[indent] Прошло уже два месяца с тех пор, как Кроули вернулся – как его вернули – из Пустоты, а он так и не узнал, кто и зачем это сделал. Он не представлял, чтобы хотя бы в одном из миров существовал тот, кто действительно хотел бы видеть его живым, кому было не всё равно, есть ли он где-то на свете. Просто есть. Нет, он никого больше не винил – даже такую несправедливую жизнь. Он смирился с тем, что все его такие противоестественно-искренние надежды были тщетными. Смирился с мыслью, что он не заслуживает любви. Принял это – как принял и свою смерть.
[indent] Он убедился, что у Винчестеров всё хорошо, почти сразу после своего возвращения. Не мог иначе. Только не после всего, что было. Очень хотелось хотя бы просто поговорить с ними, и искушение показаться им на глаза было так велико – но он всё-таки удержался. Знал, как было бы ему больно увидеть в этих глазах разочарование. Наверное, в глубине души они испытывали облегчение, зная, что он мёртв – теперь уже навсегда.
[indent] Пусть так. Пусть это будет ещё одним его подарком.
[indent] Поверить до конца в смерть матери Кроули так и не смог – но всё равно не пытался её искать. Если уж она выжила после того, как Люцифер убил в первый раз, то почему бы ей не выжить и во второй? Даже Дьявол недооценивал рыжеволосую ведьму – но её сын, возможно, лучше других представлял, на что она может быть способна. Тогда, незадолго до конца, ему очень хотелось отомстить ей за то, что она отняла у него сына, и за те жестокие слова, которые она бросила ему в лицо – но он понимал, что никогда не сделает этого. Тогда ему казалось, что его любовь к ней, которую он пронёс даже через муки Ада, умерла в ту ночь, когда в холодный воздух вокзала упал её сочившийся ядом голос. Тогда ему казалось, что он не сможет любить женщину, которая так хотела видеть, как он будет страдать, потеряв единственного ребёнка.
[indent] Его родная мать.
[indent] Но ничего не прошло. Наверное, это было частью его проклятия – того, которое он носил на себе, словно крест.
[indent] Он мог бы попытаться снова вернуть Гэвина – но не стал делать и этого. Осознавать свою потерю теперь было тем больнее, что сейчас он действительно мог бы быть рядом с сыном. Мог бы сделать так, чтобы тот не чувствовал себя одиноким в этом мире, к которому ему так трудно было привыкнуть. Мог бы вернуть ему Фиону. У них ведь могла бы быть семья. Настоящая семья. Их род мог продолжиться три столетия спустя – и Кроули, ещё совсем недавно так отчаянно цеплявшийся за свой падающий в чёрную пустоту трон, сожалел теперь лишь о том, что этого уже никогда не будет.
[indent] Ни-ког-да.
[indent] Всё прошло. Всё закончилось. Гэвин простил его – но, наверное, так и не смог полюбить, как любят сыновья своих отцов. Возможно, Кроули ещё удалось бы заслужить эту любовь – но теперь он уже никогда этого не узнает. Ему было очень одиноко – но он понимал, что должен всё отпустить.
[indent] Всё.
[indent] Он вспоминал о том, как рвал на куски всех, кто покушался на его трон, почти с удивлением: так вспоминают ставшие совсем взрослыми люди о том, как волновали их в детстве совершеннейшие пустяки. Борьба за власть казалась просто бессмысленной игрой, победа в которой так и не сделала его счастливым. Наверное, и это тоже часть его проклятия – никогда не получать то, чего он действительно хотел. Хотел не разумом, но сердцем, в существовании которого ему вечно отказывали другие.
[indent] Да, оно и правда было омертвевшим долгие годы – но оно проснулось, омытое чистой кровью. Оно проснулось, и заговорило, и с каждым днём становилось всё труднее не слушать его голос. Наверное, этот голос и привёл его к гибели – но он ни о чём не жалел.
[indent] Он знал, что сделал бы это снова.
[indent] Это была его расплата. Его жертва и его искупление. Он вернулся из чёрной бездны, он ходил по земле – и понимал, чувствовал, что солнце светит и благодаря ему тоже. Что есть его заслуга и его кровь в том, что эти люди вокруг живы и могут смеяться. Что трава и деревья так зелены, а небо синее-синее, и этот мир совсем не похож на тот, где окровавленные тела усеивают выжженную серую пустошь, над которой полыхает багровое на чёрном зарево. И здесь есть птицы, и цветы, и вишнёвые пироги, и ещё тысячи вещей, на которые он прежде совсем не обращал внимания. От них – и от этого осознания правильности сделанного – становилось легче на сердце.
