[indent] В лесу ночь наступает быстро: казалось бы, только-только красно-золотой диск заходящего солнца виднелся сквозь густые кроны деревьев, освещал стволы, делал их похожими на церковные свечи в раскинувшемся под открытым небом храме, – и вот уже свет угас, сменился синими сумерками. Где-то там, за деревьями, последние его лучи ещё разукрашивают горные склоны, но, здесь, под сенью зелёных ветвей, уже залегли густые чёрные тени. Всего в один миг становится неуютно; хочется поскорее добраться до дома, зажечь свет и задёрнуть занавески – отгородиться от этой темноты. Кажется, что в ней таится что-то недоброе, и глухое, протяжное уханье сов – всего лишь первый аккорд зловещей мелодии ночи.
[indent] Но вот деревья расступаются и впускают одинокого путника в заброшенный город. С тех пор, как люди покинули его навсегда, прошло добрых полтора века, и кажется, что эти ветхие деревянные дома уже не помнят ни человеческих голосов, ни человеческого тепла. Пустыми глазницами окон всматриваются они в того, кто идёт по заросшей травой улице, а немногие уцелевшие стёкла безразлично отражают появляющиеся одна за другой на небе звёзды. Прямо у кромки леса темнеет церковь с высокой колокольней: она тиха и угрюма, и колокол её давно уже раскачивают не человеческие руки, а один лишь ветер. Под этими сводами больше нет ни людей, ни Бога.
[indent] Бог забыл это место.
[indent] Бог забыл этот мир. Забыл своих детей.
[indent] Его дети пали, изгнанные из своего дома. Их крылья сгорели, и они остались здесь, на земле, совсем одни – одни в чуждом им мире, о котором они знали так много и так мало. Как выжить им в этом холодном и жестоком месте – им, больше похожим на людей, чем на ангелов? Смогут ли они когда-нибудь стать прежними и вернуться домой? Или их участь подобна той, которой подверглись те, кто тысячи лет назад последовал за Утренней Звездой?
[indent] Кроули, ещё недавно гордо называвший себя королём Ада, не знал этого. Он не знал даже того, что он сам теперь такое. Всего одна ночь – такая же тёмная, как эта, – разделила надвое всю его «посмертную жизнь», провела черту между тем, кем он был, и тем, кем стал. Он ничего не знал – он просто искал в непроглядном мраке то, что казалось ему последней искрой, способной разжечь угасавшее пламя его жизни.
[indent] Едва ли он смог бы облечь в слова всё то, что чувствовал: ему одновременно казалось, что он умирает – и что возвращается к жизни. Казалось, что в ту ночь, когда по венам словно бежала не кровь, а битое стекло, с его души содрали оставленную Адом чёрную копоть, и из каких-то неведомых её глубин поднялось всё то, что так долго таилось там и ждало своего часа.
[indent] Ничто больше не сдерживало воспоминания о давно прошедшей земной жизни, и они возникали в его голове, словно сами собой; преследовали, точно навязчивые видения. Вот его такая любимая и такая нелюбящая матушка уходит, обещая скоро вернуться. Вот он смотрит день за днём с непреходящей надеждой на закрывшуюся за её спиной дверь, веря, что она вернётся и заберёт его из этого ужасного места. Вот он покидает его спустя годы – всё такой же одинокий и никому не нужный. Вот его жена – ещё совсем юная, но уже с печалью в прекрасных зелёных глазах: она плетёт венок из белых цветов на берегу холодного северного моря и поёт ребёнку, которого носит под сердцем, старую песню, от которой в душе рождается тёплая грусть. Вот их сын – такой маленький и такой живой; у него глаза отца, и он всматривается ими куда-то за горизонт, а холодные волны уносят вдаль крошечную лодочку, которую ему помог сделать отец.
[indent] Почему же ему понадобилось три столетия, чтобы понять, что всё могло быть иначе? Неужели ему было проще подавлять и отрицать собственные чувства, причинять боль другим, стремясь забыть о своей, в конечном счёте всегда нанося самому себе всё новые раны? Словно каждый раз, когда жизнь давала ему шанс вырваться из замкнутого круга, он упрямо продолжал бежать дальше, спотыкаясь, падая, снова поднимаясь и веря, что так он и должен поступать.
[indent] Призраки прошлого обрастали плотью воспоминаний, становясь тем единственным, за что он ещё мог цепляться, убеждая себя, что ещё не всё потеряно. Грядущее было скрыто во мраке, настоящее с трудом поддавалось осознанию – и что же тогда остаётся, кроме того, что минуло, но не умерло? В этом затерянном среди гор и лесов городе он ищет призрак тех времён, когда на плечах его ещё не лежало бремя власти, а искалеченная Адом душа впервые оказалась способной на искреннюю привязанность.
[indent] Он не знал, что случилось с Наоми. Должно быть, она пала вместе со всеми, но что потом? Кто-то погиб сразу. Кого-то убили демоны. Тем же, кто выжил, угрожали не только адские твари, но и все ужасы этого мира. Что, если она потеряла не только крылья, но и благодать, и стала обычным человеком? С кем она может столкнуться? Что с ней могут сделать? Он ничего не знал. Всё, что он мог – это продолжать искать. Искать – и верить, что ещё не слишком поздно. Что он сможет исправить хоть что-то. Сможет ей помочь. Сможет ли она помочь ему? Неважно. Больше неважно. Всё, чего он хотел – это чтобы она была жива.
[indent] Ещё месяц назад Кроули посмеялся бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что он станет разыскивать кого-то так… по-человечески. Но ему не было смешно, когда он обзванивал больницы и входил с замиранием сердца в палату очередной никем не опознанной женщины, похожей на ту, которую он описывал. Ему не было смешно, когда он пробивал через знакомых базы данных полиции и ФБР, ища её среди жертв насилия и убийства. Надежда ускользала с каждым днём, с каждым часом, и, в конце концов, он отправился искать её сам.
[indent] Падение ангелов с Небес не могло остаться незамеченным людьми, хотя, разумеется, его и списали на нежданный метеоритный дождь. И, стоило только Кроули вычислить место, где засвидетельствовали нечто подобное, он немедленно решил продолжить поиски там. Пусть шанс, что он найдёт там именно Наоми, и невелик, надежда на то, что он вообще сможет это сделать, была едва ли не единственным, что не давало ему окончательно сдаться. А ещё – позволяло не думать о том, что происходит с ним самим.
