Мне снилось, будто кто-то сказал, что я
не увижу тебя никогда… И случилось.

- Ваше величество, - устало, но строго говорит Саёко, - вам нужно отдохнуть.

Наннали отрывает сонные, не так давно снова начавшие видеть глаза от очередного белого клочка бумаги, который ее ловкие пальцы привычными движениями превращали в журавлика. Наннали не хочет слышать о том, что скажет ей Саёко. Наннали и так знает, что изнуряет себя до неприличия, что нельзя так Императрице уставать, что ее здоровье принадлежит не только ей, а всему ее народу. Наннали виновато улыбается горничной, которая уже давно успела стать не просто служанкой, но старшей подругой, и показывает ей последнего журавлика. Тысячного.

Завтра праздник, который Сотая Императрица устраивает в Академии Эшфорд. Для всех это – праздник в честь мира. Для всех эти журавлики из японской легенды означают желание Наннали прекратить войну, которое она якобы загадывала, делая оригами. Это так умиляет людей, особенно стариков – маленькая неходячая девочка, которая сооружает журавликов, мечтая о мире.

Вот только Саёко точно знает, о чем – о ком – думает Наннали, когда делает оригами. Она не говорит об этом Императрице, но знает, и знает, что Наннали тоже знает. Единственное желание последней из имперской семьи заключается в том, чтобы к ней вернулся ее брат. Чтобы в этом добром мире они жили вместе.

Но также Саёко знает – видела ведь! – что Лелуш погиб. Его пронзили мечом. Насквозь. После таких ран не выживают.

Его похоронили, но детская вера Наннали не ушла в могилу за старшим братом.

- Саёко-сан, - голос Императрицы сейчас звучит так по-детски, совсем, как раньше, и она трет глаза кулачком, - вы сами говорили – любое желание, - и виновато улыбается, позволяя горничной отнести себя в постель. Просто поднять на руки и отнести. Наннали – легкая, а куноичи Саёко – сильная.

Наннали засыпает, держа в руках своего последнего журавлика.

***

Праздник в Академии Эшфорд удался поистине на славу. Пришло очень много людей, едва ли не все, кто живет в Одиннадцатом Секторе. Все журавлики Наннали были привязаны к хвостикам воздушных шариков – белоснежные журавлики – к хвостикам нежно-розовых шариков, поднимающиеся в безоблачное голубое весеннее небо. Наннали была счастлива, что видит эту красоту – ведь столько лет она провела во мраке! Столько лет она довольствовалась только тем, что слышит, осязает и чувствует запахи… А теперь она может застыть на сцене у микрофона, запрокинув увенчанную короной голову к небу и смотреть, как плоды ее годового труда исчезают в лазурной синеве. Не жалко. Совсем не жалко. Ради того желания – совершенно не жалко.

Наннали берет микрофон. Говорит речь, которую сочинила сама, еще в начале своей работы над оригами. Говорит о том, как она счастлива, что больше нет войны. О том, как она мечтала об этом, на каждого журавлика загадывая желание о мире.

Наннали врет, но врать представители британской короны умеют мастерски. И, когда толпа кричит «Да здравствует Императрица!», Наннали не чувствует ни вины, ни радости. Ничего. Она чувствует только пустоту. Целый год у нее ушел на изучение политики и на сооружение журавликов. Долгий год, но тогда у Наннали была цель, которая придавала ей сил. Она сама понимала, что ее желание – детское и невыполнимое, но каждый созданный под пальцами маленькой Императрицы журавлик нес в себе ее мысль или же шепот, когда никого не было рядом: «хочу, чтобы брат вернулся, живой и невредимый!»…

Наннали отъезжает от микрофона, дает возможность высказаться другим важным лицам, присутствующим на празднике. Пока министр обороны что-то вещает о благородстве Императрицы, Наннали просит Саёко:

- Отвезите меня туда, где… мы жили.

Она почти уверена, что куноичи подожмет губы и покачает головой, но Саёко так не поступает. Молча она берется за ручки кресла Императрицы и везет ее по знакомым коридорам, которые Наннали – какая ирония! – видит впервые. Видит впервые, но помнит запахи, запахи бумаги, мела, пыли… Помнит звуки шагов, которые раздавались здесь. Наннали еще не забыла, как звучали шаги ее друзей, у каждого – по-разному. Уверенное цоканье каблучков Милли, быстрые шлепки кроссовок Ривалза, медленный стук подошв Нины, военно-чеканный шаг Сузаку… Как же больно думать о них, хотя все они живы, но…

- Вот ваша комната, - говорит Саёко, и сердце Наннали пропускает удар, потому что она видит, что у окна стоит фигура… стоит в солнечном свете, так, что различить можно только темный силуэт, но…

Наннали оборачивается к горничной, но ее за спиной уже нет.

