У Кикье нет проблем с субординацией. Кикье прекрасно справляется со своей работой. У Кикье вся Вария как на ладони, и даже от босса ему достается меньше других - только если взбесится, что придраться не к чему. Многие удивляются, кто-то восхищенно присвистывает - сам Кикье не видит в этом проблемы. Любые отморозки, в том числе и такие, к которым принято относить независимый отряд убийц Вонголы, на самом деле просто люди, и к ним можно найти подход. Он дал себе такой труд.
Скуало нет нужды орать на Кикье, тот всегда внимательно слушает, слышит и не лезет с советами. "Его Высочество" Бельфегор ценит, что в нем признают настоящего принца и всегда готовы достать припрятанный от всех стакан молока. Франу приятно, что в его окружении появился кто-то "с мозгом больше голубиного", который даже кое-какие книги не просто видел, но и подержал в руках. С Луссурией Кикье всегда готов обсудить новый каталог брендовой косметики и тенденции современной моды, а вечерами находит время сыграть в любую азартную игру по выбору: не умеет, так научится. Даже Леви, в конце концов, удается приручить, хотя с ним сложнее всего. У того практически нет интересов, если не считать босса, которым откровенно восхищается, и он относится к новому члену команды с заведомым предубеждением и подозрением. Все оказывается до смешного просто - немного лести, пара брошенных между делом беспроигрышных вариантов "босс одобрил бы", и ему уже не желают сдохнуть при каждой случайной встрече в коридорах, а только время от времени. Занзас во всем этом, конечно, не участвует, ему от Хранителя Облака нужно чтобы работу делал и не отсвечивал - и тот дает ему, что требуется, является на глаза только, когда позовут, и после каждого задания к назначенному времени босс получает краткий и емкий донельзя отчет, состоящий из одного-единственного слова. "Выполнено". Кикье мог бы и подробнее, но Занзас ненавидит бумажки.
У него с Варией полное согласие и взаимопонимание, он признан полноправным членом отряда, с готовностью облачается в уродливую форму с офицерскими нашивками и с улыбкой встречает каждый новый день.

Улыбка никогда не доходит до глаз.

К счастью, здесь это никого не волнует. Эти люди не из тех, кто станет встревоженно заглядывать в лицо и тормошить, заставляя отвечать на ненужные вопросы, если только ты не начинаешь совершать ошибки. Кикье ошибок не совершает. Его работа безупречна, он не поддается на провокации, не выдает слабых мест, и всегда с готовностью поддержит любую тему, какой бы неудобной и щекотливой она ни была. Даже если говорить хотят о том дне.
Он не знает, чего они ждали, когда один за другим заводили этот разговор. Отчаяния? Слез? Драки? Тогда они все были разочарованы, потому что он отвечает вежливо и равнодушно, словно говорит о чем-то незначительном, но если нужно - так и быть, не будет слишком быстро сворачивать тему.

Да, они были правителями миров и проиграли детям.
Да, из всех Венков выжил только он.
Да, его босс мертв.

Они смиряются и оставляют его в покое даже скорее, чем можно было ожидать, но Кикье не собирается благодарить, ведь они и не в курсе, что делают ему одолжение. Его обзывают непробиваемым и теряют к нему интерес навсегда. Разве что Луссурия за партией в покер нет-нет, да упрекнет в отстраненности и нальет - о чудо! - не коньяка, не виски и даже не саке, а какао. С мелкими разноцветными зефирками в нем.
Какао с зефиром - лучшее средство чтобы согреть не только тело, но и душу, гласят рекламные проспекты устами хранителя Солнца. Кикье принимает чашку с благодарностью, но не делает ни глотка, только смотрит на тающий зефир, пока тот окончательно не потеряет форму.

"У тебя в глазах лед", вздыхает Луссурия. Кикье улыбается и ничего ему на это не отвечает.

