На самом деле он не умеет молиться. Искренне и с отдачей. Ему просто не повезло с тем, чтобы поверить в то, что кого-то интересует его судьба, и этот кто-то даже очень сильно на неё влияет и вообще отслеживает происходящее. Не то чтобы Ричард имел что-то против самой концепции божественных сущностей, но однозначно не понимал, что такого уж крайне важного видят в этом некоторые люди. Он понимал смысл и назначение религии, та служила для кого-то отдушиной, а для кого-то способом не винить себя за свои ошибки. Она была нужна как элемент для спокойного сна, вместо снотворного, для наивных сердцем. Но какая была разительная важность для всех прочих – не улавливал.

Если у них у всех была душа, то его душе точно не найдётся нигде спасения. Что бы не говорили солдатам, чтобы вдохновить их на бой, а всё равно остаёшься убийцей. Кто-то из сильно верующих сослуживцев верил, что убийство за свою страну не считается грехом. Омерзительная на самом деле точка зрения, за свои поступки надо уметь отвечать. Хотя бы перед собой.

Его не особенно тревожит, когда Аманда хмуро сводит брови и назидательно говорит о пользе исповеди. Желание говорить с незнакомцами о своих проблемах ему было чуждо.

Вернувшись после службы, он остался жить в городе, но тётушка то и дело напоминала о том, что она, на минуточку: «вырастила вас, юноша, будьте благодарнее». Благо, что город был совсем рядом от того частного сектора, где жила его опекун. Сектор правда больше напоминал пригородную деревню.

Аманда предпочитала сады с розами и камнями, а потому ночной шум города ей совершенно не был по вкусу. Племянник же наоборот предпочитал свет ночных огней в своё окно, отвлекающий от трудных мыслей, да многоквартирные дома. В них оказываешься намного более безликим, чем в частных. Потому что все твои соседи, как и ты, плевать хотели друг на друга и всё дружелюбие заканчивается на дежурном приветствии при встрече в лифте.

Минимальный круговорот лицемерия в природе. Ему этого хватает на работе.

Каждый раз, когда на выходные он приезжал к Аманде, то попадал в мир, где лицемерия больше, чем в крупных фастфудах. Там тебе улыбаются за деньги и по регламенту, а что происходило в этом наборе из домов даже думать не хотелось. Сам Рик не особенно нравился местным жителям за свою холодность к их проблемам. Хотя, конечно, ему было известно, что у мистера Коллинза страшные мигрени из-за проклятого петуха миссис Мэйбл. Только вот как эта информация вообще просочилась к нему в мозг – загадка. Эти люди умудрялись запудрить голову кому угодно.

Относились к нему, впрочем, всё равно неплохо. Лишние сильные руки никогда не помешают в каком-нибудь ремонте. В основном его звали копаться в машинах или стричь ветки в каком-нибудь саду. Зачем вообще простым мирным женщинам такой запас плодовых деревьев, словно они ждут войны?

Каждое воскресение он ходит на плохую проповедь явно не очень хорошего священника и даже не пытается изображать заинтересованность. Его задача просто провожать тётю под руку, поддерживая над ней зонтик, чтобы солнце не напекало ей голову. Домой она уходила как правило сама, ворча про то, что местным службам и наставлениям совсем не хватает чувственности, необходимой в этом тонком деле. Когда Аманда вечером с аристократичным безразличием пила вино, то он особенно чётко понимал – ни в кого она тоже не верит. Но зачем-то ей нужно таковой казаться.

В этот раз пастор Рид даже не пытается затянуть свой монолог на пару лишних минут. Ричард бросает взгляд на наручные часы, приподнимая брови, словно точно засекал время и то не сошлось. Его подобная краткость радовала, лишала необходимости тратить час жизни на лишнюю для него информацию о чём-то светлом и божественном.

Чужая речь была, несмотря на свою явную незаинтересованность, крайне полезной на самом деле. Трудолюбие в жизни было такой важной чертой, что без неё совсем не выжить. Может быть в пригородных местах, вроде этого, можно было как-то выехать по инерции, а города перемалывали пополам за то, что ты ленишься. Либо двигайся, либо тебе перекрошит все кости система, в которой каждый должен работать, чтобы жить.

Несмотря на окружающее его каждый раз после таких монологов брюзжание местных, всё же Кольт относился к этому… одобрительно. Священник ему импонировал своей честностью и при том приверженностью делу, неважно насколько он это самое дело вообще любил. От людей то и дело удавалось узнать, что пастор кому-то помог, что-то сделал, кого-то проучил. В сбитой системе координат это было важно. И даже несмотря на то, что лично ему Рид никогда не помогал, всё же уважение и что-то напоминающее благодарность оставалось.

Обычно он никогда не задерживался дольше нужного. Уходил почти сразу, провожая взглядом красивый круглый витраж над алтарём. У него и без того было много дел, ещё и домой необходимо было уехать не позднее семи часов, чтобы успеть дома принять душ и подготовиться к выходу на работу. О, благослови бог капитана за понимание, и выдачу отгулов всегда ровно на субботу и воскресение. По итогам переработок всё равно было много, так что в желании иметь специфичный график ему пока не отказывали. Если тот сменится на круглосуточную работу, то он будет не против. Ему не нравились кошмары и не нравилась необходимость ездить каждый вечер пятницы к Аманде.

- Ричард, исповедь – это очищение. Задумайся об этом.

Его лицо остаётся полностью спокойным и Рик только кивает, убирая руки в карманы брюк и смотря на удаляющиеся к выходу спины. Что, сегодня никто даже не останется извиняться за то, что плохо думает про соседского кота? Или ещё за что-нибудь?

Он беззвучно хмыкает и бросает взгляд в сторону исповедальни. Деревянная коробка в которой, Кольт знал, будет неудобно сидеть, да и разговаривать тоже. Ему всё ещё не было близким желание кому-то рассказать о своих проблемах, он справлялся с ними и сам, но за рёбрами жжётся забытое уже давным-давно любопытство. Что в сущности ему было известно про пастора? Ничего. Только то, что тому явно не нравилось то, что он делает, и то, что от подобного священника проку было больше, чем от кардиналов, которые сидели где-то в Ватикане, в глубокой задумчивости о судьбах миллионов душ.

Какая ирония.

Шаги в церкви звучат слишком громко. Он привык ходить уверенно, выпрямив спину, расправив плечи и искусственно создаваемое пустым помещением эхо делает всё это слишком громким. Непривычным. Это заставляет слабо нахмуриться. Дверца исповедальни скрипит. Ещё лучше.

- Отличная речь. На потолке был какой-то божественный знак?

Вопрос с нотой иронии, но акцент Ричард нигде не оставляет, чтобы нельзя было подумать, что это издёвка. Всё же умудрившись как-то уместиться на той жёрдочке, что считалась местом для сидения, он закидывает ногу на ногу, скрещивает руки на груди и откидывается на заднюю стенку. Лопаткой чувствует неровности. Дерево плохо отшлифовали и не факт, что после таких посиделок у него не окажется занозы где-то в спине. Или на заднице. Кто знает, что хуже. Вторую хотя бы сам вытащить можешь.

- Пастор, отпустите мне грехи авансом.

Губ касается совсем лёгкая усмешка. Это всё неправильно, где-то на подкорке сознания он это ощущает. Своё некорректное поведение, то, что процесс таких переговоров без видимого собеседника ему нравится. Это странным образом и правда расслабляло. Обычно при разговоре с ним люди в итоге предпочитали этот самый разговор прервать. Спотыкались о безразличный взгляд и спокойный, в меру строгий тон.

А тут его никто не видит. Не сможет осудить. Впервые после рубежа в двадцать лет возникает ощущение, будто можно себя немного отпустить. Перестать держать в стальных силках. Расслабится, выдохнуть более шумно.

Никто не увидит. А местному священнику и того всё равно на все его метания, даже если бы о них пришлось говорить.

Переживания он умышленно оставляет в стороне, сметает, как ненужные, как лишние бумаги со стола, скидывая те в отдельную папку, которую когда-то, но придётся, наверное, разобрать. Годами удавалось её просто держать в стороне. В его планах было и дальнейшее поддержание подобного положения вещей.

- Собираюсь грешить в следующие выходные и совсем не хочу после этого ещё раз беседовать.

На самом деле – не собирается. Ложь даётся ему легко, она часто была нужна ему в жизни, чтобы полностью закрывать свою полезность для общества. Врать приходилось об отсутствии патронов, о отсутствии ранений, о наличии пайка. Это всё поддерживало его в необходимом положении для того, чтобы от его действий была какая-то польза. Свою еду он часто отдавал спасённым гражданским, которые давно не видели оной. И от этого становилось на одну ночь, но легче спать. Теперь и этим было не закрыть тревожные сны. Но с ними легко научиться жить, если это константа. Проснулся, выпил воды, лёг обратно. Главное, что всё равно спишь, сил организм набирается, а больше и не надо.

- Есть какой-нибудь способ особого, экспресс-прощения?

Поворачивает голову в сторону небольшого места под «окно». Оное представляло из себя всего лишь набор отверстий в виде мелких крестов под самым потолком почти. Нужно было только для того, чтобы говорящие друг друга слышали, увидеть там можно было максимум ухо и очень нечётко.

- А перед кем исповедуетесь вы, пастор?

Вопрос звучит неправильно, но ему плевать. Если высшее существо сожжёт его на место за такое отношение к своим служителям, то пусть так и будет. Только что-то никто не торопился над ним давлеть, демонстрируя свою сверхъестественную силу. Он даже бросил взгляд на узкий квадратный потолок исповедальни, замечая, что на том уже начинала появляться сетка паутинки, закрывающая царапины.

- Исповедальня должна быть похожа на гроб?

Ричард всегда был прямым, когда решал о чём-то спросить. Ему не было жалко чужие чувства, не трогали иллюзорные переживания. Если человек не может воспринимать истины в лицо, ничем не смягчённые, то это как минимум не очень хорошо, а как максимум в какой-то момент попадётся кто-то намного грубее него. И тогда будет действительно больно, ведь он всё же такую цель никогда не преследовал.

- Так что, отпустите грехи, и я пойду грешить дальше?

В спокойном голосе мелькает нота пренебрежения. Ведь так обычно и было, верно? В этом весь смысл. Натворить дел таких, что их не может простить никто, кроме некоего божества. А то ведь не ответит тебе, поэтому надо просто чтобы грехи отпустили и продолжать грешить дальше, будто ничего и не было, и никакой урок не был получен.

- А я, пока никто не видит, отпущу вам ваши. Начиная со слишком узких брюк, пастор, вы совсем не бережёте сердца паствы своим внешним видом.

И если его прямо сейчас не поразит молния, то Ричарду даже не стыдно. Впрочем, ему и без того совершенно не стыдно. А должно быть. Но никто не видит его, а ему и того наплевать.
[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

У него грехов на целый вагон с прицепом, и каждый из них можно было считать чем-то непростительным. При этом перед законом он был абсолютно чист, полностью невинен и всё делал только с целью защищать свою родину или простых людей. Иногда надо просто жертвовать человечностью ради того, чтобы кому-то помочь. Для него это было не такой уж трудной задачей, сложить на алтарь своё иррациональное не сложно, когда у тебя этого не так много. Оно бурлит внутри, но всё равно постоянно сдерживается им. С такой жизнью было всего два пути: либо стать резче, либо стать спокойным, как танк. Он невольно выбрал второе и ничуть не испытывал проблем с таким положением вещей. Окружающие испытывали. Иногда.