- В-вы… - шепчет Императрица пересохшими губами, а пальцы ее цепляются за поручни кресла так, что костяшки белеют.

Просто не может быть.

Она наверняка сошла с ума, раз видит сейчас перед собой… его.

Отредактировано Nunnally vi Britannia (2017-10-01 20:15:04)

Брат мой, брат
Холодное сердце,
Что мне скажешь вместо ответа?

Не в силах оторвать глаз от фигуры юноши, Наннали замирает, кажется, даже не дышит, боясь нарушить этот сон, это марево, это наваждение – ведь не может такого быть, чтобы ее желание исполнилось, ведь нет уже в Императрице детской веры, растоптана ее вера и окровавлена. Но юноша подходит к ней, медленно, будто крадучись, и Наннали отчетливо видит лицо брата.

Призрак? Двойник? Галлюцинация? Девочка вжимается спиной в спинку инвалидного кресла, но глаз не закрывает до тех пор, пока не чувствует в них режущую боль от желания сморгнуть, и моргает, уверенная в том, что, открыв глаза, увидит пустую комнату и лишь пылинки будут танцевать в солнечном свете.

Но брат не исчезает. Он подходит к ней и опускается на колени, склонив голову так, будто виноват перед ней. Так, будто она – палач, а он ждет казни. И откуда-то из груди Наннали рвется крик, но она его вовремя сдерживает, зажимает себе рот руками: на крик Императрицы сбегутся люди, а им вовсе не обязательно видеть Лелуша.

Наннали кусает губы до крови, протягивает руку и кончиками пальцев касается волос брата. У нее очень чувствительные руки: когда Наннали была слепой, пальцы заменяли ей глаза. Девочка подъезжает к коленопреклоненному человеку ближе, трогает его лицо, заставляет посмотреть на себя.

Несомненно. Это он. Это ее брат. Но как? Он же умер! Он умер у нее на руках! Наннали видела, как закрылись его глаза, чувствовала, как перестало биться его сердце, как дыхание остановилось на губах… А теперь он здесь, перед ней! Неужели это правда – про журавликов? Они правда исполняют любые желания? Вот эти клочки бумаги?

Наннали чувствует, как по ее щекам катятся крупные слезы. Она не может сказать ни слова, потому что боится, что, стоит ей открыть рот – и она начнет кричать. От радости или гнева – Императрица и сама не знала. С одной стороны, ей хотелось прижаться к груди Лелуша, да так там и остаться, а с другой – хотелось хорошенько его ударить. Было ведь за что. Но не за смерти невинных Наннали сердилась на брата, не за войну, даже не за Юфи – за то, что он умер, за то, что он позволил себе умереть!

Чувствуя, как по телу проходит крупная дрожь, Наннали соскальзывает с мешающей коляски и опускается на пол, обнимая Лелуша, который так удобно стоит на коленях. Уверяется в том, что это он и есть – прикосновения и запах говорят многое.

Слезы Наннали заливают плечо брата, но это слезы не отчаяния, а радости. И облегчения. Наннали так легко-легко, кажется, она может взлететь в небо точно так же, как журавлик, привязанный к ниточке воздушного шарика. Взмыть в свободное, чистое, безоблачное небо.

- Брат, - шепчет девочка одними губами, но ей все равно кажется, что она кричит. В этой тихой комнате когда-то, вечность тому назад, Лелуш укладывал ее спать – вон и кровать стоит, такая мягкая и удобная. Наннали привыкла к тому, что другие люди берут ее на руки, но только на руках Лелуша она чувствовала себя в безопасности – так оно и было.

Брат закрыл маленькую слепую девочку черным плащом Зеро.

- Но… как? – чуть громче, на полтона, шепчет Наннали. Уже понимает, что истерики не будет, уже взяла себя в руки, как положено брать себя в руки Императрице, и заглядывает в лицо брата, самое красивое лицо на свете:

- Ты… ты ведь умер… Но…

Наннали хочется смеяться, но она сжимает губы и снова прячет лицо на груди Лелуша. Она теперь должна держаться. Она теперь не просто девочка, хотя рядом с братом она всегда чувствовала себя ребенком.