Именно он, Луссурия, рассказывает однажды, что Бьякуран жив. "Если это можно назвать жизнью, разумеется", добавляет он сочувственно, не уточняя, откуда у него сведения. Кикье ничем не выдает волнения, услышав эту новость, но на следующий день впервые нарушает приказ и отклоняется от заданного маршрута на задании. На сроках исполнения это не отражается, но у него появляется время посетить частную клинику в маленьком городке и переговорить с докторами, счастливыми, от того, что им достался "интересный случай".
Пять месяцев комы, которые он пропустил, с лихвой компенсируются оставшимися тремя, когда он появляется в клинике чаще, чем может себе позволить. Он знает расписание посещений, выгуливает докторов в перерыве до ближайшего ресторана, расспрашивает, не нужно ли помочь деньгами и уточняет, каковы шансы на пробуждение. Но больше всего времени он проводит у кровати, глядя в серое, осунувшееся лицо с бледно-лиловой татуировкой под левым глазом. Вслушивается в ритмичную пульсацию звуков системы жизнеобеспечения, сжимает едва теплую руку и пытается угадать момент, когда светлые-светлые ресницы дрогнут, и в ярких фиолетовых глазах мелькнет узнавание.
Его все равно нет рядом, когда Бьякуран приходит в себя, и он срывается в больницу, как только получает известие об этом. В глубине души Кикье удивляется, что никто еще не вменил ему отлучки в вину, но сейчас это волнует его так же мало, как дата рождения Десятого Вонголы.
Врачи встречают его сюрпризом - пациент ничего не помнит, но надежда есть. Нужно дать ему время, окружить привычными вещами, говорить с ним, быть рядом, вспоминать... Сердце пропускает удар, когда он, не отрывая взгляда от знакомой до боли, до потери дыхания, макушки за стеклом, понимает: Бьякуран не помнит.
Ни их поражения, ни предательства Ирие, ни смертей тех, кто был ему дорог. Для него не существует бесконечного калейдоскопа миров, собственных копий, планов по захвату мира и даже гениальности, граничащей с безумием. Ни его, кто позволил ему умереть, но остался жив сам.
Его не понимают, уговаривают войти - после стольких-то месяцев забот о их пациенте, он должен помочь вспомнить, но никакая сила не может загнать Кикье в палату и показаться Бьякурану на глаза. Не теперь, когда у того действительно появился шанс разорвать замкнутый круг.

Не сейчас.

Он не может заставить себя совсем отказаться от посещений. Продолжает давать деньги на реабилитацию и следит за тем, чтобы пациент ни в чем не нуждался так же бдительно, как за тем, чтобы не попадаться ему на глаза. Ровно до тех пор, пока ему не сообщают, что прогресс замедлился, и это его вина. Нет, прямо так, конечно, никто не говорит, но ему демонстрируют графики и отчеты, сыплют терминами, которыми он за последние несколько месяцев овладел достаточно, чтобы понять - Бьякуран не хочет бороться. Он почти не прикладывает усилий, не выкладывается по максимуму, как раньше, и причина тут может быть только одна. Он никому не нужен в этом мире.

Кикье не может позволить ему думать так.

В тот день, когда он возвращается в больницу снова, улицы заливает яркое солнце, припекает плечи, скользит по волосам прохожих, и хочется видеть в этом добрый знак, но Кикье не торопится с выводами. Все силы уходят на то, чтобы не позволить себе передумать, не развернуться и не убраться обратно, но решимость сделать все, как нужно, сильнее, и чем ближе цель, тем яснее, что он не повернет назад.
Потому что он сам хочет этой встречи. Впервые за все время позволяет хотеть, и это ощущается, словно трескается намерзшая на душе корка льда. Все, о чем он запрещал себе вспоминать, всплывает в памяти, все, о чем пытался не думать, загонял подальше, рвется наружу щедрым потоком смешанных образов, от которых сводит челюсти и становится трудно дышать. Он отчетливо осознает каждый шаг, как будто тот длился вечность, но не может вспомнить, как оказывается на пороге больничной палаты, когда Бьякуран, поднимая глаза, впервые смотрит прямо на него.

И произносит его имя.

