Light in Babylon - Ya Sahra

Умбар входит в кровь твою, в плоть – не отпускает, дышит раскаленным песком из потемневшего взгляда, добавляет жесткой хрипоты в голос, сорванный горячими ветрами; расползается в сознании звонким, точно бесконечная синяя чаша, небом, в котором сияет беспощадное солнце. Умбар! Белокаменный, но чужой, с душными тенями дворцов и удушливыми – садов; средь ярких красок твоих, средь благовоний и золота так легко потерять себя. Легче простого, проще легкого облачиться в одежды твои, перенять жесты твои, язык и слог – цветистый и пышный, научиться таить в словах, будто в складках шелка, отравленный кинжал – ибо то суть твоя, Умбар, раскаленное жестокое солнце, юго-восток объединенного Королевства Арнора и Гондора. Тьмой до сих пор пропитан Умбар, и она – не в душных непроглядных ночах, не в темных глазах ее смуглоликих жителей – она в сердцах людских по сей день, и более всего ее в сердце того, кто огнем и мечом подчинил себе древние гавани, кто прошел далеко вглубь, кто напитал золотые пески багрянцем, чей прямой меч разил без промаха, а охотничий рог – сотрясал гулом звонкие небеса, раз и навсегда зная, что не получит помощи, и, более того – зная, что никто и никогда его не услышит.
Сухие ветра пустынь выбелили кости мужей Гондора, полегших здесь; равно же скалятся сквозь желтый песок черепа убитых харадрим, не пожелавших отдавать свою вотчину. Страшными и кровавыми были морские сражения, когда пиратов выбивали из древних гаваней; еще страшнее были марши вглубь страны. Падали кони, падали люди, и более не поднимались. Но воля вела их, злая воля командира, идущего на северо-восток, вглубь пустынь, по приказу Короля. Полагал ли Элессар, что бывший соратник его, товарищ по Братству Кольца, сгинет в боях с харадримами, коих предрекалось бесчисленно? Или же доверял доблести Боромира, сына Дэнетора, доверился ей – и получил то, о чем приказал? – не ведал тот. Лишь знал, что ненадолго все это – до ближайшей каменистой горки, дабы тело его зарыть, буде случится так, что все же погибнет. И шел он на смерть, каждый день проживая, как последний – и год за годом так, пока черное знамя Королей трепетало над Умбаром, пока продвигалось вглубь харадских земель, кровь и смерть оставляя за собой. Земли Харада осенил блеск прямых, светлых мечей Севера, беспощадных – по приказу своего командира. И, не устояв пред силой и яростью, явившейся со стороны Белых Гор, правители Харада склонили головы пред словом Короля – пред воплощенной волей его, пред изъявляющим ее – Боромиром, сыном Дэнетора, Лордом-протектором Умбара.
Миновали годы с тех пор; кровь уходила в песок все глубже, солнце оставалось жестоким и ярким, а небо – звонким, будто чаша из тонкой глины. Реяло черное знамя над гаванью Умбара; спокойно, будто лебеди по тихой воде, входили в нее суда из Пеларгира, Дол Амрота и Минас-Тирита. Белокаменные дворцы  сверкали под солнцем, благоухали сады, кипела жизнь на узких кривых улицах древнего города, и за его пределами, на заливных лугах, где трудились крестьяне. Росли легконогие кони, впитавшие в себя жар и пыл песков, казалось, с самого рождения; тяжело трубили прирученные мумакил, привыкшие к новым погонщикам; обучались бойцы сражению в зной; не гремели более полные доспехи Стражей – непросто сражаться в раскаленном железе. Все чаще на тренировочных площадках хищно блестели кривые сабли, все чаще к звучной, жесткой речи мужей Гондора примешивались гортанные, певучие нотки местного наречия, и уже начинали бегать по садам и дворикам светлокожие, но темноглазые, в своих матерей, малыши. Умбар входит в тебя, в кровь твою, в плоть твою, незаметным ядом растекаясь по венам, жаром своего солнца расплавляя память о родине, о белых снегах ее, о водах Великой Реки, и о светлокаменном Городе у подножия горы Миндоллуин.

Ночь идет, неумолимая и душная – бархатная, как гибкое тело на шелке, темная, будто косы задремавшей рядом, истомленной девицы; смугло золотится гладкое плечо в сумраке, ловя отблески факелов с наружной стены дворца. Жарко; испарина любовных утех липко покрывает тело, смешиваясь с запахом благовоний, которыми себя умастила наложница. Спит она, чуть приоткрыв свежие, темно-алые, будто смоква, губы, а глаза ее черны, как воды ледяного Келед-Зарама – вот она вздрагивает ресницами, чувствуя на себе взгляд, и поднимает их. Два черных алмаза устремляются на лорда-протектора снизу сверх, тонкая рука касается плеча, ведет ниже, задевая полосы шрамов – осторожным, медленным движением.
- Ничтожная заснула, господин, прости ее, молю, - шепот ее столь же горяч, как и объятья, как и смуглое тело, плавящееся во мраке ночи; она пробуждается от своей дремоты с готовностью, взметаясь желанием, будто пламя – и точно так же опадает, когда тяжелая рука отстраняет ее, взяв за гладкое плечо. Влажный язычок коротко облизывает пунцовые губы, и девица соскальзывает с простыней, подхватывает с пола свои покрывала; низко кланяется, и уходит, пятясь, растворяется во тьме.
