неизбывную, бескрайнюю, как море, печаль? – вот же насмешка судьбы, если та существует. Воплощенная душа Готэй-13 лишается души. Собой пожертвовавший опустел.
Но так ли оно на самом деле? Все же, мир – это плод нашего воображения и восприятия. И созерцания; результат того, как мы видим его, как в себе отпечатываем. Безусловно – остаток маски; да, следы эстигмы, и, несомненно, дыра где-то в теле. Ненормальная, сквозная – след утраченной души. И вместе с тем – вот он Укитаке. От руки, что потянулась коснуться повязки на правом глазу Кьераку, пахнет теплом и песком. Вот оно, еще одно свидетельство того, что мир – есть то, что мы в нем принимаем. И только от нас зависит, каким принять этот мир.
Кьераку мир и принимает.
Те, кто гонится за несбыточным, рвется вперед, сокрушая преграды, во что бы то ни стало, превозмогая себя и других, вряд ли поймут, вряд ли услышат. Кьераку не таков, и никогда таким не был – многое давалось ему легко. Можно было счесть себя везучим, но это ведь тоже, своего рода, напряжение – раз сочтешь, потом век трястись станешь, на этой эфемерной удачей-неудачей. Лучше отпустить все, позволить потоку нести, как есть. Распорядиться тем временем, что сумел уберечь для себя – так, чтобы оно пошло на пользу именно тебе. Научиться находить другой подход, не отягощая себя правилами, постулатами, долгом, моралью, или личными стремлениями. Вот и сейчас Кьераку не ощущал ни капли ответственности за то, что должен сделать с Укитаке – этим Укитаке, как Главнокомандующий Готэй-13, ичибантай-тайчо, и прочая, прочая.
Пустые и Шинигами – враги навек, да? – он слегка усмехается над рюмкой, чуть щурясь на поднимающееся все выше солнце.
- Правда, хорошо? – может быть, это заботливый вопрос в ответ на кашель, и привычный жест, от которого сердце снова колет слегка, ибо, даром, что реальность более чем осязаема, в чем-то Кьераку до конца так и не поверил в то, что рядом с ним сидит Укитаке. Или же просто то, что не требует ни ответа, ни подтверждения – ведь действительно же, хорошо.
Сидеть вот так, как прежде, попивать саке – помнится, ведь и прежде Укитаке не отказывался от капельки, немного если. Сидеть, глядя на утреннее море, дышать соленым ветром – говорят, то полезно для легких, да?
Сидеть вот так вот, много не говоря, понимая друг друга как прежде – почти без слов. Даже то, что миг этого мира неестественен и странен, и уж кому как не двоим из старейших капитанов Готэй-13 это понимать?
И вопрос без ответа повисает между ними, горьким вопросительным знаком. Ибо Укитаке не знает, а Сюнсую сложно с ходу придумать теорию, согласно которой шинигами вдруг не просто превращается в Пустого – но в арранкара. Ведь причина, по которой души теряют себя, однозначна.
Они лишаются себя, - и вот здесь-то чувство вины и подступает горечью. За то, что, возможно, мог что-то сделать – «а казалось бы, что?» Не уберег, не усмотрел, не присмотрел, как это было всегда – и, пусть Кьераку и знает, что это было невозможно, но виноватым теперь будет ощущать себя всегда.
Главным образом, потому что хуже всех от этого Укитаке – затаенная боль мелькает в зеленых глазах, на мгновение чуть подернувшихся пеплом – «ему не хочется вспоминать».
Вполне вероятно, что он и память себе самому таким вот образом отсек, убирая все самое болезненное. А уж какую боль испытывает душа, разрушаясь – о, нет. Такое даже воображать себе не стоит. Хотя Кьераку как раз бы и мог, с его воплощенным отчаянием, которое обычно крест-накрест за поясом, а сейчас спокойно лежит подле левой руки.