[indent] То, что с ним сделал Сэм, оставило после себя боль. Не проходящую, не ослабевающую боль, которая шла откуда-то изнутри, из самой глубины его почти исцелённой души, и подчиняла себе её вместилище из плоти и крови. Кровь… Да, верно: всё дело было в крови. Кровь причинила ему эту боль, и только кровь могла её облегчить. Самая обычная человеческая кровь, которая так сладко туманила разум, так легко заставляла забыть о боли – а потом возненавидеть себя за собственную слабость.
[indent] Он отказался от крови, как только решил, что отправится сюда, в Грин-Маунтин, на поиски Наоми: это слишком много для него значило, и, если ему придётся принимать важные решения и отвечать не только за себя, но и за кого-то, кто ему дорог, он не станет делать этого в сладостном опьянении – и ещё более слабым, чем он есть сейчас. Он выбросил припасённый накануне пакет с кровью – выбросил, чтобы больше не думать об этом. Но конечно, он всё равно об этом думал. Об этом – и ещё о том, что он готов терпеть боль ради того, чтобы наконец сделать что-то… правильное.
[indent] Простые человечески сборы тоже посмешили бы его… пару месяцев назад. И, уж точно, тогда он и представить бы себе не смог, что однажды выйдет на улицу, закинув на плечо самый обычный чёрный рюкзак. А теперь вот… вышел, закинул и пошёл. Стараясь беречь те немногие остатки сил, что у него ещё были, он переместился прямо в окруживший городок со всех сторон лес и какое-то время бродил по нему, ища поваленные или обгоревшие деревья – хоть какой-то знак того, что то «огненное нечто», о котором говорили в городке у подножия соседней горы, упало именно здесь.
[indent] Было уже совсем темно, когда он ступил на улицы города, освещая себе путь большим фонарём. Широкий луч света то разгонял темноту у него под ногами, то скользил по потемневшим стенам и чёрным провалам окон; в тишине ночи слышались только голоса сов да перешёптывание густой листвы на деревьях. Темнота давила; Кроули хотелось разогнать её и разрушить тягостное молчание мёртвого города, позвав Наоми, но он так и не решился этого сделать – сам не зная, почему.
[indent] А потом его внимание привлёк странный гул, доносившийся со стороны стоявшего чуть в стороне одноэтажного домика с крыльцом в три ступеньки и небольшой верандой. Источник гула обнаружился позади дома: старый генератор надрывно гудел, мигая зелёной лампочкой. Пожалуй, в этом можно было бы увидеть зловещий признак того, что здесь кто-то есть, но Кроули видел местные газеты и знал, что накануне в этих местах сгинули двое туристов, обещавших вернуться к вечеру – и они были далеко не первыми в длинном списке пропавших без вести. Конечно, здесь горы и леса – да только вот слухи говорили о том, что это всё неспроста: ведьма здесь поселилась, или ещё какая нечисть, но вину за пропавших многие возлагали вовсе не на редких в этой местности хищников и крутые обрывы гор.
[indent] Решив проверить дом, Кроули поднялся по скрипучим ступенькам и толкнул незапертую дверь. Внутри было тихо и темно; пахло пылью и старым иссохшим деревом. Отзываясь на щелчок выключателя, моргнула под мутным стеклянным плафоном одинокая лампочка; помедлила мгновение, а потом залила комнату уютным желтоватым светом. Окна, на удивление, были целы: на них остались даже бывшие когда-то белыми в голубой цветочек занавески. Прямо под лампой был пустой деревянный стол в окружении четырёх стульев, поодаль, в углу, стояла старая ржавая кровать, а рядом с ней – большой шкаф с покосившимися дверцами. У соседней стены – такой же старый, как и всё остальное, буфет. Чуть дальше – чугунная печь и ворох каким-то чудом уцелевших газет едва ли не столетней давности.
[indent] В печке обнаружилась зола, в стоявшем на ней медном чайнике – вода. Можно было не сомневаться, что давешние туристы были здесь, прежде чем сгинуть вместе со всеми своими вещами. Возможно, они наткнулись на этот дом случайно. А возможно, знали, что ещё пятьдесят лет назад здесь жил какой-то старик, присматривавший за городом, в котором когда-то родился его отец.
[indent] Великодушно разрешив себе передохнуть, Кроули выключил фонарь, положил его на стол и стянул с плеча рюкзак. Опустил его на стул, расстегнул молнию и горько усмехнулся, глядя на собственные пожитки, а потом начал неспешно извлекать их на свет Божий. Большой красный клетчатый термос с горячим чаем, всё ещё приносившим, в отличие от виски, хоть какое-то облегчение. Коробка с выписанным ему доктором МакБрайдом обезболивающим, которое он пил горстями, и которое почти совсем ему не помогало – вынужденная замена человеческой крови, не затуманивавшая его несчастную голову. Пузырёк с аспирином и чистые бинты: с регенерацией – вернее, с её почти полным отсутствием, – у него были серьёзные проблемы, а к незаживающим следам от уколов на шее два дня назад прибавилась ещё и пробитая насквозь ангельским клинком правая рука. И шея, и рука были перевязаны, но сквозная рана на последней то и дело открывалась, и приходилось менять повязку по несколько раз в день. Вот и сейчас на тыльной стороне ладони медленно проступало тёмно-красное пятно.
[indent] Следом на столе появилась старая ветхая карта Грин-Маунтин, которую Кроули каким-то чудом удалось разыскать в антикварной лавке одного из соседних городков. Фотография Наоми, которую он безуспешно показывал тем, у кого надеялся хоть что-то о ней узнать. Рядом ложится тускло поблёскивавший серебром заряженный револьвер: у красноглазого ещё оставалась дюжина перелитых из ангельских клинков пуль, которые он берёг на крайний случай. Теперь, когда землю заполонили падшие ангелы, а по его следу идут ищейки Абаддон, этот крайний случай настал.
[indent] Вздохнув, Кроули тяжело опустился на стул и на мгновение прикрыл глаза. По всему телу тут же разлилась свинцовая тяжесть, уже неделю намертво придавливавшая его к земле. Слабость охватывала его, клетка за клеткой, лишая даже желания снова открыть глаза, а под опущенными веками снова проносилась череда воспоминаний: закрытая дверь, холодное море, белые цветы, лодочка в серых волнах, почти осязаемый запах цветущего вереска в каждом дуновении воздуха; его жена плетёт венок и поёт старую песню, а северный ветер уносит звук её голос к далёким вершинам синих гор...
[indent] Скрип ступеньки заставил его вздрогнуть и выпрямиться. Повернув голову в сторону двери, он напряжённо всматривался в неё, точно почуявшая добычу гончая. Рука сама легла на рукоять револьвера. Он ещё не знал, что в эту ночь ему суждено столкнуться с тем призраком прошлого, который заставлял его страдать всю его долгую жизнь. Не знал, что этот призрак предстанет перед ним во плоти. Не знал, что снова увидит свою мать.