И я тебя прощаю за все разы,
Когда ты меня оставил.

Из груди Наннали рвется тихий смех счастья. Она все еще на грани истерики, цепляется пальцами за плечи брата, как за спасательный якорь, чтобы не потерять рассудок, не потерять себя. Пальцы у Наннали цепкие и сильные, и очень чувствительные, не зря столько лет они заменяли ей глаза – а куртка у Лелуша шероховатая, и отлично чувствуется подушечками пальцев каждый шов. Наннали прижимается носом к шее брата, вдыхает его запах, запах большого города, бензина, женских духов и мужских сигарет: он находился в толпе, и это неудивительно. Удивительно то, что никто не узнал Демона-императора… Хотя кто и как мог его узнать? Лелуш никогда не позволил бы себе этого, он слишком умен, чтобы дать себя раскрыть, в брате Наннали не сомневалась ни секунды.

- Да, - шепчет императрица, прижимая ладони на этот раз к лицу Лелуша, ощупывая так, как ощупывала бы, если бы была все еще слепой, привычка эта еще не ушла в небытие. Глаза могут видеть подделку – уверена Наннали, - прикосновения – не солгут. И ее руки помнят. Наннали осторожно и нежно касается тонких черт лица брата, с каждым касанием убеждаясь в том, что проклятые журавлики действительно сделали свой дело.

- Да, это ты! – радостно заключает Наннали, и уже не сдерживается. Она осыпает поцелуями его лицо и снова плачет, но совсем тихо, так, что и незаметно даже, только всхлипы иногда срываются с губ. Брат снова здесь. Брат рядом с ней. Брат, который лучше всех на свете, брат, со смертью которого Наннали потеряла себя во времени и пространстве, брат, которому она может все простить за одно звучание его голоса, так близко, что она чувствует его дыхание на своих волосах.

На всякий случай Наннали опускает голову так, что прижимается ухом к груди Лелуша, там, где была рана, страшная сквозная рана, травма, несовместимая с жизнью. Сердце бьется. Значит – не призрак, не фантом, не мертвец, восставший из могилы: действительно живой и настоящий. Гиасс – сила, непонятная Наннали, сила, которая, как оказалось, может делать человека… бессмертным?

Императрица восхищенно смотрит на Лелуша, пока он рассказывает, что больше не обладает Гиассом, зато жить будет вечно. Он умер, но очнулся; Наннали действительно хотелось бы увидеть лица тех, кто готовил тело Девяносто Девятого Императора к погребению, и она смеется при мысли о том, как перекосились физиономии всех тех, кто желал брату смерти, а он…

Наннали ценит то, что Лелуш не хочет ее обманывать, хотя теперь понимает, что есть такое понятие, как ложь во благо, и сама уже искусно научилась лгать другим: в первую очередь, что у нее все хорошо, что она совсем не устала – для Сузаку и Саёко, потом – что обязательно пересмотрит некоторые законы, что займется делами, касающимися британской аристократии, которую Лелуш лишил всех привилегий. Наннали не собирается возвращать привилегии заевшимся британцам, которые так много лет угнетали более слабый народ. Да, она тоже принадлежит к британской аристократии – так или иначе; да, Лелуш позиционировал себя тираном, а Наннали стала спасителем и реформатором, но она все равно откладывает вопросы с британцами-аристократами в долгий ящик, в лицо же недовольным мило улыбается, и обещает, что обязательно и скоро. И ей верят – до сих пор, по крайней мере, верили.

- Хорошо, - шепчет Наннали, и сама не знает, что значат ее слова, ответ ли это на риторический вопрос брата или же констатация факта: ей хорошо, ей давно не было так хорошо. С груди как будто не камень рухнул, а каменная могильная плита, которая накрыла собой закрытый гроб Лелуша.

- Я знаю, - Наннали хмурится, поджимает губы в тонкую полоску; ей больно слышать, что Лелуш был готов умереть, она до сих пор ему эту смерть не простила, даже зная  то, что он остался жив и бессмертен.

- Ты совершил много ошибок, но… - императрица осекается, она ведь не собирается читать брату нотации или упрекать его в чем-то, - это было ради меня, да? – беспомощно спрашивает Наннали, не решаясь смотреть ему в глаза, - то дурацкое детское желание доброго мира и клятва на мизинцах?