- Если не вспоминается – то и не вспоминай. А то, что я видел… - Кьераку на миг опускает голову, чуть шевельнув бровями. – Оно до сих пор непонятно мне, если сказать по правде. Но ты теперь здесь, - и «здесь» обрушивается на них новым порывом ветра. Чайки на дальних скалах срываются, вспугнутые, и их крики разносятся далеко и отчаянно, голосом приближающейся беды.
Так и будет, да? – ведь нет ничего случайного ни в той жизни, ни в этой, ни в прошлой, которой Кьераку, вот ирония, никогда не знал. Тронь одну нить мироздания – и кто знает, что может случиться с другими?
Но в беду верить не хочется. Пускай и возможность ее уже принята и осознана, как факт.
- Выпьем еще, - саке снова льется в пиалки. Кьераку приходится поворачивать голову чуть дальше, чтобы здоровым глазом видеть лицо Укитаке – осунувшееся, по обыкновению, бледное, но светящееся тем самым светом, прежним.
- Как ты нашел дорогу обратно?
Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-07-13 17:20:20)
Рассвет разгорается все сильнее, море золотится и переливается монетками бликов, волны набегают на берег, ровные, как спокойное дыхание, и становится легче, словно камень падает с плеч. Все хорошо. Что бы ни было – все хорошо. Этим моментом хочется наслаждаться. Укитаке выдыхает, улыбается и отводит взгляд, рассматривая все вокруг – морские волны, берег, мелкие камешки под ногами...
- Правда.
Все было, как прежде, и можно было бы забыть все эти годы метаний и поиска себя, эту пустыню с черным небом... но вот ветер ворошит волосы, машинальным жестом отводишь их за ухо... и сердце ухает в пропасть – рука нащупала осколок маски. А ведь ты уже успел забыть! Так непростительно быстро! Старая боль снова поднимается из глубин, и солоноватый привкус морской воды... нет. Море вон там. Солоноватый вкус отступает. Небо – голубое, а совсем не черное – радует глаз, камешек, врезавшийся в ступню, напоминает, что ты жив и реален. Укитаке отшвыривает ногой камешек и снова погружается в мысли. Так хочется выкинуть все эти... сколько их было... годы. И в самом деле?
- Сколько времени прошло с тех пор, как... – не нужно договаривать, что он имеет в виду. Взгляд на камень – тот выглядит обтрепанным ветром, но здесь что угодно быстро бы обтрепалось.
- Что ты видел? Ты о чем? Что непонятно? – плечи невольно сжимаются, внутри возникает струна напряжения – если что... но тон Шунсуя по-прежнему не внушает опасений, и Укитаке снова расслабленно выдыхает. Привычка все время обороняться даром не проходит, и это не то же самое, что служба в Готее, совсем не то же самое. Там ты знаешь, что будет дальше, что делать, если будет сигнал тревоги, и прочее, прочее. Теперь же он сам – один большой сигнал тревоги, - усмехается Укитаке. Бывает же... Теперь звериная привычка постоянно держать оборону, круглосуточно, ежесекундно. Теперь... новая жизнь. Чайки срываются, гомонят, резкий порыв ветра снова бросает волосы в лицо – это почти как пощечина. Укитаке снова убирает их назад резким жестом.
- Ну ладно, - легкая улыбка в ответ на разрешение не вспоминать. – Выпьем, - Укитаке подставляет свою пиалу и смотрит, как саке наполняет ее.
- Просто нашел, - Укитаке хмурится. – Гарганту открыл.
Перед глазами встают воспоминания – черная пустыня и голод, и клубок реяцу – самых разных, из настоящего, из прошлого, знакомые, незнакомые, и ощущение стекла под руками, как пытаешься дотянуться, а не можешь, но и преграду не видишь. То, что делало тебя сильнее – воспоминания, до которых ты хотел дотянуться, не понимая, что вообще-то стоило их потерять, нестерпимая тоска по отжившему, про которое ты не понимал, что оно – отжившее. И то, как однажды стекло под твоей рукой треснуло – открылась Гарганта. Но вела она в мир живых, в котором ему нечего было делать. И это отчетливое чувство чужеродности, заставившее уйти, снова спрятаться в пустыне и ломать, ломать это стекло, пока однажды не пришел сюда.