[indent] Увы, порой мечты сбываются слишком поздно.

Отредактировано Crowley (2018-05-04 14:52:23)

[indent] – Мама? – давно забытое, казалось бы, слово так легко слетает с губ, что какие бы то ни было сомнения просто не успевают его опередить – они приходят мгновением позже, рассыпаясь чередой вопросов. Может ли это и правда быть она? Если да, то как она его нашла? Как узнала после стольких лет? Разум говорил, что всё это просто невозможно. Немыслимо! Не может быть, чтобы она его искала – но и таких случайностей тоже не может быть! Вот только списать всё на то, что стоящая на пороге женщина просто похожа на его мать, и что ей – по какой-то невообразимой причине – показалось, что они знакомы, не выходило. Достаточно было всего двух слов – его собственного имени и названия той деревушки, в которой он прожил всю свою земную жизнь, – чтобы отмести все сомнения. Это действительно она – пусть это и кажется по-прежнему немыслимым и невозможным.
[indent] – Как… как ты меня узнала? – Вопросов было много, но этот впивался в мысли самым острым крючком. Он продолжал смотреть на неё всё с тем же болезненным изумлением, и голос был всё таким же севшим от волнения и предшествовавшего ему долгого молчания, но в ту пустоту, которую он явственно ощутил, как только увидел свою мать на пороге этой жалкой лачуги, уже хлынуло всё то, что он так старательно сдерживал и прятал даже от самого себя все эти годы.
[indent] Когда-то, давным-давно, он часто представлял себе, как это будет – как он встретит свою мать, когда она появится на пороге его убогой каморки в работном доме. Представлял, какое счастье он ощутит в то мгновение, когда сможет броситься к ней и обнять её. Сможет прижаться и ощутить родное тепло. Наверное, она бы оттолкнула его и, может быть, даже рассердилась бы, но он бы всё равно это сделал – потому что это было всё, о чём он мечтал долгими зимними ночами, дрожа от ужасного холода, заставлявшего неметь пальцы; утром он наверняка снова не сможет удержать иглу, и его снова будут бить, а потом лишат на день даже тех скудных объедков, которые ещё поддерживали в нём жизнь.
[indent] Но время шло, и он перестал ждать – или, по крайней мере, убедил в этом самого себя. Он вернулся в их дом: тот и правда был ужасно похож на этот – такой же холодный, угрюмый и пустой. В нём не было жизни – как не было её и в том мальчике, который слишком долго надеялся и ждал. Долгие и одинокие двадцать лет никто не нарушал их покой, и только потом этот дом стал настоящим домом. Вместе с новой хозяйкой в него вошли тепло, уют и запах луговых трав, и даже огонь в очаге, возле которого вечно спала большая рыжая кошка, казалось, стал гореть ярче. И, пусть эта хозяйка и не была лучшей в целом свете, с её приходом дом ожил. И она не бросала его. Никогда.
[indent] Но та женщина, что стоит сейчас на пороге жалкой лачуги, затерянной среди гор и лесов, не знает этого, потому что она оставила свой дом давным-давно и никогда туда не возвращалась. С тех пор прошло три с половиной сотни лет – и она, конечно, забыла уже и о нём, и о своём ребёнке… во всяком случае, так думал Кроули ещё пять минут назад. Когда-то, много раньше, ему стоило немалых усилий заставить себя поверить в это – но это было всё-таки легче, чем понимать, что она могла просто ненавидеть его так сильно, что предпочла навсегда его оставить.
[indent] – Да, я… немного подрос с тех пор, как мне было восемь. И прошёл через Ад. Там обычно… меняются. – Голос всё ещё звучит сдавленно, и в нём совсем не слышно вложенной в эти слова горькой усмешки, но удивление в его глазах уже сменилось совсем иными чувствами. Болью. Обидой. Снова видеть лицо матери – для него всё равно, что вскрыть обманчиво зарубцевавшуюся старую рану, из которой течёт чёрная, дурная кровь. – Теперь меня зовут Кроули.
[indent] Пальцы медленно соскальзывают с серебряной рукояти. Рука судорожно сжимается, и тёмно-красное пятно на повязке становится заметнее. Он быстро отворачивается, пряча лицо и нервно поправляя повязку на шее, словно боится, что мать заметит никак не желавшие заживать следы от уколов и потребует объяснений. Он не знал, что ему теперь делать. Что говорить. Он слишком устал от борьбы с самим собой, и призывать на помощь трезвый рассудок было бессмысленно: им сейчас управляли все те чувства, которые он столетиями держал в узде. Он не знал даже, чего ждать от самого себя: в какое-то краткое мгновение ему показалось, что он сейчас и правда бросится к своей матери и обнимет её – словно само её появление в этом доме, такое внезапное и такое символичное, стёрло границы между прошлым и настоящим. Словно он снова стал тем маленьким мальчиком, который ворочается бессонной ночью на тонком, набитом соломой тюфяке и согревается лишь глупыми мечтами о том, как он снова увидит свою маму.
[indent] – Что ты здесь делаешь? – всё так же сдавленно, будто бы через силу, спросил он, наконец, не поворачивая головы. Так легко обмануться, глядя на знакомые черты. Так легко поверить, что, если уж она узнала его после стольких лет, он всё же для неё что-то значил, и что она действительно рада снова его увидеть.
[indent] Но это не могло быть правдой. Не могло.

[indent] «Милый»… Слово, от которого внутри должно было бы разлиться долгожданное умиротворяющее тепло, царапает острым коготком тонкую кожу на обманчиво затянувшейся ране. Его называли так и прежде – в насмешку, с издёвкой, – но никогда ещё оно не вызывало такого горького чувства. Его будто бы жестоко обманули: словно он протянул руку за обещанной сладостью, а его ударили палкой. Нет, эта женщина с лицом его матери ничего ему не обещала – и всё же какая-то часть его ждала, что она скажет это совсем иначе. Скажет так, чтобы он не смог не поверить.
[indent] Но вера – слишком большая роскошь в мире, где каждый желает ему смерти.
[indent] Она называет себя его матерью. Говорит, что узнала по взгляду – что не могла не узнать. Способность жалобно смотреть? Ах, да, должно быть, она появилась у него тогда, когда он впервые понял, что должен едва ли не вымаливать у своей матушки даже те жалкие крохи внимания, которыми она готова была его одарить. Но… разве это и правда осталось? Никуда не ушло даже после того, как тело того, кто когда-то носил это ужасное имя «Фергюс», упокоилось под тяжёлой каменной плитой на маленьком деревенском кладбище? Ведь тот человек умер – и он не может, не должен быть им!
