Между ними совсем нет расстояния почти, по крайней мере физического, и в своём ожидании Ричард не спешит, насыщается простыми, близкими прикосновениями, которые в иное время не несли бы с собой вообще никакого подтекста. Сейчас они – уверенней словно, настойчивей. Потому что не хочется отпускать ни на минуту, нужна каждая из отведённого времени. Всё это должно быть заполнено, из каждой секунды надо было выжать максимум. Прямо как на стрельбище, когда твоя стрельба не может быть слишком быстрой, потому что не будешь успевать гасить отдачу и начнёшь косить, но если чуть замедлишься – в жизни был бы уже труп. И он держится столь же строго, в такой же боевой готовности почти, что и в тире. Только руки аккуратнее намного, взгляд совсем не окрашен злостью и торопливым бегом к преследуемой цели.

- Не хочешь.

Повторяет эхом, оставляя место оттенку улыбки, что сам касается губ, вздёргивает их несколькими острыми иголками. Ведёт аккуратно тёплыми ладонями по бокам, ласково, с особой бережностью касаясь повреждённого места через ткань. Не совсем до конца переваривает поступившую информацию, будто за ужином что-то выпил и это было достаточно крепкий напиток для того, чтобы в голове появился лёгкий туман. В этом тумане легко позволить себе прильнуть немного ближе, по-собачьи мягко потереться щекой о бедро, задрать немного футболку и поцеловать самую кромку ровных полосок бинтов. И ещё раз. От мягкого к более уверенному, так, чтобы каждое касание губ всё ещё оставалось безболезненным. Чтобы от болезненного угла переходило к здоровой части, набирало обороты, и, облизнув сухие губы, можно было бы прижаться ими отчётливо внизу живота. Прихватить кожу губами, сжимая вместо укуса, попытаться оставить след. Особенно интимный.

- Я очень давно не платил процент по своему кредиту за грехи. Начальство согласно повысить ставку?

Усмешка становится темнее, отдаёт богохульством на грани казни от рук инквизиторов. С ней же он снова тянется выше, целуя лишь с целью раззадорить, не больше. У него сводит всё в груди от мысли, что пастор не хочет возвращаться, но и тут, с ним, быть не хочет. И потому словно эгоистично не даёт этого произнести, крадёт всё, что может забрать. При первой же попытке наклониться к нему ниже, отталкивает руками в грудь, возвращая в обратное положение, но силу рассчитывает, чтобы не навредить.

- Вы ещё не забыли, как принимать покаяние, пастор?

Опускается обратно на колени, переставая вытягиваться, ведёт обеими ладонями по бёдрам вниз, к коленям. Затем гладит по задней стороне бёдер пальцами, поднимается снова, переходя на ягодицы и немного оттягивая на себя, так, чтобы сохранить здоровое положение для бока, но и себе прихватить больше возможностей.

У него нет цели распалять слишком сильно. Как бы не жгло его изнутри желанием, Рик заставляет себя остывать, потому что не хочет навредить, не хочет сделать так, чтобы глубокий порез разошёлся. Тогда все их старания сойдут на нет. И как бы не было приятно в этом обществе, всё же такой ценой… не стоило. Здоровый, целый Рид был ему дороже любой собственной выгоды, собственных пожеланий.

- Ибо я стою перед вами на коленях, и жажду заслужить прощения за свои пригрешения.

Говорит тихо, но в тишине квартиры, в которой не слышно шума города, в её полумраке выключенного света – слова тяжёлым жарким маревом повисают в воздухе. Он вдыхает их сам, ощущая, как распаляется пространство, сжимает пальцами ягодицы, сдерживаясь слишком слабо. Слабее, чем должен был бы.

Его пьянит мысль о том, что Гэвин остаётся. С ним. В этом месте. Пусть ненадолго ещё, но остаётся. И это время можно запомнить, полностью отобрать себе, будто бы нет ничего дороже. Каждую минуту оказываться если не рядом, то поблизости, чтобы видеть, ощущать присутствие. Может даже слышать дыхание, как сейчас, не совсем ровное, ощущать руку в волосах, что ерошит их.

Под кожей у него расползается жидкий огонь, обуревает полностью, отбирая остаток здравого смысла, которым он был прежде наполнен. Целует внутреннюю сторону бедра сперва ласково, а следом уже грубее, будто бы забывает, что кожа в этом месте очень чувствительна. Позволяет себе пользоваться зубами, оставляя отметины, что непременно будут видны после. Ведёт по ним языком вверх, к кромке белья. Прикасается мокрыми губами прямо так, через ткань. Сперва слегка, затем ощутимее, чуть приоткрыв рот. Действует не так торопливо, как это было в церкви, предпочитая жадно впитывать каждый новый элемент. Когда никто не сможет их отвлечь. Никто. Никакой церкви, никаких прихожанок, отчаянно желающих занять его, Кольта, место. Только он его не уступит.

- Не сдерживайся.

Просит тихо, мельком целуя напряжённые косые мышцы пресса, аккуратно пальцами подцепляя и бельё, стаскивая вниз, помогая выпутать ноги из ткани, чтобы можно было всё лишнее без особой охоты откинуть в сторону, куда-то на край соседнего кресла.

Ричард опускается немного ниже, прихватывает губами по кругу, двигает головой на пробу, вспоминая, как ему необходимо дышать, как сильно расслаблять мышцы. Его тело всё ещё непривычно к этому, потому что никогда не возникало даже желания сделать что-то подобное. А тут – он сам ловит чужую кисть, не отвлекаясь от процесса, прижимает к своему затылку уверенней. Отдаёт это руководство. Позволяет делать с собой то, что захочется. И с его стороны – это редкий уровень доверия. Несуществующий. Который вызывал только этот невозможный священник, совсем не тянущий на святого.

Оттого и лучше. Горячее.

Пальцами он сжимает бёдра сбоку, грозя оставить чёткие отметины пальцев от давления, но контролировать процесс желания обладать этим человеком не представлялось для него возможным. С каждым движением головы вниз, с каждым движением бёдер, подмахивающих навстречу, становилось горячо просто везде. Кости опаляло, будто кинуло в костёр, те даже угрожали растрескаться от такого давления и температуры. Но ему было всё равно.

Вспомнив нужную последовательность действий, он решает попытаться не использовать рук. Только расслабляет гортань так, чтобы опускаться так низко, как только вообще может до момента, прежде чем давление станет невыносимым. От этого слезятся слабо глаза, и челюсть протестующе ноет из-за широко открытого рта, но ему наплевать. Это малая жертва ради того, как сладкой судорогой сводит всё внизу живота, когда слышно чужое сорванное дыхание, хриплые выдохи вперемешку с влажными звуками от его движений.

Он активно двигает языком, то напрягая его, то расслабляя. Поглядывает время от времени совершенно пьяным, нездорово блядским взглядом наверх. Сам слабо стонет, когда его голову прижимают ближе, будто прося взять глубже. И он опускается, берёт глубже, закрывая глаза, чтобы как-то совладать с дыханием и возбуждением разом. Ему никогда раньше бы не показалось, что такой процесс может его сводить с ума. Плавить. Будто само по себе старание, чужое удовольствие, было заразительно и имело приоритет настолько высокий, что от осознания того, что всё получается, было особо приятно самому.

Рука в волосах аккуратная, но видимо отсутствие стен церкви неплохо влияет на пастора. И тот будто расслабился до конца. На выдохе, Ричард слышал, нажимал сильнее. Сжимал волосы не до боли, просто ощутимо, словно удерживая на месте. Приходилось открывать рот шире, когда чужие бёдра слишком резко подавались навстречу. Когда из-за этого получалось что угол менялся и становилось глубже, почти до того, что у него самого закатывались глаза. Но даже в этой небольшой боли есть что-то до странного приятное. Неожиданно… возбуждающее его сильнее.

Потому он никак не препятствует, напротив, помогает, руками приподнимая навстречу, чувствуя, как тяжело и почти грубо от этого упирается в стенку горла. Тяжёлая пульсация на языке отвлекает немного от прочих ощущений, от того, как слюна стекает с уголка губ. Ему всё равно. Он только едва закашливается в момент, когда толчок получается слишком резкий. Не успевает исправить вдох, и отстраняется только чтобы убрать першение в горле, утереть рот тыльной стороной ладони. Не отрывая взгляда от лица – снова наклониться, опускаясь, под мягким давлением руки буквально позволяя войти до конца. Чуть толкнуться уже так. Горло болит немилосердно, и дышать приходится резкими урывками, чтобы прямо в один момент не позволить своему организму как-то помешать процессу.

Взгляд глаза в глаза мутнеет слабо от выступивших слёз, когда он остаётся в таком положении чуть дольше. Когда сам нажимает снизу на ягодицы, подталкивая себе навстречу, языком опускаясь ещё немного ниже, слабо, но влажно касаясь им основания. Поднимается сразу сильно выше, чтобы отдышаться, восстановить силы. Только не даёт себе этого толком сделать и сам, и Гэвину даёт возможность вернуть его голову на место. Ричард не уверен, что после всего этого вообще сможет говорить. Но ему так немилосердно плевать, что он лишь пошло совсем открывает рот шире, позволяя буквально двигаться Риду самостоятельно, как тот сам захочет. Несколько уверенных толчков, от каждого из которых приходится сглатывать, чтобы не подавиться. Из-за этого глотка сжимается вокруг и ему становится ещё более ощутим каждый блядский сантиметр.

Он помогает себе пальцами едва, больше чтобы собрать слюну, уже влажными провести между ягодиц. С нажимом ощутимым, останавливаясь так, чтобы давить слегка под углом, но ничего не предпринимать. Лишь сочетает те удовольствия, что в состоянии. Что, по его разумению, могли бы быть приятными… в общем ключе. Насчёт того, сработало ли бы это по отдельности думать некогда. И трудно. В голове только жар с туманом, только влажные звуки и между всем этим – дыхание и стоны.

У него самого возбуждение вызывает неподдельную боль. И это – странно. Всё происходящее. То, как с его гордостью, уверенностью в себе, он прикрывает глаза, чтобы взять глубже, чтобы сжать стенки горла так, чтобы это стало приятно, но не повредило никак процессу. То, как послушно следует за малейшим давлением, даже самым незаметным, на затылок, чтобы выровнять и подобрать нужный ритм.

Если бы ему кто-то сказал, что Ричард для кого-то будет вести себя так, то он бы скорее всего проигнорировал. Одним взглядом бы продемонстрировал абсурдность подобного. Сейчас в его взгляде только черти пляшут.

Гэвин весь – особенный. Для него неожиданно хочется стараться, поступиться армейским упрямством. Провести грубо от живота к груди, чтобы тут же нежно коснуться шеи, ласково большим пальцем провести по ней, ощущая сердцебиение. Пытаясь запомнить даже это, даже саднящее горло, даже и сведённую челюсть вместе со всем. С каждым звуком.

Отстраняется в один момент, чтобы отдышаться. Удержаться, пытаясь вернуть себе хотя бы часть рассудка и избавиться от головокружения.

Не говорит ничего, не уверен, что его будет сейчас слышно. Смотрит снизу-вверх, потягивается выше, приподнимаясь на коленях, и целует совсем мягко в губы. Потому что проявить напор пока сложно. Губы ноют, и дыхание недостаточно ровное для жаркого, как хотелось бы, поцелуя. А ему хочется, чтобы тот был идеальным.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

У него в голове не туман даже, там пустоты, переходящие в настоящую черноту. Мысли не разобрать, не поймать даже, всё невольно возвращается только к Гэвину. Так или иначе цепляет его фигуру, в той или иной плоскости. Хотя и сводится всё как-то само собой в горизонтальную, или, в данном ключе, вертикально горячую.