- Я бы не сказал, что это было везение, - поясняет Укитаке, - это не первая Гарганта, которую я открыл, но я не знал, что попаду... сюда. И что встречу тебя – тоже. Я просто искал дом. С тех пор, как научился открывать Гарганту, как достаточно окреп для этого, не раз пробовал прийти в Общество Душ, но все не получалось. И вот вышло.
Укитаке пожал плечами, залпом выпил саке, растекшееся приятным, живым теплом по телу, отставил пиалу.
- Собственно, это все, что я могу сказать. А вот что скажешь ты? Я ведь даже не вайзард, - он грустно усмехнулся. – А с Пустыми разговор всегда был короткий... или после войны все изменилось?
Он хотел на это надеяться. То, что ему предложили саке – почему бы и нет? В конце концов, Шунсуй его лучший друг. А что скажет Готей? Что скажут остальные капитаны?
Грустные мысли душили и сжимали сердце когтистой лапой. Шум волн из приветливого стал казаться тоскливым.
- Извини, что гружу тебя такими... можно сказать, что политическими проблемами, - вырвался невольный горький смешок. – Свалился, понимаешь, тебе на голову...
Отредактировано Ukitake Jushiro (2018-07-29 23:17:08)
Прежде Укитаке никогда не напрягался так – и Кьераку чуть поводит плечом, вроде как, цепляя обратно сползшее было кимоно, вновь глядя поверх граней могильного камня вперед, на синеющий стык моря и неба. А что было прежде, и что было т а к? – он чуть сильнее поворачивает голову, чувствуя, как напрягаются мышцы шеи. Слушает, едва заметной полуулыбкой подбадривая старого друга – дескать, да. Продолжай. Гарганта так Гарганта, - пиалки опустошены, и наполняются вновь. Быстро.
Все – чуть быстрее, чем следует.
И речь Укитаке, и жесты его, и то, как он хватает ртом саке, чего никогда не делал. Разве что, в минуты самых тяжелых приступов так глотал свое лекарство – а Кьераку неизменно оказывался рядом. Поддерживая – и порой на себе таща, чувствуя, как бьется в измученном теле Джуширо неукротимый дух.
А сейчас – бьется? Или же то, чем стал Укитаке, обманывает само себя? – не самые пустые мысли. Но нежеланные, - чуть склонив голову, Сюнсуй смотрит теперь на черные линии, высеченные на могильном камне. И боль, колотящаяся в словах Укитаке – словно собственная. «Я искал дом», - может ли это вот оказаться ложью?
«Самообманом, разве что», - горько и едко подмечает внутренний голос, не противящийся происходящему, но не устающий хладнокровно подмечать все, что должно.
Но это в стиле Укитаке – биться до конца, неважно, каким тот станет, раз уж знает, что бьется за правое дело. Даже если бой становится бесконечными попытками проломиться к своим. «Он шел сюда», - гирька к весам, с равной вероятностью способная оказаться на чаше что доверия, что недоверия. Арранкары обладают собственным разумом – «и душой?» - последнее парадоксально, но факт. Или же, вновь результат восприятия – «мир таков, каким мы его принимаем?»
Шинигами привыкли к определенному устройству мироздания – Пустые, души, арранкары. Вылезли в нем, как результат собственных просчетов, в чем-то стыдное напоминание об ошибках, недальновидности – вайзарды. Для самого Кьераку оно еще постыдней. «Лиза-тян справится. Она сильная», - обещание самому себе, беспечная вера в прежнее мироустройство? Когда спокойствие существования Общества Душ стало столь привычным, что, казалось, пошатнуть его не сможет уже ничто?
Кажется, Обществу Душ вскоре снова надлежит измениться, - мысль об этом оформляется постепенно и приятно. Улыбка на лице Кьераку делается шире.