[indent] Когда в его искалеченную душу вложили огонь, этот огонь должен был выжечь всё, что было прежде. Всё, что он помнил. Всё, что составляло его суть. Скольким из тех, кто горел в пламени Ада, удалось сохранить себя? Единицам. Единицам из миллионов, миллиардов почерневших, обуглившихся душ. Должно было быть что-то – что-то очень сильное, очень могущественное; что-то, что не под силу было разрушить даже неодолимому огню.
[indent] Для него это была любовь к матери. Неважно, что она всегда заставляла его страдать. Неважно, что она лишь причиняла боль. Она сделала его тем, кто он есть – и кем всегда был. Когда он был ребёнком, эта любовь была его естественным, непреходящим состоянием – он просто не знал, что всё может быть иначе. Потом он подрос и узнал, что такое ненависть, и решил, что мать ненавидела его – но всё-таки продолжал её любить. А потом он вырос совсем и начал свою взрослую жизнь, в которой не было ничего, кроме тянувшегося два десятилетия одиночества, бессмысленной каждодневной суеты и полной безысходности. И вот тогда ему начало казаться, что он ненавидит свою мать – ненавидит за то, что это она сделала его жизнь такой невыносимой. Иногда, особенно, напившись в очередной раз до беспамятства, он даже верил, что ненавидит – и тогда он ненавидел и себя тоже… Возможно, себя он ненавидел сильнее – потому что это чувство уж точно было искренним.
[indent] Но потом это проходило. Заканчивалось. И порой, сидя за работой долгими ночами в маленьком кружке света, отбрасываемого огоньком свечи, когда темнота жадно заглядывала в окна его жалкой лачуги, а где-то в непроглядном мраке размеренно вздыхало море, он чувствовал, как его снова переполняет эта щемящая, отвергнутая, ненужная любовь. И тогда ему начинало вдруг казаться, что его матушка не могла бросить его по своей воле – и он принимался искать оправдание её ужасному предательству. Может, её заставили сделать это? Может, кто-то ей угрожал? А что, если она и правда хотела вернуться, но не смогла? Вдруг кто-нибудь узнал, что она ведьма? Вдруг её поймали, и… Вдруг она уже мертва? Он думал и думал об этом, и ему казалось, что в свете свечи тянется не красная нитка, а его собственные окровавленные жилы, и темнота продолжала жадно глядеть на него сквозь щёлку в закрытых ставнях, а он понимал, что всё отдал бы за то, чтобы его матушка просто была жива. Пусть там, далеко. Пусть он её никогда не увидит. Пусть она и правда никогда его не любила. Пусть… Лишь бы была жива.
[indent] Ночью так легко позволить себе обмануться: темнота, которая и сейчас смотрит пристально сквозь тонкое стекло, скрадывает острые углы, прячет всё неудобное, делает неправильное единственно верным. Какая-то часть его всё ещё борется, крича о том, что всё должно быть совсем, совсем не так! Почему он заботится о людях, которые ещё недавно пытались его уничтожить? Почему он ищет ту, которая хотела его смерти? Почему он смотрит на эту чужую женщину, чей сын давно уже сгнил в могиле, и чувствует себя тем, кем он не должен был быть? Почему, в конце концов, она сама этого не понимает? Ведь это всё неправда, и не могла она ничего увидеть в его глазах – потому что это не глаза её сына, и это не его тело, и всё то, что звалось когда-то Фергюсом, погребено навеки под слоем пепла, спрятано, забыто…
[indent] Фергюс, «человек силы»… Зачем она назвала его этим глупым именем? Хотела посмеяться над ним? Считала, что так будет куда забавнее, если её «пророчество» исполнится, и он действительно окончит свои дни в ближайшей канаве? О, она ведь наверняка не только верила, что так и будет, но и желала ему этого! Ему было всего восемь, а она уже считала его никчёмным, не верила, что он сможет чего-то достичь. Странно ли, что из-за этого он и сам не верил в себя? Поверил лишь тогда, когда оказался в преисподней и понял, что он уже достиг, коснулся дна, и теперь у него только один путь – наверх. Он построил своё королевство проклятых и забытых на том, что другие считали жаждой власти, и что на самом деле являлось всего лишь попыткой доказать далёкой и, возможно, уже ушедшей из жизни матери, что он всё-таки на что-то способен – пусть даже он не желал признаваться в этом самому себе. Конечно, она об этом никогда не узнала бы, но…
[indent] Но вот она стоит перед ним, живая и здоровая, и задаёт так много вопросов, что впору поверить, будто бы её и правда интересует его судьба. Зовёт его Фергюсом – и ему хочется кричать, что его зовут Кроули, а тот человек умер, и он не имеет к нему никакого отношения, потому что он не должен, не должен помнить никакого прошлого, и нет у него никакой старой жизни, есть только эта, в которой у него не может быть матери, в которой он ничего, ничего не должен чувствовать!
[indent] Но он молчит. Молчит – и прячет глаза, потому что она уже увидела в них слишком много. Край сознания цепляется за слова женщины: ведьма, слухи… давние обиды? Что ж, надо полагать, что на обиды здесь имеет право только она – такая гордая и уверенная в себе, явившаяся из непроглядного мрака то ли ночи, то ли прошлого. Разве не перестала она быть его матерью в то самое мгновение, когда бросила его? Разве не потеряла она тогда право вести себя с ним… вот так? Требовать каких-то объяснений, поучать… Рассказать ей о сделке? О, нет, ни за что на свете – потому что она всё равно не поймёт, до какого состояния он был доведён той жизнью, на которую она так безжалостно его обрекла.
[indent] – Неприглядное прошлое? – Видит Бог… а впрочем, нет, Богу нет никакого дела до того, каких усилий ему стоило выдавить из себя хоть слово. Возможно, он и вовсе ничего не сказал бы, продолжая молча сидеть, глядя на пыльную крышку стола, но в этом её слове, «неприглядное», ему почудилось что-то до того грязное, мерзкое, отвратительное, что он не смог промолчать. – Вот, что я для тебя такое.
[indent] Он коротко рассмеялся – хотя едва ли этот придушенный, сдавленный звук можно было принять за смех. Внутри него словно дрожала тонкая натянутая струна – и он не знал, не представлял, что будет, когда она оборвётся. А она оборвётся, непременно оборвётся – потому что вот уже эта дрожь отдаётся эхом вовне, нарушает воцарившееся молчание звоном оконных стёкол. Отголоски его демонического существа ещё давали о себе знать – но не помогали, совсем не помогали справляться с тем, что вернула ему человеческая кровь.