Ричард отвечает на все поцелуи так, будто никогда в жизни не целовался так. Это и не ложь даже, не самообман. Потому что его поцелуи всегда были редкими, сухими, ему не нужен был этот бессмысленный в снятии стресса процесс. Как-то ему удалось услышать шутливый разговор коллег о том, что настоящие поцелуи бывают только от чувств. Может, не так уж удивительно то, что впервые испытывая что-то такое, как мальчишка, он старается урвать как можно больше. Напитаться, запомнить, будто от этого переменится что-то. Будто вовсе не будет потом отъезда, болезненного расставания, в котором останутся только эти сладко-горячие воспоминания.

Об этом ему думать сейчас тоже не хочется. Ни о чём, кроме Рида. Кроме того, как тот дышит хрипло, как касается руками будто бы… бережно? Ему не знакомо такое проявление по отношению к нему, и это обескураживает, пленяет так, как не может пленить ни одна страсть, пожалуй. До невозможного нужно быть с этим человеком ещё немного. И пусть они, нет, он сам, будет трижды проклят. Пусть за всё это его казнят, сожгут, да и даже если есть ад – вечное мучение его сейчас совсем не страшило. Только бы ещё немного. Ещё этих поцелуев, ещё хриплого голоса. Всего Гэвина.

- Вы просто хотите увидеть, как я раздеваюсь перед вами, пастор, будьте честны.

Усмешка отнюдь не мирная, не спокойная, даже чуть острая в уголках. Он облизывается тут же, смотря глаза в глаза, плавно поднимаясь с колен, опираясь руками в мягкую поверхность дивана. Мышцы несогласно колет, когда кровь начинает циркулировать как положено, но сейчас ему совершенно не до этого. Кольт отходит на полшага назад. Показательно медленно расстёгивает сперва пуговицу, затем молнию на джинсах. От этого давления ему даже больно, но в этом есть что-то… интимное. Раздеваться так, в таком возбуждении, перед тем, от кого у тебя в голове и глазах мутно. Будто хмельно, пьяно.

Следя за чужим взглядом, бросив мельком взгляд на рану под бинтами, он сам для себя осекается. Им нельзя. Нельзя слишком зарваться, потому что это может навредить. Плевать ему если придётся идти в душ и доводить себя самостоятельно до сухого удовлетворения. Если это будет означать здоровье и целость чужой раны, то это не то что малая цена, можно было считать, что это бесплатная выгода.

Под рёбрами жжётся от тяги, от нездорового влечения. И сердце так больно сжимается, когда приходится обманываться, будто они могут наверстать после. Будто Рид задержится тут дольше нужного, дольше положенного. Это немного остужает пыл, хотя рассудок и отказывается функционировать наравне с гормонами и эмоциями. У него никогда не было столько эмоций разом, те всегда были под контролем. А теперь это как буря, что сносит с ног, и сопротивляться нет желания. Хочется поддаться. Пусть в его жизни что-то будет искренним. Что-то, что можно будет вспомнить, оставшись в одиночестве на койке в больнице после неудачного захвата. Что-то, что болезненно-ярко сверкнёт перед глазами чередой не телесного, физического удовольствия, а нежной привязанности, столь необычной ему. В тот самый момент, когда он поймёт, что эта пуля – последняя в его жизни. И закрыв глаза – больше не откроет уже.

- Гэвин…

Выдыхает тихо, сам для себя решая стоит ли прерывать всё происходящее сейчас. Настоять, прикинувшись, будто бы так задумано. Ему удивительно хватило бы и этого. Только бы с пастором всё было хорошо. Если рана вдруг откроется сейчас, то ему будет уже не простить себе. Не сможет просто. Похоронит себя под виной, под беспокойством. И его от такого, такой боли, могут больше не захотеть видеть. Это было бы… больно.

В серо-зелёных глазах настойчивое что-то, обо что обжигаешься даже просто смотря. И губы эти пьянят, оттого поцелуй уже на выровнявшееся дыхание заставляет потеряться в нём. Целовать увлечённо, жадно, но пытаясь быть мягче всё же, не тянуть на себя слишком сильно.

Это позволяет решиться. Сделать движение другое, не то, которое изначально планировал. Стоит едва оторваться от Рида, как он всё-таки стаскивает джинсы вместе с бельём, откидывает их к остальным вещам. Только полшага вперёд, и Ричард осторожно, помня про рану, про то, что ту надо беречь, садится верхом. Кладёт обе руки на плечи, почти обнимая за шею, пользуясь этим, чтобы зарыться пальцами в волосы на затылке и поцеловать крепко, долго, глубоко, так, чтобы это было мокро.

- Простите, пастор, но я жажду и вас втянуть во грех.

Голос так предательски хрипит, по столь очевидной причине, и челюсть ноет ещё так, будто вовсе свернул ненароком. Но это просто мышцы. Болят также, как болит любое место после тренировки. Усиленной, целенаправленной. О, да, определённо, целенаправленной.

По позвоночнику бежит что-то холодное, тревожное. Потому что кожа к коже хоть и разгорячает, но даже бессвязные мысли крутятся вокруг действий. Необходимо что-то делать. Не просто прижиматься так бесстыдно, задевая, проезжаясь специально тесно, чуть качнувшись вперёд, двинув бёдрами.

У Рика, чёрт возьми, нет даже ничего подходящего для того, чтобы упростить им жизнь. Ему никогда не было нужно. Не у себя дома точно. Во всех остальных случаев он ничуть не гнушался посещать аптеку лишний раз, смотрел в глаза продавцам беззастенчиво. Даже если встречал одних и тех же рядом с одним и тем же баром. Плевать ему было. Его жизнь никогда не была особенно сдержанной. Работа не позволяла. Взрослые люди решают и такие проблемы тоже.

Глядя в глаза Гэвина, он пьянеет по новой, так, будто бы вовсе и не задумывался ни о чём, не остывал в меру, пытаясь собрать кашу в голове в единство мыслей, во что-то хоть более-менее связное. Стоило признать – ничерта у него не выходило. Как-то нестесственно для него было всё происходящее, но почему-то не отторгалось ни мозгом, ни телом. Последнее напротив лишь охотно простреливало волной возбуждения, когда чужие губы оказывались так близко к шее. Слишком чувствительной у него, вечно усталой наравне с плечами. Оттого нежность к ним… сводит с ума.

Приходится немного надавить на грудь рукой, вынуждая откинуться на спинку дивана обратно. Справляясь с уже болезненным желанием протолкнуть два пальца в приоткрытый рот, провести дразняще по нижней, прежде чем двинуть ими. Он хрипло стонет от ощущения этой жаркой мягкости языка, от того, как ему хорошо, даже так. Просто… так.

Его действия более торопливы, чем всё до этого. Сумбурны. И руки не так уж хорошо слушаются, будто вовсе и не так велика служба в армии, где даже пробитыми руками держал оружие. Сейчас завести свою за спину – неестественно трудно. Приподняться на коленях, упираясь ими в мягкий диван, на пробу провести влажными пальцами по ложбинке. Решается он всё же по-армейски. Быстро, не позволяя себе передумать. Смотря в глаза Рида неотрывно. Потому что ради этого человека ему было легко пойти на всё. Ради его голоса, запаха, ради него. Во всех плоскостях.

Ощущения ожидаемо малоприятные. И расслабление, волевое действие над собой, мало этому помогает, потому два пальца двигаются куда как туже, чем должны бы. И слюны всё же слишком мало, но Рик дышит глубоко через нос, держится как может ровно. Смотрит сверху вниз, второй рукой плотно гладя от груди вниз, пытаясь подобрать для них обоих схожий ритм, когда сцепляет пальцы кольцом. Выходит, но не сразу. Приходится наклонится корпусом вперёд, подставить почти шею, но вместе с тем сменить угол, чтобы стало проще. Растягивать себя ему… трудно. И гордость где-то могла бы шуметь, потому что никогда не позволял никому, не доверял.

Третий палец смешанных ощущений только добавляет, и Ричард хрипит низко, закрывая глаза и утыкаясь лбом в спинку дивана. Ему не хватает выносливости при всём этом смотреть на священника. Потому что боится не подготовится. Хорошо знает, что тогда больно будет им обоим. И ничего приятного из этого ни при каких условиях тогда уже не получится.

Убирает руку он только в тот момент, когда двигать кистью становится уже намного легче. Широко облизывает ту же ладонь, несколько раз проходясь ей вверх-вниз, грубо отчасти зажав в кулаке. Внутри всё тревожно натянуто, но Кольт не был бы собой, если бы не мог с этим совладать. Успокоить тело, расслабить мышцы, смотря снова в глаза, всё ещё полупьяно.

Опускается медленно, в первый же момент закусывая почти до крови губу. Всё равно слишком мало. Ему просто не хватало никаких естественных жидкостей для того, чтобы это было легче. Потому что теперь у него уже нет такой уверенности, что принять всё он сможет. Но опускается всё равно, плавно, замирая спустившись до самого конца. Сидит так непозволительно долго, прежде чем всё же качнуться, приподняться едва, опустившись снова. Выдыхает хрипло. Ему известно, что это может пройти. А ещё это всё не для него. Его желание чуть притихает, но никуда не уходит, но Ричард делает это для Гэвина. Для того, чтобы запомнить блеск в его глазах, ругань эту хриплую и каждый, каждый проклятый звук из этого совсем не священного рта.

- Боже, - сам выдыхает богохульно, укладывая обе руки пастора себе на ягодицы, чтобы вместе им было проще выбрать необходимый ритм и угол, - Я чувствую тебя всего, - слишком горячо, и внутри движение не назвать приятным по существу, но… наполненность начинает потихоньку, с каждым движением, приносить какое-то странное, обжигающее чувство.

В голове туманится снова постепенно, потому что осознание того, что происходит сильно… Сильно поражает воображение, в самом деле.

- Я никогда не, - обжигает губы дыханием, склонившись ниже для поцелуя, - Чёрт. Как горячо, Гэвин. Тебя так много, я чувствую каждое движение. Каждое, - говорит тихо, шёпотом почти, хотя никогда так много не разговаривал, кажется. И грязные слова так и жгутся на корне языка, срываются ещё более низким шёпотом, когда приятное начинает перекрывать остальное. Когда этого всего хватает, чтобы начать двигаться резче, ускоряясь, - Сильнее, я не сломаюсь.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Так быстро становится снова пьяно, жарко и невыносимо хорошо, что этот переход кажется даже резким. Будто до этого не было и тени неприятного, болезненного, что вынуждало всё же притормаживать иной раз, когда угол менялся хотя бы незначительно, из-за чего менялись ощущения. И приходилось привыкать по новой. Десяток секунд каждый раз, а чем ближе к тому пику, когда становится уже лучше, тем чаще сбивается этот самый пресловутый угол.

Он начинает опускаться резче, ускоряясь. Держится за спинку дивана, чтобы опираться именно на него, не на Рида, ведь его ране и без того хватает давления, оказываемого всем процессом. Бережёт как умеет, но не отказывает ни капли, ни в чём. Впитывает в себя каждый звук, каждый взгляд, движение по влажной от пота коже этих грубых порой пальцев. Отдаётся уже не раздумывая, согласившись с тем, что этому человеку готов уступить. Готов поддаться, сделать так, чтобы ему стало хорошо. И хотя самому трудно было уловить в этом ноту удовольствия, это всё же получилось. Да и даже если бы нет – жалеть точно не пришлось бы. Не глядя на этот совершенно нецеломудренный рот, приоткрытый, так, что можно было бы провести пальцами по нижней губе и надавить. Можно было бы поцеловать сразу глубоко, так, чтобы они оба задохнулись не хуже, чем это было бы в адском пекле. Хотя там наверняка оказалось бы прохладнее, чем рядом с этим невозможным священником.