Ричард слушает то, что ему говорят и прикрывает глаза. Щурится довольно, как кот, и уголок губ приподнимается вверх в беззвучной усмешке. А этот человек ему определённо нравился. По крайней мере эта исповедь уже похожа на что-то терпимое, а не на то о чём обычно говорила Аманда.

Для тёти было крайне важно, чтобы он все свои тайные и чёрные деяния выворачивал перед кем-то чужим. Давал право на осуждение, хоть и мысленное, или, чего доброго, на жалость. Жалость ему была точно не нужна. К тому же что из его грехов вообще бы кто-то понял. Как это говорить? Простите, я убил человека? Сколько раз? Тысячу? Да он не помнил. Первых, как зелёный солдат, ещё считал. А потом перестал. Слишком много. И стрелять стало намного проще, на выдохе, как положено, без лишнего переживания.

- Боюсь, что паства просто не слушает, что вы говорите, если вы удачно стоите.

Он честен. А ещё, вроде как, омерзительно богохулен. Но кому какая разница, если процесс его прямо завораживает?

Никогда прежде ему не приходилось разговаривать с кем-то так. Когда вы оба видели друг друга, но находясь за деревянной перегородкой остаётесь словно бы один на один. И разговор идёт как будто не с тем же человеком, которого ты знаешь, а с какой-то частью своего воображения. Это даёт иллюзию вседозволенности, момент, который тянет из груди слова, распаляя их о жаркое дыхание, вырывающееся из приоткрытых губ вздохом. Вентиляцию в этой коробке не продумали совсем и сидящему в пиджаке и водолазке Кольту банально душно.

- Будь вы без брюк и миссис Кэмбел бы залила проспект с псалмами своей слюной.

В моменты тишины в узком помещении, он хорошо слышит, что рядом совсем никого нет. Эхо церкви хранило безмолвие и это мотивировало продолжать неуместный ни в каких параметрах флирт.

Ему хорошо известно, что познав его характер с ним никто не останется. Потому это всё в рамках иллюзии, полной откровенности. Ради этого же вроде этот угловатый и кривой гроб с паутиной на потолке и был нужен?

- Но я бы точно не отказался покаяться.

Про необходимость для этого вставать на колени он не упоминает, это и без того висит в воздухе известной деталью процесса покаяния. Всё происходящее и без того звучит неправильно и грешно.

Гореть ему в Аду. Аминь.

Ричард вынужденно двигается в неудобной коробке. Та как-то плохо рассчитана на то, что в неё может помещаться кто-то немного шире худосочных фермеров. Он наклоняется вперёд, заводит руки за спину и тянет край рукава пиджака, стаскивая его с себя. Ткань шуршит, сползая с плеч, ему сразу же становится намного легче. Выдох выходит облегчённым и довольным, тихим, но в полной тишине его хорошо слышно. Возможно, что эхо расползалось сильнее, чем он думал. Но это и неважно.

- Простите, святой отец, я согрешил.

На самом деле «святым отцом» считается только Папа Римский, но его это никак не волнует. Он следует не самому корректному варианту поведения, снова отклоняется назад, закатывает рукава водолазки по локоть.

- Меня тяготят греховные мысли, порождённые похотью.

Говоря спокойно, но намеренно немного тише, смотрит на свои руки. Проводит большим пальцем по выступающей вене, оглаживает шрам на запястье. Совсем незаметный, от осколков. Уже так заросло, что почти и не было видно. Только тонкая полоска к которой требовалось присматриваться. Получил, когда прыгал из окна во время захвата. Тогда его угораздило получить осколок в единственное свободное от одежды место, прямо в миллиметре от края рукава. Фортуна была девушкой капризной и поддавалась далеко не с первого раза.

- Так уже лучше? Или есть какой-то особенный регламент прощений? Я не разбираюсь.

Ему хочется пихнуть дверь исповедальни, закрытой на щеколду, ногой, чтобы та открылась и пустила в узкое помещение воздуха. Он отводит пальцем воротник водолазки, чуть крутя головой и облизывает пересохшие губы. Кто бы не придумал так устанавливать исповедальни и ничем не оснастить их с точки зрения воздуха, человек это был плохой и его как раз, наверное, и покарал великий всевышний. За такую омерзительную архитектуру.

Ричард слушает пастора с непривычным удовольствием, потому что прежде все его разговоры с кем бы то ни было так или иначе сводились к весьма неприятным вещам. Ему приходилось говорить или с коллегами, или с Амандой, или с преступниками. Что из этого не выбери – ничего не могло даже в теории доставить удовольствие хоть какое-то, кроме мазохистического. Подобными наклонностями он определённо не страдал. Оттого и меньше грехов замаливать. Ещё бы только его кто-то заставил вообще начать молиться или хотя бы извиняться за себя в определённых разрезах.

Сам перед собой он ответит и без этих пустых и бессмысленных речей. А перед всеми остальными и не нужно.

- Вы, наверное, специально сохраняете такой вид, чтобы Господу было на что смотреть?

В его интонациях исключительное спокойствие, но за ними есть что-то намеренно низкое, скрытое за потенциальной хриплостью голоса, которой не звучит. Но они наверняка оба знают, что это вопрос базового приличия, которое всё ещё удаётся хотя бы частично, но не переступать.

Его трижды должен поразить гром, завалить лавина или сбить машина за происходящее. Потому что искушать священнослужителя не просто грех, а что-то особенно страшное. За такое, наверное, был бы положен отдельный котёл в Аду, если там вообще были котлы. По Данте не было. Но что-то подсказывало ему, наверное, логика, что едва ли кто-то мог сгонять в подземное, в Рай и обратно. Так воспринимал красивые стихи за красивые стихи.

- И говорите намерено небрежно, чтобы паства совсем уж не смущалась того, как ваш голос звучит заинтересованным?

Удар ниже пояса? Возможно. Но Рик прижимается виском к деревянной перегородке, проводит ногтём по внутренней стороне своей ладони. Узнай Аманда что он тут вытворяет и немедленно бы отреклась от племянника, которого воспитывала. Хотя, конечно, назвать этот процесс воспитанием было трудно. Скорее закалкой. Но не то чтобы он жаловался, в жизни пригодилось.

- Так что насчёт отпущения грехов? А то я очень тороплюсь.

Уже никуда не торопится. Да и до семи часов вечера ещё далеко. Но это надо заканчивать, даже очень спокойная и почти отсутствующая нравственная часть Ричарда говорит ему, что стоит отступить. Но себе он признаётся, что ему нравится. И, возможно, не столько сам диалог, сколько пастор, с которым он его ведёт. Чёрная одежда означала безбрачие и целомудрие. И попытка склонить такого служителя ко греху равна чему-то ужасному.

- За авансовое прощение готов платить. Кредит выдаёте? Натурой.

Усмехается тихо, подхватывая всё же свой пиджак и меняя позу. Если он надолго задержится, то обо всём содержимом разговора придётся врать, а настроенным сочинять сказки для Аманды Кольт не был. Она, к тому же, всё же иногда видела, что это неправда. Не стоило лишний раз рисковать её голосовыми связками. За свои нервы переживать не приходилось, те были стальными, и как канаты.

- Подумайте об этом до следующих выходных, пастор, пока, так и быть, придётся грешить и своевременно приходить за прощением.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Отредактировано RK900 (2019-05-24 15:11:10)

Разговор у них выходит за все рамки приличий. И простых, и божественных. Отдаёт чем-то томно горячим, как плавленое золото. Он помнил, что у пастора кожа была с загаром, тёплая даже на вид. Задумывается о том, как бы та смотрелась в тёплом золоте и прикрывает глаза. Зачем он вообще об этом думает, зная, что ему нужно уходить как можно быстрее, чтобы избежать неприятных разговоров? Как всё ещё не случился прорыв инферно и он не провалился сквозь землю, прямиком к Дьяволу, за то, что вытворяет. За то, как обращается со священнослужителем, что искренне должен служить Богу и быть только лишь ему верным. Неправильное, конечно, с его точки зрения решение для мужчин. Выглядело занятно. Однако, Ватикан не особенно смущало. Всевышняя сущность ведь безгрешна. В отличие от людей. А людей если что и изгнать можно, и опорочить.

Когда появляется вереница характерных звуков он только усмехается уголками губ отчётливее, хотя на его лице даже это заметно только если смотреть прямо, внимательно, а не поверхностно. Эмоций у него много, но выражаются они не всегда ярко. Просто особенность. Закалённая опытом и тем, чем он всю жизнь занимался.

Дверь распахивается, защёлка очень жалобно хрустит, ей поддакивают скрипящие петли. Отличный набор.

- Божественной силой вы наделены ещё и чтением мыслей, пастор?

Ричард не спешит вставать со своего места, только вытягивает ноги, складывает одну на другую показательно. Они у него длинные, он мог себе позволить делать это неторопливо, чтобы не зацепить ботинками чужие чистые штаны.

- А то тут очень душно.

Смотрит снизу-вверх, глаза в глаза. Голубая радужка потемнела и от освещения, и от того, о чём они тут говорили. Но он хорошо держит себя в руках, научен опытом и боевой закалкой, поэтому просто наслаждается открывшимся видом. В том числе на оголённые руки, зажатые даже поднятыми рукавами. На шею, которую обрамляла полоска колоратки, при этом делая этот участок тела священника каким-то запретным плодом. Эта белая полоса должна была отражать сдержанность служителя, его приверженность Богу, верную, как собачью. Потому напоминало чем-то ошейник. Не то чтобы Кольту не нравилось сочетание, но своевольному пастору совершенно не подходило по символизму. Его это делало только привлекательнее.

- Я бы сказал: даже жарко.

Ему всё же приходится встать, потому что положение в самом деле неудобное. И от жёсткой поверхности доски, предназначенной для сидения, затекали все мышцы. Всё ещё не было уверенности, что где-нибудь не останется занозы-другой.

У него плохо работал механизм стеснения. Не работал в целом лет с восемнадцати, наверное, когда уже пришлось действовать относительно самостоятельно и самому за всё отвечать. Тогда же, примерно в то же время, пришлось уйти в армию. Там из детей быстро делают тех, кто нужен для войны, хотят они того или нет. Работает, зато всегда безотказно. Те, кто не выдерживают, просто остаются в запасе или на кухне. И все довольны.

- Какая цена вас устроит?

Он замирает ровно за пару сантиметров от пастора, наклоняется к его уху и усмешкой обжигает кожу, когда всё же спрашивает. В его репертуаре много слов, за которые даже вне стен исповедален стоило бы казнить во времена инквизиции на месте. Они всё ещё в святом месте. Совсем рядом алтарь. И Рик соврёт, если скажет, что не хочет осквернить это место своими словами и поступками. А это не тот случай, когда ему нужно врать.