И дышать становится сразу легче, - оставшись один, лорд-протектор еще некоторое время лежит, остывая. Ласки наложницы были горячи и умелы, но теперь она неприятна ему. И больше сюда не вернется.
Ночь идет, неумолимая и душная – бесконечная, как когда-то пред стенами Мордора. Как когда-то на Раммас Эхор, по возвращению домой – но нет теперь у Боромира дома. Путь в Минас-Тирит отныне навеки закрыт ему – он сам запер его, а ключ затерялся где-то в окровавленных песках Харада. Льется вино из запотевшего кувшина в серебряный стакан, покрытые чужой чеканкой – все здесь до сих пор чужое Боромиру, от звука речей и напевов, до изгибов дворцовых арок и легких сабель. Извилисты и темны узоры Харада, прихотливы изгибы помыслов его народа… и все сложнее оставаться прямым и светлым, подобно клинку своего нуменорского меча.
Лета Боромира подходят к полувековому рубежу; он знатен и богат, уважаем и почитаем. Его боятся, и имя лорда-протектора Умбара известно далеко по всему Хараду. Он обласкан милостями Короля Элессара, на службе у которого состоит по сей день, но лучше всех ведает, сколь непрочно и непросто его положение. В Хараде он воевал для себя, коли уж земель предков оказался лишен – и отвоевал Харад для себя. Элессар уступил Боромиру, внял его почти требованиям, внешне будто бы вняв просьбам остальных военачальников, также проливавших кровь в харадских песках. Но знал Боромир, что память у Короля такая же долгая, как и его жизнь. Не простит тот, кто звался когда-то Арагорном, бывшему соратнику вольностей. Не позволит создать свое государство, не допустит, дабы любимый и почитаемый народом Гондора полководец сумел собрать под свои знамена верных ему. И потому все больше вокруг Боромира темноглазых и темноликих сановников, все цветистей словесная шелуха, все острее и жестче взгляды, что бросают на него те, кто клянется ему в верности, пав пред ним ниц, по обычаю Харада.
«Где истина?» - тоской отдается в душе, когда он смотрит на светло мерцающий в темноте клинок – с обнаженным мечом Боромир не расстаётся; знакомая до малейшей черточки рукоять по-прежнему надежно и верно ложится в его руку. Меч не предаст, тогда как предадут все остальные. Тогда как та белая пташка, которую звал своей, которую позвал за собой, не пожелала поверить – ни в себя, ни в него. Стал ли сам он предателем для своих родичей? – непростой вопрос, с непростым ответом. Не мог Боромир более оставаться в Минас-Тирите, не мог воздавать почести тому, кто надел корону Эарендиля, явившись на все готовое. Тому, кто мог когда-то стать щитом Гондора, но предпочел странствия и скрытничество своему призванию. Возрадуйся, о народ Гондора! Король вернулся! – и все прочее оказалось забыто. Чьей доблестью и кровью стоял Гондор до тех пор, чьими усилиями и верностью? – не имело более значения для людей. И в этом крылось то, что отравляло душу Боромира сильнее, чем мрак харадских ночей, больше, чем боль от разлуки.

Отредактировано Boromir (2017-09-10 10:05:31)

Доносились из тьмы бархатной, душной, как траурные покрывала, протяжные выкрики – менялся караул; и Боромир хмурился, сам того не замечая – до сих пор слуху его непривычны эти голоса, эти речи, и эти команды, столь разительно отличающиеся от короткого лязга северных речей. С первых дней пребывания в этом дворце, пропитанном памятью о древней жестокости Черных нуменорцев, испещренном незримыми кровавыми следами изуверских наслаждений тех, кто правил и владел когда-то Умбаром, чудятся ему шепотки во тьме, слышатся. Скользят по горячим от духоты и вина плечам мягкими пальцами, запускают когти по затылку, по шее, к уху ближе. Под сонную артерию, медленно, будто вонзая клинки – а он пошевелиться не в силах. Ибо тьма кругом, тьма повсюду – и в нём, и вино в чеканном серебре тоже кажется черным, словно орочья кровь. И ничуть не лучше на вкус оно, прибывшее в дар лорду-протектору из лучших виноградников Харада, - он закрывает глаза на тускло белеющие во мраке ночи стены дворца, сжимает рукоять меча, ощущая, как навершие касается ладони прохладой. Вечным, стылым, стоячим холодом Мёртвых Топей, - грани выгравированной звезды почти выгладило пальцем, от привычки касаться ее.
Глаза распахиваются во тьму, резко – взгляд ищет звезды, и не находит их. Скрылись они, за тенями и тенетами садов, за разлапистыми листьями пальм, за тьмой, накрывающей Умбар в безлунные ночи. Дворец стоит на вершине холма над гаванью. Но ветер от нее словно забыл о Боромире, будто даже море – вечная страсть его, неутоленная, отказалось от него. Он поднимает руку, скользнувшую по шелку шальвар, и будто медленно сжимает неподвижный воздух пальцами – нет, не осядет на них знакомой солью, не коснется их северо-западный ветер.