Ричард честен с собой. Ему бы хотелось взять Гэвина, прямо на этом же диване. Положить на спину, подогнуть ногу, держа под коленом, и сделать так, чтобы каждое движение отзывалось сладостью и жжением в подреберье. Ему чудовищно мало того, что есть сейчас. Потому что скоблится в полостях костей желание обладать. Хотя бы недолго. Хотя бы иллюзорно.  Держать этого человека в своих руках так, будто никогда не отпустит. Не отдаст.

Закусив губу, он прикрывает глаза, стараясь привести дыхание в достаточный порядок, чтобы подмахивать бёдрами сильнее. Ему стало комфортнее. Движения были уже не так стеснены, мышцы растянулись, принимая всё, до последнего сантиметра. И оттого можно было набрать скорость, только лишь следя за тем, чтобы не подняться слишком высоко.

В тишине квартиры, бывшей вечно пустой, слишком много звуков, которые та никогда не слышала прежде. Влажные шлепки кожа о кожу, стоны, хрипы, шумные поцелуи и вереница грубых, богохульных слов. Удовольствие. Кольт откровенно наслаждается всем этим, стараясь в противовес совсем пьяной голове, сознанию и ощущениям, запомнить всё, что только будет способен. До самой последней мелочи. До момента, когда как-то даже послушно замирает вместе с Гэвином. Ему горячо. И впечатление какое-то очень странное. Ему самому ещё мало, этого всего недостаточно, но это ещё чуть подождёт. Он приобнимает, как может в своём положении, стараясь удерживать хлипкое в один момент равновесие за счёт уставших мышц ног.  Кладёт одну руку на затылок, зарываясь в пряди, вторую оставляет на плечах. Покачивается слабо, так, чтобы не испортить момент неаккуратностью, сжимается, стараясь сделать приятнее.

Приподнимается Рик с тихим стоном. Горячей пульсацией отдаёт в мышцах, и между ягодиц чертовски влажно и липко. Это могло бы быть неприятно, даже мерзко в определённом ключе, но он об этом не думает. Ему сейчас это не претит. Оттого он только тянет к себе с целью поцеловать вдумчиво, осторожно, оставив ладонь на шее. Свободной рукой тянется вниз, проталкивает между тел, чтобы снять остаток своего напряжения. Движения кулака быстрые, резковаты также, как всё то, что было минутой до этого. И с лёгкой дрожью в теле он замирает в момент, когда чувствует, как невольно всё ещё сокращаются мышцы внутри, будто ему всё ещё много и глубоко. Хрипит низко, не удерживая на языке имя, не убирая руки. Чтобы не запачкать ещё сильнее так и не снятую часть одежды. Проклятая тряпка на Риде раздражала. Но она же и закрывала бинты от слишком большого количества трения и дополнительной влаги. Оттого с ней приходится мириться.

- Если и это вам простит Бог, пастор, то я начну задумываться о каких-то божественных связях.

Его голос совсем тихий, хрипящий всё ещё, потому что горло не успело достаточно отдохнуть. Но это и неважно.

Чтобы аккуратно подняться на ноги, не повредив ране, приходится приложить некоторое усилие. Ричард выдыхает резко, когда выпрямляется совсем и чувствует, как по внутренней стороне бедра ещё горячо стекают несколько капель.

- Вы, верно, только что устроили мне сеанс всепрощения? - ухмыляется совсем откровенно, уголками губ, чистую руку опускает, проводя двумя пальцами по бедру, показательно, следя за опустившимся взглядом, собирая остатки, - Или это было что-то другое? Не разбираюсь в этих церковных обрядах, - подносит пальцы ко рту, кладёт на язык, сперва облизывая фаланги, проходя между пальцев, прежде чем втянуть их глубже.

И даже не морщится от привкуса, хотя, конечно, желание такое проскальзывает.

Раздразнив вдоволь, легко тянет на себя, помогая встать как можно аккуратнее во всей этой ситуации, уводит вместе с собой в сторону душа.

Едва добравшись до ванной, он моет руки, смывая следы бурного для него, пожалуй, наслаждения. И только после этого – всё же стягивает чужую футболку, аккуратно, мягко, чтобы не навредить. Чтобы не сделать больно единственному человеку, который действительно имел очень большое для него значения.

Совместный душ для них уже не новость. Только в этот раз он ласков, не так крепко касается руками боков и живота, уберегая травмированный участок от своих касаний. Целует сзади в шею нежно, кусает как пёс предано, не больно, за загривок. После схлынувшего возбуждения, отошедшего на задний план звенящего удовольствия, возвращается осознание, что это всё ещё – ненадолго. Даже и то что было – ненадолго. Особенно если сейчас они умудрились всё же не навредить ране, тогда та затянется до конца недели и следующие выходные придётся проводить уже порознь. И следующие. И любые другие за ними.

От этих мыслей ему труднее всё же дышать. И потому посягать на повторение произошедшего он не начинает. Они оба устали достаточно, чтобы отложить этот заход на другой раз. У них ещё будет время позже. Если, конечно, не окажется, что и этого пастору уже хватит и большего ему пока не хочется. Потом. А когда это потом наступит? Никогда, вероятнее всего.

Рик бы и не настаивал. Ему до ненормального нежно дорог Рид, и навредить ему хоть как-то – не хочется. Пусть это будет ценой чего угодно. В одно мгновение ему даже кажется, что если бы потребовалось убить, то он бы убил. Не раздумывая. Его рука давно не дрожит, когда в ней находится пистолет. Одна пуля – одна жизнь. Это всё просто. Только может быть неправильно. Если речь не о преступнике – неправильно. Как это не поверни.

«Мне будет тебя не хватать».

Говорит сам себе, очерчивает мыслью, когда пригибается, чтобы поцеловать между лопаток. И шрам над лопаткой, и звезду на плече – сквозное отверстие от пули, которое давно выцвело и заросло. У него и самого теперь будет почти точь-в-точь такое же. Несмешная ирония.

«Я буду думать о тебе».

Признаётся, оставляя это внутри, невысказанным, выпрямляясь, целуя в макушку с нотой нескрываемой заботы. Её, наверняка, невозможно почувствовать со спины. Невозможно угадать и так, потому что всё-таки даже в эти момент его лицо остаётся почти спокойным. Только в глазах темнеющий оттенок ещё предстоящей боли. Это будет потом, но отголоски доходят до него уже сейчас. И он глотает их, как горькие таблетки, вынуждая себя не морщиться и не просить лишнего глотка воды, чтобы её мнимая сладость не делала легче. Тогда смириться становится проще. Когда нет альтернативы.

«Я буду скучать по тебе».

Поворачивает Гэвина к себе, целует жарко, но без давления, проводя обеими руками по предплечьям, затем уже по плечам, пальцами – по шее, и так до лица, которого касается уже совсем бережно, заглядывая в глаза. В его возрасте вроде как уже поздновато влюбляться, тем более так, но что теперь уже Ричард с этим сделает? Остаётся это принять, как сухой остаток, как взрослый человек постараться забыть и продолжать так каждый раз, когда не будет выходить. У всего была своя цена. У искреннего, внезапно, счастья, была довольно небольшая по сути плата. Время. Предложение просто оказалось ограниченным. Так иногда бывает.

- Надо бы тебя вытаскивать, а то потом промывать твою рану мне придётся в двойном объёме.

Усмехается тихо, помогая по мере возможности и борьбы с чужим упрямством принять душ. Очевидно в Риде говорит его самостоятельность, но и с этим можно что-то сделать, если очень постараться и задаться целью. Не отобрать всё, просто помочь. Размять мыльными руками плечи, присесть, игнорируя ноющее чувство внутри, проводя от бёдер до стоп, и всё – не торопясь.

Они добираются в итоге до постели спустя ещё двадцать минут возни в воде. Для раны это действительно не очень хорошо, но остановить этот беспредел Кольту было не под силу. В итоге, едва усадив Рида на кровать, он тут же склонился над ним, преследуя цель полностью промыть порез и всё обработать. Края затягивались очень хорошо. Быстро и ровно. Только шрам и останется. И, возможно, неделя совместного проживания действительно ей и останется, а вовсе не растянется ещё немного. Но они хорошо следили за повреждением. С чего бы вдруг что-то пошло не так?

- Тебе ведь было хорошо, Гэвин?

Спрашивает внезапно, заканчивая с перевязкой, придерживая края бинта пальцами так, чтобы накладывать тот ровно. Главное не перетянуть и не сделать слишком слабо, тогда будет некомфортно и, к тому же, может быть даже и больно. А это точно не было его целью.

- Со мной. Было?

Сознание режет где-то на кромке, и вопросы эти неправильные, и вообще неуместные, но отказаться от них ему сейчас трудно. Голова тяжёлая будто, и в груди не осталось почти ничего от прошедшего экстаза. И всё из-за того, что мысли ничем хорошим даже не проблёскивают. Только механичными заключениями, которые сопровождают простые бытовые действия. Промыть, прижать, затянуть туже, а теперь ослабить, порвать край бинта, завязать, чтобы не развязалось.

- За неделю заживёт.

Это звучит строже, чем ему бы хотелось. Потому что горечь на корне языка давит, отравляет, и он применяет тактику, что использует на допросах, чтобы абстрагироваться от всего, оставив только материалы дела. А тут – только мысли.

Смотря в глаза пастора, он дышит ровно и спокойно, да и сердце наверняка не сбивается с ритма. Только вот сжимается больно. Ричард стремится забрать всё, что сможет, и отдать – тоже. Потому мягко укладывает на кровать, вынуждая подняться на подушки, а сам остаётся ниже. У ног. Наклоняется, прикрывая глаза и целуя оголённые колени. Придерживает обеими руками, чтобы не дать отстраниться. Ласково, прикрыв глаза, целует, спускаясь вниз. Касается губами щиколотки, вкладывая в это всё что-то личное, интимное. Признание, которое не озвучит вслух. И которое не перевести с этих действий. Но удержать внутри это всё – сложно. И нет никакого смысла. И потому он целует снова, едва касаясь ведёт пальцами по внешней стороне стопы, целуя косточку на лодыжке.

«Я не хочу отпускать тебя».

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Отредактировано RK900 (2019-06-15 20:47:48)

Поцелуй выходит нетерпеливым, насыщенным и тягучим, как горячий мёд. И Ричард отвечает с торицей, мягко гладит по бинтам, словно стараясь утешить ту боль, которую наверняка пришлось испытать для того, чтобы к нему наклониться. Ему почти кажется, будто это сделали для него. Только вот кажется, к его сожалению, очень недолго. Он понимает, что, вероятно Гэвин просто понял его мотивы без слов. Понял, что этими короткими, тревожащими прикосновениями он пытался выразить. И отказался. Ему почти не больно от подтверждения всего того, о чём думал. Не саднит вовсе нигде в груди от того, что придётся оставить это лишь горячими воспоминаниями. Что пастор хочет это всё оставить только ими. Желание получить что-то большее никогда не означало, что это действительно будет возможно. И он не настаивает. Целует в ответ так, чтобы не навредить, чтобы успокоить занывшее подреберье. Легче, конечно, не становится, но он начинает вынуждать себя примиряться с очевидной действительностью. Будто и правда до этого не знал, что так и будет. Что не следует ничего ждать.