- Назначите мне покаяние за свершённые преступления против Господа?

Всё ещё говорит ниже, шёпотом, что отражается от светлых высоких стен. Касается ненавязчиво, но ощутимо: проводит пальцами от костяшек пальцев к локтю, по оголённой коже. Гладит незатейливо, почти касается губами хрящика уха. Не удерживается всё же, прикусывает совсем слабо, сухо – сухими губами.

Узнай Аманда, что тут происходит и немедленно бы отправила обратно в город, остужать голову. Он и сам бы оказался полностью с ней согласен на редкость. Потому что в голове у него давно не было такого азартного лёгкого хаоса, в котором Ричард всё равно находит порядок. Свой собственный, привычный ему, хорошо знакомый, и всё же чем-то, но новый.

Она бы говорила, что он оступается и ему немедля нужно начать блюсти особый пост. Молиться по утрам и вечерам, чтобы его простили. Все склонны ко греху, говорила она, ведь плоть всё же слаба, но ты должен бороться или умереть. У этой женщины на всё была интересная философия.

- Мне встать на колени, пастор?

Шепчет совсем близко, ещё ближе, словно случайно касается рукой покатого, напряжённого бока. Чувствует игру мышц под ладонью, скрывает свою полуулыбку где-то в чужих волосах.

Ему впору задуматься о том, что потом приходить на проповеди станет сложно. Что ему, имеющему склонность где-то подсознательно жаждать чьего-то присутствия рядом, хоть это было бы и безумно непривычно, будет трудно переварить это. Но у него достаточно упрямства и терпения – никакой спешки. Он вынудит священника самостоятельно пойти к нему навстречу и никак иначе. Рид импонирует ему. И этого достаточно, чтобы не сдаваться. Чтобы давить дальше, используя пока ещё не всю возможную силу.

- Или моя цена намного выше? – отстраняется немного, заглядывает в глаза, немного щурясь, оценивая плоды своих непривычных стараний, - Не могу соизмерять мои грехи и необходимую плату.

Ему тридцать пять, и он ни для кого так не старался в словах, не подбирал нужные, не заигрывал так, чтобы у самого что-то тянуло приятно и жарко внутри. Если эту возможность ему дала всего лишь душная коробка полтора на полтора, то он точно не против заглянуть в неё как-нибудь ещё раз. Побеседовать с преподобным снова. Снова заставить думать не о том, заставить пасть перед всеми возможными идеалами.

Пастор точно не был верующим или верил как-то альтернативно. Не переживал о том, что такое ценности и грехи, не стоило сомневаться, да и за своё будущее после смерти явно не переживал. Но что-то держало этого человека в этой церквушке, что-то заставляло работать несмотря ни на что. Кольт бывал жесток, но только с теми, кто это заслуживал. А принуждать к нарушению каких-то определённых правил – жестокость. И неважно, считает сам Рид эти правила верными или нет. По какой-то причине им следует, значит, на нарушение сразу нескольких потребуется какое-то время.

Или же Рик просто растягивал это удовольствие, собираясь его смаковать. Или же надеялся, что за неделю его рассудок придёт в норму и его перестанет так пьянить от запаха, что идёт от чужих волос. Табак, какой-то травяной шампунь и что-то ещё. Но сочетание отчего-то нравилось.

- В любом случае это же кредит. Платёж внесу в следующий раз.

Не удерживается всё же, тянет к себе за затылок, целует голодно, будто первый и последний раз. Но всё равно вдумчиво, жарко, даже не пытается бороться с влажным звуком поцелуя, в церкви звучащим как громовые раскаты, сулящие наказание грешникам. Прикусывает слабо нижнюю губу, немного тянет, с давлением проводит ладонью по обтянутому рубашкой прессу вверх, к шее, сжатой церковным ошейником.

- А пока могу предложить только аванс.

Отстранившись достаточно мягко, тихо усмехается, берёт с проклятой жёрдочки в исповедальне пиджак и, аккуратно обойдя пастора, направляется к выходу. Эхо его шагов всё ещё звучит слишком громко, но теперь у него и нет цели быть тихим. У него будет крайне трудный диалог с Амандой, если не уедет он немедленно, сославшись на срочный вызов.

***

Так он и в итоге и поступает. Почти сразу садится в машину, едва попрощавшись, и уезжает обратно. То и дело дома, оказываясь в пустой, тёмной квартире, замирая у зеркала, проводит пальцами по губам. Помнит впечатление. И дела на неделе оказались простыми и скорее нудными. В этот раз у него было два ограбления, потому всё, что он мог спасать – это деньги. Они его как люди не тревожили, потому и вышло строго и сухо в итоге.

И потому оставалось время для размышлений. Один раз он даже засыпает на рабочем месте, с очередной переработкой, во имя выяснения точного местонахождения преступника, чтобы поймать того до рассвета. Или хотя бы до обеда. Засыпает и снится ему впервые за долгие, долгие годы не война. Ему снится эта проклятая затянутая колораткой шея, снятся руки в его волосах, прижимающие его лицо к бедру. Просыпается Ричард не веря в то, что его собственный мозг на это способен. Подобного у него не было даже в пубертатный период и это… напрягает. Не на шутку напрягает.

В итоге всё оставшееся время до пятницы с работы он почти не вылезал и в следующий раз, когда уснул, то проваливался в безликую черноту, у которой сновидений не было вообще.

Пятничный вечер проходит в сборах. Более ранних, хотя это иррационально и обычно он наоборот старался чуть не отложить поездку до утра субботы, чтобы сократить количество необходимого общения с дражайшей тётушкой. Она сама была не хуже полковника в армии, беседовать с ней на любую тему было затруднительно. Оттого более ранняя поездка была не особо хорошим вариантом в двойне. Прознай эта вездесущая женщина о том, что творится в голове у её племянника и непременно бы устроила скандал о котором узнал бы абсолютно каждый у кого вообще был слух. Зная Аманду та могла и до работы добраться. Фаулеру правда было глубоко плевать. Кольту вообще-то тоже, но успокаивать истерики не было его сильной стороной.

В итоге уже вечером пятницы, а даже не ночью, он оказывается в пригороде. Паркует машину привычно, уже даже толком не глядя, забросив сумку на плечо заходит в дом со своими ключами.

У Аманды озадаченное лицо.

Не к добру это.

Утро субботы начинается с очень трудного вопроса о том, почему он внезапно вспомнил о приличиях. Но всё решают приготовленные оладьи, тётя смягчается и разрешает «моему мальчику пойти выстричь розовые кусты». Ричард кивает спокойно, переодевается в майку и простые штаны и уходит в сад вместе с ножницами. Под палящим солнцем умудряется даже взмокнуть, от чего по лбу бежит пара капель.

Когда к нему подбегает соседский мальчишка, прося помощи в ремонте какого старого мопеда, он с удовольствием откладывает ножницы и уходит из этого треклятого сада куда подальше. Не понимал он любовь тёти к этому цветнику. Ещё и шипы были большие, словно не у домашних кустовых роз, а у диких. Впрочем, зная Аманду, та могла и специально такие посадить, чтобы никто не обламывал ей цветы. Местные могли бы.

Когда они уже подходят к нужному забору, капли пота стекают на глаза и от этого возникает самое неприятное из возможных ощущений. Он поводит плечами и сухим краем майки на ходу вытирает лицо, добираясь до гаража.

И когда Рик опускает майку и зачёсывает рукой назад волосы, то видит пастора, стоящего в тени и смотрящего прямо ему в лоб.

- Жарковато сегодня, верно, пастор Рид?

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Копаться в том, что местные очень громко называли техникой, порой было даже увлекательно. Какую только задачку в процессе не найдёшь, ведь с такими раритетными вещами никогда не угадаешь, зачем тут какой-то новый, явно не заводской болт, или зачем тут запаяно и видно, что криво, но запаяно. Кладезь уникальных решений.

То ради чего его позвали на этот раз выглядело угрожающе плохо. Не то чтобы Кольта это хоть немного напрягало, и не настолько плохих пациентов вытаскивали с того света. Он, конечно, не хирург, но пока в его руках ничего не ломалось. За исключением костей. Но это как правило было необходимостью, рабочим моментом. Ничего особенного, ничего личного.

- Вы как раз можете пока попробовать вариант с молитвами.

Он проходит дальше в гараж, забирая у заказчика ремонта все инструменты и выслушивая тихие причитания о том, что его ласточка совсем захворала. Судя по виду ласточки той вообще требовалась пересадка пары органов и возможно эликсир молодости. В таких тонких моментах работы с ласточками на моральном уровне он не разбирался. Его интересовал только технический.

Наличие рядом отвлекающего фактора определённо будет не самой благотворной вещью. Потому что стоит только едва сесть на табуретку, размяв руки и шею, и начать копаться во внутренностях доверенного мопеда, как взгляд сам собой падает отнюдь не на детали, а на обтянутую штанами задницу.

Чёрт. Жарко, как в Аду. Можно уже просто его сжечь?

- У вас что, нет других штанов?

Опускает взгляд обратно в механические внутренности, забирается в те руками, пачкая пальцы во время поверхностного осмотра того, что вообще творится с подопечным. А подопечный был в отвратительном состоянии. Судя по всему, собирали не единожды, и даже не дважды, а намного больше раз. Не хватало уже части креплений, тормозной ремень выглядел похожим на растянутую мочалку.

- Отвлекает.

Поясняет в итоге, и взгляд снова, на этот раз уже показательно, спускается на филейную часть. И правда выглядело непозволительно… кажется, у него уже была переработка, если контролировать подобные мысли выходило с трудом. И за неделю ничего не выветрилось, не переболело, как случайное увлечение, глупая, нелепая интрижка. Только закрепилось, заныло чем-то ещё, увереннее, настойчивей.

В иное время он бы решил, что Рид ему просто нравится. Как обычно нравятся люди, которых ты хочешь затащить в постель и потом получить что-то после. Но у него такие замашки остались где-то в прошлом. У него даже с первым складывалось только с расчётом на то, что говорить с ним будут по минимуму и это будет не на его территории.

В свою квартиру он никого не был намерен пускать.

Рик снова возвращается к своему делу, ради которого его и позвали в этот гараж. Ковыряется с усердием, со вкусом, запачканными в масле пальцами тянется к инструментам. Ему бы придумать, чем заменить проклятый ремень, если аналогичного явно нигде не найти. Он вообще был не уверен, что такие производят ещё. Сколько этому мопеду лет? Сто?

Неподалёку вообще находилась заправка где продавались в том числе и некоторые запчасти. Он часто останавливался там, чтобы заправиться. Стоило добраться до туда, чтобы узнать, можно ли хотя бы в теории найти такой артефакт. И пару других артефактов, потому что оба ремня выглядели паршиво, да и барабан, на который они были натянуты, на самом деле тоже.

- Не поможете?

Вообще-то помощь ему не нужна.

Вообще-то на это полностью наплевать, и он делает это со злым умыслом. Бог бы покарал его на месте за то, что Ричард делает, но что-то всевышний никак не торопится. Если кто-то и видел всего его корыстные мысли, то ничего не делал. В том, что их увидит священник сомневаться не приходилось. Тот явно был умён. Хотя, конечно, мог и не повестись на такую провокацию, мог и не пойти навстречу снова этому неправильному поведению.