– Выходит, ты хорошо прятал себя. Я не ощущал, чтобы граница меж мирами оказалась нарушена, - ощущение при нарушении духовного поля Общества душ в миг, когда открывалась Гарганта, разительно отличалось от того, когда кто-либо пользовался Сенкаймоном. – Или же, Общество Душ тебя вспомнило? – негромкое цоканье фарфора о фарфор. Похоже, что этой баклажке предстоит опустеть очень скоро.
- Да-а, политическими – не то слово, - ветер шевелит полы хаори, приподнимая их, хлопая слегка, открывая подкладку – теперь темно-фиолетовую, знакомую обоим по хаори другого шинигами. Да хранит его бесконечный поток душ – а память о Генрюусае Ямамото, поистине, станет гореть ярче, чем пламя его Рюдзиндзякки. Пока стоит Готэй, - кимоно все же соскальзывает с одного плеча, открывая привычный ромб эмблемы – и одну-единственную черту в нем.
- Совет Сорока Шести будет си-ильно возражать, полагаю. Но я попробую его как-нибудь уговорить, - а что еще остается? – Не то что бы я часто виделся с ними, после того как сменил Яма-джи, - Кьераку усмехается, потирая шею, и поправляет кимоно, возвращая его на место, - и вообще, кажется, я им не очень нравлюсь, но ничего не поделаешь.
- Им придется послушать меня, - взгляд взблескивает твердо, серой сталью катаны. Пусть внутри что-то так и вздрагивает, предостерегающе – не похожими ли же словами он когда-то уверял и себя, и малышку Нанао в том, что вот-де, Лиза-тян «вернется к рассвету». «Лиза-тян сильная», - и кому, как не Укитаке, знать, что затем чувствовал Кьераку, когда его лейтенанта обвинили в измене?
А сейчас в измене могут обвинить и его самого, вот незадача.
Солнце медленно касается плеча, скользит по руке лучами, будто теплыми пальцами.
- Ты жив, Укитаке. И я рад этому. Это – уже хоть какое-то начало, - существование шинигами само по себе вечно сопряжено со смертью. Живя тысячу лет, к потерям привыкаешь, неизбежно смиряешься. Здесь было так же – когда Укитаке не стало, Кьераку не слишком изменился. Для скорби было слегка неподходящее время, а затем – что же, он никогда не любил печалиться.
Но это не означало, что не печалился, - саке искрится на траве опаловыми каплями, пролившись из пиалки – дрогнула рука.
- Ты жив. Ты вернулся, - «одной потерей меньше».
- Больше мы тебя не потеряем.
Вкус саке истаивает на языке, пиала пустеет, зато в голове шумит – почти что море. Приятно, успокаивающе. Он никогда еще никогда не пил саке вот так – залпом, как лекарство, да оно и не было лекарством. Только сейчас, чтобы зацепиться за иллюзорное тепло, чтобы разогнать кровь, застывшую под мертвой луной, чтобы... просто так, потому что в хорошей компании неважно, саке это или чай. Пусть будет саке.
Спокойствие постепенно наполняет его, ложится на плечи теплым одеялом, под которым хочется сразу же уснуть. Напряжение стольких лет исчезает, оставляя только дикую, невероятную усталость.
- Прятал? Да.. Я старался, - говорит Укитаке. – Хорошо, что я встретил тебя. Кто другой мог и не предложить саке, - невозможно было не удержаться от смешка. – Скорее, он предложил бы совсем другое... если бы вообще узнал.
Умение спрятаться было главным инстинктом в течение всех этих лет. И от своих, и от чужих. Хотя кто теперь свой, а кто – чужой? Когда он открыл ту Гарганту в Генсей, самую первую, просто повезло, что не попался никто из патрульных. Укитаке вздохнул – тогда он был более похож на Пустого, и не узнать было вполне возможно. Или не поверить, решив, что это какие-то хитрые иллюзии, или... Неважно. В первый раз повезло, но потом это было уже не везение, а целенаправленная работа. Все это он пересказал Шунсую, под конец выдохнув:
- Может и вспомнил кто, не знаю. Возможно, чьи-то мысли – он выразительно поглядел на друга – послужили маяком, который указал верный курс.