Приходится окрасить свои действия иначе, из трепетных сделать просто мягкими, хотя и дрожат чуть пальцы, выдавая то, насколько не физически ему желанен Рид. Но он успешно прячет кисти на талии пастора, гладит осторожно, проводит вверх неспешно. Ране лучше не тревожится лишний раз, потому распаляться не стоит, и Рик отстраняется легко, укладываясь на бок рядом. Не спрашивает ничего больше, только прикрывает глаза, не отказывая себе в удовольствии гладить тыльной стороной пальцев по обнажённому плечу. Запоминая. Оставляя себе мгновение для знания, что его хотя бы не оттолкнули, осознав подтекст.

Желание на грани богохульства, извращённое влечение – тоже неплохо. Это близость, какой бы она не была и что бы не преследовала. И это останется всё-таки и приятным осадком тоже. Чем-то томлёным внутри. Иногда, конечно, будет резаться острыми краями, но он притупит их работой, тишиной пустой квартиры. Успокоит чем-нибудь.

Он вытаскивает из-под них одеяло, чтобы накрыть их обоих. Неторопливо, дабы не навредить раненому боку, и чтобы дать возможность Гэвину, если тот захочет, положить голову к нему на плечо. Чтобы приобнять аккуратно, прижать к себе, уткнувшись носом в макушку и вдыхая запах. Собственного шампуня и самого Рида. Закрыв глаза, он готов спорить, что у него внутри что-то до черноты сгорает, обламывается, обугливается какими-то проводами и микросхемами. Потому что нужно отпустить.

И он отпускает.

Целует невесомо в висок, едва касаясь сухими губами, и обещает себе больше не смущать священника ни своими вопросами, ни своими действиями, очевидно выдающими его намерения. Если всё это сделает жизнь человека рядом хоть едва проще, то пусть будет так. Боль рано или поздно пройдёт, да и не ноет на самом деле ничего в груди, прямо там, где лежит сейчас рука Гэвина. И сердце не бьётся быстрее из-за того, что сжалось, облившись кровь, от осознания. Это не больше, чем иллюзии, которых много в жизни людей.

Всё это пройдёт.

Наверное.

А если нет, то перетерпится, и это будет проблема не сегодняшнего дня.

- Доброй ночи.

Выдыхает тихо совсем, и лежит с закрытыми глазами неподвижно ещё долгое время, не в силах уснуть, просто ожидая, когда послышится размеренное дыхание рядом. Когда будет уверен, что Рид спит, спит достаточно крепко, чтобы можно было взглянуть на него. Провести пальцами по оголённому участку спины, одними губами, без единого звука, прошептать что-то несуразное, неправильное в его возрасте, в его положении, с этим человеком. Он законченный трудоголик с эмпатией равной зубочистке. И закончит также. На работе. Хотя от шальной пули, на редкость, не отказался бы уже сейчас. Почему-то именно в этот день ему надо было до конца осознать, что его даже Аманда вспоминать не будет толком. Что всё это, квартира, машина, банковский счёт, на котором ещё лежали остатки денег родителей, останется пустым, отойдёт спокойно государству и никому, никогда, кроме него самого не будет нужно.

Кто-то из писателей как-то отметил в рассказе, что трудно умирать тому, кто умирает один. Фраза была, вообще-то, про что-то вроде разорванной дружбы детства, но подходила вполне под любую ситуацию.

***

Воскресение начинается тяжело. Больной с недосыпа головой и отсутствием рядом тёплого тела. Ричард проводит по подушке рядом рукой и понимает, что та уже успела не только остыть, но и разгладиться. Старается вспомнить то, что слышал сквозь сон, было ли что-то похожее на шаги по паркету. Не вспоминает. Значит, вряд ли Гэвин ушёл ночью спать в гостевую комнату и просто встал раньше.

С кухни слышится какая-то возня и сдержанный мат.

Ну как сдержанный. Просто тихий, в выражениях-то более чем откровенный.

Кольт усмехается тихо, когда встаёт с постели, ступает босыми ногами по прохладной поверхности пола, подходя негромко к суетливо снующему по кухне со спины и легко загребая в объятия. В ответ слышится какой-то протест, но его силы недостаточно, чтобы он действительно отпустил. Вместо этого лишь целует в затылок, затем сбоку в шею, ещё сонно, не стремясь особо сильно открыть глаза. На самом деле он более чем проснулся, ему приходилось резко просыпаться по долгу службы, но сейчас его окутывает странным теплом. Кроваво-болезненным немного, потому что свежо воспоминание, оставшееся перед сном, но он откладывает это на потом. Ещё успеет пропитаться всем этим, когда останется один. А пока у него была возможность быть рядом с пастором стоило этим пользоваться.

- Ты решил сжечь мою квартиру?

Спрашивает тихо, полушутливо, с лёгкой усмешкой в голосе. Пахнет, на самом деле, вкусно, и в навыках готовки гостя ему не приходилось сомневаться, конечно, но всё-таки… Гэвин и кухня сочетались не особенно хорошо. По крайней мере в его воображении. Но вид мужчины в одной только футболке колдующего над чем-то, хрипло ругающегося из-за того, что ему мешают готовить… Почти больно знать, что это ненадолго.

На лёгкий тычок под рёбра локтём он всё же отступает, отходит к холодильнику, вытаскивая оттуда пакет молока и, пользуясь возможностью, делая себе чай с молоком. Его ведь явно ожидал завтрак.

Непривычное было ощущение. Что кто-то, кроме него самого, мог готовить в этой квартире. Что кто-то в целом будет готовить и ему тоже. Можно почти придумать себе, будто это действительно для него. Словно пастор готовит ему не заодно вместе с собой, чтобы не есть в одиночестве, а будто специально раньше встал. Очень легко представить, что это что-то личное, будто у них какая-то первая стадия отношений, в которой такие вещи ещё неловкие, но приятные до глубины души.

Даже если это просто благодарность за секс, хоть и забавная, то ладно. Менее приятно от этого не становилось. По крайней мере не сейчас, в момент, когда улыбка сама собой остаётся в уголках глаз морщинками, а губы растягиваются в ней сильнее обычного даже.

- Потрясающе выглядишь.

Признаётся честно, открыто, как и делал всегда, делая глоток чая из прозрачной кружки. Опирается на столешницу возле мойки так, чтобы не мешать особо, но иметь возможность следить за каждым действием. Поразительно вдохновляться этим. И с первым же намёком на то, что всё закончено в приготовлении, отставить свой чай и притянуть для поцелуя, обнимая обеими руками за пояс.

На язык так и просится какое-то признание. Глупое, нелепое. И Ричард прикусывает его, молчит, смотря исподлобья с полу-улыбкой. Он никому почти не улыбался. Хотя, может даже и не улыбался вовсе. Трудная задача с учётом его профессии и не особенной общительности. Да и улыбка была у него не особо яркой, всегда довольно спокойной. Только радость от этого меньше не становилась всё равно.

- Угостите меня божественными яствами, пастор? Превратите воду в вино? Или вас этому в семинарии не учат?

***

Он начинает позже приходить на работу, чтобы позавтракать вместе с Гэвином. В ускоренном темпе, работая почти на износ без обеда, старается закрывать дела так, расследовать так, чтобы в крайнем случае можно было забрать документы домой и ещё раз их изучить, но уйти – раньше. Почти каждое его движение на работе становится механично быстрым, оттачиваемым с каждым разом по алгоритму. Он пытается перестроить себя, свою систему работы, по которой существовал… почти всю жизнь?

Только зачем? Это ведь всё – ненадолго.

Всё идёт к черту в тот момент, когда очередное дело затягивает его настолько глубоко, что приходится быть сразу в нескольких местах одновременно, если он хочет поспеть за убийцей, не упустив его и не допустив новых жертв. В этом всём он забывает даже папку с делом дома, но та не то чтобы сильно ему нужна в течение дня, достаточно и того, что хорошо осело в памяти.

Допрос с очередным подозреваемым оставляет его без подозреваемых вообще, потому что можно бесконечно биться лбом о железное алиби, но то явно никуда не подвинется. Двадцать человек, подтверждающих, что видели на приёме этого человека, явно не могут ошибаться. Похоже у него намечалась ночная смена и это был повод для того, чтобы всё-таки в итоге сходить на обед, а заодно и обрисовать ситуацию Риду. Ждать он, конечно, наверняка не стал бы, но… Ричарду хотелось думать, что по крайней мере пастору было не совсем всё равно. И что тот хотя бы позвонил бы вечером узнать, где хозяин дома. Только вот если предупредить заранее – не узнать, позволил бы или нет. И это к лучшему. Ни к чему проверять это. От мысли, что священнику может быть без разницы остаётся скребущий осадок.

И по пути в сторону выхода из участка он и так натыкается на того, с кем как раз и хотел поговорить дома. Приподнимает брови удивлённо, подходя ближе, отводя чуть в сторону, придержав за локоть. Подальше от любопытных глаз коллег и их злых, ядовитых шепотков, которые то и дело гуляли по участку. И если кто-то считал, что ему было не слышно, то сильно ошибался.

- Что ты тут делаешь?

Голос звучит натянуто, как струна, что вот-вот лопнет. Он беспокоится о том, что ножевое ранение ещё не до конца зажило. Да и тот факт, что Рида мог кто-то увидеть с весьма конфиденциальным делом грозил выговором ему и административным нарушением пастору. И если на выговор было плевать, то на угрожающий Гэвину закон – нет.

- Не ожидал тебя тут увидеть.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Его дёргают в срочном порядке, настолько, что даже пойти следом за Гэвином и сказать ему о своих планах у него нет возможности. Он откладывает это до вечера. Может быть зайдёт на ужин, потом просто вернётся обратно на работу. План кажется сносным, потому он ему следует, многозначительно смерив взглядом особо любопытных коллег, что уточняли у него о связях с другими участками и отделами. Его сдержанного молчания вполне хватает, чтобы замять эту тему. На то, что вспоминать коллеги не будут рассчитывать не приходится, но хотя бы это не станет темой дня для обсуждений. Некоторых хлебом не корми, дай перемыть кости всему участку, а то и вовсе департаменту.

Импонировало хотя бы то, что таких не любил весь участок, а не у него одного мелькало неодобрение подобного поведения.

К семи часам он берёт перерыв, добирается до дома быстрее привычного даже. Принесённые материалы дела дополнительно помогли ему в течение дня, и без них было бы не так легко найти нового подозреваемого. У этого алиби уже не было. И для раскрытия дела это по крайней мере было неплохим знаком. Если уж убивал кто-то другой, то хотя бы можно было найти нитку, за которую тянуть. Всё не гадать на кофейной гуще, такой метод в точной работе полицейского был определённо неуместен.

Только воодушевлённая нота благодарности тает в горле, собирается комом со всеми непроизнесёнными словами. Превращается плавное в одно сплошное остриё, которое скоблит по мягким стенкам, раздирает, протыкает словно насквозь.

Смотря на пустую квартиру он пытается сглотнуть этот ком, но ничего не выходит. Плавно по телу разливается что-то жидкое, от жара к холоду и обратно, будто бы по полостям костей перетекает. Очень напоминает озноб при высокой температуре, только ни кашля, ни насморка, лишь схожая тяжесть в груди, да будто бы тянет левое плечо.

Записка на столе сухая. Безликая. На ней нет ни номера телефона, ни следа от тех… от всего того, что было за прошедшие дни. Рик держит её в пальцах какое-то время, пару раз перечитав короткий текст, прежде чем смять в кулаке и выбросить в мусорное ведро. Спокойно, без лишней суеты.

Его резко обуревает усталость, давит в плечах, тихим вздохом вырывается из лёгких. Те будто бы горят или же заполнились водой, и та давит на стенки, распирая, угрожая разорвать ткани. Лопнуть просто, как воздушный шар.