Он не помнит, не должен помнить, так говорили врачи - имя? может, кто-то случайно проболтался, что будет посетитель? - но вот он, вот голос, знакомый до боли, и взгляд, который никогда не забыть. И голова становится легкой, а ответы на вопросы - ненужными, потому что неожиданно приходит понимание, что все это не имеет значения. Вспомнит он или нет, узнает ли, вернутся ли годы их дружбы, и близость, и доверие, и понимание с полуслова... не важно. Многие годы Кикье говорил себе, что готов пожертвовать ради Бьякурана всем, потому что именно он это "все" и дал. Но сейчас, когда прошлое, память и надежда висят на волоске и скорее всего будут потеряны, ясно, что они давно не играют никакой роли. Его преданность, привязанность, верность Бьякурану - все только по одной причине. Потому что это он, Бьякуран. И если он сам не вспомнит, что это, Кикье научит его быть собой заново.
- Бьякуран-сама.
Без приглашения или команды, не задумываясь, он расправляет смятое одеяло в изножье кровати, помогает боссу сесть и вскрывает пачку маршмеллоу, вкладывая ее в раскрытую ладонь взамен выпавшего мячика:
- Это вам.
Замирает. Не садится ни на стул, как гость, ни на край кровати, как родственник, не опускается на колени, чтобы глаза оказались на одном уровне. Есть ощущение, и от него не отделаться, что выбрав сейчас, он определит свое место в дальнейшем. Поэтому Кикье просто смотрит и ждет, готовый принять любой из имеющихся вариантов. И впервые за несколько месяцев не улыбается.

Но взгляд, жадно пожирающий знакомые черты, теплеет.

[nick]Kikyo[/nick][icon]http://s3.uploads.ru/LQS8V.png[/icon][lz]<center><b><a href="ссылка" class="link3";>Кикье</a></b> ²⁶<br>Хранитель Облака Варии, образцовый офицер, без пяти минут дезертир<br><center>[/lz][fan]Katekyo Hitman REBORN![/fan][status]rapunzel v.2.0[/status][sign][/sign]