О, знала бы Наннали тогда, к чему это приведет – никогда даже не заикнулась бы о таком! Тогда маленькая девочка даже не подозревала, что мир, в котором она жила, и был на самом деле добрым, добрым для нее, ведь у нее был брат, была спокойная и мирная жизнь, и от нее ничего не зависело! И не было на плечах огромной империи, и не было за душой огромной вины, и не было на сердце огромной печали. Тогда она была Наннали Ламперуж. Сейчас она – Наннали ви Британия, и никуда ей от этого не деться и не сбежать, всегда будет этот титул душить, как колючий шарф вокруг тонкой, хрупкой шеи.

Плачь, плачь, флейта в моих руках,
О тех, кто ушёл в туман без права вернуться

Так Лелуш улыбался только ей, спустя много времени осознала Наннали. Да, он улыбался и другим, но, когда старший брат обращался к ней, еще неспособной видеть ни его лица, ни улыбки, она слышала эту улыбку в тепле его голоса. Голос Лелуша окутывал Наннали, как теплое и мягкое одеяло, и потому она так любила, когда он рассказывал ей на ночь сказки. Они росли, сказки менялись… Но Наннали, хотя и не видела, знала, чувствовала, что брат относится к ней особенно. Естественно, они же – семья, если можно назвать семьей двух осиротевших детей, брошенных отцом и жмущихся друг к другу, как к спасению. Спасение Наннали было в Лелуше. Он был старше, она полагалась на него, верила во все, что он говорил, даже когда он врал, даже когда она знала, что он врет: ей хотелось верить. Она не одна в этом мире. Теперь снова – не одна. А как было страшно, когда после похорон Лелуша Наннали осталась одна в спальне, которая полагалась ей, как императрице! Как было страшно гасить свет! Если бы не верность Саёко, Наннали сошла бы с ума – и она жалась к куноичи, как будто та могла ее спасти, но она не могла. Никто не мог. Наннали была одна. Она была потерянным в океане чужих людей ребенком, которому невозможно помочь – и всю ночь, ту бесконечную, страшную ночь, Наннали плакала на руках служанки, а утром… Утром дочь Чарльза Британского взяла себя в руки, умылась и вышла к министрам, чтобы приветствовать их. И никто больше не видел слез в глазах маленькой императрицы. Она думала, что совсем разучилась плакать, думала, что со смертью Лелуша что-то в ней тоже умерло, сломалось, ушло в небытие… Но нет – Наннали снова плакала, значит, не все в ней умерло. И, оказалось, она способна не только плакать, но и смеяться. С момента коронации все улыбки Наннали были насквозь фальшивыми, к кому бы она ни обращалась. Сейчас же императрица весело смеялась, лежа сверху на брате и все еще осыпая его поцелуями, которые тут же возвращались к ней обратно.

- Ты меня прости, - слишком серьезным для себя-прежней тоном сказала Наннали, - я не должна была даже заикаться об этом. Если бы не моя глупость, ты не вбил бы себе в голову идею «доброго мира». И меня не извиняет даже мой возраст. Я была маленькой эгоисткой. Никто не должен был умирать из-за меня. Особенно ты.

Наннали не считала себя виноватой во всем, что натворил Лелуш, но чувствовала себя причастной к этому, уверенная в том, что именно она дала толчок к намерению брата изменить мир. Для нее эта история началась с того момента, как Саёко рассказала опальной принцессе про оригами и научила клятве на мизинцах.

«если я солгу,
то проглочу тысячу иголок,
и отрежу палец».

Тогда – Наннали помнила это, как будто все произошло вчера, а не два года назад! – тогда Лелуш сказал, что это жуткая клятва, а она ответила: просто не ври. И Лелуш сказал, чтобы она не боялась – он не соврет. Интересно, сколько иголок ему пришлось проглотить с тех пор?...

Рука брата приятно лежала на волосах Наннали. Обычно ей не очень нравилось, когда трогают волосы, такие длинные, волнистые и, как все говорили, красивые, но у Наннали не было выбора, ведь она не могла ухаживать за волосами самостоятельно, и потому привыкла к прикосновениям, однако – прикосновениям лишь избранных, и прически императрице делала только Саёко. Ладонь Лелуша была теплой, и на них падал солнечный свет, но не слепил, а приятно освещал брата и сестру.