Их не разделяет исповедальня. И оттого напряжение как-то меняется. Оно становится вязче, гибче. В чужом присутствии богохульствовать и порочить образ Рида он не начинает. Делает это вымерено, аккуратно. На грани того, что это кто-то заметит, но всё же сам отслеживает, чтобы вытворяемое было достаточно безопасным.

Он касается руки подошедшего, сам направляет её в нужную сторону. Пачкает кожу чёрными разводами, словно случайно проводит большим пальцем по запястью, по едва заметному шраму на пальце. Интересно, как и откуда? Когда гладит по ладони, по внутренней стороне, с нажимом, выглядит интимнее, чем должно бы. Это простое прикосновение, но он вымеряет давление и показательно облизывает сухие губы, смотря глаза в глаза.

Усмехается тихо, отмечая реакцию.

Это будет крайне интересный ремонт, намного интереснее всех прочих, в которых приходилось принимать участие. Обычно ему за это говорили только простое спасибо, иногда давали чем-нибудь угоститься со стола. В этот раз его это всё вообще никак не интересует. Тут есть пастор и это уже привлекательно.

- Опустите руку и сожмите сильнее.

Снова возвращается к делу, но не забывает сопровождать полу двусмысленными словами, брошенными без явного умысла для окружающих. Смотрит снова снизу-вверх, и явно не испытывает от этого никаких проблем. Ему это в своём роде даже нравится. Было что-то такое в том, чтобы на какое-то мгновение пожертвовать своим привычным ледяным контролем. При этом Рид словно просто весь состоял из расплавленного метала. Обжигал, но это нравилось. Когда горячая сталь с шипением соприкасалась с его холодными свинцовыми углами.

- Сильнее.

Это звучит неправильно хрипло, но Джон, потягивающий пиво на скамейке у дома, даже ухом не ведёт. Его видимо ничего не удивляет, да и не слышно наверняка из гаража, как тихим полушёпотом это разряжает тишину и жаркий воздух. Это даже не попытка дразнить. Он умышленно позволяет себе быть настолько грешным, насколько вообще возможно. Словно ждёт кары, испытания, прощения. Чего-нибудь. Эти руки, помогающие ему в деле, были же наделены какими-то особыми свойствами. Не самим их обладателем, а тем, кто посвящал его в священнослужители. Ведь было что-то. И отчего-то это неправильно заводило.

Уж получше, чем этот дурацкий мопед, который действительно не заводится как ты над ним не колдуй.

- Вам не жарко, пастор?

Уточняет спокойно, уверенно, но ухмылки, мелькнувшей в уголке губ, не скрывает. Искры в голубых глазах тоже, смотрит ими всё ещё снизу-вверх.

Через сорок минут этой возни мопед всё же согласно заводится. И даже работает. Но он всё равно сообщает хозяину, что ремни и барабан нужно менять, и, может быть, на следующей неделе он привезёт замену. Если где-нибудь в городе отроет такую древность.

***

Проповедь снова звучит неправильно, но вдохновляет людей. Каких-то. Других же частично возмущает. И видимо за неделю его отсутствия у всех накопился целый ворох грехов, потому что к исповедальне невольно выстраивается очередь. Кто-то прямо у прохода в сторону оной и стоит, кто-то сидит на скамейке, близко к алтарю, ожидая, когда придёт очередь.

Ричард успевает проводить Аманду и вернуться, а количество страждущих сильно не уменьшилось. Сегодня он снова в водолазке, с закатанными руками, хотя и было достаточно жарко. Предпочитал сразу так и ехать в город, потому и одевался подобным образом на каждый приход в церковь.

Он садится сильно поодаль, так, что в тени, падающей из-за стены и света из окна, его даже и не видно, всего одетого в чёрное, прикрывшего глаза словно в попытке лёгкой дрёмы. На самом деле спать ему не хочется, но так легче коротать время. Скрестив руки на груди, вытянув ноги. На обратной стороне век неправильные картинки. Там чернота вперемешку с красным, но на этот раз это не кровь, как бывало в его кошмарах. Там алые искусанные губы, хриплое дыхание, ладонь, опущенная за пояс этих проклятых узких брюк.

К моменту, когда приходит его очередь, проходит уже часа два с небольшим. Такими темпами ему придётся уезжать даже прежде, чем потенциальная новая исповедь дойдёт до чего-нибудь.

Но только стоит последним людям покинуть стены церкви, и Кольт прикрывает массивные двери. Привычным, уверенным шагом идёт в сторону исповедален, заходит в открытую, но дверцу за собой не закрывает. Погода не располагала к тому, чтобы закрывать оную.

- Простите меня, святой отец, я согрешил.

Усмехается тихо, с нотой иронии, касается пальцами деревянной перегородки, прижавшись к той виском.

- Меня влечёт к мужчине и к тому же принявшему обет безбрачия.

Они возвращаются словно на неделю ранее, и, он говорит настолько откровенно честно, что это можно воспринять за настоящую исповедь. Если бы только в настоящей исповеди можно было вести себя так.

- Я жажду молиться так, как он меня научит.

Звучит настолько неправильно, насколько вообще возможно. Молиться. Не умел и не собирался учиться, к тому же крайне не любил сам процесс, в котором, по идее, надо было вставать на колени и, соединив ладони, разговаривать с воображаемым другом. Звучало абсурдно до безобразия.

- Покаяться за все грехи, которые совершал и ещё совершу.

Голос становится чуть серьёзнее, потому что его грехов и правда было слишком много, настолько порой тяжёлых, что это не исправило бы ничего. Многие оправдывали себя тем, что у них не было выбора. Но у него он был, всегда. Просто выбрал то, что выбрал. Не жалел, не винил себя за него. Но кошмары снились.

- Кажется, я грешен на очень большой процент по кредиту, пастор. И может быть даже на штрафные санкции.

Он честен и с собой тоже. Ему хочется продолжить с того самого места на котором они остановились. С того поцелуя, от которого было жарко в груди, с тех грешных, богохульных действий, оставшихся где-то между ними.

Но игра стоит свеч.

Возможно, ему правда нравится Рид. Оттого происходящее приобретает всё более и более быстрые обороты. Потому что, что тогда он будет делать? Это ведь не уйдёт на самом деле дальше всего этого, это понятно. Что бы не держало этого человека в той одежде, в которой тот каждый день ходил, это что-то явно могло вовремя остановить происходящее.

Священник был определённо человеком волевым и сильным. В его походке, в его действиях виделось что-то строгое, немного схожее с его. Пока Ричард не мог распознать что это точно, но это их словно роднило. Будто могло ещё больше, двух людей, умудрившихся так познакомиться.

Ему бы самому прервать на приятном моменте игру, а не продолжать давить. Но обхаживать местного пастора ему нравится. И очень неправильно нравится.

- Вы отпустите мне мои грехи?

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

В церкви очень тихо после того, как люди из неё ушли. Не было больше брюзжания по углам, перешёптываний на тему того, что пастор как-то особенно спокойно прочитал проповедь в этот раз. Удивительно, как апокалипсис друг другу не пророчили, основываясь на факторе чужого терпения. А терпение видимо было и достаточно уверенное, если Рид смог выдержать то, что происходило во время проповеди и после. В этот раз даже были какие-то вопросы, уточнения, сравнения. Сам Ричард наверняка бы не стал отвечать, сославшись на то, что на всё воля Господа и занимайтесь этим сами, как хотите. Одна из причин, почему ему никогда нельзя была стать священником. Его просто не волновали чужие тревоги, чужие переживания. Он мог утешать детей, чьих матерей собирался спасти из рук какого-нибудь маньяка. Мог обнимать этих плачущих женщин, переживших то, что сравнивалось со смертью. В нём было сострадание. Но он оставался спокойным. Рекурсия боли в мире естественна. И если бог есть, то он её допускает. Ещё одна причина не быть священником – обвинение того, кому должен служить. В его понимании он должен был помогать избежать, а не утешить. Утешение – пустая трата времени и слов.

В момент разговора с пастором он совершенно не спокоен. Его голос всё ещё ровный, хоть и хрипловатый от накатывающего противоестественного желания, да и лицо всё ещё не выражает действительно яркой эмоции. Но внутри клокочет, бурлит, с лавой поднимается по венам и артериям.

Ему действительно жарко. Но жар этот приятный, который он только подгоняет, словно распаляет костёр в засуху.

Кольту всегда было свойственно хладнокровие, но когда рядом с тобой кто-то настолько взрывоопасный, то становиться сапёром достаточно трудно. Всё же он простой пехотинец, куда ему до таких точных вещей, в которых надо было очень тонко работать на смерть. Слишком много его знакомых сапёров в итоге просто подорвалось.

Последние слова звучат предложением. Повисают в тишине церкви, что наполнялась прохладой из-за отсутствия в ней солнечного света. Почти блаженной. Этого хватало, чтобы остужать разгорячённую кожу рук. Он проводит по предплечью от запястья к локтю и этим немного унимает случайно пробуждённую бурю.

У него было разное в жизни. За тридцать с лишним лет чего только можно было не натворить. Попробовать. Но чтобы искрило под поясницей, жгло где-то неопределённо в груди – занятное, необычное ощущение. Это не азарт, с ним он был знаком и давно уже потерял к нему прежний вкус. Просто вытравил тем, чем занимался. Там было не до азарта.

- Научите молиться?

Спрашивает ровно, облизнув пересохшие губы, и не двигается. Либо сейчас рывок в пропасть, в бездну, так, что можно достать до самого дна пресловутого подземного мира, либо шаг назад. И дальше по известной дороге. Совершенно не обязательно пасть во всех смыслах, чтобы жить дальше спокойно.

Но прикрыв глаза он снова видит втиснутое в узкие чёрные тряпки тело, видит взгляд, серо-зелёный, насыщенный. Притягивающий. Ему не трудно смириться с тем, что у него нет никакой моральной планки. Ту иногда выжигает, когда всё, что ты делаешь, всё, с чем ты связан так или иначе аморально. Либо ты сам поступаешь так, как, наверное, не следовало, либо же кто-то другой. И если у тебя есть цель спасти, то у кого-то может быть убить. Выбор очевиден.

Аманда возненавидит его. Предложит сжечь на инквизиторском костре и отречётся. Несомненно, отречётся. Скажет, что воспитывала не так. Что он предал всё, что она для него сделала. Ведь рос хорошим мальчиком.

Плохим его сделала жизнь, и он сам.

- Я никогда прежде не молился, пастор.

Честен, но голос совсем не тот, что подобает таким словам. Заигрывающий, нарочито выделяющий слова так, чтобы акцентировать внимание на этом «никогда». Чтобы отвлечь на эту мысль. Даже ведёт ногтями по деревянной перегородке, рождая скребущий, медленный звук.

- И не хочу раскаиваться.

Шёпот опускается до совсем интимного, будто это страшный секрет, который никому нельзя рассказывать, даже на исповеди, где должен покаяться. Но нет, он не раскаивался. Ему не было плохо от того, что вытворяет. Его не мучила совесть за сведение человека, принявшего сан, куда-то не туда. Ничего в нём не поддерживало мысль о том, чтобы отказаться от запретного плода. Потому что они не в райском саду и да, он грешен. И ему плевать.