Обойдя пустующий стол, он опирается поясницей на его край, скрещивает руки на груди и потирает висок, пальцами невольно касается короткого шрама на брови. В помещении воцарилась знакомая тишина, в которой больше не звучало ни шагов, ни тихой ругани, ни даже просто какого-то движения. Щелчков зажигалки, перелистывания страниц книг.

Обернувшись через плечо, он замечает пепельницу, в которой ещё остались окурки. Всё такой же сдвинутый в сторону стул, стоящий не так, как тот должен. На спинке – футболка. Одна из пасторских, та, что вроде как была домашней. По крайней мере ходил он в ней дома. Кольт не хочет проводить ревизий. Он только сейчас вовсе замечает, как переменилась квартира внешне. В ровных серо-синих силуэтах появилось что-то напоминающее жизнь. У него ведь обычно даже гостей не бывало. И всё выглядело так, будто вот едва вчера было куплено прямо так, вместе с отделкой и мебелью. И не так уж важно, что в этой квартире он жил много лет уже, с самого возвращения с армии, пожалуй. До этого квартира была родительская, в другом районе. Продав её, задействовав часть денег со счёта, да приложив своих заработанных – он купил эту. Переехал подальше от окраины, ближе к центру. Купил на остаток денег машину. Часть до сих пор лежала на счету в банке. Раз в месяц падал какой-то процент. Родители, в общем-то, задумывались о будущем ребёнка даже больше, чем он в итоге задумался сам.

Ему казалось, что этот момент настанет позже. Что, может, он ещё раз попытается поговорить с Ридом на тему работы. Последнее время понемногу удавалось продавливать почву и Фаулер вроде как даже был вполне не против, если вдруг что. Это было неплохой новостью. Может быть фактическое наличие места на службе вызвало бы больше реакции.

Теперь узнавать уже было не у кого.

Ужин в итоге откладывается легко. И если до дома он шёл вполне с аппетитом, ведь пообедать в общем-то так и не успел, то выходить пришлось уже с лёгкой тошнотой. По дороге до участка он купит себе большой стакан горячего чая с мёдом и мятой и ему станет легче.

И что-то такое больное в груди – отпустит.

***

Не отпускает ни после чая, ни через день, ни через два.

Ричард хоронит себя в работе, не вылезает с неё уже привычно, и Аллен даже шутит, что почти поверил, что жить нормально он всё-таки умеет. Если уж капитана SWAT считал, что он проводит много времени на работе, то, пожалуй, так оно и было.

Только домой возвращаться не хочется. Там каждая мелочь напоминает о Гэвине. Потому что он ничего не стал трогать, оставил всё, как есть. Стул сдвинутый, окурки в пепельнице, книги на тумбочке, а не на полке. Только чашку из-под кофе помыл, потому что остатки и плесенью того гляди покроются. Хотя чистую всё равно ставит ровно на то же место. Будто бы так она должна стоять, а вовсе не в сушилке на очень крайний случай незваных гостей.

В участке есть и душевые, находящиеся по соседством с небольшим тренажёрным залом, и даже место, где технически можно поспать. Комната отдыха была с диваном, хоть и жестковатым. Там даже был клетчатый плед, который не был ничем заляпан и под ним в целом можно было спать, если уж совсем становилось холодно ночью.

С каждым днём квартира остаётся всё чаще – пустой. Он приходит туда только поменять одежду, постирать испачканную, да зализать раны после задержаний. Смотрит на окружающее замершее пространство без интереса, очерчивая пустым взглядом углы без включённого света. Ему и без того каждый шаг в этой квартире был известен, зачем включать свет?

Где-то на третий день на работе он покупает в соседнем магазине зубную щётку и пасту, небольшое полотенце и набор бритв. Ему удаётся тщательно скрывать все эти принадлежности внутри ящиков своего стола. Выглядит всё так, будто он просто позже всех уходит и раньше всех приходит. С учётом его обычной работы, пожалуй, никто даже не удивляется подобной инициативности. Ночные дежурные вовсе даже и не замечают его почти, давно уже.

На выходные в пригород он не едет. На звонки Аманды – не отвечает. Не хочет слушать её сейчас, да и в целом. Больше – не хочет. Его нервы вытягиваются, со звоном цепей держат, как озлобленного пса, в будке, с намордником.

Кошмары напоминают о себе с новой силой, и он начинает непозволительно частить с сигаретами. Морщится каждый раз, обещая себе, что перестанет, потому что его дыхалка просто не выдержит такого издевательства, и бегать за преступниками будет уже не так удобно. Но ещё и дело, то большое, общее, стопорится, тянется, а адвокат задержанного капает ему на мозг, что его ждут проблемы, если в течение семидесяти двух часов не будет найдено неопровержимых доказательств.

Туша очередную сигарету о край урны, он мрачно хмыкает на вопрос милой девочки-офицера о источаемой агрессии.

Он не агрессивен. Он просто в чёртовой ярости.

***

Его честно хватает на две недели. Даже на утро понедельника. Всё летит к чёрту в тот момент, когда Джек, самый продажных из всего, наверное, Детройта, вдруг заговаривает о том, что никогда прежде не имел дело со священнослужителями. О чём бы тот не говорил, этой короткой искры хватает для того, чтобы весь пролитый бензин вспыхнул, и внутри оборвались цепи.

Отгул ему дают легко. Фаулер даже ещё один бонусом даёт. Капитан, может быть, и казался уже давно парнем в запасе, но видел до сих пор хорошо, да и слышал тоже. И этого тому хватило, чтобы упрекнуть Кольта в том, что тот переехал на работу. А это вообще-то не по протоколу.

По улицам, на которых в пик рабочего дня почти нет пробок, он добирается до пригорода настолько быстро, насколько это вообще физически возможно на его машине. Его появлению удивляется даже тётя, мимо дома которой он проезжает, тормозя сразу напротив входа в эту проклятую церковь.

По лицу у Ричарда бродят мрачные тени и выглядит он не самым лучшим образом. Даже не переоделся и из-под пиджака уверенно выглядывает кожаная кобура с пистолетом. Ему было разрешено хранить табельное дома, потому он о нём при выходе из участка даже не вспомнил.

Не вспоминает и тогда, когда местные суетливо куда-то переходят, когда перешёптываются и, кажется, кто-то даже бежит в сторону дома пастора. Его это мало волнует. Он просто идёт к необходимой ему двери, и, видя там чей-то побочный затылок, тяжело кладёт руку на плечо. Этого достаточно, чтобы человек позади перестал бормотать про приехавшую по душу пастора полицию и застыл, вытянувшись по струнке.

У него в ушах буквально звенит, и разум протестующе просит остановиться пока ещё есть возможность. Но он понимает, что: либо сейчас получит всё, либо останется без всего. Иных вариантов предусмотрено не было, но это конкретика, это точность. Упрямство будто в колокола звенит, те самые, что где-то под крышей этой же церквушки есть.

В его возрасте поздно на что-то надеяться.

Но это не значит, что он был прав, когда решил сразу сдаться. Разве может солдат просто сдаться? Едва ли.

Ричард отодвигает постороннего человека в сторону без лишнего напряжения, не причиняя боли, но давая понять, что его терпение весьма условно сейчас. Понимает это мужчина, доносивший только что вести, без слов, уносит ноги.

И они с Гэвином остаются снова один на один.

- Ты едешь со мной или я сожгу эту чёртову церковь.

Голос звенит металлом, ровный, холодный, с напряжением угрозы между словами, между каждой произнесённой буквы. И Рик серьёзен. Он готов сжечь всё это место, если действительно это что-то изменит. Если отцепит Рида от него, если отдаст ему этим свободу. И неважно, что при этом никакой взаимности всё равно не светит. И что отношений у них скорее всего никаких не получится. Ему хватает знания, что не он один не любит это место. И что это сделает пастора свободным. Хоть немного, но свободным. И вот это – уже важно.

- Молчание – знак согласия.

Ему не так уж трудно собрать часть вещей в сумку. Это отдаётся болью в груди, знакомой уже, родной. Из этого ничего не выйдет. Он останется один в любом случае и никто, никогда, не сможет ему с этим помочь. Но у него будет повод вернуться в свою квартиру. Зная, что сделал что-то хорошее для человека, который стал небезразличен. Что этот человек тоже где-то в городе, устраивает свою жизнь так, как считает нужным. Заводит может быть новые отношения, жену, детей. А с работой и жильём… Кольт мог помочь. Годы работы, многие годы, ему почти не на что было тратить жалование. То постепенно скапливалось на счёту, процент соответственно тоже рос. Там в целом хватит на какое-то время. Ему это всё без надобности, но если кому-то может помочь – то пускай. Точнее не кому-то. Гэвину.

В этот раз сборы выходят намного быстрее. Потому что пасторские тряпки он даже не берёт, не смотрит на них. Рамки с фотографиями со службы забирает, что-то ещё, что кажется важным – тоже берёт. Ураганом проносится, игнорируя возмущение, мат и всё это вместе взятое. Даже уклоняясь от какой-то полетевшей в него иконы.

Забирать из дома приходится силой, закинув к себе на плечо, второй рукой крепко держа сумку с вещами. Сопротивление не назвать настоящим. Либо же священник просто не так уж сильно хотел покалечить своего похитителя. Куда приятнее бить в лицо наверняка, чем по спине.

Они уезжают под осуждающее бормотание и даже какие-то выкрики. В голове у Ричарда так шумно от стучащей в висках ледяной крови, что внимания он даже толком не обращает. Да и просто игнорирует окружающих, не испытывая к тем особого интереса.

В машине он отвечает сухо и коротко на все вопросы, холодно обрубая каждую попытку начать с ним спорить или, того гляди, открыть на каком-то светофоре дверь и выйти. Хватает одной такой попытки, чтобы он заблокировал Гэвину, словно ребёнку, двери. Не сказать, чтобы тот действительно сопротивлялся активно или вёл себя как-то несоответственно подобному похищению, но отпускать его, ещё и так, он не собирался. Не теперь.

Добравшись до квартиры, он наконец-то выдыхает. Ставит сумку чужую на пол, стаскивает пиджак и ботинки в коридоре, проходя на кухню, чтобы глотнуть воды. Его понемногу отпускает. И решимость, смешанную с перцем злости, заменяет боль. Глухая, бьющая наотмашь, будто с ледником столкнулся лицом.

Ему ведь нельзя даже касаться.

Усмехаясь тихо, запивая горечь на языке водой из стакана, он понимает, что надо бы объяснить своё поведение и… вообще всё.

- Капитан сказал, что тебя примут в полицию. В другой участок, если хочешь, - конечно же хочет, не с тобой же работать, - Он поговорит если что. Я сказал ему про то дело, в котором ты помог, это его убедило в том, что тебе стоит попробовать.

Его голос совсем тихий и хриплый. Он сам не заметил, что не говорил толком уже давно. Только допросами занимался, но и там предпочитал сухость и краткость, а тут слов оказалось много. Непривычно снова. Только в этот раз учиться вновь говорить не придётся. Гэвин ведь не задержится надолго, наверняка.

И нежелание увидеть разочарованную злость в чужих глазах мотивирует смотреть куда-то на окружающее пространство. На ту же пепельницу с окурками, хотя бы.

- Ты вроде этого хотел. Вдруг это лучше служения тому, в которого не веришь.

Вдох, выдох. Ядом через гортань, за грудину и дальше.

- Я могу помочь с жильём.

Сознание тоскливо скулит, уже не как пёс, а как брошенная собачонка. Крутит хвостом, зажимаясь в угол, стараясь минимизировать удар, который придётся получить от отказа. В пылу непривычных ему ярких эмоций было сложнее сосредоточиться на том факте, что это всё, конечно же, не кончится совсем уж хорошо даже в лучшем случае. В нём говорили армейские привычки брать и делать, это был его последний рывок перед взрывом.