Наннали задумалась, прикусив губу, потом заговорила:

- Милли стала телеведущей… Нина работает где-то в области науки… Ривалз и Карен учатся в школе… Ширли… - и осеклась, произнеся такое знакомое, такое привычное имя старшей подруги, которая явно питала к Лелушу теплые чувства, что вызывало в Наннали детскую ревность. Ширли, которая совершила самоубийство, как сказали на публику. Наннали не верила в это. Ширли слишком любила жизнь, чтобы добровольно с нею расстаться.

Наннали не знала, как именно связаны Лелуш и Ширли, но каким-то шестым чувством поняла, что они связаны довольно тесно.

А ведь Наннали увидела Ширли только в гробу – да так ее и запомнила. Запомнила мертвое, умиротворенное лицо и веселый голос, что совершенно между собой не вязалось, но в памяти осталось именно так: белый мрамор лица, обрамленный огнем волос, и громкий, немного обиженный голос, когда Фенетт просила Милли не шутить над ней или упрекала Лелуша в опозданиях.

- Ох, прости, - сказала Наннали, испуганно округлив глаза. Она не хотела причинять брату боль воспоминаниями, но он сам спросил, а у нее вырвалось, ведь Ширли была членом студсовета и ее имя всплыло в памяти императрицы по умолчанию. Подчас Наннали была так занята делами, что и забывала о гибели Юфи, Ширли и других, кто был ей дорог – забывала даже о гибели Лелуша, и только потом, когда буквы плясали перед глазами («Вы же снова потеряете зрение!» - сердилась Саёко), вспоминала, и воспоминания вгрызались в сердце тупой болью. Потому что Юфи – нет. Ширли – нет. Лелуша – нет. Нет. Нет. Нет.

Но Лелуш был, был, живой, настоящий и теплый, у него билось сердце и он улыбался, а значит – была уверена в данный момент Наннали – возможно все. На самом деле все. А она, глупая, почти потеряла веру.

В юности боль забывается скоро,
Слёзы смахнув, ты смеёшься опять.

Если бы Наннали была уверена, что ее журавлики исполняют желания настолько невозможные, вроде воскрешения из мертвых, она бы непременно загадала, чтобы вернулись все. Конечно, императрица понимала, что ее желание исполнилось вовсе не благодаря оригами – не верит она уже в сказки, взрослая она уже в свои пятнадцать лет, - но верить хочется. Загадала на любовно сложенного журавлика: брат, вернись, пожалуйста – и вот он, брат, Наннали видит его и чувствует его тепло. Какое же это счастье – видеть. Люди, которые никогда не теряли зрение, не могут понять, какое это безумное, безмерное счастье, видеть собственными глазами. Видеть небо, видеть цветы, видеть лица тех, кого любишь. Девять лет Наннали прожила в абсолютном мраке, нарушаемом лишь звуками, и ей было, с чем сравнивать, хотя детские воспоминания счастливой жизни до шести лет почти стерлись, как им и положено. Наннали помнила лицо матери. На самом деле – не до подробностей, просто помнила белизну лица и темную копну волос, сейчас Наннали ни за что не смогла бы представить, как выглядит Марианна, и не помнила уже, какой была их с Лелушем мама. Помнила только то, как тело матери накрыло ее, помнила боль в простреленных ногах и ужас от того, что больше не видит свет. Помнила – и помнит до сих пор, но уже не так болезненно и четко: в юности боль забывается скоро, а Наннали была не просто юной, она была маленьким ребенком.

Наннали запинается, тянет недоверчиво, капризно и ревниво:

- Ты нравился ей, брат, - поджав губы, императрица недоумевает, почему Лелуш даже не огорчился при упоминании Ширли, ведь она боялась, что причинит ему боль этим именем, но – нет, а значит, ей можно успокоиться: мертвые похоронены и оплаканы, нет смысла поднимать их из могил. Ширли была хорошим человеком, но Наннали рада, что Лелуш говорит о ней спокойно. Рада не только потому, что брат не чувствует боли – рада, что он действительно ничего к Ширли не испытывал. Хотя Наннали отдавала себе отчет в том, что однажды Лелуш найдет девушку, которая ему понравится, и будет жить уже не с сестрой, а с женой… но Наннали надеялась, что это произойдет нескоро. Она не была готова к тому, что брат будет любить не только ее. Наннали думала, что выросла, что стала мудрее, взрослее, серьезнее, но – нет, в отношении Лелуша она осталась маленькой девочкой, которая любит своего старшего брата больше всех на свете, и не только потому, что он у нее один остался. Нет, даже при жизни матери Наннали больше времени проводила с Лелушем. Конечно, инстинктивно она очень любила маму, но красивая императрица Марианна мало времени проводила со своими детьми, а Лелуш был с Наннали практически постоянно.