[indent] – Это… ты повернулась ко мне спиной, – снова заговорил он наконец. Заговорил с куда более заметной, чем обычно, хрипотцой, словно выталкивая из себя каждое слово. Ни следа не осталось от привычных вкрадчивых, бархатных ноток, и сейчас он едва сам узнавал свой голос. – К собственному ребёнку, который… – Он всё же решился взглянуть на неё, но сразу же отвернулся, словно ему было больно смотреть на неё. – Который любил тебя больше всего на свете… – Прикрыв на мгновение глаза, он судорожно вздохнул: сейчас, в это самое мгновение, он мог сколь угодно сильно ненавидеть себя за эту слабость – но изменить что-то было не в его силах. То, что он чувствовал, было сильнее его воли, сильнее разума, сильнее здравого смысла.
[indent] – Почему ты не сказала, что не вернёшься? Тебе ведь было всё равно, что я… почувствую. Но это было бы, по крайней мере… честнее. Или… в твоих глазах я не заслуживал даже этого? – Кроули снова поднял на неё глаза, но на сей раз не отвёл сразу же взгляд. Он хотел понять, понять, наконец, почему она так поступила, хотел поставить точку в истории, которая мучила его три с половиной сотни лет. – Я не... не понимаю… – Запнувшись, он облизнул пересохшие губы и судорожно сглотнул: хотелось выпить горячего чаю, но дотянуться до стоявшего на столе термоса казалось чем-то невыполнимым и, отчего-то, нелепым. Сил хватило только на то, чтобы ослабить узел галстука – как будто его и в самом деле душил именно он, а не то, что давило грудь изнутри. – За что ты меня так ненавидела? Что… что я тебе сделал?
[indent] О, сколько раз он представлял себе, как задаст ей этот вопрос – и сколько ответов на него рождалось в его воспалённом сознании! Сколько он перебрал их – страшных, нелепых, глупых, – за множество долгих одиноких ночей? Каждый причинял ему боль, но был один – самый ужасный, самый отвратительный, – который причинял ему больше всего страданий. Да, он казался ему самым ужасным – хотя, как раз, не подразумевал его собственной вины.
[indent] Он часто думал о том, за что можно возненавидеть собственного ребёнка – особенно, когда у него самого появился сын. Да, он не был хорошим отцом. Возможно, он даже потерял право так называться, когда мальчику исполнилось восемь, и в его жизнь вернулись дешёвый виски и изматывающее отвращение к самому себе. Он дурно, очень дурно обращался со своим сыном – и сейчас, осознавая это, он ненавидел себя ещё сильнее, – но в глубине души он всегда знал, что не испытывал к нему ненависти. Однажды, ещё до того, как начался этот кошмар, он даже решился спросить об этом свою жену – спросить, могло ли так получиться, что она возненавидела бы собственного ребёнка? Она тогда долго молчала, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом сказала то, что подтвердило ту его страшную догадку. Она сказала, что, может быть, такое случилось бы, если бы её ребёнок оказался плодом насилия.
[indent] Вопреки всем законам Ада, земная жизнь Кроули определила то, каким он стал в своём посмертии. Мать, которую он любил всем сердцем, обманула и предала его – и оттого он так болезненно воспринимал обман и предательство, даже став одним из тех, кого считают лживыми тварями. Оттого он так ценил честность и преданность, оттого так жаждал найти их в других. О, да, он умел пользоваться лазейками и умел манипулировать другими – но, всё же, в нём не было склонности к предательству и лжи. Другие демоны этого не понимали – да и не были способны понять, – но он был таким.
[indent] Было и ещё что-то, чего они, лишённые самого понятия о морали, не смогли бы понять. Ад дал ему власть над людьми – власть использовать их для собственного удовольствия. Он мог брать всё, чего ему хотелось: он мог взять силой любую смертную женщину, которую возжелал бы. Мог – но никогда этого не делал. Ни разу за три сотни лет – словно это была черта, переступив через которую, он предал бы самого себя. Он мог очаровать. Мог соблазнить. Но взять против воли – никогда. Наверное, это было дикостью, но он скорее убил бы женщину, чем поступил бы с ней так, как наверняка поступил когда-то его отец. Часть его и по сей день отказывалась в это верить – но разве не правда, что из-за этого мать и в самом деле могла бы его возненавидеть? Разве не потому она ни разу даже не упоминала о его отце? Должно быть, ей было больно и страшно вспоминать об этом – и потому ей так ненавистен был ребёнок, день за днём заставлявший её это делать. Вспоминать.
[indent] – Это из-за моего… отца? – напряжённо и глухо спросил, наконец, Кроули. Сейчас ему было всё равно, что выглядит он едва ли не таким же жалким, как в ту ночь, в церкви; всё равно, что кровавое пятно расползлось уже по всей повязке на перевязанной руке: он даже не заметил, как с силой стиснул ею другую руку. Слабость накатывала волнами, и временами ему начинало казаться, что, стоит ему только снова закрыть глаза, и он просто потеряет сознание. – Он… что, взял тебя силой?
[indent] Вот она – последняя возможность услышать то, за что он смог бы её простить. Увы, но та его часть, которая, возможно, всегда предчувствовала правду, знала, что это всего лишь последние мгновения жизни его слепой надежды на то, что он действительно сможет понять. Да, ему было бы ещё больнее, если бы он уверился окончательно в том, что был плодом насилия, а не любви… или, хотя бы, случайной ошибкой. Но он слишком долго терзался этим – так долго, что мысли о новой боли уже не могли его испугать.