Всё это неправильно было. И садясь за стол, на свой стул, он подпирает голову ладонью. Расслабляет лицо, не пытаясь сдерживаться. Перед Гэвином не хотелось юлить, даже если то было и необходимо в определённом ключе.

Будь его лицо пластиковым, оно бы покрылось мрачными чёрными трещинами, пошло бы пятнами от не заглушаемой ничем боли. Может быть, если бы он выпил, стало бы немного легче. А может быть и не стало бы. Возможно, вечером стоит попробовать. Возвращаться в квартиру всё же было надо. Он ведь взрослый человек, за две недели ему почти удалось это задавить. Примириться. Оттого сейчас, наверное, говорить о чужом потенциальном счастье намного проще. Думать об этом – не так больно. Потому что хотелось бы помочь этому счастью.

- На выплату божественного кредита, конечно, не хватит, но может быть на свадьбу.

Усмешка едва заметная, и глаза приходится прикрыть, чтобы не резало так, чтобы не было заметно, что мысль о чужой свадьбе пока ещё делает больно. Это пройдёт. Потом он будет рад за Гэвина. Искренне и честно. Пока в нём говорил эгоизм.

Если ещё на подъезде к церкви он думал, что сможет настоять как-то, что-то сделать, чтобы вызвать взаимность, то сейчас ему особенно чётко понятно, в стенах пустой абсолютно, замёрзшей квартиры, что это было скорее амбициями. Желаниями, воплощёнными в боевую готовность. Стоило этой готовности остыть, как и всё остальное постаралось спрятаться, чтобы не попало слишком резко.

- Знаю, ты, наверное, зол, но я хочу сделать тебя счастливым.

Слишком честно и откровенно, обнажая душу почти. И потому Ричард не открывает глаз всё ещё. Так ему легче будет снести последний отказ. Прямой. Только после такого он сможет насовсем отступить. Всё же эмпатия и правда не его конёк.

- Подумай о моём предложении. Я не настаиваю на том, чтобы ты остался пока тут, если не хочешь. Я могу оплатить тебе гостиницу.

Выдох ровный, глаза всё-таки приоткрываются и цепляются за вымытую чашку из-под кофе. Говорят, с возрастом становишься сентиментальнее. Возможно, это как раз оно, и пара седых волос на голове тому в подтверждение.

- Может моим желаниям сбыться и не дано, но я могу попробовать помочь тебе с твоими.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Хватка выбивает воздух. Вместо того, чтобы позволить себе судорожно вдохнуть, обеспечив мозг необходимым тому кислородом, он наоборот задерживает дыхание, смотря глаза в глаза, не отрываясь. Не спорит с чужой яростью, не пытается её утешить. Потому что осознаёт её закономерность. Заслуженность. А ещё чем больнее будет сейчас, чем грубее оборвутся нитки и вскроются едва затягивающиеся швы на душе, тем потом будет проще вспоминать меньше. Потому что нечего будет вспоминать. Потому что ничто так не отсекает желание пробовать, как негативная, остро-негативная реакция. Он не обманывает себя. Ему нужна была эта злость. И Ричард делал всё, чтобы вызвать её. На интуитивном уже уровне, как полицейский при допросе, искал желаемую зацепку, чтобы вывести на эмоции. С целью разъярить так, чтобы узнать всё настоящее, что скрывается за напускным. Чтобы докопаться до истины чего бы это не стоило. Такова была его натура и в этом, казалось бы, нет ничего дурного.

Кроме того, как тяжело становится внутри. Как ухает с грохотом что-то металлическое на самое дно желудка, вымалывая ему кости до трухи, мышцы раздирая когтями вороньей стаи. От артерий до капилляров жжёт, будто кислоты залили. Шипит, словно у него вовсе и не чувствительные живые ткани, а пластик просто, набор трубок и плохая пайка, рассыпающиеся осколками стекла копии внутренних органов.

Вдох, когда его отпускают цепкие пальцы, приходится подавливать, чтобы не звучал слишком громко. Ещё на войне учишься так делать, дышать так, чтобы тебя никто не слышал, чтобы враг не заметил, и ты уцелел в очередной перестрелке, где бессмысленно твоё возможное геройство. И сейчас у него своя какая-то война, что грубыми полосками новых шрамов ложится уже не на тело, а на что-то ещё. Что-то такое, чему, наверное, воспевали как раз просьбы о прощении. Чтобы это что-то уцелело. Ему не было известно, становится ли религиозным фанатикам от этого лучше и проще, но самому бы точно не стало. Нечего там прощать и отпевать. Пусть сгорит до основания, до пепла, распущенного по ветру.

И болеть сразу будет нечему. Так, будто ещё шестнадцать, будто свербит где-то под ладонями от желания пригласить на танец. Да только партнёр уже занят, и танцует совсем не с ним. Привкус горького детского разочарования тлеет в гортани, из-за чего горло даже першит, и он неохотно, но откашливается в кулак, будто это как-то может помочь. Не помогает, разумеется.

Слушая всё то, что говорит ему Гэвин, Рик следит за каждым движением. Жестом. За напряжением в плечах. Запоминает эту яркость, броскими алыми красками пятнающую серое тёмное пространство. Тянет руку к спине, жаждая запачкаться в этом, обрести какой-нибудь цвет тоже, чтобы стать хотя бы равным в этом бою.

Но руку опускает просто. Сжимает пальцы в кулак, усмехается одними губами, беззвучно. Не стоит. Это будет лишним.

- Ничего.

Спокойно, печатно-холодным тоном возвещает Кольт, прежде чем сделать всё же полшага навстречу. Так, чтобы всё ещё не касаться ничем сгорбленной усталой спины, но чтобы уже ощущать запах шампуня и слышать чётче каждый выдох и вдох. Руками попытаться обнять, но не коснуться, опустить обратно, не позволяя себе, не решаясь покуситься.

- Мне ничего от тебя не нужно.

Ложь звучит настолько нагло, что он сам даже готов в неё поверить. В то, что вовсе просто так притащил сюда, что злость, собиравшаяся в нём две недели, лишь случайное совпадение. И что лишь она аккумулировала его провести почти целый день за рулём, по сути – пока туда, пока обратно. В нём много недосыпа, кошмаров, выбивших живое, убивших желание спать. Синяков под глазами нет лишь потому, что свои положенные семь часов он старается спать. Через силу, урывками в течение дня, но спать. Чтобы мышцы хотя бы отдыхали.

- Кроме тебя.

Шёпот получается совсем задавленным. Потому что что-то внутри пытается остановить его от неминуемого краха, от того, что прозвучит в ответ на все его слова. Этому «чему-то» вовсе не хочется лишаться положительного ответа, не хочется получать чем-то острым глубоко между четвёртым и пятым ребром. Но всё это неотвратимо. Нужно им обоим, чтобы закрыть это всё. Завершить так, как для обоих будет правильно.

Чтобы один дал понять, что вовсе не хотел ничего этого, и что злость тут самое меньшее из возможных проявлений возникающей ненависти. Чтобы сделать последний глубокий вдох и убедить только в том, что может помочь, может попробовать. Если, конечно, Рид захочет. Хотя, исходя из всех прозвучавших слов, в своём анализе Рик крупно ошибся и вовсе ничего из предложенных благ ему было… не нужно. Возможно, что изначально трактовка всех прошлых диалогов была неверной. Он ведь вполне мог слышать за всем этим что-то не то, да и видеть тоже. Зрелый возраст едва ли является самой надёжной страховкой от желания получить что-то хорошее.

Особенно когда жизнь у тебя не была этим столь уж богата.

Гэвин дышит чаще, и Ричард невольно, но вспоминает как ещё тот может дышать. Как жарко и горячо, произнося его имя, оставляя на кончике языка в поцелуе. Как спокойно и размеренно дышит, когда спит, положив голову ему на плечо, и этот сон достаточно крепок, чтобы можно было зарыться пальцами в волосы и одними губами шептать то, что не говоришь днём. И не быть пойманным ни разу.

Его память слишком хорошая и каждую мелочь хранит как-то особенно тщательно, когда это связано с пастором. Бывшим, наверное, пастором. Он не мог этого знать, спрашивать – не хотел. Потому что не был уверен, что ему нужно это знать, что ему действительно скажут что-нибудь. Что-нибудь не приходящееся синонимом к посылу куда-нибудь.

- Гэвин.

Зовёт тихо, проводя руками над плечами, не касаясь, не находя в себе готовности коснуться лишний раз. Не решаясь будто, хотя его решимость ещё час назад была просто стальной. Да и всегда раньше в той не приходилось сомневаться. А сейчас приходится надавить на себя, чтобы вытребовать себе последний, самый больной удар.

«Я люблю тебя.»

Фраза повторяется в голове несколько раз, но вслух произносить её он так и не начинает. У него уходит долгая минута, чтобы прикрыть глаза и шёпотом повторить сказанное. Потому что знает, что за этим последует. И уловив ноту напряжения в плечах Рида даже не касаясь его, а просто стоя рядом, ожидает ответа.

Ему неизвестно, будет ли в ответ ему ярость или же просто раздражение. Скажут ли ему что-то с усмешкой, не поняв, как можно обладать такой воистину божественной наивностью в таком-то положении и возрасте. В тридцать, под сорок, уже поздновато заниматься построением воздушных замков. Уже ведь хорошо известно, что в итоге с ними будет. К чему тратить эти лишние усилия, чтобы потом загладить фундамент и выровнять всё, убрать сломанные куски этих дурацких элементов воображения.

Туго у него было с воображением, вообще-то. Как и с выражением чего-то чувственного как-то иначе, кроме как действием. И сейчас у него нет такого действия, чтобы выразить необходимое. Потому что никакой возможности коснуться, даже легко погладить – и той нет.

Отступать обратно, всё ещё в ожидании полной реакции, оказывается проще, чем думалось. Потому что так есть шанс, что провокация подействует немного мягче. И достанется хоть и достаточно, но всё же – меньше.

Молчание затягивается, и Ричард качает головой, возвращаясь обратно на стул, доставая пачку сигарет из ящика стола, оттуда же извлекая зажигалку. Зажимает фильтр губами, щёлкает металлическим затвором зажигалки, прикуривая, вдыхая несколько раз коротко, раскуривая табак. Курит он уже спокойно, как танк, потому что едва ли может стать хуже. Куда уж, в самом деле, хуже? Хотя, конечно, эту же сигарету потушить могли об него, но Гэвин так не сделает. Слишком честный, слишком… слишком. Всё слишком. Просто не сделает. Кольт это знает, оттого тянет затяжки медленно, втягивая щёки, выдыхая дым через нос, ощущая, как ожигает носоглотку и пощипывает от никотина и смол.

На самом деле курить ему не нравилось. Да и, в самом деле, не с его профессией эти баловаться. Но чем занять руки, голову, если не этим? В ожидании конца не так уж зазорно позволить себе толику вредной привычки. Если бы ещё налить было что, то и вовсе было бы отлично.

Хотелось запить эту проклятую горечь, появившуюся вовсе не от сигареты.

- Я не знаю лучше, что тебе надо, - выдыхает облако дыма резко, стряхивая пепел в стеклянную пепельницу рядом, легко щёлкнув по сигарете пальцем, - Потому только предлагаю. Всё, что могу дать. Это не так уж много, но что есть.

Не предлагает себя, хотя колется что-то такое на корне языка и в голове крутится, да и в воздухе висит, путаясь в нитках дыма и рыжеватом пятне тлеющего табака. Не нужен он никому. Кроме, конечно, участка. Работа всегда примет его любым, сколь бы не был нелюдим и скуп на эмоции, как бы трудно не давались ему утешения и чувства. Та также проста, пряма и систематична, как всё в нём. В его жизни.