Пал ли духом лорд-протектор? – нет. Закостенел, закаменел, но не пал. Запретив себе глядеть в будущее, вопреки тому, как поступал всю жизнь, сколько помнил себя, - пальцы разжимаются, выпуская пустоту и темноту; рукоять меча подается в ладонь, подобно послушной, пылкой любовнице, и он единым движением, не утратившим прыти, разворачивается к позвавшей его тьме. Холодно взблеснул нуменорский клинок, неизменным серебром – даже в желто-золотом свете лампы, отразившей две вспышки в глубине черного капюшона. Боромир не помнил звука этого голоса, но тот воскрес в памяти, призраком Тропы Мертвецов поднялся из небытия. Как и ожившая тьма, хрипло заговорившая с ним из слишком далекого прошлого.
Шевельнулся шрам на виске, дернулся тяжелый подбородок – преимущество было не на стороне лорда-протектора. Пускай маг и выставлял пред собой раскрытые ладони – веры ему не было. Их разделяло расстояние примерно в два – два с половиной броска, - Боромир опустил меч, без отрыва глядя на круглые кляксы расплавленного золота, два слепящих огонька – и двинулся на них, на ожившую тень своего прошлого.
- Зачем ты явился, Рейстлин Маджере? – низко, жестко и повелительно прозвучал его голос. «Один бросок». Подходящее расстояние, - Боромир остановился напротив мага, по-прежнему держа клинок опущенным вниз. Он ждал, когда ублюдок заговорит снова. С чем бы тот не явился – оно не закончится ничем хорошим, - хмель слетел с него, мгновенно изгнанный острым, как иглы мук совести, чувством опасности. «Как он прошел сюда?» - мимо стражи, через весь дворец – до покоев лорда-протектора? Ответ стоял перед ним, своим воплощением – темным магом из чужого мира, который когда-то спас Боромиру жизнь в тот роковой день на вершине Амон Хен.

Отредактировано Boromir (2017-09-23 05:03:50)

Тьма обретает форму, выйдя из небытия, выйдя из прошлого лорда-протектора хриплым шелестящим голосом черной змеи; Боромиру почти чудится в полумраке раздувшийся капюшон харадской кобры, готовой к броску. «Кем прислан?» - черной стрелой мелькает мысль. Чьим злым умыслом? Новое покушение? – клинок чуть поворачивается в руке, ловя отблески света снаружи. Верхняя губа чуть вздергивается, словно у разъяренного пса; в груди едва слышно клокочет рычание, почти вырываясь из горла.
- И ты полагаешь, что я поверю тебе, Рейстлин Маджере? – черная бездна презрения разверзается в низком голосе лорда-протектора. – Что же такое «украденное» искал ты, что это привело тебя ко мне? Или это я что-то похитил у тебя? – он не забыл, кому оказался обязан жизнью, но гнев кипит в крови, разгоряченной духотой, подогретым душно-приторным вином – и вкусом вины. Нет веры тому, кто является в ночи, не сыскать доверия, - холодная рукоять меча чуть поворачивается в крепко стиснувшей ее ладони, и металл навершия прижимает бешено колотящийся в запястье пульс. Боромир едва заметно смаргивает, и вскипевшая волна всепоглощающей ярости чуть унимается в нем – словно меч напоминает ему о чем-то.
- Ты весьма удачно подавился своими словами, темный маг, - не обращая внимания на отвращающий жест, свободная рука Боромира сгребает Маджере за ворот черной мантии. Холодно смотрит он в золотые глаза, а затем резко разжимает пальцы, словно отряхивая их от некой мерзости.
- Иначе бы я вбил их тебе в глотку, - он отступает на шаг. – И кто ты такой, дабы судить о том, чужой я здесь, или нет? – кровью Боромира и его народа политы золотые пески Харада, и по праву он здесь – владетеля и завоевателя. – Отвечай, зачем явился в мои владения? – «что значит «новым правителем? Знавал старого?» - от темного ублюдка только такого ожидать и стоит. И он еще смеет говорить о тьме в душе Боромира? – «ха!»
- И что же ты узрел там, где теперь всегда темно, а, маг? – нуменорский  меч все еще в руке, но опущен спокойно. Расстояние между ними таково, что Боромир успеет. Из любого положения – прежде, чем почувствует хоть малейший намек на угрозу. А нервы его сейчас – словно натянутые штуртросы корабля в шторм. Он не промахнется, - «не жди радушного приветствия, темный», - взгляды снова сталкиваются, как два клинка – золотой и стальной.
Ничего Боромир не забыл.
- Решил напомнить мне про долг, Рейстлин Маджере?

«Что, у таких, как ты, ублюдок, тоже есть братья?» - белый лоскут скользит перед глазами во тьме, а в ушах Боромира, сквозь гул крови, сквозь грохот вскипающей ярости, устало просвечивается знакомый глуховатый голос:
«Даже у тебя еще есть брат», - он стискивает зубы, не желая видеть перед собой лица Фарамира, с его требовательными и ясными глазами цвета неба над Минас-Тиритом. Не хочет помнить его счастливой золотоволосой жены, маленького сына – Эльборона, своего племянника. Он – властитель и лорд, всего этого лишен, и никогда не обретет, отколовшийся от рода своего навеки. Все, чем бы не тешил себя в этим мрачные, душные, душащие годы – лишь пустая попытка замены наполнить разбитое, пробитое. Иллюзия, вроде змеиного шипения из тьмы и в руке, - Боромира на мгновение словно оглушает опустошением, привычка держать себя изменяет ему, воителю – и левую сторону груди будто прошивает черной стрелой. Рука разжимается, и звон клинка, покатившегося по теплому мрамору, заглушает змеиный шепот прежде, чем  лорд-протектор открывает вдруг зажмурившиеся глаза.