- Но я рада, что ты… - Наннали проглотила «не огорчен», потому что, понятное дело, огорчен, и грубо было так говорить по отношению к памяти Ширли. – Я рада, - просто сказала Наннали.

Она уже заволновалась по поводу того, что они с братом удобно устроились на полу в объятиях друг друга. Кто угодно мог зайти, хотя императрица и была уверена, что Саёко никого не пустит: куноичи ведь тоже видела, что в комнате Наннали останется не одна. Саёко наверняка тоже узнала Лелуша, и она была предана опальным принцу и принцессе, и была удивительно хорошо вышколена, чтобы не задавать лишних вопросов и просто оставить их наедине.

В итоге Наннали волноваться перестала и устроилась как можно удобнее, все еще вдыхая запах Лелуша и поглаживая чувствительными пальцами его куртку. Вот если бы и она могла так, как он. Владеть силой Короля. Это бы очень помогло Наннали править огромной империей, где есть так много недовольных.

- А… Лулу, так ты узнал, почему отец не защитил маму? – главное-то почти упустила. Наннали не знала, что случилось с родителями, и почему Чарльза Британского больше нет, почему тот, кого она звала отцом, но видела всего несколько раз в своей жизни, так просто ушел с трона: значит, умер. Значит, Лелуш убил и его? Наннали не осудила бы этот поступок. Она уже понимала, что брат шел против всего мира, и без убийств обойтись не могло. Но в чем же заключается правда? Почему отец отрекся от них? Кто убил маму? Почему Наннали в тот момент оказалась рядом? Почему их отослали из дворца вдвоем, хотя в наследники престола не годилась только Наннали, а Лелуш вполне мог остаться и претендовать на трон?

Ей даже стало немного смешно, стоило вспомнить о том, что она была опальной принцессой, а сейчас в ее руках власть над всея Британией.

«Посмотри на меня, отец. Теперь я – на твоем месте. Ты ошибался насчет меня. Я могу править. Я вовсе не такая слабая, как ты думал».

Я всего лишь окно в вечность
Пустое место рядом со мной
Вечно будет твоим

Мама всегда пахла приятным цветочным ароматом, наряжалась в красивые платья и щекотала маленькую Наннали, чтобы она смеялась – императрица помнила это, смутно, но помнила. А еще – помнила голос матери, приятный женский голос, который иногда напевал ей колыбельные. И шелест ее юбок. И ее почему-то всегда холодные руки. И стук каблучков по паркету. Но больше слово «мать» Наннали не говорило ни о чем. Не подразумевала она под понятием матери что-то светлое, доброе, чудесное и самое лучшее. Этим чудесным и самым лучшим для Наннали был Лелуш. Марианну она помнила только в некоторых деталях, а Чарльза – только по голосу, низкому и грубому.

Только сейчас Наннали поняла, что не любила ни отца, ни мать. Не было в ней той светлой дочерней любви – они сами в этом виноваты. Возможно, Лелушу, как старшему сыну, уделяли внимание чаще, да и времени он провел с родителями, конечно, больше, родившись раньше Наннали, но и он явно не испытывал к тем, кто произвел их на свет, огромной и трепетной любви. Императрица это чувствовала.

- Брат отца? – переспросила Наннали, - у нас был дядя?..

Она не знала, что у Чарльза был брат. Человек, которого она могла бы назвать дядей. Был – или есть до сих пор; как Наннали может судить, кто жив, а кто умер, если брат, которого она похоронила, сейчас жив и она обнимает его?

- Я не хочу быть в неведении, - Наннали упрямо поджала губы. Сама она этого не понимала, но в этот момент была очень похожа на Лелуша. Но Наннали считала, что не просто не хочет быть в неведении – не имеет права. Она столько пережила, она стала императрицей, она должна знать правду, даже если она ужасна. Даже если она разобьет ей сердце – Боги, да разве осталось, что разбивать? Разве Наннали та же маленькая девочка, какой была раньше? Разве ее еще может что-то сломать?