Ему кажется, будто он видит, как расплывается алое буйство красок в Гэвине. В его напряжённой спине, в его плечах и мятой, местами, футболке. Как смешивается оттенками. На фоне всего окружающего, да и самого Ричарда, выглядит… живописно. Красиво не так, как принято общественным мнением. Это красиво как-то по-другому. Будто видишь огоньки костра в ледяной пещере и сознаёшь, что они дают кому-то жизнь. Дадут ещё кому-то. Пусть и не тебе. Ты и сам просто грязный снег, утоптавшийся, свалявшийся в тяжёлую ледышку. Всё, что с тобой может сделать костёр – растопить. И останется только грязь и вода. Всё, из чего, по сути, состоишь. Может ли пламя привлечь вода? Едва ли.

- Ты давал понять, что тебе там плохо. Теперь тебе можно туда не возвращаться.

Разбивать тишину хриплым голосом не особенно хочется, но вероятнее всего это последний их диалог. Так почему бы не продлить его? Чужое долгое молчание восприняв за отказ достаточно мягкий, вежливый даже, закончить всё это не так уж тоскливо. Чтобы помочь сперва, сделать вид, будто в порядке всё. Ведь плохо будет, если у Рида будет какое-то чувство вины. Нужно просто, чтобы не было. Чтобы у того всё было хорошо.

Иначе в чём вообще был смысл всего проделанного?

- Прости, что не спросил сразу, - он докуривает почти до фильтра, прежде чем потушить сигарету о дно пепельницы, выдохнуть последний остаток дыма несколько громче, уголком губ, - Чего ты хочешь?

Он считает происходящее немного абсурдным. Ребяческим. В самом деле, проводить такие беседы в их положении очень уж по-детски, отдаёт каким-то подростковым налётом. Противно даже от себя, что дошёл до этого, но эмоции не были его стихией, и когда накрывали – можно было ошибиться. Это он и сделал. Ошибся. По-крупному. Оставалось лишь немного реабилитировать самого себя. Хотя бы в своих глазах, если и не в чужих.

- На вопрос зачем я это делаю я уже ответил.

Смотрит в затылок мягко совсем. Только глаза пустые, посеревшие сильно, напоминающие просто хорошее крашенное стекло, искусственно вставленное в глазницу. Ненатуральные глаза, а качественная подделка под живой элемент зрения.

- Я люблю тебя.

В этот раз фраза даётся легче. Только режет по языку сильно, но это в общем-то терпимое ощущение.

Жизнь научит его быть более стойким. И пусть на это уйдёт время, но всё пройдёт. Должно пройти. Наступит день, когда он искренне будет радоваться за чужое счастье, а пока пальцы почти дрожат от того, что своими же руками надо заложить этому всему фундамент.

На своих костях. Но что в глобальном масштабе это значит? Пустяк, ради чего-то благого, в общем-то. Люди же должны помогать друг другу. Искренне и безвозмездно. Именно так он будет объяснять это потом. Но это будет потом.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

За всю жизнь он не так много раз испытывал это чувство, что заставляло минуты словно идти медленнее. Время тут же превращалось в патоку, текло густыми струйками, смешиваясь с дёгтем в какую-то адскую смесь, отдающую напрягающим запахом резины и нефтепродуктов. Одна лишь искра – и всё это взлетит на воздух. Нужно лишь едва дать послабление себе, своему терпению, и всё пойдёт прахом. Сгорит в огне, который ничем уже нельзя будет потушить.

Его терпение крепкое. Подобно просоленным канатам, на которых держатся целые огромные корабли на пристани. И он не позволяет себе перестать ожидать ответа. Не позволяет себе оборвать мучительные моменты ожидания хоть какого-то резонанса, какой-то реакции. Произнося те слова, в которые вкладывал больше, чем набор звуков, Рик знал, что делает. Что подписывает со слишком большой вероятностью смертный приговор. Не себе, конечно, нет. Сам он будет жить, возможно, что даже в каком-то роде здравствовать. Смертный приговор тем здоровым остаткам светлого, что давно вытравилось в нём работой, пустой квартирой и войной. Никогда не желавший менять характер, по сути, он сам обрёк себя на то, чтобы испытывать примирение с действительностью сейчас даже легко.

Когда не случается того удара, что казался логичным; того раздражённого недоумения с презрением, что могло появиться в чужом взгляде, в чужих словах – Ричард почти не понимает. Не верит происходящему до конца, но забирает его крупицами, впитывает каждый элемент, голодно до возможного, пусть и обманного, тепла. Он льнёт к рукам податливо, прикрывая глаза, но всё ещё не сводя взгляд с Гэвина. Слушает его, неотрывно, не столько с помощью слуха, сколько чем-то… внутри.

- Ты мне нужен, - слова вырываются сами собой, когда он касается пальцами тыльной стороны ладоней, гладит от кисти к локтю невесомо, - Необходим.

У него прорезается в груди что-то яркое, острое, но ощущение это приятное. Оно жжётся под мышцами, томительно расходится, принося тепло, принося что-то ещё вместе с этим. Это, вероятно, называют счастьем? Тем, от которого начинает слабо кружиться голова и покалывает в кончиках пальцев, когда Кольт отводит руки Рида от своего лица. Когда обнимает его за пояс, притягивая, прижимая к себе так, чтобы ощущать напряжение его мышц через одежду. Лёгкий жар. Одну из особенностей Гэвина. Кожа у того всегда была тёплой, горячей даже, и это хорошо чувствовалось. Всегда приятно.

- Скажи это ещё раз.

Конечно же в повторение фразы ему трудно поверить. И хоть разум обуревает эмоциональным всплеском, и всё переворачивается внутри, сладко расходясь огнём каким-то живым, вечным, он всё ещё ждёт какого-то «но». Чего-то такого, что окажется объяснением такого поведения. Что скажет: нет, Ричард, ты много хочешь, я имел ввиду не совсем это.

Но ничего не звучит.

И у него нет ни единого повода не верить этому человеку, даже если тот и был священником своеобразным, едва ли собирался врать в чём-то подобном.

В квартире всё уже успело забыть о том, что тут кто-то живёт. В этом помещении всё будто замёрзло. Каждая деталь, каждая мелочь – он сохранил всё это. Чтобы редкими вечерами возвращаясь домой – просто смотреть. Касаться пальцами края столешницы, проводить ими по книгам, брошенным возле дивана. Иной раз он садился на подлокотник и просто позволял себе вспоминать, как на этом диване было горячо. И не столь важно, что мышцы тянуло ещё пару дней, непривычно простреливая. Всё это прошло, оставив только воспоминание.

Это воспоминание поросло горьким послевкусием, прорывалось минутами и часами, проведёнными в полном одиночестве. Потому он ведёт пастора, уже явно бывшего пастора, за собой в комнату. Там темно. И кровать заправлена бельём на котором ещё не удалось поспать. Просто потому, что после отъезда Гэвина – он сразу его поменял. А после не спал дома. А если и спал, то не в постели, а на диване. Выключался, падая в нездоровый, некрепкий сон.

У него в голове всё ещё лёгкий хаос, а под рёбрами сжимается хорошо, до боли приятно сердце, каждый раз, когда удаётся коротко, по-мальчишески почти, урвать короткий поцелуй, пока они переходят в комнату. Это затягивает, казалось бы, быстрый процесс. Но ему не хочется спешить. Не сейчас.

В нём всё ещё есть мысль о том, что Рид передумает. Что чем-то его разочарует Кольт и ничего не останется. Что это всё: хрупкое, болезненно-приятное, развалится. И ничего не останется кроме. Даже горечи. И оттого ему хочется быть сейчас неспешным. Хочется выразить каждую мелочь, которую сможет, потому что слов не хватит. И ими ему выражать что-то сложнее, неуютнее, кажется вовсе почти – неправильным.

- Я скучал по тебе.

Шёпот честный, на грани слышимости. Ричард оставляет его вместе с поцелуем на изгибе шеи, прежде чем помогает сесть на кровать. Опускаясь плавно следом, тут же укладывает на спину, вынуждая подтянуться дальше на подушки.

Он раздевает Гэвина без цели обладать им. У него слабо отдаёт приятной тяжестью внизу живота, но на прежнее похождение безумия, богохульного, жарко-пряного, это не похоже. Это что-то ещё сильнее. То, что заставляет его склониться ближе, целуя возле ссадин и синяков так, будто извиняется и за них тоже. Что допустил всё это. Что не приехал раньше. Оставил.

- Хочешь я скажу, почему полюбил тебя?

В его жизни прямота всегда была одним из главных качеств. Строгая прохладная линейность, с которой каждый раз были сложности, как только доходило до какого-нибудь диалога. До кого-нибудь, кто может быть и мог бы стать ему другом. Он всё это обрубал почти на корню. Говорил правду, извещал о ней безразлично, с механическим равнодушием. Ему под силу было врать, и это можно было бы делать на благо отношений с коллегами, но – в чём смысл? Выдуманные миры, распадающиеся при первом дуновении ветра, и ложные положительные отношения могли закончиться полным переворотом карт в другую масть. И никакие козыри уже бы не помогли это просто пережить.

Сейчас эта прямота может сыграть с ним в ту же игру. Оттолкнуть.

Ричард не хочет потерять Гэвина. Только не сейчас, когда едва ощутил, что у них может что-то быть, что они могут справиться с тем, что было, вместе. Приятно ошибаться, когда эта ошибка приносит тебе что-то подобное. Когда внутри оживает что-то, возвращая возможность улыбаться уголками губ, пряча это рвущееся наружу тепло в поцелуях по горячей коже.

Ведя двумя пальцами по ключице, он следом целует её ямочку мягко, прикусывает едва. А затем, опасаясь услышать отрицательный ответ на свой вопрос, встреченный затянувшимся молчанием, делает шаг сам. Запоминает каждый момент, каждое случайное прикосновение. Если он будет делать что-то не так, его оттолкнут. Оставят уже на совсем, поняв, что с ним будет трудно. Пусть это случится раньше, когда это можно снести без тяжёлой боли за грудиной.

- Твои проповеди всегда были невозможными. Неправильными. Но каждый раз я слышал в них человека, который хочет делать лучше не во имя бога, а просто так.

Заглядывая в глаза коротко, Рик касается губами одного шрама, затем следующего. Целует каждый, какой может заметить на загорелой коже, следом бережно касается кончиками пальцев. Вкладывает в каждое движение всю возможную трепетную нежность, которая есть в нём. До последней капли. Оголяет что-то чувствительное, несмотря на полный комплект одежды. И это не та же обнажённость, в которой они оба уже были. С этой он не спешит совсем, вверяя рукам Рида что-то честное, горячее. То, что разломается, если конкретный человек этого не примет. Хрустнет пополам, затем ещё раз, ещё. До мелких кусочков. Осадком, пылью, осядет. И осколочками мелкими, как бриллиантовой крошкой, будет травить. По чуть-чуть.

- Я уважал тебя с тех самых пор, как увидел твою помощь местным.

Поцелуй приходится прямо в середину груди, и губами можно ощутить биение сердца, задержаться, потереться щекой, оставляя в уголках губ что-то тоскливое. Этот рассказ мог закончиться не начавшись. Может быть, всё это, все эти разговоры, не нужны были вовсе. Может быть «я хочу тебя» было весьма более конкретно и сейчас Кольт лишь оттягивал желанное. Мешал исполнению. Снова неуместный. Пустой, как кукла, которую нечем наполнить, нечего нарисовать на безликих чертах.