- Насмотрелся я на словоблудов вроде тебя, - «магов», холодно произноси Боромир, с величайшим презрением глядя на вдруг заискрившую во мраке синеву. – Как и они, все ты ходишь вокруг да около. Узрел ты, что хотел, темный? Так убирайся теперь, - откуда этот кусок лживого дерьма может знать о том, что терзает его, о том, чем изъедена его душа, словно обшивка старого корабля – червями? Для чего толкует он о тьме, что в душе Боромира? – не прибавилось в нем за минувшие годы ни терпения, ни снисходительности. И вот она, тьма – он живет с ней, не притворяясь, не обеляя себя, и не желая чужого ни сочувствия, ни яда.
«Яда», - он с едким смешком отворачивается от мага. Опустошение, пронзившее сердце его на мгновение, уходит, сменяясь мрачной каменной тоской. Каменной, - такой же, как упрямство Боромира.
-  Я всегда плачу свои долги, - он бегло наклоняется, подхватывая с пола вновь звякнувший клинок. - Неважно, тьме, или тому, что ты кличешь светом, - та же едкая усмешка. – И не тебе судить меня, чужак. Забирай свой долг, и убирайся туда, откуда прибыл. Средиземье, Арда – не для тебя, - «и дела и люди ее тебя не касаются».
А играть собой втёмную Боромир не позволит никому. И никогда – сам в какой бы тьме ни тонул.

- Не доверяешь сам себе? – желчно изогнулся вопрос. Боромир лишь хмыкнул, проворачивая клинок в руке, привычным, безотчетным движением – тем, которорым себя всегда – с юности еще, унимал. Успокаивал, - взглянул на незваного гостя искоса. Лицо чуть тронуло усмешкой – жесктйо, словно шитье на парадной одежде, и столь же неровной. Ублюдок, внешне хоть и похож на тех, кто стал бы, будто ростовщик, трясти старые долги, тем не менее, сейчас звучит правдиво. Тому, кто ходит меж мирами…
«Неплохо бы остаться в своем», - он раздраженно фыркает на обращение «рыцарь». Оно звучит резко, для отвыкшего для речи рохиррим уха. На слуху теперь – речи гортанные, танцующие, с горячим, как пески Харада, придыханием. Незваный гость лорда-протектора не просто раздражает – он вызывает желание у б и т ь, и лишь вернувшийся самоконтроль останавливает, да кое-что еще.
Не боязнь чужака – хотя и видел, на что тот способен. Ведает. Да и если б кто заикнулся о боязни – вбил бы лорд Боромир те слова ублюдку не просто в глотку, но в самые кишки. Останавливает его то, что он видит в согбенном силуэте мага себя. ТО, во что его могут превратить и магия, и гнев. Вот, пример наглядный сам маг.
Но этот ублюдок рассаживается на низеньком парчовом диванчике, словно у себя дома – и это если и коробит, то на мгновение. Боромир тянется к валяющейся на резной спинке кресла шелковой тунике, набрасывает ее на себя – а клинок кладет рядом с собой, на колени – присаживаясь, на мягкий, но не низкий стул, напротив мага из другого мира. Тогда, на Амон Хен, не было особо времени изучить его, - былой жар прокатился по крови, но застыл. Как запекается кровь – темной коркой, глухой и жесткой.
Чеканный серебряный кувшин стоит на столе, а кубок Боромира еще не допит – но стоит здесь же еще один. Вина предлагать чужаку? – сам возьмет. Не жалко небось, - южное вино вновь горчит диким медом, которого больше не отведать. Оплел Боромира Умбар, жарко надышали в ухо харадские пески, и ныне он ими скован и оплетен. Только вот, глядя на темного чужака, ощущает он – почти с радостью – как клокочет и колотится в нем, серебрящееся сталью, упрямство. Прежнее – когда рядом тьма сгущалась, тем злее и светлее становилась ярость Боромира. Когда впадали рядом с ним в уныние – тем веселее он становился, своей веселостью заражая и воодушевляя, словно отражение ч у ж о г о – и сейчас чувствовал чужую тьму, и поддаваться ей решительно не мог. Цепляй за потаённое, насколько дотянешься – от поддевок и издевок есть надежный щит. А этот… пусть сидит.
- Что же, я на твоего брата похож? Странно, и более чем, – беседа почти свободная, почти спокойная. И вопрос вырывается резонный – но о Средиземье Боромир говорить не спешит. И, в общем  не собирается – маг, если столь умен, сколь кичится, сам ему сумеет сказать, чего желает узнать.

«Но тебе я точно не брат, темный», - ответа маг Боромиру так и не дал, а думать о том, что тот памятный день на Амон Хен связал его самого с этим ублюдком, не хотелось – того и гляди, замутит. Как там, - харадское вино снова пьется, тяжело, но быстро – почти горячим глотком проскакивает, оседая в глотке послевкусием, пряным, и слегка металлическим. И почти привычно Боромир прислушивается – «яд?»