[indent] Он ещё останавливался в небольших уютных гостиницах, но уже присматривал себе дом в Висконсине: старый, и обязательно на берегу озера. Возможно, однажды он даже вернётся в Шотландию – потому что всё теперь возвращалось на круги своя. Ему хватило бы денег на то, чтобы купить весь Канисбей – но он ещё не был уверен в том, что действительно хотел этого. Он жил этой жизнью всего два месяца – и он ещё только начинал узнавать самого себя. Нового себя. А может, того, кем он был всегда – просто не помнил об этом. Не понимал. Не хотел понимать.
[indent] Он научился водить машину – не очень хорошо, но это только пока, – и всерьёз подумывал о том, чтобы завести собаку. Настоящую, не адскую – потому что надо же когда-то попробовать и такое. С собакой, наверное, было бы не так одиноко: с ней ведь можно и поговорить – а она не станет тебя перебивать. Он часто перемещался – не для того, чтобы сбить со следу несуществующих преследователей, а просто потому, что так надеялся почувствовать, найти своё место. Иногда это было скучно. Иногда – весьма занимательно.
[indent] Было забавно смотреть на попытки человечков воссоздать прошлое, которое они никогда не видели своими глазами. Кроули, теперь называвшийся Родериком, видел и динозавров, и строительство пирамид, и европейский ренессанс – хотя и родился позже всего этого. Наверное, потому все эти турниры и псевдоисторические забавы вызывали у него такую снисходительную улыбку – особенно когда к ним пытались приобщиться современные люди.
[indent] Приглашение принять участие в рыцарском турнире Кроули вежливо отклонил: верхом он держался не так плохо, как можно было бы подумать, но к тому, чтобы развлекать себя и публику подобным образом, он ещё не был морально готов. Нет, ему нравился этот крошечный городок, и эта средневековая ярмарка, на которую съезжались в конце августа сотни, если не тысячи, туристов – и солнышко светило ещё совсем по-летнему, и он сам чувствовал себя отчего-то на редкость… уместным. Быть может, потому, что он почти не носил больше чёрное, а в сером костюме и с умиротворённой улыбкой на лице он и в самом деле казался обычным гостем.
[indent] – Так как зовут твоего барашка?
[indent] Кроули присел возле небольшого загона и ласково потрепал белую кудрявую макушку. Не дожидаясь ответа своей хозяйки, девочки лет четырнадцати, барашек радостно заблеял: он был ужасно похож на тех барашков, что паслись на зелёных лугах, окружавших Канисбей и простиравшихся до самых синих гор вдалеке – и от этого почему-то щемило сердце.
[indent] Но голос, раздавшийся у него за спиной, вмиг заставил его забыть обо всём. Всего лишь звук голоса – потому что он почти не понял произнесённых им слов. Он замер на мгновение, словно пытаясь понять, не обманул ли его собственный слух, а потом медленно-медленно поднялся на ноги и обернулся – так, словно ожидал увидеть позади себя саму Смерть.
[indent] – Мама?
[indent] Наверное, даже чёрная бездна Пустоты не смогла бы сдержать это слово, рвавшееся из его груди всякий раз, когда он видел её – пусть даже она своими руками пыталась вырвать из этой груди его сердце. Она смотрела на него так, словно не верила, что это он; словно видела перед собой ожившего мертвеца – и он не мог бы сказать, рада она этому или нет. Впрочем… нет. Конечно, нет. Ведь она ненавидела его – а значит, желала ему смерти.
[indent] Но он не знал, не понимал, зачем она здесь и сейчас. Неужели следила? Неужели пришла убить его сама? Взгляд метнулся испуганной птицей по парку, словно он ожидал увидеть прячущихся за деревьями демонов – но там были только люди. Может, он уже угодил в ловушку?
[indent] Он не знал, что ему говорить и что делать – и просто отступил на шаг, невольно сжав руки. Не собираясь нападать – а словно ожидая удара, к которому уже давно был готов.

[indent] – Я Родерик. Родерик Маклауд. Теперь – официально.
[indent] Кроули старался говорить ровно, старался не выдавать замешательства, не выдавать страха, не выдавать того, что внутри всё переворачивается от этого её «здравствуй, Фергюс» – не потому, что «Фергюс», не потому, что он всегда будет ненавидеть это имя, а потому, что она всегда говорила это нарочно, потому, что, когда это говорила, это значило, что потом ему будет плохо и больно. Она ведь никогда не появлялась в его жизни просто так. Она приходила лишь затем, чтобы вонзить новый нож ему в сердце.
[indent] Она ведь этого и хотела. Сама призналась при их последней… встрече.