- Мне нравятся эти мысли, - он тихо, аккуратно поднимается со своего места. Бросает взгляд на открытую соседнюю исповедальню, на вытянутые ноги, - Каждая из них. Даже самая богохульная и грязная.

Ричард подходит ближе, проводит рукой от лодыжки Рида вверх, к бедру. Поднять, подвинуть, чтобы была возможность почти зайти в узкое пространство исповедальни. Для этого приходится наклонится, но это сущие мелочи. Потому что в следующее мгновение он педантично поправляет ткань на своих джинсах, подтягивая немного вверх, чтобы не повредить одежде. И опускается на колени. В такое положение его не смог поставить никто. Даже человек с автоматом, нетерпеливо вынуждающий выбрать сторону немедленно. Ничего бы от этого не изменилось тогда. А сейчас у него нигде не вздрагивает от этого странного согласия со своим положением. Не тревожится. Всё под контролем.

Ноги пастора оказываются по бокам от него. Он сам так сел, чтобы оказаться между. Двумя руками ведёт от коленей к бёдрам, смотря глаза в глаза, не скрывая полосы усмешки на губах. В чужом взгляде ему видно, что это положение, это принятие действует правильно. Точнее неправильно. И их должно бы сейчас сжечь или как минимум низвергнуть куда-то в инферно.

- Вы готовы простить даже это, пастор?

Ладонью с нажимом проводит по внутренней стороне бедра вверх, останавливается у паха, сжимает и разжимает пальцы, давит ладонью, следя за чужим лицом, за каждой реакцией.

Ад немного его подождёт. Сегодня он занят.

Пространство исповедальни чертовски узкое, но он вынуждает то стать ещё меньше, закрывая дверцу на щеколду. Из-за этого Гэвину придётся согнуть ноги в коленях или как минимум положить на плечи и спину Кольта. Того устроят оба варианта, но второй был бы удобнее. Лишить их обоих хоть небольшой прохлады воздуха – немного садизм. Зато так будет чувствоваться всё острее. На самом деле воздуха обоим хватит, но ведь чем больше соприкосновения, тем то отчётливее. Даже если то вынужденное. И неудобное. Запомнится много лучше. Впечатается.

- Вы же простите мне осквернение святого места?

Взгляд у него тёмный, улыбка хмельная. Пальцы ловко разбираются с металлической пряжкой ремня, с молнией, с пуговицей. Ткань и правда чудовищно узкая, он даже не хочет представлять, насколько в той могло быть некомфортно в отдельных случаях. Хотя мысль об этом даже странно нравится.

Ричард задирает ткань рубашки, расстегнув пару нижних пуговиц, отводит чёрные полы в сторону, чтобы провести языком по кубикам пресса вниз, прикрыв глаза. Он приподнимает Рида за задницу, чтобы сдёрнуть штаны с бельём немного вниз. Совсем чуть-чуть. Так, чтобы сидеть приходилось ещё не касаясь голой кожей доски, но чтобы обнажить достаточно. И чтобы было комфортно им обоим.

В момент, когда он облизывает губы и наклоняется, прижимаясь слишком влажно и откровенно, ему слышно только совсем слабую реакцию. Но и этого достаточно. Сойдёт за согласие на продолжение. Тем более остановиться сейчас это навредить своей самооценке слишком сильно. Рик не особо обходителен в постели, но сейчас смягчается, поддаётся. Горячим расслабленным языком ведёт по коже, приоткрывает рот, опускает голову, закрывая глаза и делая вдох через нос. Ему знакома техника, но практиковать её приходилось слишком редко. В армии иногда приходилось туго. А всё остальное время он предпочитал вести.

Челюсть немного ноет, но это терпимо. Одна рука поднимается вверх, под рубашку. Он то гладит, то царапает без силы напряжённый живот. Второй рукой двигает себе в такт, пытаясь подобрать нужную скорость и самостоятельно адаптироваться до конца.

Когда у него выходит полностью свыкнуться с ощущением тяжести на языке и начать опускаться постепенно немного ниже, слышится характерный стук входных дверей. Эхо шагов, небольших каблучков со сломанными набойками, спешно двигающихся к алтарю.

- Пастор Рид?

Ричард усмехается и это отстреливает ему болью в напряжённую челюсть, из-за чего он задавленно мычит, невольно посылая вибрацию.

- А, вы всё ещё принимаете исповеди? Это хорошо, я как раз за этим.

Этот голос кажется знакомым. Жена Кэмпбела? Та самая, что сверлила Рида настолько похотливым взглядом, что её даже муж одёргивал на каждой проповеди? Хорошо… очень хорошо.

- Ох, простите, я так переживаю последнее время. Муж, кажется, нашёл себе кого-то, и я грешным делом думаю всыпать этому кабелю по первое число, но, наверное, я и сама от этого начала искать утешение на стороне.

Рик даже не думает останавливаться, только толкает пастора в бок, чтобы тот не молчал. Заглатывает глубже, сглатывая слюну, прижимая язык и поднимаясь наверх. Двигается по спирали, сменяя темп на более быстрый. Он вовсе не издевается. Хотя… нет, издевается.

- Меня так часто терзают мысли о молодом крепком теле. Ведь мой муж уже давно не в той форме, в какой был, когда мы с ним познакомились…

Ему хочется закатить глаза, но вместе этого Ричард только меняет темп, втягивает щёки сильнее, и пальцы, соединённые кольцом, тоже сжимает сильнее. Неожиданно, но то, что они настолько близки от раскрытия этого воистину мерзкого богохульства, очень мешает уже ему самому. В джинсах больно и неудобно, и в один момент рукой даже приходится немного поправить, чтобы ощущение стало хоть немного сносным. Стараться становится легче ради того, чтобы иногда поднимая взгляд подмечать покрасневшие скулы, а в голосе слышать сдержанные резкие выдохи.

Ему дышать приходится по строгому алгоритму. И подавлять влажные звуки, которые могли бы то и дело вырываться. Только когда пастору становится словно легче держать себя в руках, он совершенно не собирается оставлять это так. Убирает руку, обеими ладонями забираясь под рубашку, поднимаясь к груди, надавливая, грубо, собственнически. Опускает голову как может низко, несколько раз, стараясь не давать себе паузы и не поперхнуться. Его терпение играет на руку и этого не происходит. Было бы… неудобно.

- Вот был бы мой муж в такой отличной форме, как скажем вы, пастор…

О да, отличная форма. Ричард согласно возвращает пальцы обратно, чувствуя, как немеют губы, растягиваясь. Но он не может сказать, что это так уж неприятно до конца. Когда привыкаешь становится даже хорошо. От отдаваемых в ответ реакций.

- …и я бы совсем забыла думать о каких-то других мужчинах.

Кольт уже не мог. Гладя то по животу и груди, то по спине, поднимался совсем только если почти не хватало воздуха. Приходилось делать вдох совсем тихим, чтобы его не услышали, опускаться снова. Колени тоже саднило от положения. Пол слишком жёсткий и мышцы бёдра напоминали о положении лёгким покалыванием. Но это не то чтобы очень ему интересно. Он отметает в сторону, обещает заметить потом, сейчас сосредотачиваясь на том, как бёдрами ему подмахивают в ответ – и Ричард никак не мешает этому, принимает, тормозя лишь в меру необходимого ему, чтобы всё же контролировать ситуацию. Как пальцы путаются в его волосах, как давят порой на затылок.

Ему нравится видеть это грехопадение. Ощущать это священные руки на своей голове, толкающие ко греху, вынуждающие быть внимательнее и быстрее. Эта сцена вырежется у него на подкорке. Вместе с этими глазами и хриплым голосом, с душной исповедальней, где за тонкой деревянной перегородкой сидит женщина, которая мечтает коснуться этого тела. Тела, которое в его, Ричарда, руках.

Он усмехается насколько может. И ему ни капли не стыдно.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Он беззастенчиво продолжает следовать избранной им линии поведения. Действует тихо, но словно нарочно почти не скрывается на самом деле. Стоит только немного изменить манеру движений и тут же появятся слишком однозначные звуки, которые женщина за перегородкой может воспринять и на свой счёт.

Обойдётся.

Ему приходится немного качнуться вперёд, чтобы разогнать немного кровь в ногах, и чтобы давление в паху ощущалось немного, но всё же меньше. Это оказывается чертовски трудной задачей даже для его терпения, которое прежде никогда не давало ни в чём сбоев. Даже в самых трудных ситуациях.

А сейчас всё говорит только о нетерпении. И язык, которому он быстро нашёл применение, и втянутые щёки, и взгляд снизу-вверх, в поддёрнутые поволокой глаза. Неправильно испытывать удовольствие от мысли, что ты делаешь что-то греховное с посвящённым. Неправильно хотеть, чтобы тот не сдерживался, а матерился в голос, чтобы сжимал волосы сильнее, чтобы тому трудно было контролировать себя.

Вопреки всему, он ощущает, что пальцы у пастора аккуратные. И Ричард поддаётся. Не каждое мгновение, но порой поддаётся, ровно и чётко следуя задаваемому ритму. Так, как того хочет Рид. Но изводить его намного приятнее, отдаёт чем-то жарким в груди. Как пламя, что кусается, опаляет кожу чёрным. Если это так, то у него вся грудина в копоти и ожогах должно быть. Но ничего против он не имеет.

- Вы думаете стоит? А вдруг он опять смотрит на каких-то девиц?

Женщина настойчивая и активно пытается вызвать явно другую реакцию. Кольт начинает жаждать под каким-нибудь предлогом выйти и постучаться к этой особе. Прямо так. С покрасневшими, влажными губами, спокойно утирая каплю слюны и естественной смазки с уголка губ. И пусть думает, что хочет, или бежит в ужасе. Но нет, он не позволил бы себе этого. Не потому что ему было бы неудобно или что-то ещё. В его планах совсем нет желания подставить человека, который вроде как сейчас доверял ему. Позволял творить с собой что-то богохульное, противоестественное с точки зрения религии.

- Знаете, вы, наверное, правы, да…

Он отчётливо слышит чужое разочарование и сопровождает его наклоном головы, так, что меняется угол и ему оттягивает щёку, немного словно царапает горло. Но Ричард продолжает сохранять правильное дыхание. Видит бог ему трудно сохранять эту тишину, когда хочется, чтобы его старание было слышно. Всё же для него это действительно первая… молитва за много лет.

- Спасибо вам большое, пастор Рид. До свидания.

Эта миссис, как её, из головы совсем вылетело из-за увлечения куда более важными вещами, Кэмпбел, натужно, искусственно всхлипывает от расстройства. Игра неудачная, томный вздох мог бы даже сбить настрой, если бы Рику вообще было до этого какое-то дело. Его больше волнуют удаляющиеся шаги, звук закрытой двери, хлопнувшей металлическим засовом.