Нет, кажется, вкус прежний, - он открывает глаза, и с усмешкой смотрит на мага. С террасы долетает ветерок, шевелит прилипшие ко лбу волосы – душный, горячий, совсем не освежающий, но лорд-протектор и такому рад.
- А что ты знаешь обо мне, Рейстлин Маджере, дабы понимать о том, где мне место, и место ли? – «кто ты таков, дабы вообще судить меня?!» - всколыхнуться бы ярости вновь, но нет ее, будто выгорела вся. Оставив после себя только глубокое презрение. «Он спас тебе жизнь», - память, проклятье, я и сам все знаю.
Тогда темному магу досталось немногое. Чего он хочет сейчас? Всего-то – ответов на свои вопросы? – поверить бы, но точит, точит злым черным червем сомнение, недоверие, и тьма харадской ночи все сгущается. Злая ярость уже не помогает, - Боромир кладет ладонь на рукоять меча, и привычным жестом нащупывает клеймо на крестовине. Полустертое временем, но все еще осязаемое.
- Или в твоем мире все неизменно навеки? – «или это ты неизменен для своего мира?» - Я завоевал эти земли вот этим вот мечом, и отныне – властелин на них и правитель. И, будь это в силах моих, то навеки бы оградил Средиземье от подобных тебе, - без помощи этого мага сам Боромир бы здесь не сидел, но…
Но может быть, ему правильней, вернее было бы погибнуть там, на Амон Хен.
Прошлого не изменить – ни единой встречи, ни единого слова, ни единой случайной, сгоряча брошенной клятвы. Груз прошлого своего Боромир волочит по сей день, и оттого дышать горячим воздухом умбарских гаваней ему все труднее.
- Нельзя доверять тем, кто ходит меж мирами туда-сюда, словно у себя дома, - это Боромир понял слишком давно. – Но я встречал немало чужаков. На свою беду, чаще – но понимал их, почти всегда.
- Если я напишу сейчас несколько слов, ты не узнаешь букв языка, на котором я их напишу, маг. Даже ты. Никто не может. Слова и звуки наречия схожи, письменность – нет, - еще одна из загадок. Он часто слышал иные акценты в речах чужаков, удивительным образом схожие с акцентами Средиземья.
- Но над иными из миров светят те же самые звезды, что и над Средиземьем, - не видать их сейчас из окна, но вспыхивают серебряной россыпью по черному бархату знакомые с детства рисунки – ему, Боромиру, мореходу и путешественнику. – Какие же звезды светят над твоим миром, маг?

Негромко звякает серебром кувшин о стакан, снова – вино льется, и Боромир делает еще глоток. Приторно-душное, словно память, которую желал бы навсегда отринуть, отсечь, забыть – те дни предательства, дни пустоты после того, как понял, как оказался покинут. И теми, кого полагал соратниками, и той, кого полагал своей возлюбленной, - но слова мага о полезности и беспокойстве иных чужаков вызывают у него презрительную усмешку. Этот, явившийся из мира по прозванию Кринн, смотрит на все только лишь со своей высоты, не зная картины в целом.
«И не узнает», - но череда лиц, с кем сталкивала Боромира судьба, является вдруг перед ним пёстрым вихрем, призраками – те, кому помогал он, и кто помогал ему, теперь словно расселись по углам душных темных покоев, и ждут его слова. Его справедливости – если таковая осталась еще, ибо точит злая, черная тоска душу его, день ото дня. И несправедливы, все же, слова Боромира о том, что чаще встречал он их на свою беду – ведь и таковое есть лишь его собственный выбор.  Не след ли они горькой обиды за одиночество, с которым остался теперь?
Ибо все, что досталось Боромиру с тех пор, видимо – это вот, тощий кусок язвительного дерьма, который некогда спас ему жизнь, - «многие из них спасали», - возражает что-то внутри него, но извечно верное чувство угрюмо подсказывает, что именно тот раз мог стать последним.
- Тебя возможно оскорбить, маг? – смешком вырывается у него не яд, но усталость. – Или ты ожидал более радушного приема за то, что явился незваным? Ты говоришь, что поиск привел тебя сюда… ты – еще один десятков, каковых я встречал на своих землях. И чего вам не сидится у себя? – вот это уже – точно тот самый вопрос, который Боромир раз за разом задает сам себе, только вот ответа на него не требуется.
Поистине, имей он такую возможность, перемещаться меж мирами…
То нашел бы кого-то из прежних знакомых, и заставил бы заплатить должок, - недобро загораются глаза лорда-протектора, и он делает еще глоток душного, вязкого, словно темные мысли, вина.
- Я не владею силой перемещения меж мирами – из чего ясно, что Средиземье покидал я не по своей воле. И ты не прав насчет языков. В странствиях мне довелось услышать наречия и таковые, каких доселе не встречал ни в одном из пределов… что Средиземья, что иных миров, - не так уж и много было их, иных миров, но Боромиру есть с чем сравнивать. И, помимо воли, он ощущает вкус к беседе, ведь мало с кем он мог напрямую поговорить о других мирах. О возможности их существования, - он спокойно откидывается на спинку стула, когда из мрака выступают тени, сверкая обнаженными кривыми клинками – дворцовая стража.