Отредактировано Crowley (2018-05-21 22:21:34)

[indent] Тишина, снова воцарившаяся под крышей крошечного домика, затерянного среди гор и лесов, была почти осязаемой, облепляла, словно паутина. Здесь, вдали от всего и всех, казалось, что границы времени стёрлись, и Кроули не смог бы поручиться в это мгновение, что за окном по-прежнему двадцать первый век, что он не оказался вдруг в прошлом, и, выйдя из этой двери, он не увидит узкие грязные улочки бывшего для него когда-то родным Канисбея – той деревушки на краю земли, в которой он прожил всю свою человеческую жизнь. В эту ночь прошлое обрело плоть и теперь смотрело на него глазами его матери, говорило с ним её голосом. Когда-то ему казалось, что правда – пусть даже самая страшная и жестокая, – принесёт ему облегчение, положит конец длившимся уже несколько веков страданиям. Но теперь, когда он узнал, наконец, всё, он не чувствовал облегчения – только боль. Боль, волнами расходившуюся внутри от каждого «я ненавижу тебя». В глубине души он всегда чувствовал это – но услышать эти слова вот так, когда она трижды повторила их, глядя ему в глаза…
[indent] Судорожно вздохнув, Кроули, наконец, отвёл взгляд от лица матери и опустил его на собственные сцепленные руки. Кровавое пятно продолжало расплываться по повязке, но в сравнении с тем, что творилось у него в душе, телесная боль уже не имела никакого значения. Ему трудно было осознать всё, что он услышал; ещё труднее было принять это. Но он знал, что это правда – потому что ни одна ложь не может быть такой жестокой. Нет, если бы его мать хотела солгать, она бы сказала, что всегда любила его, что её просто вынудили его оставить, что она хотела вернуться за ним, но не смогла… Сказала бы всё то, что он так хотел услышать! Но зачем ей было лгать? Она знала только, что он стал адской тварью – одной из тех, кого ведьмы презирали испокон веков, – и у неё не было ни единой причины пытаться завоевать его расположение. В конце концов, рано или поздно они покинут этот дом и пойдут дальше – каждый своей дорогой, словно они чужие друг другу. А впрочем, для неё он ведь и правда чужой. Всего лишь напоминание о «неприглядном прошлом»…
[indent] – Может, ты и права, – заговорил, наконец, Кроули – хотя это и стоило ему едва ли не всех оставшихся у него сил. Каждое слово давалось ему с трудом, а хрипотцы в голосе было куда больше обычного. – Не нужно было говорить мне, что ты не вернёшься. Не нужно было отнимать у меня… надежду. Потому что только благодаря этой надежде я смог пережить восемь лет побоев, унижений и бесконечной изнурительной работы. Должно быть, это глупо звучит, но, даже когда я уже не верил, что ты вернёшься, в глубине души я всё-таки надеялся. Наверное, мне нужна была надежда, когда я лежал ночами на грязной подстилке и не мог заснуть, потому что мне было очень холодно и ужасно хотелось есть, а всё тело болело от постоянного напряжения… – Помедлив мгновение, он снова взглянул на мать. – Я говорю это не потому, что надеюсь, что ты меня пожалеешь. Я просто хочу, чтобы ты знала, что я действительно любил тебя. Тогда я ещё не знал, что такое ненависть, и искренне верил, что я просто что-то делаю не так, и потому ты не показываешь, что тоже меня любишь. Но потом я узнал, что это, и понял, что ты просто меня ненавидела. Я не знал, за что, и это, наверное, мучило меня сильнее всего. Иногда мне даже казалось, что я тоже тебя ненавижу, но сейчас я понимаю, что… нет. Я никогда не испытывал к тебе ненависти. Я даже искал оправдание твоим поступкам и… переживал, что с тобой могло что-то случиться. Надеялся, что у тебя всё хорошо.
[indent] Кроули и сам не понимал, зачем он рассказал ей об этом. Разве можно было поверить после всех её слов, что ей есть какое-то дело до его чувств? Или это было уже не важно, и ему просто нужно было излить свою боль в слова, словно это могло освободить его от неё? Ещё несколько минут назад ему казалось невероятно трудным говорить о том, что он тогда пережил, а теперь он ощущал какую-то странную раздвоенность: как будто тот, о ком он говорил, был одновременно и он сам, и какой-то совершенно другой человек. То ведь и правда был другой человек – человек, о котором он ничего не должен был помнить. Но их всегда связывала красная нить – слишком прочная, чтобы разорваться даже тогда, когда между ними пролёг Ад.
[indent] – Но ты ошибаешься, если думаешь, что это сделало меня сильнее. То, что ты тогда ушла… – Запнувшись, он замолчал на мгновение и тяжело вздохнул. – Само осознание того, что ты меня ненавидела… сломало меня. – Он снова ненадолго замолк, а потом с горечью прибавил: – Я совершил столько ошибок из-за того, что не верил, что кто-то может меня полюбить.
[indent] Как он мог поверить в это, зная, что его ненавидела родная мать? Как мог поверить, что кому-то может быть дело до того, что он чувствует, что кому-то может быть не всё равно, жив он или мёртв, плохо ему или хорошо? Ведь в нём, верно, всегда был какой-то изъян – и, должно быть, изъян этот был воистину ужасен, потому что он ведь видел, что даже хроменькую от рождения девчушку с другого конца деревни любила мать. А его – нет. И это было словно клеймо, которое он вынужден был носить даже после смерти.
[indent] Но теперь он знал, что в нём не было никакого изъяна. Что в ненависти, которую испытывала к нему мать, не было его вины. Раньше ему казалось, что, обернись всё так, ему стало бы легче – ведь он ни в чём не виноват! Раньше ему казалось, что правда поможет ему перевернуть эту страницу – поможет захлопнуть книгу собственной прошлой жизни и больше никогда не возвращаться к ней. Но память всегда была его крестом. Его личным Адом, который он был обречён носить в себе до тех пор, пока окончательно не сгинет в небытии.
[indent] Теперь он знает, кем был его отец. Знает, что его мать любила его. Хоть что-то из того, что так мучило его все эти годы, оказалось неправдой. Да, он не брал её силой, но то, как он с ней поступил… Это же просто немыслимо! Разве можно бросить женщину… вот так? Не просто оставить любовницу, узнав, что она зачала нежеланное дитя, но бросить её после того, как она дала ему жизнь… Кроули видел – и делал – много вещей, которые не вписывались в представления людей о морали, но он не мог осознать того, что его отец мог так поступить с его матерью. Возможно, виной этому отчасти было то, что он помнил, как рожала их единственного сына его жена, которой было тогда немногим больше, чем его матери. Помнил ощущение беспомощности, которое он испытывал, понимая, что никак не может облегчить её страдания. Она рожала почти сутки, и никто уже не верил, что она сможет это пережить; повитуха только разводила руками и предлагала то ли обратиться за помощью к Господу, то ли и вовсе позвать священника на случай, если бедняжка не доживёт до утра. Но к середине ночи она всё же разрешилась от бремени. У неё тогда тоже не было сил, чтобы взять на руки своего ребёнка. Кроули помнил, какие у неё тогда были глаза, и не понимал, как можно было просто развернуться и навсегда уйти.
[indent] – Мне очень жаль, что тот… мужчина обошёлся с тобой так жестоко, – тихо проговорил, наконец, Кроули. – И жаль, что тебе так… неприятно видеть меня. Я скоро уйду, – прибавил он, словно извиняясь – впрочем, бледная улыбка, показавшаяся на его лице, и правда казалась виноватой, будто бы ему было неловко доставлять ей такие неудобства своим присутствием. – Только руку перевяжу.