Кикье не устал, но послушно занимает место на краю кровати, в конце концов, он ведь именно этого и ждал. Чего он почему-то не ждет, хотя это и очевидно донельзя - что так они окажутся еще ближе, и у него просто не останется возможности скрыть беспокойный, ищущий взгляд. Давно пора перестать пялиться, давно пора нацепить ставшее привычным выражение вежливого участия, то самое, от которого Бьякуран то возмущался, то приходил в восторг - и Кикье пытается вспомнить, что для этого нужно, но ничего не выходит. Еще утром он с вежливой улыбкой выслушивал проклятия Занзаса, еще полчаса назад рассыпался в равнодушных благодарностях в приемной больницы, а теперь не в состоянии совладать со своим лицом. Маска больше не впору и сколько он ни пытается ее натянуть, ничего не выходит: глаза бегают и лихорадочно блестят, жадно ощупывая лицо, а брови так и ползут к переносице, и не разгладить вертикальную морщинку между ними, сколько ни повторяй себе успокоиться.
Бьякуран молчит, губы не двигаются, и Кикье благодарен ему за почти уютное затянувшееся молчание, хотя этот голос, который слышал во сне и уже не надеялся на явь, готов слушать вечно - сейчас он просто не способен воспринимать речь. Слишком много мыслей роится в голове, из которых главная: "он жив, он помнит!" постепенно вытесняет все остальные. Странно, что все это время он думал, будто сможет оставить в покое и уйти, освободить от себя и от прошлого, вычеркнуть себя из чужой жизни - не наоборот, конечно, не наоборот, даже у его воли есть свои пределы. Странно, что он верил, будто сможет в одиночку переписать эту историю.
Не сможет.
Легкое прикосновение - пальцы Бьякурана неожиданно ложатся поверх его - и рука вздрагивает, проклятые мурашки взлетают до загривка и спускаются по спине. Кикье хмурится: нет никакой надежды скрыть эту дрожь, как и судорожное почти рефлекторное движение - попытку сжать ладонь в своей, просто почувствовать тепло, которого, как думал, лишился навсегда. Слишком много эмоций, слишком много боли, которая не должна была стать достоянием того, чьи ярко-фиолетовые глаза сейчас смотрят на него с пытливым интересом. Нет сил смотреть на собственные дрожащие пальцы, и он не смотрит, предпочитая обо всем узнавать по лицу, с которого не спускает глаз. Наверное, поэтому сразу замечает перемену.
Тревога. Страх. Сомнение. В первый момент Кикье не понимает, в чем дело, и против воли прослеживает взгляд, прослеживает - и лишается возможности дышать от осознания, что именно Бьякуран увидел и какие выводы сделал.
"Все не так! - хочется выкрикнуть ему. - Все не так, как ты думаешь, пожалуйста, верь мне". Но горло стискивает невидимая рука, он не может выдавить не звука, а когда, наконец, получается сделать вдох, желание объяснять, умолять о прощении проходит.
Потому что все именно так, как думает Бьякуран. Несмотря на их историю и собственную безоговорочную преданность, несмотря на клятвы верности и готовность умереть за него в любой момент, Кикье остался жить, зная, что он мертв, и никакими обстоятельствами это не оправдать. А если бы и можно было, он не станет, потому что...
Потому что слова "мертв внутри" - это только красивый оборот речи, подразумевающий немного самолюбования и крупную внутреннюю драму - напускную или настоящую, а вовсе не тихое, бесслезное равнодушие к собственной судьбе, которое невозможно объяснить тому, кто это не пережил. Он не сможет рассказать Бьякурану, да и кому бы то ни было, что происходит, когда твоя воля - к жизни, к борьбе, к независимости просто вырубается, как свет в комнате от скачка напряжения, и ты становишься исполнительной, послушной марионеткой в руках, которые не побрезгуют тебя подобрать. Он не найдет слов растолковать, что это за чувство, когда даже умереть не хочется, потому что желания требуют эмоционального вклада, душевного порыва, а там, откуда это должно исходить - звенящая пустота.
И скорее всего, ему не объяснить, как это - когда несколько украдкой оброненных слов отзываются болью там, где, ты думал, болеть уже нечему, когда ты задыхаешься, открывая для себя заново страх и надежду, и теряешь опору под ногами от мысли, что все может оказаться ложью.
А потом понимаешь, что нечаянно стал предателем.
Он остался жить. Прошло столько времени, и Кикье прожил каждый день, в сознании, в добром здравии. Зная, что он мертв. Что все они мертвы. Он работал на тех, кто помогал уничтожить его семью. Это невозможно простить, это нельзя прощать, а значит и не имеет смысла просить прощения.
Кикье замирает, с усилием удерживая ладонь открытой, отчаянно борется с желанием схватить руку и не выпускать. Следит за реакцией, готовый в любой момент, повинуясь хоть слову, хоть взгляду, отодвинуться, встать, уйти.
Выйти в окно, если потребуется.  Но от него требуется только ответ на издевательски простой вопрос.
"Как тебе?"
- Больно, - отвечает он тоже предельно просто.