- Что же, Рейстлин Маджере, - звучит низкий голос лорда-протектора Умбара, - твой визит – неожиданность для меня. Стань же гостем моим в моих владениях – и беседу нашу мы продолжим позднее. Проводите уважаемого господина мага в его покои, - в какие – дворцовый распорядитель разберется, - зажигаются огни, озаряя узкие смуглые лица, взблескивая в темных глазах. Нуменорский клинок по-прежнему лежит поперек колен Боромира, и пальцы лорда-протектора безотчетно поглаживают его рукоять. Глаза же прежней сталью поблескивают, но мысль, что таится на дне их, отнюдь не светла.
«Напомнить о долге, ха?» - возможно. Возможно этот чужак еще и пригодится ему, - с насмешливой, но не надменной улыбкой Боромир делает церемонный жест свободной рукой.
- Добро пожаловать в Умбар, Рейстлин Маджере.

Мага увели – «или сам ушел, все же?» - но тьма осталась, тянущаяся за ним, угольно-черной змеей. Как и последнее слово осталось за ним, растравляющее душу, - сон, поистине, более не придет к наместнику Умбара. Сколько ни касайся ты холодного лезвия меча, да даже хоть приложи крестовину ко лбу – прежним движением, будто испрашивая благословения – толку не будет.
Все не то и все не так, - приторное вино отдает желчью, а виноград – плесенью. И даже ласки проскользнувшей в покои наложницы, тихо, как рассвет, проскользнувшей, не приносят покоя. Чужая, с умбарским акцентом лепечущая – смуглокожая и чернокосая, маленькая, слишком щуплая, она почти роняет слезы, когда наместник заканчивает с ней, грубо и не щадя ни капли. Но тихо же и исчезает, оставляя его опустошенным и будто бы изнутри выгоревшим.
«Чужое», - толкаются в голове мрачные, как грозовые тучи, думы. Сколько бы крови он не пролил здесь, Умбару все едино. Песок – он на то и есть песок. Ничто не родится на нем, ничто не живет. Ненасытный – примет в себя все, сколько бы ни вылили, и попросит еще. Так и иссушает его, Боромир, день за днем проклятое солнце древних гаваней, что вон, уже поднимается над горизонтом. Стремительным шаром выкатывается, - слуги являются к своему господину, но даже вода для умывания, нарочно, льдом, привезенным с гор,  охлажденная, кажется ему сейчас противно теплой. И уж точно ей не затушить того мрачного огня, что клокочет в нем.
«Чужое», - обряжаться в кольчугу чужой работы, под позвякивание колец, к которому до сих пор не привык. Кажется даже, что, случись вражескому клинку на нее натолкнуться, звенья подведут, расползутся. Предадут, - от убранства, пышности и блеска на рукояти, наручах и цепях больно глазам. Золото, - «проклятое золото», и слишком яркие, чтобы быть красивыми, драгоценные камни. Роскошь Умбара претит ему, правителю и сыну правителя, но – он привык. «Иначе никак, мой господин», - этого ему не говорят, но оно сквозит в каждом угодливом поклоне, в каждом жесте и гортанной интонации.
Умбар, проклятый Умбар, - но поступь наместника по-прежнему тяжела и чеканна, как перед стрем. Как в пешем строю, - только вот угрюмое одиночество струится за ним, той самой чернотой, каковая нынче ночью тянулась вслед за уходящим магом. Как же случилось так, что любимец войск, герой Войны Кольца, потом рода Хурина и рода Анариона, оказался здесь, и оказался один? В какой проклятой обиде он поклялся возвратить Умбар Гондору, и сделал это – и что же теперь?
Неужели проклятый чужак оказался прав? – сейчас, когда ни разум ни сердце не подогревал миг беседы, минувшая ночь казалось другой. Сколь угодно можно было бодриться – и Боромир так и делал, ибо даже умбарской жаре было не расплавить сталь, из которой он выкован. Но любой металл можно протравить, если знать, чем – и вот слова мага были той самой кислотой, которая оставалась пятнами язв на душе его, что и без того раскалилась в ненависти почти что добела.
Белый Город, Белое Древо – то, за что он воевал, о чьем величии пекся всю жизнь, ныне в руках того, кто когда-то – вот насмешка судьбы! – воевал с умбарскими пиратами. А сейчас Боромир, отвоевав гавани, смиренно положил их к ногам Элессара. Смиренно ли? – недобрым огнем загораются глаза наместника, когда в тиши и прохладе личных покоев он просматривает донесения. Дела государственные, проклятье. Даже здесь – ложь, в прихотливой вязи букв по пергаментам. Изъясняются в Умбаре иначе, чем в Гондоре, витиевато и изысканно, и, дабы разбираться даже в этом, нужно быть здесь…
«Своим», - устав от докладов и бумаг уже к полудню, он все же вспоминает о маге. Настолько, чтобы заговорить о нем со слугами. И приказывает привести его, - то, что могли бы прозвать рабочим кабинетом – прохладные покои с выходом в тенистый сад, в котором негромко плещется небольшой фонтан. Немалых трудов стоило подвести сюда источник, но те, кто строил этот дворец, с трудностями не считались. Как и с жизнями рабов, - вновь чувствуя на себе пристальные взгляды из небытия – взгляды тех, кто был замучен здесь, и погиб, Боромир ожидает прибытия мага.