Укитаке слушал слова друга, не показывая своего изумления, глядя под ноги, на камешки, на край пыльного плаща – своего и хаори – друга. Под очередным порывом ветра пола хаори чуть отогнулась, обнажив фиолетовую подкладку. Укитаке знал, что это значит. Он вспомнил тот разговор, когда они прощались. Как он тогда сказал, что здания можно просто отстроить. Но ведь так же можно отстроить и тело? И жизнь?
- Совет Сорока Шести, да... А ты уверен, что им нужно сейчас докладывать? Кто сейчас капитан в моем... – Укитаке поправился, - в тринадцатом отряде? Он уже больше не твой. – Ты ведь вручил Рукии то хаори, что перешили для нее? Помнишь, я тогда тебе отдал его? Это хаори шили еще для Кайена... – Укитаке замолчал.
Сложная ситуация. Как-то это неправильно. Если Рукия уже стала капитаном, то пусть им и остается, а он... не имеет значения, кто теперь он.
- Спасибо, - только и смог он сказать на слова друга. «Не потеряем... Ты жив»
Да, он жив. Да, он чувствует вкус саке и тепло внутри, он видит прекрасный рассвет и беседует с другом, как раньше – и что еще нужно? Все остальное как-нибудь решится. И только сейчас Укитаке понял, что его место в этом мире давно уже занято, что это больше не дом, а просто знакомый мир. Ну что ж – ему предстоит стать новым домом. Как-то по-другому, как-то...
- Может, мне студентов теперь тренировать? – смеется Укитаке. – А что? Все нужные условия битвы воспроизвести смогу. Мало кто может рассказать об обоих противниках сразу.
Мысль, правда была хаотичной и внезапной. Но в самом деле... это мог быть выход. Укитаке с надеждой смотрит на друга – что, мол, думаешь, не дурная ли идея?
Последнюю порцию саке он пьет уже неторопливо, стараясь как можно полней почувствовать оттенки вкуса. Допив, отставляет пиалу и утыкается в плечо Шунсуя, пряча лицо от него, и при этом – желая почувствовать хоть что-то из прошлого, из настоящего прошлого.
- Спасибо, - выдыхает он в шелковую ткань кимоно. Нужно ли говорить что-то еще?
«Чьи-то мысли, да?» - Кьераку виду не подает, но верить в сказанное Джуширо ему хочется отчаянно. Только вот зови – не зови, думай, или нет, печалься – или же отпускай печаль – толку не будет, так думал он. Никто не могу предположить подобного исхода – и, ками-сама несуществующий, как же Кьераку рад ему. В том числе, тому, что выбрал это утро и этот час для того, чтобы навестить не могилу – памятник. «Место, которое понравилось бы ему» - здесь ведь солнце и море, лес и трава.
А может, какой-то ками-сама все же существует? Тот, вершащий судьбы? – тогда благодарность ему, и хвала. Как, было дело, возносили хвалу и благодарность другому божеству, тень которого, оказывается, долгие годы таилась рядом. Наблюдала и блюла.
Кьераку неторопливо наполняет пиалки – саке заканчивается. Пальцем постукивает по гулкому боку баклажки, вытряхивая капли – и, э, нет. Никаких капель у него самого на глазах нет. Это ветром надуло, легонечко эдак.
- Рукия-тян хорошо справляется, - после небольшой паузы. – И скучает, - у Кучики-младшей чувства напоказ редко, но все же на поверхности. Они почти не говорили об Укитаке, но скорбь ее, ледяной коркой застывшую, Главнокомандующий ощущал столь же хорошо, как и собственную – удушающий мрак цветущего сада в ночи, не несущий ничего, кроме отчаяния.
«Все можно восстановить», - ведь восстанавливаются и перековываются, вопреки всему, сломанные занпакто. Возвращаются утраченные силы. Зарастают раны в душе. Возвращаются и друзья – бывает и так, - рука Кьераку обнимает Укитаке за плечи спокойно и крепко. Тощий, костлявый, каким всегда был. Пропыленный. Теплый.