Вместе с этим звуком он опускается так низко, как вообще получается. Ресницы дрожат и держать рот открытым на самом деле чудовищно трудно, вместе с тем продолжая вдыхать ровно, чтобы не поперхнуться. У него даже слабо слезятся глаза, но это не столь важно. Язык прижимает, ведёт по ощутимой под ним вене. Глотает, не двигаясь, и поднимается резко, потому что такое сокращение действительно болезненное. Но полученный стон, когда в гортани буквально ощущалась горячая пульсация, компенсирует это.

Он даёт себе передышку, обхватывая просто в кулак, двигая рукой скорее с целью раздразнить, чем как-то помочь неудобному положению.

- А у вас ангельское терпение.

Ухмыляется, облизывая ноющие губы, дыша хрипло, тяжело, как будто очень-очень долго бежал с большим довеском на спине. Если бы не занятия спортом, его лёгкие бы сейчас просто сгорели без нужного количества кислорода. А воздух вокруг кажется густым, вязким, таким, что не проходит в дыхательные пути и из-за этого существовать становится очень трудно.

Голос у него совсем сбитый, по слишком явной причине, характерный. Самому себя со стороны так слышать непривычно. Потому что не звучал так. Потому что всегда ему почти до механичного без разницы. Он умеет доставлять удовольствие, но про своё тоже не забудет.

А сейчас в голове туман, и хочется ещё. Хочется слушать этот голос, хочется ощущать это чужое нетерпение. Буквально пробовать на вкус.

- Я начинаю испытывать симпатию к молитве. Вашими стараниями.

В тишине, разрываемой дыханием, характерно бренчит ремень, расстёгивается молния. Сдержать облегчение почти не выходит. Потому что действительно было уже чудовищно больно. Теперь легче. И снова опуская голову, быстро облизнувшись, вторую руку он так и оставляет внизу. Запускает под одежду, сжимает сам в кулак. Слишком сухо и оттого неприятно. Поэтому руки приходится поменять. Становится намного лучше.

Только теперь в помещении эхом прокатываются влажные звуки. Не совсем в унисон, потому что подстроится даже под самого себя у него не выходит, потому что держать это всё уже трудно. Он двигает головой быстрее, втягивает щёки сильнее. И от этого мокрые звуки такие, что напоминают почти симфонию. Заменяют отсутствующий церковный хор.

На языке отчётливо ощущается тяжесть, и вместе с ней – появляющаяся пульсация. Он снова убирает руку, гладит ей по животу, очерчивает рельеф кубиков пресса, поднимается выше. Цепляет ногтём сосок, поднимается к шее. Надавливает, хотя ради этого приходится неудобно вытянуть руку, заводя плечо, чтобы при этом почти не сдвинуться с траектории движения. Прижимает прямо поверх колоратки, но очень слабо, чтобы это можно было считать хотя бы лёгким удушением. Демонстрирует силу, давление, но отнюдь не собирается вредить. И в их положении, когда воздуха и так мало, такие эксперименты точно бы пришлись не к месту.

В какой-то момент он толкает дверь исповедальни ногой, хотя для этого ту приходится поднять и выпрямить. Наплевать. Временная трудность.

В узкое помещение снова попадает воздух и у него появляется возможность снять с плеч чужие ноги, чуть переместится по полу, устраиваясь между бёдрами удобнее. Возвращаясь к тому, на чём остановился. Для этого ощущения сразу нескольких видов простых и сложных удовольствий Ричард и закрывал изначально дверь. Вовсе не интересовало его, что их так уж заметят. Он предполагал, что на сегодня приход явно закончен. Теперь закончен точно.

Ощущая, как пальцы в волосах сжались сильнее, а чужие бёдра замерли, он всё ещё решает не отстранятся. Ему должно было бы быть противно. Но не было. По крайней мере не очень сильно. Только привкус на языке остаётся, и несколько капель стекают с уголков рта прямо на деревянный пол исповедальни.

- Будем считать, что это первый взнос.

Говорить очень трудно, но он продолжает. Облизывается глядя в глаза. Только ради этого взгляда и облизывается, так бы просто вытер запястьем, да и забыл. Такого от него ни один партнёр не мог бы дождаться. Да и не дождётся никогда. Но об этом говорить не стоит. Испортит момент. Ричарду впервые захотелось сделать для кого-то сразу много исключений.

Возможно, пастор Рид ему не просто нравился. И тогда это будет ещё сложнее забыть за предстоящую неделю.

Но они ведь взрослые люди. Они с этим справятся.

Или же Кольт продолжит давить. Что вероятнее. Может быть даже начнёт предлагать уехать с ним. Эгоистично, зло, потому что ничего хорошего в нём действительно не было. Кроме результатов в работе. Ему, конечно, откажет. Он, конечно, не будет спорить и спокойно согласится. И начнёт брать работу на выходные.

Какая-то не радужная картинка. Так, видимо, сказалось малое удовлетворение. Всё-таки рука не совсем то, что хорошо снимало стресс. Впрочем, на этот раз этого и голоса Гэвина хватило.

- Хотите получить остаток, пастор? Или на сегодня с вас покаяний хватит?

Он проводит языком между своими пальцами, собирая остатки вязких капель, чтобы случайно не вытереть те о штаны или водолазку. Такое ему совершенно ни к чему. Про то, что теперь в исповедальне останется характерное пятно, даже если всё это смыть, думается как-то с ненормальным горячим удовлетворением. Дерево хорошо впитывает. И забыть произошедшее не смогут они оба. У священника так ещё и будет напоминание.

Ричард наконец-то встаёт. Поправляет одежду, застёгивается одной рукой, второй только запястьем придерживая. Не хочет пачкаться. Кровь снова начинает правильно циркулировать и у него бродят иголки по икрам, из-за чего стоять приходится на месте, чтобы это не отстреливало в мышцах неприятным остатком. Челюсть сводило не хуже, а голос будет хрипеть ещё пару дней, но говорить ему особенно не с кем, потому это и не страшно.

А затем он бросает взгляд на наручные часы. И хмурится, замечая, что умудрился задержаться и теперь непременно попадёт по дороге домой в пробку. Оборачивается на Рида с целью поцеловать, сорвать ещё немного, чтобы было что вспомнить, но осознаёт, где только что был его рот и понимает, что это может быть противной вещью. Потому решает не портить момент. Просто аккуратно прощается до следующих выходных. Направляясь к выходу бросает обещание покаяться, как только найдёт время. Лично у пастора.

***

Всё катится к чёрту. Во время погони за очередным неугомонным, решившим, что он грёбанный вершитель судеб и неукротимый мститель, Ричард ловит пулю. Ничего серьёзного. Чувствует сам, что ничего жизненно важного не задето. Просто плечо, там только мышцы и связки, заживёт. Только шрам останется, да и всё. Но когда под серым пальто расползается чёрное плечо из крови это кажется серьёзнее. Утешает его только момент, когда этой же повреждённой рукой он помогает себе сцепить за спиной у этого засранца наручники.

- Плохо стреляешь.

Говорит и здоровой рукой с силой впечатывает чужой лоб в землю. Забирают пойманного уже дежурные, пока он едет до участка вперёд них, стараясь не показываться ни на одном посту, где его окровавленное плечо заметят.

Он морщится, сжимает зубы, но терпит. Перед глазами немного плывёт, но до участка не так далеко. И плевать ему на то, как громко орёт Виктор, выковыривая у него из плеча пулю. Та неплохо задержала кровь, иначе он бы точно от потери где-то отключился и влетел в столб. Хотя кто знает. Иногда человеческий организм ради выживания и не на такое был способен.

Судебный медэксперт, по-простому – патологоанатом, возмущается, ненавидит этого залётного парня кажется, но работает несмотря ни на что.

Вообще-то, раньше они служили вместе. Медики тоже на войне были нужны. Отношения были так себе, но по крайней мере такая вещь, как окровавленный Рик этого человека не удивляла. Да и начальству бы не донёс.

Лежать на столе для трупов холодно. Но он не жалуется. В опьянённом эндорфином мозге, что выделяется в обильных количествах из-за ранения, образами плывёт чёрная рубашка и белая колоратка.

С трудом поддерживая в себе сознание, он вспоминает, что сегодня пятница.

***

Аманда звонит ему в субботу днём, когда он «всё ещё не здесь, молодой человек». Ричард даже не уверен, как именно добрался до дома. Плечо адски ныло и болело, да и Фаулер всё-таки узнал. Выписал отлежаться пару дней, пока не затянется немного, а потом работай сколько влезет, только не помри посреди рабочего стола. Приказ принят, приказ понят.

Объяснять тёте ситуацию трудно, особенно когда та не очень хочет слушать. Ему очень надо попросить, чтобы та сказала пастору, что… что? В итоге он только хмыкает в трубку на её фальшивый вопрос о том, нужно ли ему что-то. Да уж. Нужно. Он бы не отказался от пары молитв за его здоровье. Или за упокой.

***

В итоге более или менее прилично он выглядит только через полторы недели. Ходит с повязкой, да и рука зафиксирована. Выздоровление шло бы быстрее не пытайся он занять всё своё время работой, чтобы не отвлекаться на неуместные мысли. Чтобы не думать о чём-то, о чём не стоит думать хорошему полицейскому. По крайней мере не тогда, когда ты выслушиваешь показания прихожан церкви святой Августины, в которой произошло чёртово убийство.

Дни выходят трудными.

Водить ему вообще-то тоже не рекомендуется, потому что повреждённая рука реагирует не так и в неё вообще периодически стреляет от неловких движений, но если он ещё одну проклятую неделю не увидит или хотя бы не услышит Рида, то поедет головой.

С чего его так тянет к простому, или, ладно, сложному священнику вопрос открытый. И почему забыть всё как случайную, но уверенную и хорошую интрижку, не выходит. В мозги въелись проклятые проповеди, которые слушал месяцами. Кажется, у него наконец-то обострился послевоенный синдром.

В больную руку на проповеди то и дело его толкает Аманда и Ричард сдержанно хмурится. Та призывает слушать внимательнее, но всё, что он может видеть, это сверкающие серо-зелёные глаза. Недовольные. Хлопок двери исповедальни оглушает всех присутствующих, как и крайне грандиозная концовка очень краткой проповеди. Никто даже не решается дразнить разъярённого пастора. Расходятся, несмотря на желание чтобы им что-нибудь отпустили. В итоге ретируются так быстро, даже тётя, что он остаётся в церкви один.

Идёт намеренно тихо. Ступает на носки, так, что даже эхо не позволяет услышать его. Его учили ходить и так тоже. Подходит к закрытой двери исповедальни, ведёт по ней беззвучно пальцами, смотря на безразличную плохо отшлифованную доску.

- Отличная проповедь, пастор. Увидели в зале божественный знак?

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Рывок слишком резкий, слишком насыщенный, настолько, что даже его военные рефлексы успевают с натягом. Приходится отклониться от дверцы, удержать повреждённое плечо на месте, хоть ради этого и приходится до боли напрячь мышцы. У него хорошо с терпением и болевой порог позволял долго выдерживать любое схожее или более трудное испытание. Впрочем, в крепком умении переносить неприятные ощущения виновато было больше всё-таки терпение. Потому что въедалась боль под кожу так, будто снова прострелили. К его неудаче пуля попала под углом, и, возможно, стоило всё-таки извлекать её в больнице, а не вынуждать делать это того, кто работает с мёртвыми, и быть аккуратным с краями уже давно разучился.  Но он ненавидел больницы. У него с ними ассоциировалась только смерть и крайне тяжёлые расследования, которые стоили ему пары миллионов нейронов точно.