"Не парься".
Наверное, и правда не стоит. Выражение испуга на лице Джессо мелькает и исчезает, взгляд проясняется, едва наметившаяся морщинка между бровей разглаживается, а напряжение уходит из царапнувших по ладони пальцев. Значит, ему тоже следует взять себя в руки. Нет, Кикье не забудет о том, что сделал, и уж конечно не простит себе страха, на мгновение промелькнувшего на лице Бьякурана, но если босс сказал "все нормально", значит все должно стать нормально, и только это имеет значение.
А Джессо частит, засыпая его вопросами, и хотя на душе ничуть не легче, сердце предательски замирает в груди: помнит. Не только имя и лицо, а мелочи, сущие глупости, то, что и живым не зазорно забыть, не то что вернувшимся с того света. Это не возвращает надежду — он не имеет права надеяться, но черт, как же Кикье сейчас плевать на права!
— Мы не виделись девять месяцев и восемнадцать дней, — произносит он, дослушав сбивчивую тираду до конца. Хорошо, что с памятью порядок, да и было время потренироваться: босс обожает вот так сыпать вопросами, половину из которых сам забывает по ходу, но для Кикье всегда было делом принципа ответить на каждый. Потому что он — Правая рука и обязан быть безупречным. И еще потому что Бьякуран неизменно приходит от этого в восторг. Приходил. Раньше. — Дела мои не так плохи как могли бы быть, а прямо сейчас лучше некуда. Ложусь я теперь еще позже, а встаю раньше — бессонница. Но я не жалуюсь, больше времени остается на дела поинтереснее. В карты играю с достойными ставками, а "камень-ножницы-бумагу" ненавижу больше, чем когда-либо.
Кикье улыбается, потому что на мгновение кажется — они снова вернулись в то время год, два назад, когда такие разговоры были нормой. Когда не упустив ни одного вопроса, он получал отвратительно-сладкую, вязнущую на зубах зефирину в награду, а чувствовал себя так, будто ему пожаловали титул и земли. Жаль, что ощущение длится всего минуту, а потом тает, оставляя двух людей в пустой больничной палате: одного больного и слабого и второго — здорового до отвращения.
Тяжело сидеть вот так перед тем, кого предал нечаянно, чьи надежды не оправдал. Чувство вины давит и душит, но Кикье делает над собой усилие и отметает тягостные мысли, для которых сейчас не время. Бледная ладонь Бьякурана лежит в его собственной, пальцы цепляются за запястье куда крепче, чем он привык, сильнее, чем когда-либо бывало, взгляд настойчиво ищет его глаза, и всматривается в лицо с той же жадностью, наверное, с которой сам Кикье пялится на него. "Ему поддержка твоя нужна, долбоеб, — зло чеканит в голове кто-то его собственным голосом, только резче, моложе. — Поддержка, а не нытье и раскаяние и угрызения совести. Убиться всегда успеешь!" И почему-то это больше, чем что-либо другое помогает вернуть ясность мысли и расставить приоритеты раз и навсегда.
На первом месте Бьякуран. На первом и всех остальных отсюда и до горизонта. А жалость к себе, презрение и самобичевание, гадливость эта и недовольство — от них придется избавиться, им места просто не осталось. Прошло время, когда ты считал его мертвым, когда мог самозабвенно предаваться отчаянию, пялиться в потолок ночами напролет, вспоминая о том, что было и никогда уже не вернется. Вот он, второй шанс, не только для него, но и для тебя. Не просри его, советует все тот же грубый юный голос. И Кикье решает, что совет недурен.
- Вонголе ничего не известно, - он глубоко вздыхает и сжимает лежащую в ладони руку.
Крепко, твердо. Так, как сделал бы раньше, в те времена, откуда родом этот звонкий, дерзкий голос у него в голове. В дни, когда еще не существовало тех рамок для них двоих, которые он сам и создавал. Четко очерченная граница между боссом и его подчиненным - правила, иерархия, субординация. Он учил этому семью и должен был стать для них примером. Он сам ввел это правило. Значит ему самому и отменять. Чего ему бояться-то? Что Бьякуран пошлет его подальше? Как будто это может заставить его уйти. Как будто что-то или кто-то в целом мире может заставить его уйти сейчас. Прямой приказ?
Как-нибудь в другой раз. Когда я буду уверен, что ты справишься без меня.
- В Варии знает Луссурия, это он мне рассказал. Не спрашивал, откуда ему известно, но вряд ли он поделился с кем-то. Он... - требуется всего пара вдохов, чтобы подобрать подходящее слово, - жалеет меня.
Пальцы в ладони прохладнее, чем положено человеческому телу, но согреваются от тепла, и от этого внутри разливается умиротворение. Все встает на свои места. Кикье собирается с мыслями, и не без удивления понимает, что у него давно есть план. И план этот сформировался задолго до того, как он сдался и решился показаться на глаза выжившему боссу. Быть может, он родился в тот самый момент, когда КИкье впервые смотрел сквозь стекло больничной палаты на полускрытое кислородной маской знакомое лицо. Именно тогда стало ясно - он жив. И этого было достаточно, чтобы все изменилось.
- Вряд ли он долго будет меня покрывать, это и так давно тянется, но много нам и не нужно. Я узнавал насчет состояния здоровья: сказали все тесты займут неделю. По предварительным оценкам ваша жизнь вне опасности. Если все подтвердится, через неделю я заберу вас отсюда. Туда, где прятаться не придется. Недели хватит, чтобы все подготовить. А реабилитация - это то, что я не доверю посторонним.