[indent] Он гнал от себя мысли об этом – уже два месяца, – он взял себе прежнее имя, он сделал документы – самые обычные, человеческие, – словно это подтверждало, что он действительно имеет право на это имя. Это был своеобразный акт принятия себя – принятия всего того, кем, чем он когда-либо являлся. Ребёнка, брошенного матерью. Мужа, любившего свою жену, но не сумевшего сделать её счастливой. Отца, любившего своего сына, но не желавшего слушать собственное сердце. Безвестного портного. Короля Ада. Иногда он думал, что ему правда нужно было пройти через всё это, чтобы понять, кто он на самом деле.
[indent] Он ещё не понимал. Не до конца. Но он учился – учился жить. Раньше ведь была не жизнь – существование на грани выживания, и только. Возможно, порой нужно умереть, чтобы хотя бы начать учиться.
[indent] – Рада? – с нечеловеческим напряжением выдавил из себя Кроули. Это не прозвучало удивлённо. Даже не… недоверчиво. Он будто бы просто не мог понять значение этого слова и просил объяснить, что такое это «рада», и какое отношение оно имеет к его матери.
[indent] Конечно, он не верил, что это может быть правдой – ни единого мгновения. Он не верил и при первой их встрече, когда она говорила почти то же. Он мог ещё тогда обманывать самого себя, позволяя себе видеть и слышать лишь то, что ему хотелось – но это прошло. После того, что случилось с ним, с ней, с его сыном, он был обречён видеть правду, какой бы неприглядной она ни была. По крайней мере, он верил, что это и есть правда. Она сказала, что хотела заставить его страдать – и в это он верил. В другое – не мог. Больше нет.
[indent] – Ты не поймёшь, почему я это сделал, даже если я скажу, – чуть дрогнувшим голосом проронил Кроули, по-прежнему не двигаясь с места. Ему не хотелось говорить, хотелось молчать, хотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко, где никто не заставит его вспоминать, снова чувствовать, как ангельский клинок входит в плоть, и всё внутри него сгорает, сгорает, сгорает, и его больше нет, ничего нет, только тьма, тьма над бездною, и вечный сон в чёрной пустоте. Нет, она не поймёт, если он скажет, что так было нужно. Не поймёт, если он скажет, что считал правильным пожертвовать собой. Скажет, что для него это правда был единственный выход, что он ни о чём не жалеет, что он сделал бы это снова. Он стал другим, совсем другим – но это она не поймёт тоже. Посмеётся только. Скажет, что была о нём лучшего мнения. Для неё ведь всё это – только глупость и слабость. Вещи, заслуживающие лишь презрения.
[indent] – Два месяца, – коротко прибавил Кроули. Он не понимал, зачем ей нужно это знать. Просто интересно? Едва ли. Ровена Маклауд ведь ничего не делала просто так. Неужели она правда искала его и теперь хочет понять, как долго её преследовали неудачи? Если это так, то ничего хорошего ему эта встреча не сулит. Он ведь знал, всегда знал, зачем она его ищет.
[indent] Использовать – или убить. Третьего не дано, только не для их… семьи. Ещё было «заставить страдать» – но это почти что второе. Она всегда умела бить в самое сердце.
[indent] «Расслабься».
[indent] Она говорила так, словно ничего не случилось, словно не было тех жестоких слов, того признания, сорвавшегося с её губ, когда он видел её в последний раз, словно для неё это правда ничего не значило, словно она была уверена, что он уже забыл обо всём, словно о таком вообще можно было забыть. Она отошла в сторону, и он медленно выдохнул, разжал руки, проводил её взглядом, разрешая себе хотя бы подумать о том, что ему правда очень хочется просто уйти. Испариться, раствориться в воздухе, сбежать туда, где она не найдёт его ещё очень-очень долго, потому что он ведь понимает теперь, что у них никогда, никогда не будет такой семьи, какой хотелось ему, и большее, лучшее, на что он может надеяться – это просто знать, что она жива. Теперь он точно знал, что это так – и стоило ли ему оставаться? Стоило ли говорить с ней, слушать сладкую ложь, горькую правду, снова позволять пользоваться собой? Разве не убедился он уже, что её не может изменить даже смерть?
[indent] Нет, он не понимал, почему остался – разве что потому, что всё больше слушал сердце, не рассудок. Сердце, которое всегда верило, всегда будет верить, что в этой женщине есть та крошечная капля материнского тепла, которая могла бы изменить для него всё.
[indent] Если только ещё не стало слишком поздно.