От соприкосновения местом прострела с твёрдой деревянной поверхностью почти искры летят перед глазами. Ричард сжимает челюсть, делает более долгий вдох через нос, но держит себя в руках. Ощущает, как от ещё одного рывка бинт становится снова влажным, как становится тепло. Наверное, не очень хорошо замотал с утра. Самому это было делать не особенно удобно, а на тётю рассчитывать не приходилось. К тому же после испытания поездкой, занявшей больше времени, чем он планировал, всё то, что срослось хотя бы тонкими слоями кожи, раскрылось. Или же просто зарастало плохо, потому что постоянно работать и стрелять приходилось, так или иначе, двумя руками. Он ведь не инвалид какой-то. Простое пулевое. У него таких было столько, что считать не стоило.

- М, не припомню, чтобы меня настолько вдохновила проповедь, чтобы сказать что-то ещё.

Говорит Кольт тихо, стараясь лишний раз не напрягать никакие мышцы. Прямо как при нападении, которое было четыре дня назад. Только тогда соперник у него был слабее и он почти сразу же ответил тем же. Ударил в нос и скрутил, как только появилась возможность. Тут не поднимает руку. Даже пальцы в кулак не сжимает.

Ведь он-то здесь и не злится.

На что ему злиться? За полторы недели отсутствия в этом захолустном месте он успел так много раз вспомнить пастора, что не признаться себе в том, что просто от этого отделаться не выйдет – глупо. Наивно. Наивным и глупым он себя определённо не считал.

- Я соскучился, пастор.

У него нет повода врать, у него нет желания врать. Хотя голос всё равно немного не той тональности, которой хочется. Потому что фраза – неуместная. С чего вообще это должно волновать Рида? Тот наверняка и в ярости-то был потому, что вся пелена сошла с глаз, и тот понял, к чему его толкнули. 

Если бы Рика спросили совестно ли ему, хочет ли он за это покаяться уже по-настоящему – он бы ответил, что нет. Потому что ему плевать на это всё. На греховность своего действия, на то, что это было неправильно по отношению к священнику. Ему понравилось. Несмотря на то, что челюсть болела ещё сутки, в горло першило, а в колене таки осталась заноза. Ради этого ощущения и неправильности тоже – он бы повторил. А ещё ради этих длинных пальцев в волосах, ради отзывчивого тела. Ради Гэвина. Несмотря на то, что сам процесс едва ли оставил у него много приятных впечатлений. Оставило всё остальное, окупило с торицей.

В плече ощущается пульсация, и здоровой рукой он перехватывает один из кулаков, сжатый на ткани. Та так натянулась, что разве что не трещала. Хотя водолазку после такой растяжки однозначно придётся выкинуть.

- Полегче, ваше преподобие, я же не могу уйти отсюда голым, если вы её сейчас порвёте.

Усмехается тихо, но куда как более блёкло, чем двумя неделями ранее. Потому что понимает, что ничего не получит из этого всего. Потому что его странные, неуместные мысли надо держать внутри. Вместе с эмоциями, которые ему никому и никогда не хотелось даже демонстрировать. Сейчас он был бы непротив. Но едва ли это будет правильно. Или уместно.

Плечо протестующе ноет, когда Ричард вторую руку кладёт на другой кулак. Когда наклоняется немного, вытягивает шею, сцеловывая злую, ядовитую ухмылку с губ. Пусть пропитается ядом, пусть отравится к чертям или сейчас получит по лицу. Сразу же станет легче. Потому что боль от ранения его уже совсем не отрезвляет, не помогает держать себя в узде.

Ему не страшно. Хотя, наверное, должно бы, ведь пастор выглядит так, будто может уничтожать одним только лишь взглядом.

- Выглядите угрожающе. Так, словно можете сеять кару небесную.

У него ни одна мышца на лице не дёргается лишний раз. Кольт смотрит прямо в серо-зелёные глаза, внимательно, без намёка на раздражение. Только немного щурится, потому что положение действительно некомфортное, и перед глазами становится самую малость мутно от того, что кровь всё же снова идёт. Слишком много потерял и так, на одном правильном питании столько не восстановишь быстро. Потому что постельный режим для пулевых ранений тоже придумывали не просто так, и неважно, по какой причине его игнорируют. Будь это хоть трижды упрямство, помноженное на трудолюбие.

- Вот этими руками, которые ещё недавно прижимали мою голову ближе. Просили двигаться быстрее.

Он понижает речь до шёпота, прикусывая нижнюю губу. Не совсем ловко. И правда боль мешает, отстреливает даже в нижнюю челюсть. Но он терпит. Не говорит ничего об этом, потому что не хочет совершенно случайно подтолкнуть к себе из жалости. Ему это жалость не нужна. И церковное благородство тоже. Проще будет честно сейчас получить весь гнев, только урвать ещё чуть-чуть, ещё немного.

Чтобы воспоминание было мягче, чтобы оставаясь дома один на один с собой, выдыхать горячо от задвинутого на задний план ощущения жара в груди. Оно когда-то смешается с той же грудной болью, но это будет потом. А пока, пока у него есть возможность поцеловать ещё раз. Совсем коротко, потому что получать по лицу действительно лучше всего в момент, когда для этого его не придётся отпихивать. Больную руку всё же стоит беречь, ему ещё работать.

- Отпустите меня.

Просьба тихая, но эхом всё равно отдаётся в этой пустующей церкви. И только руки ослабляют хватку на его одежде, как он перехватывает одну из них, ту, на которой заметил больше ссадин. Целует слишком ласково даже для себя, откуда-то изнутри выцепив эту болезненную нежность, с которой касается губами кожи вокруг отметин. Чтобы не было больно, чтобы не было неприятно. Он оставляет себе чертовски много и считает секунды до удара, до взрыва.

Ричард не спрашивает про причину злости. Потому что не уверен, что правда хочет знать. Тянет и временит, надеясь, что Рид сам обмолвится об этом. В тот ли момент, когда за шиворот прогонит его из святого места или же как-то иначе – не имеет значения. У него впервые за его годы так болит в груди от распирающего желания остаться, что мысль о возвращении в город почти расстраивает. Несмотря на любимую работу, несмотря на то, что здесь всё должно плохо закончиться. Даже Аманда и та была обижена на него за то, что Рик оказался слишком неосторожным, позволил себе подставиться. Не переживала за него. Переживала за то, что не приезжал. Хотя, возможно, это одно и то же.

- Прогоните меня? Выставите с позором? Я приму ваше наказание, пастор, ибо я согрешил.

Снова целует, только на этот раз шрам на пальце. Тот самый, что гладил во время ремонта мопеда. Отстраняется мягко, всё же автоматически уже поправляет опущенное плечо, ощущая, как влажно хлюпнуло где-то под бинтом от нажатия ладони. Звука не было слышно, и на том хорошо. Пройдёт само собой, а на тёмной плотной ткани пятна и вовсе не проступает, не видно. А свой жест он спокойно выставляет, как простое размятие затёкшей мышцы.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

За долгие годы службы, за годы работы в департаменте – ему не приходилось принимать от кого-то действительно добровольную помощь. Та всегда была в какой-то мере безвыходной, обязательной. Либо он сам делал просьбу такой, что та была сформулирована исключительно ультиматумом. Либо же так складывались окружающие обстоятельства, что иного варианта развития событий просто не было. Как с нынешним пулевым ранением, в котором поначалу ему помог старый сослуживец. Без желания, с раздражением и к тому же явным намерением отослать Ричарда к чёрту, а лучше в больницу. Но ситуация была не та, чтобы позволить ему с потерей крови проехать ещё сколько-то на автомобиле, ручаясь за то, что его не встретит ближайший столб с поцелуем в лобовое стекло. В любой другой ситуации ему бы никто не помог. Не предложил бы чем-то затянуть руку, чтобы использовать это вместо жгута. Ничего. Даже дежурные, для которых такие вещи были обыденностью, не один раз видевшие его ранения, никак не интересовались дальнейшей судьбой.

Это закаляло. Положиться можно только на себя, ни на кого больше. Когда ты один, то и ждать чего-то не приходится.

И потому первые мгновения, когда Рид зовёт его за собой, он лишь стоит на месте. Проводит почти не касаясь пальцами по тому же месту, по которому только что проводила рука пастора, и смотрит вслед. Следует за ним только тогда, когда улавливает направление, когда осознаёт до конца, что это точно не в сторону двери. Иронией было бы вылететь из святого места даже не за богохульство, а за… осквернение кровью? Что-то такое. Видимо кровавые жертвы на местный алтарь всё же не приносятся.

И сжечь бы его за такие мысли про глубокое духовное верование, но Кольта никак не трогают потенциально задетые чьи-то чувства. Переживут как-нибудь сами, хоть как. Это не его проблема – чужая ранимость.

- Вы ведёте меня на казнь праведную, пастор?

Усмехается беззвучно, одними губами. Не ровняется с Гэвином, идёт позади, потому что в этом месте ему не так уж много было знакомо. Его бы устроил вариант, если бы не было знакомо вообще ничего. Но так не вышло бы познакомиться с местным священником. Возможно, стоит в качестве благодарности купить тёте дорогую бутылку вина, коробку конфет и новый адски колючий кустарник в сад.

Хотя узнай она, за что ей такой презент, и сожгла бы это всё вместе с племянником. Хотя. Нет. Только племянника. Чтобы не позорил её честное имя врущей о своей преданности религии женщины.

Маленькое помещение, в котором, оказывается, есть даже аптечка, выглядит… приятнее, чем всё остальное в церкви. Рик пробегается глазами, без особо выраженного интереса бросает взгляд на несколько полочек, полностью лишённых пыли. Видит на них ещё и пепельницу, и несколько инструментов для починки, наверное, всего на свете на скорую руку. Кроме автомобиля. Ключ на два слишком маленький для таких целей, зачем бы он ни был нужен в этом закутке.

Ричарда ничуть не смущает оказаться перед кем-то из возможных прихожан полуобнажённым, но в компании священника это может быть неверно воспринято. Точнее, крайне верно, но вот это уже как раз тянет на желание воспользоваться личным, а не табельным оружием.

Откуда-то в нём появляется странное чувство собственника, ревнивая нота, которая не может быть применена к Риду ни под каким предлогом. От этого есть осадок где-то на задней стенке гортани, будто снова першит, только ни с чем интересным это уже никак не связано. У него нет никаких на это прав, нет даже возможности их заполучить.

В какой-то момент всё закончится так, как должно. Один из них вспомнит, что всё ещё должен служить Церкви. Другой вспомнит, что всё ещё живёт достаточно далеко, чтобы мотаться постоянно между городом и пригородом, не имея никаких гарантий на… на что? Ему впервые в жизни нужна гарантия. Чего-нибудь. Гарантия, что взаимно хотя бы увлечение, рождённое едва, сперва. Что однажды приехав он не получит ненависть и только её. Что всё это кончится спокойно. По-взрослому.