Мысли поторапливают его. Вынуждают поджать губы, целуя отчётливее каждый шрам. В один момент он садится верхом, притягивает к себе руку Гэвина. Разве могли руки священника, много работающего, выглядеть так? Пусть кожа была чуть огрубевшая, но это не портило словно бы хрупкий идеал. Руки Рида были красивыми. Длинные пальцы, аккуратные ногти, линии ровные, что прощупываются приятно. Ричард целует прямо в центр ладони, особенно чувственно, закрыв глаза. Мягко перевернув ладонь, целует тыльную сторону. Пальцы, костяшки, совсем не так, как касаются рук кардиналов в желании исповедаться и помолиться, выразить благоговение.

Хотя Ричард, определённо, благоговел тоже.

- За честность, - поцелуй на запястье, где ощущается явная нитка пульса, - За настойчивость, - дальше по линии вен, ближе к локтевому сгибу, - За сексуальность, - вместе с усмешкой прикосновение губ остаётся на плече, - За каждый твой плюс и минус. Даже за сопение через перебитый нос, Гэвин.

Ему дают договорить. Дают сделать всё то, что ему, казалось бы, хотелось. Слова недостаточно ёмки. Не так, как можно вложить их в каждый поцелуй, коснувшийся даже едва, лёгким мазком губ.

- Если ты захочешь уйти…

Слова простреливают среди всего приятного болью, окрашивают всё тёмным, до кровавого алого, потому что бесполезно отрицать, что когда-то это случиться, даже если не сегодня, то потом, когда уже прижившись в городе, став полицейским, этот человек почувствует, что заслуживает лучшего, чем Ричард, что может легко это получить – кто бы отказался от такого мужчины, да ещё и в форме?

- Попрощайся со мной. Большего я не попрошу.

Он касается мягко щеки, гладит по скуле невесомо, заглядывая прямо в глаза, прежде чем поцеловать коротко, легко, не принуждая ни к чему кроме, если не будет желания.

- Я хочу, чтобы у нас был хотя бы последний поцелуй. Это много, знаю, но я не смогу отпустить. Никогда не смогу.

Ему просто нужен повод, чтобы не сорваться. Чтобы дать жить. Без него. Как будет нужно. Чтобы не искать и не пытаться вернуть, когда всё это кончится. Ведь это может кончиться уже завтра, верно? Или через месяц. Через год. Это всё равно будет больно. Но прощание всегда расставляет точки, с этим можно будет научиться жить.

- Только если ты попросишь, - усмехается едва, машинно, безлико, - А сейчас – останься со мной.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

У него есть внутри что-то, что обращается животным, что смотрит внимательно, дёргая угловатыми ушами, что тыкается мысленно носом в тёплую ладонь, должную даровать прощение и нести святость покаяниями. Только их покаяния едва ли напоминали хоть что-то близкое к церковному, так извращать подобные ритуалы было подобно попытке дождаться сожжения на костре. Злого, полного ненависти и, конечно, заслуженного, за нарушение всех возможных правил в этой несчастной религии, что так любила наряжать мужчин в чёрные узкие одежды и заставлять тех вещать о сдержанности и целомудрии. Кто вообще придумал, что можно так поступить с Гэвином? Что это будет работать? Глядя на него вообще можно было воспринимать слова о целомудрии серьёзно? Особенно учитывая его манеру подачи.

Слушая то, что ему говорят, как звучит каждое слово, Рик не перебивает. Не спешит разубедить, не торопится оправдать. Потому что знает, что будет непросто. Им обоим. Они уже прожили большую часть жизни в одиночестве, успели отстроить привычки, которые ничто теперь бы уже не поменяло. Никакие уговоры или угрозы. С этим нужно научиться жить, принимать. И то, что воздух квартиры пропитается сигаретным дымом куда сильнее, и хаос этот лёгкий, что добавляет тихому помещению жизни. Нужно будет привыкать работать и жить в рутине, в общей рутине, и в ходе этого всего – не потерять что-то такое горячее, тонкое. Родившееся совсем внезапно. И, может быть, даже не к месту, и не ко времени.

Только и отпускать это чувство Ричард уже точно не готов. Не сможет. Попытался, уверенно задавил работой, забил голову от и до чем-то ещё, так, чтобы на сон оставалось меньше времени. Но всё равно не получилось. Потому более пытаться и не собирается.

Пусть это плохо кончится, но он будет до конца честен и с собой, и с Ридом.

- Я не буду тебя терпеть, - говорит легко, наклоняясь плавно обратно за поцелуем, коротким совсем и простым, серым даже, - Я полюбил тебя таким, Гэвин. И я понимаю, и знаю, что иногда это будет непросто.

Упираясь руками по обе стороны от головы Рида, он наклоняет голову к плечу, прикрывает немного глаза, смотря с какой-то неестественной, незнакомой для него мягкостью. Потому что неоткуда такой было рождаться, неоткуда быть в целом. Она режет его спокойное лицо морщинками полуулыбки, что остаются в уголках глаз и губ. Нарушает привычный вид. Ему на лоб падает несколько прядей, и на какой-то миг он самому себе кажется моложе лет на десять. Ещё неопытный, но уже полицейский, с ещё не остановившимися попытками найти себе место, человека, с которым рядом сможет говорить, что он дома.

Нашёл.

- Тебе тоже будет трудно со мной. Но может быть вместе будет проще?

Ему хочется верить в это. В то, что это не оборвётся слишком быстро. Не растворится так скоропостижно, что у него не будет шанса распробовать. Понять, что это ощущение нужности не приснилось ему, что кто-то увидел в нём то живое, что всегда было, что рвалось, но не было слишком ярко. Ему с этим, наверное, просто не повезло. С эмоциями. В то время, как Гэвин был ярким, пестрил красками сочными, насыщенными, сам он состоял в основном из оттенков чёрных, серых или белых. Их тоже было много, разделявшихся по градиенту и градации, но… всё же никой очевидной цветности и экспрессии. У той было очень локальное выражение. Напоминающее спокойную ярость, не больше.

Опускаясь ещё ниже на согнутых руках, он целует так, как никого и никогда не целовал. Закрывает глаза, пытаясь выложить всё, что сможет. Хоть что-то. Хоть как-то окрасить свои действия достаточно, из последних моральных сил давая этому оттеночные границы. Ему будто необходимо продемонстрировать весь возможных спектр, и оттого Ричард не спешит, не обращает во что-то горячее, растягивая удовольствие.

Всё, что ему нужно – чтобы Гэвин остался рядом как можно дольше. Чтобы успеть рассказать ему в действиях, как тот нужен. Чтобы больше у бывшего пастора не было мнения, будто он может сбежать и оказаться просто забытым. Пусть знает, что это не так. Что у кого-то внутри всегда будет к нему что-то, горячее и больное, острыми краями повреждающее стенки изнутри. Это не пройдёт, скорее всего будет тлеть болезненно всегда, даже когда всё закончится.

Но Кольт не думает об этом. Не сейчас. Ему трудно жить сегодняшним днём, привыкшему к планированию, к обзору перспектив, но в этот момент он старается. Старается просто думать о каждом пойманном вдохе, о звуке голоса, о том, как жар разливается по телу, принося что-то с собой другое. Что-то более чувственное, чем было до этого.

Легко двинув бёдрами, он усмехается в поцелуй, углубляя его, чувствуя, как это плотное давление действует на них обоих. Ему действительно думается, что ширинки придумали вовсе не для удобства, а с целью пытать людей.

Поцелуй становится более влажным, когда Рик углубляет его, когда опускается ниже, ложась всем предплечьем на кровать. Даже через водолазку ощущает жар, исходящий от чужой кожи, улавливает напряжение мышц пресса, будто то отдаётся ему также, ощущается им – также.

Отрывается он уже резче, облизываясь торопливо, выпрямляясь, стаскивая с себя кофту, ероша этим себе волосы, но не отрывая поддёрнутого лёгкой пеленой взгляда от Рида. Наблюдая за тем, как у того вздымается грудь, как приоткрыт рот, как тот смотрит в ответ. И впервые в жизни ощущает, что действительно должен быть тут. От солнечного сплетения вниз ползёт тепло, смывая боль и горечь, возникающую от мысли, что это закончится. Что останется воспоминанием, которое нельзя будет вернуть.

Это всё будет потом. Пусть хоть на один день всё отложится и подождёт весь мир.

- Скажи мне, Гэвин, - он проводит ладонью с нажимом от шеи вниз, пальцами надавливая сильнее, чем ладонью, но обходя с осторожностью ссадины и синяки, - Чего ты хочешь?

Дразнит сознательно, ухмыляется богохульно, с уверенностью двинув бёдрами так, чтобы даже через жёсткую ткань штанов ощущалось напряжение, чтобы эта болезненность возбуждения была для них общей, единой. И это что-то не похожее на то, что уже было. Это что-то другое, более жадное, наделённое чем-то трогательным. То чувство, с которым он наклоняется снова, упираясь одной рукой в матрац, а второй невесомо ведя пальцами по изгибу шеи. Он по-волчьи широко проводит языком по противоположному изгибу, от основания до самой линии челюсти. Его рука ложится на шею, сжимает её слегка, пока он ведёт кончиком носа от щеки к скуле, к виску, прикрыв глаза.

- Ты ведь больше не связан с богом.

Усмешка у него почти тёмная, но не злая, а поддёрнутая чем-то дьявольским, таящимся между приличием и хладнокровием, будто то лишь ждало своего часа, своего человека, которому можно будет показать, даже если и с опаской.

- И можешь получить всё.

Он шепчет на ухо, почти играя в искусителя, прикусывает зубами хрящик несильно, но ощутимо. Целуя в уголок рта, сжимает руку на шее более настойчиво, но всё ещё соизмеряя, не вызывая недостатка кислорода, давая лишь ощущение давления, властного намёка на жажду то ли присвоить, то ли утащить с собой в преисподнюю.

- Я сделаю что угодно, - усмехается хрипло, полупьяно, смотря потемневшим почти до ледяного-синего взглядом, - Так покайтесь, пастор, чего вы жаждете столь сильно, что снятие сана для вас – облегчение?

Чтобы снять с них обоих штаны приходится отпустить и слезть, и даже его кожу словно холодит от отсутствия какого-то ставшим знакомым тепла. Но с этим просто разобраться. Отложить всё в сторону непривычно небрежно, оставшись один на один только. Не за чем спрятаться, дрожь лёгкую не скрыть за случайным движением и плотной тканью.

Трезво оценивая то, что Рид всё ещё не в лучшем состоянии, что того наверняка будут тревожить абсолютно все синяки и ссадины, Ричард старается оказывать на них минимальное давление и вообще, держится аккуратности, несмотря на все свои пожелания и действия, порой граничащие с грубостью. За подобное ему наверняка кто-нибудь уже бы дал по рукам.

Но не Гэвин. И о ком-то ещё с ним думать неуместно, мерзко, оттого Рик и не думает. Когда тянет на себя, сам ложась на спину, когда обнимает так, чтобы кожа к коже, чтобы горячо и тесно, и можно было опустить руку ниже, протолкнув между телами. Обхватить немного грубее нужного, но так, чтобы ощущалось ярче, чтобы движения хоть и лёгкие, но давали разряд по телу. Несмотря на то, что двигать рукой насухую тяжело, он старается быть аккуратным, не причиняя им обоим лишних неприятных ощущений, не торопясь разгоняться, собирая ладонью естественную смазку.

- Тшш, не так быстро, у тебя не настолько всё зажило, - останавливает свободной рукой уверенно, когда чувствует какое-то лишнее торопливое движение, но всё же усмехается, убирая руки, поднимаясь на локтях и целуя мягко, коротко, прикусывая губу почти нежно, - А я не смогу сдержаться, если ты будешь настаивать.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]