[indent] – Прогуляться? – рассеянно переспросил Кроули, будто это было ещё одно слово, значения которого он не мог понять. Всё это казалось немыслимым, неестественным – умереть, вернуться, снова встретить мать, которая обрекла на смерть его сына, вернулась из мёртвых, говорит, что рада, предлагает прогуляться. Ему всё равно – стоять на месте или идти туда, где люди. Его мысли заняты не этим, другим, и трудно было обращать внимание на то, что вокруг.
[indent] Впрочем, в одном его мать, пожалуй, всё-таки была права: ему действительно было спокойнее в окружении «простых смертных». Только она, должно быть, думала, что он видит в этом какую-то призрачную гарантию собственной безопасности – а он только старался не оставаться надолго один. Необязательно было кого-то видеть или с кем-то разговаривать – достаточно было просто знать, что рядом есть кто-то ещё. Он ведь и сейчас видел страшную чёрную пустоту, когда на город опускалась ночная тьма, когда он закрывал глаза.
[indent] Иногда ему казалось, что он всё ещё спит.
[indent] – Может, я решил заняться фермерством? – Это должно было прозвучать насмешливо, а на деле вышло почти безразлично, потому что в действительности ему совсем не хотелось шутить и поддерживать тот нарочито светский тон, в которым они с матерью общались прежде, лишь изредка изменяя ему, показывая настоящих себя, давая волю горечи и гневу. Он очень устал притворяться, он обещал себе, что больше не станет.
[indent] – Отчего же, интересно, – коротко ответил Кроули, с видимой, впрочем, неохотой последовав за матерью. – Как тебе удалось спастись? Я знал, конечно, что тебе удалось, но дважды обмануть самого Дьявола…
[indent] Он запнулся, замолчал, опустил голову. Ему – не удалось.

[indent] – Конечно, понимаю. Ты ведь всегда всё делала мне назло, и ни за что на свете не сделала бы ничего такого, что могло бы быть приятно мне.
[indent] Кроули очень старался говорить ровно, но в голосе всё равно слышалось напряжение, которое он безуспешно пытался подавить. Здравый рассудок – то, что ещё от него осталось, – настойчиво повторял, что уходить можно вот уже прямо сейчас, потому что всё очевидно, ничего не изменилось, никогда не изменится. Можно, конечно, и остаться, и продолжать обманывать себя – но разве стоит оно того, чтобы позволить этому длиться вечно? Разве собственная смерть, собственное воскрешение – недостаточно достойный повод для того, чтобы всё оборвать?
[indent] Ему ведь хотелось быть искренним – правда, хотелось. Хотелось даже объяснить, почему Родерик, не Фергюс. Рассказать про Марию – единственную во всём свете, кто принимал его таким, каким он был. Она звала его «Родерик» и прощала ему даже то, за что он сам так и не смог себя простить. Он не ценил этого, когда всё ещё можно было исправить, и оттого, наверное, думал о ней теперь с таким теплом. Хотел, чтобы рядом была она.
[indent] Она бы поняла. Не стала бы делать назло.
[indent] Матери объяснять бесполезно, потому что в её голосе – одно лишь равнодушие. Она всё уже решила – за себя и за него. Так было с того самого дня, когда он появился на свет.
[indent] Нет, некоторые вещи никогда не меняются.
[indent] – Рада, – машинально повторил вслед за матерью Кроули, словно пытаясь понять смысл этого слова. По крайней мере, применительно к ней. Чему она может быть рада, если речь идёт о том, кого она вынуждена называть своим сыном? Она может быть рада, если он мучается. Если он теряет то, что ему дорого. Если он умер… хотя вот это, пожалуй, неточно. Поначалу это было так, потому что она сама пыталась убить его – своими или чужими руками, и не раз. А вот потом она могла решить, что этого-то, в сущности, мало – потому что он ведь не сможет продолжать страдать после смерти. Знала ли она о Пустоте? Едва ли. И ещё меньше была вероятность того, что она имела в виду под этим «рада» именно то, что он хотел бы от неё услышать.
[indent] – Я не знаю, кто меня вернул, – всё так же напряжённо стараясь держать себя в руках, ответил Кроули. – Я бы подумал, что Билли, но она… мертва. – И он готов был поклясться, что и здесь дело не обошлось без Винчестеров – но разве он не просил её оставить их в покое? – Да и она говорила, что жнецы не властны вернуть кого-то из Пустоты.
[indent] Его голос всё же предательски дрогнул на этом последнем слове, заставлявшем тоскливо сжиматься всё внутри – как и тогда, два месяца назад, когда он только вернулся. Иногда ему казалось, что всё это – всё вокруг – всего лишь сон, который он видит там, во мраке чёрной бездны. Он не знал человеческих слов, способных описать эту тьму – но этого было и не нужно. Скажи он об этом, его мать, конечно, интересовало бы только то, достаточно ли сильно он там страдал, и будет ли страдать снова, когда она вернёт его обратно. Разве не для этого нужен их разговор?