Живой, - ох, солнце, ну зачем в глаза светить-то? Ослепляет, играя бликами на спине взволновавшегося моря, заставляет щуриться, смаргивая. И глаза зачем-то щиплет, - Кьераку чуть прерывисто выдыхает, под собственный негромкий смех, запрокидывая голову – шляпа падает на траву, но и холлоу с ней, вестимо.
- Ну, ну, старина. Все хорошо, Джуширо, - «арранкар, да?» - последнее, о чем теперь помнится. «Надо еще не дать Куротсучи до него добраться. Разберет на частицы рейши, и глазом моргнуть не успеем», - грубая пыльная ткань плаща Укитаке чуть скрипит под стиснувшей его плечо ладонью. – Совету Сорока Шести пока знать о тебе незачем. До поры мы тебя спрячем, ненадолго, думаю, - в Обществе Душ потайных мест немало, но слуги в поместье Кьераку хорошо умеют держать язык за зубами. Укитаке хорош в скрывании своей реяцу – уже проверено, и сам Сюнсуй, вроде как чего умеет, то отчего бы не… рискнуть? – да, эта идея Кьераку все больше по вкусу. Пустить кораблик по течению – посмотрим, куда приведет река. Привести в Сейрейтей Пустого – о, замечательная идея.
И надо непременно посоветоваться с теми, кому можно доверять. Неизбежно на ум приходит Рукия-тян, затем – Хирако. Синдзи-то как никому должна быть понятна вся эта свистопляска с Пустыми и шинигами. Важность тайны – понимает, а определенное пренебрежение законом – о, с этим у гобантай-тайчо проблем нет. «Закон…» - ведь все меняются. Рукия-тян скучает, но все же она – Кучики. Что перевесит в ней – верность семье и брату, или же капитану и наставнику?
- Как-нибудь все образуется, Укитаке. Молодежь тренировать – отличная идея. Тебе подходит, - «только вот вначале тебе самому бы… потренироваться». Взгляд, на Укитаке устремленный – долгий, тревожный, но спокойный. Теплый.
Его самого бы вначале залечить, помочь вернуться. Вернуть в этот мир. А простым это не станет – как обратить сознание тысяч шинигами вначале к тому, что некогда любимый и уважаемый капитан Готэй-13, в последней великой войну спасший Общество Душ стал Пустым, а затем – Арранкаром? И после этого приучить их к мысли, что этот арранкар отныне будет обитать с ними здесь, наравне со всеми. Не как опасный преступник в Улье Личинок, не как подопытный объект – и да пусть Бюро Технологического Развития, при всем уважении, подавится – а как полноценный…
Человек?
«Ты опасен, Укитаке?» - чего еще он сам о себе не знает, интересно? Что же, они это выяснят. Вместе, потому что печалиться вновь, потерявши лучшего друга, ичибантай-тайчо совершенно не хочется. Значит, придется сделать все возможное для того, чтобы душный темный саван безлунных ночей не накрыл его вновь, запахом умирающих цветов.
- Вот те на, кончилось, - здоровым глазом Кьераку заглядывает в пустые унылые недра баклажки. – И что-то я не припас ничего, - охлопывает себя по рукавам – никакой добавки, никакой заначки. Надо же сделать вид, что что-то позабыл. – Значит… - поднимается на ноги, и протягивает руку Джуширо. Легким рывком помогает ему подняться, с тем, чтобы на несколько мгновений заключить в объятья.
- Идем? – выпустив Укитаке, Сюнсуй подхватывает шляпу с земли. – Дорогу до моего поместья помнишь? – и снова слегка смеется, глядя на потерянного, как думал, безвозвратно, друга – и вновь обретенного.
- Я не ждал тебя, и… не мог тебя ждать, - «смирился». – Но ты пришел. Спасибо тебе, - «брат», - вряд ли услышано. Но явно понято, - ветер вздымает полы хаори, снова – и волна реяцу Кьераку укрывает обоих, надежно и прочно. Как рука, вновь лежащая на плече Укитаке.