- Что же, Рейстлин Маджере, - правителю незачем соблюдать вежливость, когда он того не желает, - вижу, ты еще не покинул мои владения. Означает ли это, что ты не желаешь этого делать, или же, не можешь? Или мое гостеприимство столь приглянулось тебе? – «назвал же «честью».
Жестом наместник отпускает охрану. Чувство опасности, исходящее от тщедушного желтокожего ублюдка, невольно ведет по спине приятным холодком. Солнце, палящее беспощадное солнце, заглянувшее сюда через открытый прямоугольник сада, отражается на золоте, играет в драгоценностях – тех немногих, что остались на наместнике, покончившем с официальными приемами и церемониями. Взгляд Боромира пусть и тяжел, но ясен. Вряд ли теперь он станет показывать слабость… врагу?
«Нет, собачий сын, врагами нам с тобой опасно иметь друг друга. Кем бы ты себя ни мнил, каким бы всесильным – все же ты здесь. И не только из желания узнать о моих похождениях приключениях в иных мирах. То, через что я прошел, может оказаться ключом», - и вдруг Боромира пронзает коротким холодом мысль:
«А вдруг ключ – я сам?»

Наместник хмурится, чувствуя, как давит на ноющие от жары виски тяжелое золото обхватывающего голову венца. Сказанное магом отвечает его собственным мыслям, тому самому холоду, что ведет по хребту, что проникает теперь уже когтями глубже, - сдвинув брови, откинувшись к стене спиной, сидя на резной мраморной скамье, он слушает голос умершей шелестящей листвы, и отвращение нарастает в нем, мешаясь с омерзением. Этот маг здесь – гнетущее черное пятно, словно проказа, в белом мраморе колонн, синеве вод переливающегося позади него фонтана. Желтая кожа блестит, как латунь, неприятно шевелится на лице, когда Рейстлин Маджере говорит, и в какое-то мгновение сливается по цвету с глазами – Боромир смаргивает, гася подкативший к горлу комок тошноты.
Маг над ним что, подшутить решил? – мрачен взор наместника Умбара, а в запястье в тыльную сторону, невольно толкается холодное навершие меча.
«Нет», - у людей, говорят, в крови отвращение перед гадинами. А в Умбаре ядовитых змей хоть отбавляй. «Одной больше», - хладнокровно думается Боромиру, хладнокровно, и слишком самоуверенно. День ото дня приходится ему стеречься, напоминать себе – не недооценивай тех, кто тебя окружает. Как и сейчас! «Словно дитя», - неожиданно расслабленно для себя выдыхает Боромир, и усмешка застывает в его взгляде гранью стального меча.
- Мне доводилось ошибаться, и случалось оказаться оставленным, - если бы Боромир, лорд-протектор Умбара, не умел держать лицо и в таких случаях, то давным-давно лишился бы и трона своего, и головы. Церемониться с ним никто бы не стал. – Но я никогда не забывал, что такое честь, Рейстлин Маджере, - хотя точит изнутри, терзает острыми клыками обида. Прежние думы готовы всколыхнуться, точно стоячая вода от попавшего в них тяжелого камня – гнилым смрадом. Избавиться бы от них, да никак.
За ошибки свои  перед другими – и перед друзьями – Боромир расплатился сполна, собственной кровью и мечом, не знающим промаха. О крови магу, что спас ему некогда жизнь, ли не знать? – а что до тех, кто оставил его…
«Оставили, оставили», - вновь колотится в груди пустое одиночество, чуждость – и сам Боромир здесь чужой, невзирая на все свое величие и облик правителя. Сколько умбарских придворных лизоблюдов могут это лицезреть день ото дня, и до чего же он, Боромир, отчаялся, что его словно насквозь видит этот проклятый чародей?
- Не знай я доподлинно, что есть иные миры, а также сплетения судеб выходцев из них – посмеялся бы над твоими словами, и не поверил. Но все, мной прежде виденное, утверждает обратное, - каждый из встреченных, каждый оставивший – или оставленный, оставлял след на сердце Боромира. И, сколь бы не был велик сейчас соблазн собрать все в одну кучу, лорд-протектор вновь осаживает себя. Все сложнее натягивать эти поводья, когда чувствуешь себя обезумевшим конем под седоком с острыми шпорами, имя которому – судьба.
«Судьба правит всем», - долетело тихим голосом из далеких северных степей под бледным небом, и сердце отозвалось спокойной болью.
- Но к чему ты клонишь, Рейстлин Маджере, говоря о своем брате, предательстве, и некой «конечной цели»? – жёстко смотрит Боромир на чужака, и прямо. Хватил извилистых узоров речей. Его воля теперь – говорить напрямую.

- «Схожи»? Не смеши меня, чужак, - смех, что вырывается из груди, почти легок. – Ты говоришь так, словно знаешь меня, - обычно подобные слова звучат как оборона, вскидываются подобно щиту, но сейчас Боромир и смотрит и усмехается открыто. Поистине, многомудрый чужак из мира, именуемого Кринном, похоже, слишком много возомнил о себе, и собственной прозорливости. В первую очередь, потому, что откровенности он не в праве просить у лорда-протектора Умбара, не то что требовать. Посему – получает то, чего заслуживает, и именно теми словами, что были сказаны.