- Брат, - серьезно сказала девочка, поднимаясь на руках и глядя в его глаза, утопая в фиалковом цвете, - ты все еще думаешь обо мне, как о ребенке. Я выросла, Лелуш.

Она, наверное, впервые назвала его по имени, а не братом – и это было чрезвычайно приятно, будто такая мелочь сблизила их еще больше. Но он сам стер мир, который она знала, хотя Наннали и не хотела об этом упоминать и вскрывать едва засохшие раны.

- Если в моем детстве и было что-то доброе, то… это ты, - прошептала Наннали, снова опускаясь на грудь брата и на миг закрывая глаза, слушая его дыхание и сердцебиение. Она была готова к любой правде, даже самой страшной. Она даже просчитывала варианты этой самой правды. Живой и яркий ум Наннали развивался все лучше благодаря ежедневным занятиям политикой и чтению книг – и скоро – она была уверена – она станет такой же, как и старший брат. Такой же умной и сильной. И такой же доброй. На самом деле доброй. Она не повторит его ошибок. Ее правление станет Золотым веком Британии. В это ей хотелось верить.

Давай навсегда
Ну а вдруг повезет в этот раз

Наннали – уже давно не ребенок. Но она и не взрослая. Наннали вступает в то замечательное время, которое врачи именуют «пубертатный период», Наннали становится подростком, и, хотя ее тело маленькое и хрупкое, она теряет детскую мягкость и приобретает угловатые формы еще неоперившегося, но готовящегося к тому, птенца. Совсем скоро Сотая императрица станет юной девушкой – ей уже скоро исполнится шестнадцать. И Лелушу совсем необязательно опекать сестру, но она знает, что он все равно будет рядом с ней, и от этого знания по телу растекается приятное тепло, а сердце бьется чаще. Все равно нет никого лучше, красивее и умнее ее брата. Все равно Наннали никогда не встретит человека, которого полюбит больше. Ни один юноша – даже Сузаку – не сможет заменить Лелуша. И от этой мысли бледные щеки девочки окрашивает румянец.

Она слушает историю, что рассказывает брат, и не видит в ней ничего такого, что сломало бы ее мир. У отца был брат – так что же, это совсем не удивительно, что в имперской семье родился не один ребенок. Их тоже было много – много детей Чарльза, и каждый так или иначе мог претендовать на трон. Тихий Одиссей, заносчивый Шнайзель, вредный Кловис, воинственная Корнелия, нежная Юфемия – и они, Лелуш и Наннали, которые впоследствии стали не нужны. Смешно, но власть над Британией в итоге оказалась в руках именно опальных принца и принцессы. Как иронична бывает судьба! Иронична и… коварна.

- Так гиассы бывают разные? – с интересом спрашивает Наннали, слушая историю Лелуша, как одну из сказок, которые он рассказывал ей перед сном. Она воспринимает это именно как сказку. Легенду. Миф о Чарльзе Британском, сказку об отце с грубым голосом, которому не были нужны младшие дети. Именно те дети, что заняли его трон.

Наннали замирает. Она была ложным свидетелем – что это значит? Как подстроили то, что там оказалась шестилетняя принцесса? Точно… ведь отец мог переписывать память… тогда кто же стрелял в нее, Наннали? Кто лишил ее возможности  ходить и видеть? Или… это тоже влияние гиасса? Может, если Наннали снова смогла видеть, она сможет и…

- Брат, - лихорадочно шепчет императрица, будто ее терзает горячка, - брат, так я… Скажи мне, я правда была ранена? Тогда я ослепла, но я снова вижу… И, может, мои ноги…

Ах, если бы снова встать! Наннали уже давно забыла, как это – идти, а не ехать. Она не пыталась как-либо влиять на свое увечье: сначала не было возможности, потом – времени. Сейчас же, когда все немного улеглось… О, пользуясь властью императрицы, она призовет к себе лучших врачей, и, возможно, тогда… Странно даже думать об этом, но можно же мечтать? Если самое невозможное ее желание исполнилось?

- Убить Бога? – Наннали искренне удивлена. Она никогда не была религиозной, но это не значило, что Наннали не разбиралась в религии. Думая о Боге, императрица всегда представляла себе что-то сильное и доброе, как океан или горная гряда. Сильное, доброе и нерушимое, то, что было, есть и будет испокон веков. Как Его можно убить? И разве с Его смертью не умрет мир?