Отредактировано Kikyo (2018-07-25 16:56:37)

"А я так любил!" Ну как же, Кикье помнит эту манеру важнейшие решения в своей жизни оставлять на волю случая.  Бьякурана не переделать, по крайней мере, в этом - да он бы и не пытался, даже если бы мог. Раньше, когда они были младше, когда Кикье верил, что может как-то влиять на его решения, пробовал. Даже монетку научился бросать так, чтобы ложилась строго определенной стороной - именно тогда Бьякуран перешел на камень-ножницы. Но больше нет. Теперь он понимает Бьякурана гораздо лучше, куда больше знает о нем, чем в юности. Он столько раз видел, какие последствия бывают у постоянного бдения за триллионами миров, и сам стопроцентно сошел бы с ума, доведись ему перебирать в памяти все варианты выбора, которые видит Джессо, учитывать все вероятные исходы дела, побочные обстоятельства. А ведь это на каждый выбор, на каждое решение. Наверное, в какой-то момент, ты просто физически больше не можешь предполагать и просчитывать, упрощая себе задачу до максимума. Орел или решка - и выбор сделан, метаться больше не нужно. Кикье понимает. Теперь - да. Но это нисколько не меняет его отношения к проблеме. И тут уже все равно, за какую игру схватиться. Хоть морской бой, хоть партия в популярную в Японии го - один черт.
Но когда Бьякуран с улыбкой сжимает его ладонь и заглядывает в глаза - вопросительно, игриво, Кикье к своему удивлению отвечает не то, что собирался.
- Все еще не в восторге, - мягко, но уверенно произносит он вместо привычного "как пожелаете, Бьякуран-сама".
Улыбается - и понимает, что улыбка эта - почти точное отражение той, что гуляет сейчас по лицу босса. Возможно, Джессо уже и забыл его такого: дерзкого, умеющего перечить, возможно, удивится наглости. Но хочется верить, поймет. Поймет, что сейчас неподходящее время для жребия, что после всего, через что он прошел, Кикье не может рисковать, вверяя слепому случаю единственный, с большим трудом возвращенный смысл своей жизни. Если Бьякурану сложно, если не хочется решать самому, пусть оставит это человеку, который захочет о нем позаботиться. Который ценит его благополучие выше своего собственного, понимает его желания скорее, чем он сам, - и готов жизнью ответить за каждое неверно принятое решение. Не потому что не дорожит жизнью - за нее Кикье теперь будет цепляться изо всех сил, есть повод. Просто уверен, что все сделает правильно.
Он ждет от Бьякурана понимания, ищет его в глазах. Не суетливо и беспокойно - с надеждой. Все, что повергало его в панику, позади, босс не винит его за ошибку и предательство - по крайней мере настолько, чтобы принимать его помощь и радоваться его присутствию. А собственный счет к самому себе никуда не денется, к этому придется привыкнуть, хочет этого или нет. А значит гнать себя, паниковать и трепать нервы бессмысленно. Он научится жить со своей виной, как учатся нечаянные убийцы близких, а сейчас главное, чтобы его протянутую руку не оттолкнули. У Бьякурана в мире никого, кроме Кикье, у Кикье - никого, кроме Бьякурана. Их только двое - это даже меньше, чем десять лет назад, когда не было еще ни армии, ни власти. Но этого достаточно, чтобы выжить. Потом - встать на ноги. Потом - начать возвращать себе то, что у них отняли.
Нет, последнее решение не ему принимать, останавливает себя Кикье, но за первые два пункта он в ответе. И может, именно поэтому - потому что за ними снова, как и много лет назад, никто не стоит, он опять и опять возвращается мыслями к прежнему себе. Для которого границы были просто линиями на карте, а рамки - испытанием смелости, которое нужно пройти. И разделявшая их - его и босса - пропасть не исчезала, но преодолевалась в один шаг, стоило только захотеть.