- Такому, как ты, немудрено прорасти завистью, - Боромир говорит что видит, да и что там – черным ядом от мага несет за версту, сладковатым смрадом тления. Рейстлин Маджере и не отрицает – чувство такое, что он упивается собственной чернотой, и Боромир видит, поистине, сколь сильно изъедена душа чужака этим чувством.
«А моя собственная?» - резко и требовательно вопрошает он у самого себя, и усмешка становится жестче и презрительней. Сравнивать себя с этим? Что-то второй, вроде бы, раз, он слышит об этом пресловутом «сходстве». «Подобное притягивается к подобному»? – он смотрит на мага со смесью хмурого удивления и легкого презрения. Нет, Илуватар Всемилостивый – этот Маджере на самом деле ставит себя на одну доску с ним?
- Нынче ночью ты говорил, что твоя магия возвратилась по следу – так ты нашел меня. Что же, у тебя было время поразмыслить о том подробней, и ты заготовил для меня новую историю? Охотно послушал бы ее, но, увы, не безгранично и мое время, - взгляды сталкиваются, едва ли не со скрежетом. Маг – пугающая тварь, иначе и не назовешь. Но тот, кто полагал Боромира, сына Дэнетора, трусом, ошибался жестоко и глубоко в том затем раскаивался.
- Я мог бы оказать тебе услугу, о которой ты просишь, - спокойно глядя в глаза приблизившемуся Маджере, отвечает Боромир, неторопливо подняв ладонь – дескать, достаточно. Он даже не гневается – незачем. Пусть этот чужак умеет проходить сквозь пространство – видно же, что его чародейство под небесами Средиземья дается непросто. Сработало уже единожды с ошибкой, стоит ли ждать, что может получиться иначе вновь? Хотя, от этого всего можно ожидать. Суть в том, что кровные родичи Боромира – за много лиг отсюда, и ближе не становятся. Напротив, все дальше, - спокойным делается его взгляд, с затаенной сталью на дне.
Нет, случайных отпрысков он не прижил ни с одной из наложниц. Мешать свою кровь с кровью темнолицых и темноглазых, видеть у своего потомства чужие черты лица, наложенные на собственные? – нет. Уж лучше принять у себя какую-нибудь девицу знатных кровей из Гондора, или даже Рохана, взять ее в законные супруги, и продолжить свой род… Однако, никаких невест ему не засылали, что отчасти странно, отчасти понятно.
Ни к чему Арагорну-Элессару, дабы его прежний друг и соратник пускал корни в Умбаре настолько, дабы создавал свою династию. Вместе с тем ведомо Королю, каков тот в отношении собственного рода – горд и заносчив. По праву – и потому опасаться, что род Анариона и Мардила Верного продолжится здесь, в Умбаре, с какой-нибудь из здешних женщин, будь она хоть четырежды знатна, незачем.
Арагорн хорошо знает Боромира, увы. Отчасти потому, что тот поистине упрям и прям, как лезвие нуменорского меча.
- Но крови моих родичей тебе не видать и не увидеть, не так ли? Здесь нет никого, кто подошёл бы тебе, - немного желчная усмешка. «Кровь твоего кровного родича» - это не метафора, не словесный изыск. В своих странствиях Боромиру доводилось слышать – и видеть – сколь опасна бывает магия, именуемая магией крови. С подобным связываться он более не желал, пускай и случилось то не по его воле. Одержимый демоном маг прикоснулся к его разуму, подчинив волю ненадолго – и повторения такого он допускать не станет.
- Чем дольше я беседую с тобой маг, тем больше убеждаюсь, что людей ты судишь лишь по себе, и со своей стороны. И все меньше виню в своих бедах кого-либо, - да, застарелые раны ноют, но так, словно из них выпускают гной. Отчего так? Неужели лишь потому, что соприкасаться приходится с существом еще более темным, чем стала теперь его собственная душа? – лорд-протектор поднимается с богато изукрашенного мраморного кресла, и жестом велит магу следовать за собой.
Готов ли он смириться со своей судьбой, перестав винить Арагорна? – и да, и нет. Пусть душу бередят разговоры с магом, пускай тот пытается уколоть больнее, поддеть, вкрасться в эти раны, добавить в раны еще и своего яда, но чем дальше, тем яснее Боромир видит себя со стороны.
«Недостойно это», - того, кто зовет себя потомком Мардила Верного. «Они отказались от тебя, предали!» - поднимает голову тихо шипящая змея, и глаза у нее – золотые точки, раздвоенные, похожие на песочные часы.
«И у меня – не хватит сил с этим справиться?» - слишком Боромир горд и упрям. Вот что совершенно точно не изменилось.
Сад едва слышно шепчет кругом них, окружая благоуханием нагретых солнцем распустившихся роз – те подобны томным наложницам в вуали покрывал-лепестков. Боромир вдыхает их запах глубже, чуть ли не впервые – без отвращения.
- Если тебя гложет зависть, то меня – гнев, - но говорит о том лорд-протектор спокойно. Сталь не гневается – она разит. – Я гневаюсь на несправедливость, но прибегать к помощи, дабы справиться с ней – не стану. Вот моя честь – и это не просто слова, Рейстлин Маджере. Но если ты желаешь с моей помощью, - снова смешок, - отправиться к брату, то предложи еще какой-нибудь способ. Потому что, - внимательный взгляд, - я не против того, чтобы помочь тебе.