[indent] Глупость.
[indent] Кроули прерывисто выдохнул, чувствуя, как поднимаются в груди горечь и злость. Нет, он не тешил себя надеждой на то, что она, его мать, в состоянии понять, что такое жертва. Он только рассчитывал, что она не станет говорить об этом в таком тоне, пытаясь при этом убедить его в том, что она правда рада. Всё это время он старался не думать о том, что и Винчестеры, в сущности, могли и не придать значения его поступку, вложив в него, со свойственной им категоричностью, какой-то свой смысл, совершенно обесценивающий его искренность и прямоту.
[indent] Это было то, чего Кроули сам не ожидал от себя – и, в то же время, это было именно то, к чему он шёл с той страшной ночи в церкви, когда в нём проснулось человеческое, и он впервые задал вопрос, изменивший всё, всё, всё.
[indent] «С чего мне начать искать себе прощения?»
[indent] Он его нашёл. Он его обрёл. Он прошёл через боль и смерть, он вернулся. Он считал, что имеет право быть понятым – но его мать, конечно, думала иначе. В её глазах он всегда имел только одно право: делать то, что угодно ей. Это было не то. Просто глупость.
[indent] – Я видел, на что ты способна, – неожиданно спокойно проговорил Кроули. – Потому и не сомневался. – Он ведь правда много видел. Видел, как она подчинила заклинанием ангела и натравила на него. Видел, что она делала с демонами – и это не всегда было смешно. Видел, наконец, ту самую Оливетту, превращённую в хомячка.
[indent] Хомячком та нравилась ему больше.
[indent] А ещё он видел, как его мать вернулась после того, как Дьявол сломал ей шею. Мог ли он сомневаться, что она сможет сделать это снова? Нет. Да он ведь этого и хотел. Он не станет говорить об этом сейчас – это не нужно, она снова не поверит, не поймёт, – но он правда хотел. Понимал, что ничего не изменится, и она всегда будет желать ему только страданий – а всё-таки хотел.
[indent] – То есть, ты узнала о моей гибели и решила… приложить старания к тому, чтобы меня вернуть? – вежливо уточнил Кроули. В груди было всё так же горько и тяжело, но он должен был это спросить, должен был понять для себя, как всё было, и как всё теперь будет. Должен честно ответить себе на все вопросы и перевернуть, наконец, эту страницу – теперь уже насовсем. – Могу я узнать, зачем? – Он бросил на мать короткий пристальный взгляд, но быстро отвернулся. Это было очень тяжело, а ещё бессмысленно, потому что она слишком хорошо умела обманывать его – и неважно, смотрел он при этом ей в глаза или нет. – Я очень хорошо помню всё, что ты сказала мне при нашей последней встрече, – уже чуть сдавленно прибавил Кроули, – так что давай, пожалуйста, оставим эти «рада». Если ты, конечно, не рада тому, что сможешь теперь убить меня своими руками.
[indent] Усилием воли он заставил себя выпрямиться, хотя бы попытаться сбросить с себя груз этой горькой обиды. Ему казалось, что он избавился от неё после того, как вернулся – но вот увидел снова свою мать, и теперь уже обида вернулась к нему. Тяжёлая, вязкая, забивающая грудь, не дающая дышать. Та, что стала частью его несколько сотен лет тому назад. Та, от которой его не могла освободить даже смерть.
[indent] – Я не буду пытаться объяснить тебе про «глупость», потому что ты правда не поймёшь, как сказала сама. Я только одно скажу: не знаю, что именно тебе рассказали о моей гибели Дин и Сэм, но этот мир, в котором ты живёшь, остался таким потому, что я запер Дьявола в другой реальности. Это был мой выбор, и я не ждал ни от кого спасения, и я ни о чём не жалею. – Он помедлил мгновение, но прибавил, чувствуя, что сейчас должен договорить до конца. Не в надежде, что она ещё сможет понять, а просто должен. – Ты тогда сказала, что это было правильно для моего сына – вернуться в прошлое, пожертвовать собой. Сказала, что это правильно для тебя – потому что ты смогла насладиться моими страданиями, когда я потерял своего единственного ребёнка. Так вот то, что я сделал, было правильным для меня.
[indent] Быть может, только поэтому она никогда не увидит тот, другой, мир, в котором есть только пепел, смерть и кроваво-красное зарево среди густых чёрных облаков.