Впрочем, сейчас Наннали волнует далеко не это, а то, что рано или поздно мероприятие в Академии закончится, императрицу начнут искать, ей придется расстаться с братом, и кто знает, когда они увидятся снова! Он не может рисковать. Он больше не владеет гиассом. А Демона-императора узнают обязательно, да и подозрительны будут встречи Наннали со странным незнакомцем. Саёко, конечно, поможет, и та девушка с зелеными волосами и чудным именем, состоящим из инициалов, тоже может помочь, если, конечно, она еще поблизости, но смогут ли они сделать так, чтобы о встречах никто не узнал?

Лелуш сказал, что не перестанет ее оберегать, и Наннали цепляется за эти слова, выдирая их из контекста.

- Только никуда не девайся от меня, - шепчет императрица, прижимая ладошку к щеке брата, нежно проводя кончиками пальцев по мягкой коже, - обещай мне, что мы будем видеться! Часто-часто… Очень часто!

«Потому что я уже один раз умерла вместе с тобой».

Перед глазами встает отвратительно страшная картинка, и, хотя в ней Наннали видит саму себя, воспринимает это видение, как будто смотрит со стороны, и мурашки бегут по позвоночнику, стоит представить маленькую сонную девочку, которую только что вытащили из теплой постели, чтобы хладнокровно расстрелять. И это сделал не кто иной, как ее родной дядя; больше Наннали не хочется с ним знакомиться. Как мерзко. Стрелять в ребенка, который ничего не понимает, который смотрит на незнакомца и, возможно, пытается с ним заговорить. Наннали было шесть, она была чрезвычайно общительным ребенком, и ее едва не тошнит, когда она думает о том, что, вполне возможно, пыталась завести беседу с тем, кто спокойно спустил курок пистолета, нацеливаясь на ее ноги. Ее не хотели убить – только покалечить, но это кажется Наннали еще более мерзким, чем убийство.

Наннали злится, и злость непривычной маской ложится на нежное лицо Сотой императрицы. Возможно, Лелуш думал, что она заплачет или растеряется, но нет – она и не думает плакать, она просто в ярости. Наннали думает: обязательно встану на ноги. Обязательно буду ходить. Назло всем… назло тому человеку, что стрелял в нее, даже если он уже давно умер, даже если его прах развеялся над морем. V.V. Снова инициалы. Мерзкие инициалы.

- Все носители кода скрывают свое имя? – задумчиво спросила императрица, думая, не стал ли ее брат каким-то L.L., например. А потом к ней снова возвращается воинственный настрой.

- Обязательно, - шепчет Наннали, кусая нижнюю губу и сверкая глазами, - я обязательно буду ходить. Я приложу все усилия. Я заплачу, сколько придется, я… Я обязательно буду ходить!

Наверное, Лелушу странно видеть маленькую сестренку такой решительной. Раньше Наннали всегда была милой и нежной, никогда не повышала голос, была воплощением света и тепла, но дети растут. Люди меняются, как океаны. Кто мог вырасти из дочери Чарльза и сестры Лелуша? Разве не течет в ее жилах кровь королей? Разве не течет в ее жилах кровь завоевателей и тиранов? Разве не течет в ее жилах кровь реформаторов и убийц? Эта печать навсегда с ними – детьми британского императора. Бог шельму метит… Бог… которого отец хотел убить… коллективное бессознательное…

- Но разве с ним не мог погибнуть и весь мир? – испуганно шепчет Наннали, пытаясь представить себе это нечто, которое, возможно, не такое уж и доброе. – И разве может существовать мир без лжи? То есть… я же понимаю, есть ложь во благо. Умолчание, недоговорки. К примеру, когда подруга спрашивает тебя, идет ли ей платье, а оно совсем не идет ей, но ты говоришь, что она прекрасно выглядит, потому что не хочешь обидеть. Такой лжи в том мире тоже не существовало бы?

Наннали улыбается брату тепло и искренне, верит его обещанию, пусть и плохо представляет себе, как он исполнит его. Сейчас она всегда окружена людьми, какой-то прислугой, советниками, министрами, а доверять среди всей этой разномастной толпы может только Саёко.

- Ты обещаешь? – лукаво спрашивает Наннали и протягивает Лелушу мизинец, как вечность тому назад. Эта жуткая детская клятва забавляет императрицу до сих пор.