[indent] Красное пятно уже расплылось по всей ширине повязки, а бинт со стороны ладони набух кровью: если его не сменить, то она так и будет капать, оставляя за ним ненужный след. Высвободив конец бинта, Кроули принялся было его разматывать, но вдруг опустил руки и замер на мгновение.
[indent] – Я ещё хотел сказать, – медленно начал он, – что благодарен тебе за то, что ты рассказала правду. Я вижу, что тебе неприятно было об этом вспоминать, но… – Он замолк на полуслове, так и не договорив: сколько бы раз он ни представлял когда-то свою встречу с матерью, подобрать правильные слова было так трудно… – Знаешь, однажды я смог убедить себя в том, что ты просто не способна была кого-то любить – и тогда я впервые за сотни лет почувствовал себя… свободным. Но теперь я понимаю, что любить ты можешь. – Он тяжело вздохнул, и его бледная улыбка из виноватой стала печальной, а в голосе явственно послышалось глубокое, болезненное разочарование: – Ты просто не можешь любить меня.
[indent] Время… ему понадобится ещё очень много времени, чтобы принять всё то, что рассказала ему мать. Что она возложила на него вину его отца, что заставила расплачиваться за чужие грехи, что была разочарована тем, что он не оправдал её ожиданий, что он всегда был для неё лишним и ненужным. Что она рассудочно выбрала ненависть, убившую в ней ту любовь, о которой он так мечтал. Возможно, любовь – это слабость. Возможно, она не приносит ничего, кроме разочарования и страданий. Но он всегда хотел только этого. И тогда, в церкви, когда с его души сдирали оставленный Адом пепел, он не солгал – не мог солгать. Он просто хотел, чтобы его любили – но всегда знал, что не сможет этого получить.
[indent] Но что толку говорить об этом теперь? Не станет же он вымаливать хоть каплю этого чувства у женщины, которая сказала, что всегда ненавидела его? Да, он видел, что ей неприятно было об этом вспоминать – но он понимал, что она не сожалеет о том, как поступила с ним. Кто же виноват в этом? Тот жестокий человек, который предал её и разбил ей сердце? Или она сама – потому что доверилась ему, а потом отказалась нести ответственность за свою ошибку? Может, она и не должна была этого делать? Увы, едва ли он когда-нибудь сможет в этом разобраться – и уж точно никогда не сможет забыть. Как бы он ни надеялся на обратное, боль не утихла, но теперь он знал, что она навсегда останется с ним – и ему придётся с ней жить. И с этой болью – тоже.
[indent] – Так что было после того, как ты… ушла? – После стольких откровений было мучительно трудно пытаться вести разговор, который можно было бы назвать «обычным» – но просто сидеть и молча разматывать окровавленный бинт, не в силах отогнать давящие свинцовой тяжестью мысли, было ещё мучительнее. У него почти получилось – вот только голос и руки предательски дрожали, выдавая царившее внутри него смятение.

Отредактировано Crowley (2018-05-21 22:39:08)

[indent] – А ты не думала, что меня могли сжечь на костре, как сына ведьмы? – тихо спросил вдруг Кроули, прямо взглянув на мать. – Мне просто повезло, что люди в Канисбее оказались достаточно разумными и терпеливыми, чтобы убедиться в том, что я не унаследовал от тебя ничего из того, что так их пугало… ну, или не повезло. – Он чуть пожал плечами, снова опуская глаза на стол и словно удивляясь неуместности разложенных на нём вещей. Кажется, настоящее и в самом деле отступило перед слишком живым прошлым, и улицы Канисбея стали вдруг куда ярче в памяти, чем даже улицы этого заброшенного городка, по которым он шёл всего полчаса тому назад. Да, теперь, когда человеческая кровь изменила его суть, и он больше не знал, кто или что он такое, Кроули не мог с уверенностью сказать, рад он тому, что не умер ещё ребёнком – в дороге, в канаве, в работном доме, в костре, – или нет. Возможно, для всех было бы лучше, если бы он никогда не появлялся на свет. Хотя… почему же «возможно»? Это действительно так. Так было бы лучше для всех.
[indent] – Да, наверное, я мог бы рискнуть и уехать, – медленно проговорил он после недолгого молчания. – Но я не видел в этом смысла. Ты так старательно убеждала меня в том, что я никчёмное ничтожество, которое только и ждёт, что смерть в ближайшей канаве – а дети ведь всегда верят тому, что говорит им мать. И я верил. Думал, что ты видишь во мне какой-то изъян, о котором я и не подозреваю. И было уже не важно, что потом я повзрослел – это просто стало частью меня, и ничего нельзя было изменить. Может, ты и хотела добиться этим чего-то другого, но получилось… вот так. Я был убеждён в том, что я никому не нужен, и нигде нет для меня места – разве только в той лачуге, которую я звал своим домом.
[indent] Нет, тот, кто называл себя Родериком Маклаудом, никогда не стремился ни к каким «другим землям». Что ему эти «другие земли», если там он будет таким же брошенным и неприкаянным, как и на родине? Это было всё равно что бежать от самого себя – а ведь как бы далеко ты ни уехал, ты всё равно берёшь себя с собой. Всю свою боль он забрал с собой даже в Ад – и пронёс через его пламя. Пронёс – и вернулся на землю вместе с ней. Нет, другие земли – и даже другие миры – не принесут счастья тому, кто пытается скрыться от того, что носит в своём сердце. Вот Гэвин был другим. Наверное, он и правда мог бы жить той жизнью, о которой мечтал, в совсем другой земле – если бы только Смерти не было угодно оборвать его существование на пути к этой мечте. В его сердце никогда не было тьмы, а жившую там боль ещё можно было исцелить.
[indent] Увы, теперь уже для всего слишком поздно.
[indent] – Можешь не называть меня «милым», если я тебе неприятен, – устало вздохнул Кроули. Он чувствовал себя совершенно опустошённым, словно за эти полчаса из него выпили все душевные и физические силы. Думать о том, что будет, если сюда нагрянут посланные новой «королевой» демоны, отчаянно не хотелось. – Что ж, как я уже сказал, мне и правда не удалось извлечь из твоего отношения ко мне те уроки, которые ты в него вкладывала, – с горечью бросил он. – Почему я должен был решить вдруг, что из меня может получиться «что-то стоящее», если ты восемь лет твердила мне об обратном? Да и в работном доме, знаешь ли, детей не вдохновляют на подвиги и великие свершения. Так что все мои таланты, увы, обнаружились только после того, как я вышел из преисподней.