Он надвигает шляпу пониже, шнурки ее слегка вздрагивают. Там, где только что стояли двое, мгновением позже остается лишь слегка примятая трава, да белый камень с выбитыми на нем черными линиями.
Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-07-16 15:53:00)
Все снова было, как раньше – в голове чуть шумело от саке, тяжесть руки друга, лежавшей на его плече, дарила то незабываемое чувство, что все будет хорошо. Хотелось верить. Укитаке поднял взгляд, посмотрев на Шунсуя, улыбнулся.
- Жаль ее...
Как-то странно говорить. Укитаке хотел было сказать, что бы он сделал, будь он на месте Рукии, но он бы никогда не был на ее месте, да и вдвойне странно давать советы в делах скорби, пусть и не оправдавшей себя – каждый здесь выбирает свой путь. А потому Укитаке замолчал на полуслове, глядя на рассвет, на море, мерно вздыхающее и подгоняющее к берегу ровные волны с шапками пены.
- Хорошо, что хорошо, - и снова улыбка. – Спрячешь? Ну да...
Может, Шунсуй и стал главнокомандующим, но над ним еще Совет, убедить в чем-то который и в былые времена непросто получалось, а теперь уж... Укитаке поник и выдохнул. Что ж, главное, что он жив, что его не убьют... пока. Уж точно не его лучший друг. Он явно что-то придумал... Судя по его виду – а в этом Укитаке не ошибался – у Шунсуя уже был план, и это хорошо.
И идею он одобрил, только вот опять взгляд... беспокойный, как раньше бывало, после приступов, тот самый взгляд – все ли в порядке? Точно ли не нужна помощь?
- Я рад, что идея тебе понравилась, - Укитаке кивнул, соглашаясь, - значит, и все остальное хорошо.
Это слово уже успело навязнуть в зубах за сегодняшнее утро. Звучавшее как заклинание, отгоняющее всякую нечисть, как мантра, как... просто вот не надо. Не надо. Слишком. Не всегда стоит цепляться за соломинку – она может превратиться в костыли.
Смотрит, как Шунсуй пытается вытрясти из бутылки последние капли, как в его взгляде проглядывает сомнение – всего на одну секунду, но обмануть невозможно. Пусть друг и занят бутылкой - или делает вид что занят, но Укитаке видит этот мимолетный взгляд, и сам не знает, что ответить. Да и что можно сказать? «Да, это по-прежнему я, только я – арранкар». Вот и все, если смотреть фактам в лицо. А если говорить о чувствах... Необходимость выживать, выгрызать жизнь меняет тебя – незаметно, по чуть-чуть, и говорить здесь просто нечего. Он все тот же, самый добрый в мире капитан, или он хочет таким казаться? Укитаке и сам не знал. Точно был уверен только в одном – он, как и раньше, ни за что не пустит в ход оружие против своих. Даже если они захотят его убить – примет это со спокойным сердцем, ведь он уже нашел путь домой, а все остальное неважно.
Укитаке хватает руку Шунсуя – чуть крепче и чуть резче, чем следовало, и поднимается. Не удержавшись на ногах от рывка, чуть не падает и с радостью обнимает друга, снова уткнувшись в ткань кимоно, потому что глаза вдруг защипало – видимо, попала пыль. Укитаке торопливо трет ладонью глаза, пока друг не заметил.
Море шумит ровно, как дыхание, и от этого немного клонит в сон. Солнце стоит высоко. Приятный день.
- Идем. И тебе спасибо, - эхом отзывается Укитаке.
Было бы странно, если бы Шунсуй его ждал, было бы странно, если бы его вообще кто-то ждал. Разве что лет через пятьсот, может быть, на новом круге перерождений, но и этого знать никто не мог. Так что его не ждали. Но ему рады. Один человек уж точно. «Брат». Укитаке не подал виду, что услышал это, так тихо сказанное, даже не повернул головы, но улыбнулся. Кое-что в этом мире не меняется.
Лучшие друзья уходят, а на берегу моря остался камень с выбитыми на нем иероглифами – не надгробие, а памятник прежней жизни.