Течение мысли пресекается в тот момент, когда Бьякуран подносит его руку к губам. Медленно, будто прося разрешения, позволяя остановить в любой момент - но Кикье не может: наблюдает, как зачарованный - веря и не веря тому, что должно случиться. Воспоминания, планы, надежды - все вылетает из головы. К собственному стыду, он даже перестает воспринимать адресованные ему вопросы. Чтобы спустя пару невыносимо долгих секунд, когда способность дышать и думать вернется, спешно наверстывать упущенное:
- Наверное, он просто не верит, что это действительно вы. Он рассказал про "человека, похожего, как две капли воды", и, кажется, сомневался, стоит ли обнадеживать. Я ответил, что мой босс мертв, и действительно тогда так думал. Но не справился с надеждой, - Кикье безотчетно поглаживает большим пальцем тыльную сторону ладони, все еще лежащей в его руке. - Хотя сейчас думаю, это к лучшему. Не уверен, что смог бы убедительно сыграть такое.
Бьякуран смотрит внимательно. Улыбается ласково, мягко - как всегда, как обычно, и все-таки что-то по-другому. Что-то изменилось в выражении его глаз, в том, как пальцы мнут край простыни - неуверенно и беззащитно. Ни то, ни другое Бьякурану не свойственно. Не было никогда. Бьякуран Джессо, Бьякуран-сама, бог, которому они поклонялись, не знал сомнений. В этот раз все иначе.
- Да, пожалуйста, - кивает он. - Быть хорошим мальчиком сейчас очень важно. И хорошим пациентом тоже. Мы можем наверстать и исправить почти все. Но сначала позвольте врачам сделать свою работу.
Про кольца даже говорить не хочется. Вспоминать о них в такой момент - все равно что взять с выздоравливающего клятву не напрягаться и завалить работой. Но уклоняться от разговора или тем более врать Кикье не может, а вот заставить чью-то деятельную натуру притормозить, если сам не справится, ему вполне по силам.
- Кольца целы. Мое мне даже вернули. Остальные я не видел, но уверен, уничтожать их не стали бы. Даже ваше. Никто не ждет, что хозяин захочет его вернуть.
"Захочет его вернуть" вместо "все еще жив". Без единой запинки.

Отредактировано Kikyo (2018-08-06 14:36:19)