[indent] Наверное, он никогда не признает этого перед кем-то другим – особенно, перед ней, перед своей матерью, – но с годами он всё чаще думал о том, что, сложись его земная жизнь по-другому, и посмертное его существование было бы совсем иным. Возможно, он даже не попал бы в Ад – ведь такое могло, могло быть! А если бы и попал, что бы с ним стало, не будь в нём этой нестерпимой жажды любви, превратившейся в пламени преисподней в маниакальную жажду власти? Смог бы он сделать то, что сделал, если бы в нём не было этого страстного желания доказать своей матери, что он чего-то стоит – пусть даже он и не верил, что когда-нибудь увидит её снова?
[indent] Да, всё могло быть совсем иначе. Лучше? Хуже? Этого он не знал. Иногда ему казалось, что он не знает больше вообще ничего.
[indent] – За что меня было не любить? – всё с той же горечью переспросил он и снова взглянул на мать. – Ну, я ведь знал, что ты меня за что-то ненавидела, верно? А если уж ненавидит даже родная мать, то, видимо, есть что-то такое, что однажды непременно откроется и станет очевидным для всех. Нет, ко мне не относились с… предубеждением или неприязнью – но для меня это уже ничего не меняло. Не могло изменить.
[indent] Ошибки. О, он совершил много ошибок – но какое до этого дело ей? Простое любопытство? Минутное замешательство? Может, его признания уже заставили её усомниться в том, точно ли он её сын?
[indent] – У меня была семья. Жена и сын. – Кроули снова опустил глаза на свои руки. Ощущение нереальности происходящего становилось тем сильнее, что он будто бы снимал одновременно окровавленную повязку не только с пробитой клинком руки, но и с собственной истерзанной души. Воистину, некоторые раны никогда не затягиваются. – Я всегда знал, что она вышла за меня только потому, что не хотела выходить за… другого. Но для неё я, по крайней мере, что-то значил. Для неё я был человеком, а не чем-то, что просто терпят. Она тоже была ведьмой, но родила мне ребёнка, и оставалась со мной, хотя для неё же было бы лучше забрать его и уйти. Я в нём видел себя, вспоминая все твои слова, и обращался с ним так, как он того не заслуживал. И вот так чудесный умный мальчик вырос, ненавидя меня. Он только и мечтал о том, чтобы поскорее выйти в море на своей «Звезде» и уплыть от меня за океан. Я просто искалечил две невинные жизни, потому что не верил, что я могу быть кому-то дорог, и каждый Божий день ждал, что они бросят меня так же, как бросила когда-то ты. Я до сих пор верю, что мы могли быть счастливы, если бы я не разрушил всё собственными руками.
[indent] «Не нужно жалеть меня, Фергюс».
[indent] Звучание собственного имени, которого он не слышал почти три с половиной сотни лет, всё ещё заставляло болезненно сжиматься что-то внутри – но Кроули понимал, что просить её не произносить его больше попросту бесполезно. Эта женщина, что всегда была так близко и так далеко, ни в чём ему не уступит. Ни в чём не раскается. Ни о чём не пожалеет. Возможно, она имеет на это право – ведь её тоже когда-то сломали. Она уже сделала свой выбор – и не откажется от него. «Ничего изменить нельзя». Интересно, что бы она изменила, если бы смогла? Избавилась от ребёнка ещё до того, как он появится на свет, раз уж он принёс ей одни только разочарования? Спросить бы – но зачем? И так уже довольно боли. А ей от него ничего не нужно – это он понял вдруг совершенно ясно. Ничего – ни жалости, ни даже любви. Она давным-давно научилась жить без него – а вот он, выходит, так и не смог. Не смог – иначе не чувствовал бы теперь такую страшную пустоту внутри. Вся правда открылась, и не было больше места пустым надеждам.
[indent] – Я здесь не живу, если ты об этом, – безрадостно усмехнулся Кроули, обводя взглядом унылое убранство хижины. Собственно, теперь он вообще нигде не жил – но к чему делиться своими бедами и горестями с той, кому нет до него никакого дела? Хотелось, конечно, узнать, какое у неё было бы лицо, если бы он сказал ей, что стал королём Ада – но что толку, когда на его троне уже кто-то другой? А он остался один – снова. А может, всегда и был. И теперь ему придётся доказать, что один в поле – всё-таки воин. Или – умереть. – Я просто… ищу здесь кое-кого.
[indent] Он выслушал рассказ матери молча: только смотрел рассеянно на свои руки и медленно разматывал бинт. Наконец снял его, бросил в покрытую пятнами ржавчины миску и чиркнул спичкой. Пламя взметнулось вверх, жадно пожирая хрупкие волокна, пропитанные кровью.
[indent] – Как ни странно, доброта и бескорыстие действительно существуют. Чаще всего, правда, они встречаются в сердцах тех, кто сам оказывается на краю. Может, просто потому, что только тогда и можно узнать, кто ты есть. – Перед глазами встали на мгновение тёмные своды заброшенной церкви. Кровь, железо, огонь. С Небес падают ангелы со сломанными крыльями. – Я рад, что тебе так повезло тогда. Правда. – Уголки его губ дрогнули в едва заметной улыбке. Вряд ли ей нужна его радость – равно как и жалость. – Я очень переживал за тебя… тогда. Всё молился, чтобы с тобой всё было хорошо. – Ах, детство, наивность и простая человеческая жизнь! Откуда ему было знать, что Господь и все его ангелы давно уже отвернулись от этого мира?
[indent] И всё-таки ему было жаль её. Жаль потому, что она никого не любила – или, по крайней мере, верила в это. Жаль потому, что она считала, будто любовь – это слабость. Будто та не может преодолеть тяготы земной жизни. Он мог бы сказать, что его любовь прошла даже через Ад – но она всё равно не поняла бы его. Не услышала. Не поверила. Но это тоже её выбор – и ничего изменить нельзя. Он может только принять его – или отвергнуть. И только ужасно больно было оттого, что она почти с теплотой, почти с улыбкой вспоминала о доброте и бескорыстии приютившей её семьи – и не верила в искреннюю любовь родного сына.
[indent] – Но ты, верно, надолго с ними не осталась? – пытаясь унять то и дело прорывавшуюся в голос дрожь, спросил, наконец, Кроули. Помедлил, разглядывая рану на руке. Как-то странно было думать о том, что его мать сама предложила ему свою помощь – тем более, зная, что он уже не человек. Так, тварь, которых ведьмы привыкли презирать. – И… это от ангельского клинка. – Он чуть приподнял руку, демонстрируя рану, выглядевшую так, словно её прижгли по краям. – На… таких, как я, быстро и легко такое не заживает. – Не удержавшись, он потёр здоровой рукой ноющую шею: может, кололи его и обычным шприцем, но как избавиться от этой боли, он не знал. И лучше было совсем не думать о той, что каждое мгновение сжигала его изнутри.