"Он боится". И признается в этом откровенно, но не откровенность сейчас ошарашивает Кикье.
Что-то испугало Бьякурана, впервые на его памяти, как никогда в прошлой жизни, ни разу на том пути, что им выпало разделить. Он не скрывал страх и не прятал чувства: фальшь Кикье почувствовал бы, как чувствовал всегда, даже будучи не в силах угадать, что именно от него скрывают. Когда Джессо врал, он видел ложь. Так же, как сейчас видит правду.
Что-то изменилось в Бьякуране, сделало его уязвимым - но мгновенный всплеск отчаяния сменяется недоверчивой тихой надеждой, когда Кикье заглядывает боссу в глаза. Он больше не считает себя бессмертным. Не ищет все новые способы испытать судьбу любым доступным способом и рассмеяться в лицо опасности - значит ли это, что он наконец-то хоть чем-то в этой жизни дорожит?
Сердце бьется так часто и сильно, что даже больно, - Кикье улыбается и заставляет себя дышать ровнее. Рано радоваться, рано ликовать. Сейчас Бьякурану плохо, он совсем недавно пришел в себя, кто знает, может, такие вот страхи - это просто симптоматика. Побочный эффекты лечения, а не чувства. Когда он окрепнет, все может измениться, тогда вернутся прежняя самоуверенность и безразличие к чужой и собственной судьбе. Безрассудство и желание покрасоваться опять окажутся сильнее страха за жизнь, в которой Джессо ничего не держит - даже те, кто сами держатся за него.
Все еще может вернуться. Но жить в ожидании этого значит пропустить самое важное в жизни, так что Кикье отметает невеселые мысли. Все еще может вернуться, но здесь и сейчас у него есть возможность побороться за то, что для него важно. И может быть, впервые с тех пор, как встретил Бьякурана, Кикье собирается сделать что-то лично для себя.
Это ему нужен живой Джессо. Живой во всех смыслах, а не только тот, кто сможет дышать и драться, улыбаться и поглощать зефир упаковками. В том Бьякуране, который сейчас перед ним, больше человеческого, чем когда-либо, он кажется способным не только смеяться, но и радоваться, не разочаровываться, а горевать. Не тыкать палочкой в объект своего интереса, чтобы посмотреть на реакцию, а привязаться. Кикье хочет этого не ради себя - его эгоистичная несбыточная мечта уже исполнилась в тот самый миг, когда он снова увидел внимательный взгляд фиолетовых глаз и услышал звук собственного имени, сорвавшийся с губ. Он хочет этого для Бьякурана - жизни, которой тот сможет дорожить.
Но такая жизнь не дается просто так. Ее нужно создавать с нуля, взращивать, как цветы на каменистой почве, - и тогда, через много дней, возможно получишь результат. Прямо сейчас Кикье может сделать для их счастливого будущего только одно.
- Не нужно бояться, - тихо произносит он, привстает и пересаживается на кровать так, чтобы оказаться рядом. Отодвигает подушку и обнимает босса за плечи, прижимая к своему боку, согревает своим теплом. Жест отработанный и простой с тем различием, что он никогда не поступал так с Бьякураном.
- Я рядом, - шепчет он в горячий висок и гладит взъерошенные, как перья волосы.
Так он обнимал Блюбелл, когда та плакала от боли и одиночества после вживления коробочки Резни, - ей было плохо, а тот, кто заменил ей брата, был далеко и скрывал их от всех. Так он баюкал Дейзи, когда тот просыпался среди ночи от кошмаров, кричал и крушил все подряд, не в силах отделаться от липкого плена сна, в котором его вернули в лаборатории. Кикье был тем, кто входил в его комнату, когда боялись другие, прижимал к себе, спеленав по рукам и ногам, и держал, пока сухие рыдания не стихали. Тогда тощее тело обмякало в объятиях, а тяжелая голова со спутанными волосами, сникнув, опускалась к нему на плечо - иногда через час, иногда к утру. Теперь их нет - ни той, ни другого. Только боль воспоминаний осталась, да планы, которые не сбудутся - даже на память о них ничего. Так же, как о Закуро. Так же, как о Торикабуто.
Зато есть Бьякуран, который нуждается в нем больше, чем когда-либо.
- Я вернусь в Варию, - кивает он, перекидывая ноги Джессо через свои, чтобы обнимать удобнее. Будь тот лет на двадцать моложе, выглядело бы органичнее, но, честно говоря, Кикье наплевать, как они смотрятся. - Сделаю, как вы скажете, Бьякуран-сама. Мне не нравится оставлять вас здесь одного, но забирать тоже пока рано, а если брошу все сейчас, эта больница - первое место, где будут меня искать. Нам нужно время, чтобы подготовиться.
Может, они и отпустили бы его, если бы сказал, что хочет уйти - может. А может и нет, все-таки Вария - часть Вонголы и Джессо их враг. Луссурии не составило бы труда догадаться, почему еще вчера безвольный, унылый и раздавленный он внезапно обрел достаточно сил и в избытке воли, чтобы пожелать свободы. От такого может быть только одно лекарство, а хранитель Солнца Варии за прошедшие месяцы узнал его до прискорбия хорошо.
- О кольцах узнаю, - между бровей залегает складка, Кикье радуется, что Бьякуран не видит его лица. Хочется, чтобы хоть сейчас думал о своем здоровье, а не об оружии, но чем быстрее он согласится, тем скорее тот, успокоенный, закроет тему. Оставит это на верного хранителя и займется собой. - Кея Хибари хотел встретиться раньше, прислал пару писем. Я отправлю подтверждение и договорюсь о встрече. Будет несложно, он, кажется, из тех, кто не привык раз за разом слышать отказ.
Он ждет продолжения инструкций, но Бьякуран переключается на другое, и когда договаривает - Кикье улыбается. Неудержимо улыбается, даже не пытаясь спрятать улыбку. Неужели, он думает, что может сделать что-то еще? Что-то большее, чем уже сделал, оставшись в живых? Он правда считает, что у того, кому только что вернули желание жить, могут быть еще какие-то желания?
Хотя почему бы и нет?
- Мельфиоре в руинах, а из Хранителей остался только я. И я хочу защищать вас, - кто-то умный когда-то сказал, что наглость - второе счастье. - Не семью, не идеи - вас. Так, как сам сочту нужным.