Думать об этом в целом для Кольта странно. Непривычно. Как для человека, что уже годами не интересовался никакими отношениями, даже рабоче-деловыми. С армии или чуть больше. Потому что было не до того, да и его интерес ограничивался весьма конкретным, утоляемым единожды. Он оставался спокойным. До той исповеди.

- Мне показалось или вы больше хотите снять её с меня сами?

Рик смотрит глаза в глаза, не отрывает взгляда, когда сам цепляет обеими руками края ткани.  Снимает одежду привычно, складывая тут же в руках пополам, кидая на ближайшую горизонтальную поверхность, с расчётливой аккуратностью, чтобы лишний раз не запачкать и не помять. Проводит здоровой рукой по телу от бинта, наискось по груди, уже исключительно ради того, чтобы увидеть, как могут потемнеть глаза Гэвина. Чтобы это напомнило об их прошлой встрече, сделало воспоминание ярче и в груди затомилось что-то особенно горячее. Что-то не похожее на простое удовлетворение человека, совратившего почти что безгрешного по идее священника. Что-то другое. То, что испытывает к Риду уважение пополам с желанием разложить его у того самого проклятого алтаря, прямо на полу. Прямо под витражом с библейским сюжетом сжимать бёдра своими пальцами, кусать губы, прижимаясь кожа к коже, горячо и тесно, так, что едва между телами можно протолкнуть ладонь.

- У вас аккуратные руки.

Он всё ещё говорит на «вы», хотя в любой момент в мыслях обращается на «ты». Подчёркивает всю ту греховность происходящего этим, не скрывает своего удовольствия от этого.

- Если вы спуститесь ими ниже, то я точно возведу пару молитв.

Это неправильно. Во всех разрезах, во всех планах. У Кольта никогда не было в голове столько мыслей, что проявляли бы себя так. Его единственным увлечением оставалась работа и только лишь она всегда была важна. То самое, за что он держался. Его жизнь. Возвращаясь домой уже тогда, когда остаётся лишь пойти в душ и лечь спать получалось ощущать себя на своём месте. Всё сделано правильно, и все возможные иные ощущения легко можно притупить, забыть. Отодвинуть в сторону вместе с густыми кошмарами, что тучами висят над головой. Теперь его мысли порой касались Гэвина. Касались также плотно, горячо, иной раз почти нежно. Словно руками. Эти мысли были почти мальчишескими, потому что полны ощущения какой-то не свойственной ему надежды. Их приходилось заталкивать далеко, сосредотачиваться на чём-то ещё. Давить на рану пальцем, чтобы боль до хрипа из горла отрезвляла, отвлекала.

Оставаться один на один с собой труднее, когда вдруг получаешь иной вариант. Тот заветный греховный плод, эдемское яблоко, которое нельзя откусить, нельзя даже просто сорвать. Потому что оно не пойдёт к тебе в руки. Можно лишь смотреть и наслаждаться тем, что было.

Много чем, чтобы запомнить, чтобы дорисовывать остальное самому, как способ облегчить пустой вечер.

Запах.

Ричард немного тянет к себе пастора, приобнимая здоровой рукой. Закрывает глаза, утыкаясь носом в изгиб шеи, делая глубокий вдох. Бог судья, этот естественный аромат вперемешку с чем-то ещё гипнотизировал его. Тут же хотелось провести языком по коже, собрать вкус. И он так и делает. Держит крепко, поднимаясь от самого края чёрного воротника вверх, к уху.

- Но я буду молиться только лично вам, пастор. И никому кроме.

Шепчет на грани слышимости, слабо прикусывая мочку, чуть оттягивая. Наверняка такие действия мешают процессу обработки раны, с которой снят бинт, но пульсирующее плечо его мало беспокоит. Куда больше его волнует тот, кто работает с этой раной. Кто касается так аккуратно, что по привыкшей к грубости коже бегут мурашки. И где-то под усеянной шрамами кожей, в груди, сердце пропускает удар, начинает биться немного быстрее.

- Молиться и вспоминать ваши стоны. Чтобы быть честнее в каждой молитве.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Отредактировано RK900 (2019-05-27 21:12:55)

У него было так много ранений в жизни, больших и маленьких, что ещё одно никак не тревожит. Не обременяет мыслями о необходимости быть аккуратнее, меньше двигаться, меньше задействовать эту руку в полную силу. Ему бы нельзя поднимать ей тяжести, нельзя сгибать и разгибать слишком часто, держать в напряжении мышцы, когда держит обеими руками пистолет, этой рукой нельзя гасить отдачу в полную силу. Но ему всё равно. Оно заживёт, он знает, что заживёт. Может быть процесс займёт немного больше времени, но какая ему разница, не на больничном же сидеть.

Потому чужое предостережение не звучит так, как должно было бы. Кажется, Гэвин понимает его лучше, чем кто угодно ещё. И это заставляет в уголках губ затаиться ухмылку, заставляет прикрыть здоровой рукой дверь в коморку. Не закрыть, нет, им всё ещё нужен будет тут воздух, да и так будет лучше слышно, если кто-то зайдёт. Нужно быть к этому готовыми.

Его распаляет то, что он видит. Казалось бы, что такого искренне будоражащего в простом священнике? Да, в хорошей форме, но мало ли их таких? Ещё на этой неделе он тоже видел пастора весьма приятной наружности. Только в нём ничего не было. Рубашка чёрная, колоратка белая. И никаких мыслей, кроме работы, в голове не возникало, когда смотришь на этого человека.

Рик смотрит на Рида и у него тлеет что-то за дугой рёбер.

В небольшом помещении хватает всего пары шагов навстречу, чтобы можно было положить руки на бёдра, сжать их пальцами так, чтобы это было хорошо ощутимо, но не до синяков. Чтобы перевести ладони выше, огладить покатые бока. Он наклоняется немного для того, чтобы приблизиться к губам, опалить их дыханием, не целуя, но будучи дразняще близким к тому, чтобы поцеловать.

- Помолиться за меня?

Усмехается, подцепляя ткань рубашки, чтобы вытащить ту из-за пояса штанов. Ткань едва слышно шуршит, нарушая замершую в церкви эхом тишину. Он не расстёгивает пуговиц, только забирается горячей сухой ладонью под одежду, оглаживает рельефный пресс, ведёт вверх и в сторону. Не поднимается высоко, чтобы не навредить рабочей одежде. На Гэвине она выглядела как-то неправильно возбуждающе, хотя не должна была.

- Не могу отказаться. Пастор, готовый лично оказать мне честь молитвой… вас поставить на колени?

Это так неправильно, что у него небо должно чернеть и заливаться кровью над головой. Но сверху только церковный потолок. Старый и пыльный, но всё ещё того же цвета, что и обычно. Не загорается и не дымится, не расходится искрами и инфернальными воплями страждущих, вырывающимися из самих адских врат, из глотки бездны.

Положив руку под рубашкой на поясницу, Ричард разворачивает их обоих. Аккуратно отходит к небольшому столу под маленьким вырезанным окошком, крошечной форточкой, и останавливается лишь оказавшись у него. Так ему отлично видно в небольшую щель приоткрытой дверцы часть церкви. Даже немного заметно начало алтаря, боковая роспись с девой Марией смотрит, кажется, прямо на него. И трибуна, за которой обычно и стоял пастор, тоже очень частично видна.

Отлично. Просто отлично.

Наконец-то он целует, наклоняя к себе, прижимая. Расстёгивает ремень на штанах Рида вдумчиво, медленно, следом прямо так, с застёгнутой молнией и пуговицей проталкивая руку под ткань. Это даётся туго, штаны и правда очень облегали тело, но всё же не невозможно. Так можно плотнее двинуть рукой, сжимая через ткань белья.

Он усмехается прямо в поцелуй, опираясь на стол, словно с намерением вовсе на него сесть. Но это не так. Просто так ему намного удобнее распределять вес и не так больно самому стоять в узких всё же джинсах.

- Я хочу послушать.

Голос хрипнет, кончик языка мелькает между губ, потому что те словно сохнут, несмотря на влажный до этого поцелуй.

- Как вы молитесь. Сделайте это для меня.

У него темнеют глаза почти до синего, когда Гэвин опускается. Рик запускает пальцы в чужие волосы, ощущая, что те на самом деле намного мягче, чем кажутся. Сжимает слабо, но ощутимо тянет ближе к себе. Внутри всё обрывается, трещит и мучительно сладко жжётся от одного только вида этого человека на коленях. Ему даже не нужно становится ничего. Желание, сводящее с ума, можно вытерпеть только за этот вид. За эти тоже потемневшие глаза, в которых отражается всё то же самое.

Ричард почти не может держать себя в руках. Всегда спокойно контролирующий весь процесс в любом деле, тут просто не может удерживаться себя в узде. Он мог бы, если бы ему сказал сам пастор, что так нужно. Одно его слово этим блядским голосом о какой-нибудь церковной чуши с воздержанием – и он бы терпел. Кусал губы, когда пальцы Рида с нажимом проходились бы по внутренней стороне бедра, но терпел. Потому что его святой отец так сказал. Единственный человек, не относящийся к работе, чьих приказов он стал бы слушаться. А ведь и рабочие приказы для него часто не становятся аргументом.

- Знаете, не думал, что скажу это, но ваш рот будто создан для молитв за здравие.

Ухмылка нехорошая, хмельная, когда он приподнимает пальцами подбородок Гэвина, аккуратно склоняется сам, сильно сгибаясь и напрягая мышцы, чтобы поцеловать. Сразу же глубоко, но недолго, отстраняясь с влажным звуком, выпрямляясь сразу же.

Ему становится жарко даже без водолазки, и грудь вздымается чаще, дыхание – глубже. Приходится немного отодвинуться от края чтобы ткань джинсов не давила и не натягивалась. Он сжимает тёмные волосы, нажимает слабо на затылок, чтобы ощущать жар дыхания даже через неплотную ткань. А когда продолговатого шрама от штык-ножа на животе касаются сперва пальцы, а потом горячий язык, то у него сладко и болезненно ноет, тяжелеет где-то почти прямо под этим языком.

Перед глазами расползается марево, жаркое, нездоровое. И вид Рида снизу ничуть не помогает, ничуть не улучшает ситуацию с контролем.

- Я не слышу вас, пастор.

Говорит тихо, гладит по голове обманчиво ласково, прижимая ближе, когда уже зубы касаются кожи. Прикрывает глаза, но не смеет запрокинуть голову. Следит за каждым движением, за всем, что вообще может попасть в поле зрения. Впитывает, как эти пальцы стаскивают за пояс джинсы, опуская ниже, как прикасаются словно… нежно. Некстати вспоминается, что у него никогда не было хотя бы отчасти чутких партнёров. Они не соответствовали ему, холодному к ним.

Эта мысль поджигает лёгкие, заполняет их дымом словно, и Ричард тянет Гэвина к себе. Отрывает от пола, помогая подняться. Обнимает одной рукой, второй давит на затылок, прижимая к своим губам сразу же, как только хватает расстояния для поцелуя.

Выходит жадно и немного будто ревниво. Он кусает без боли и тут же резко отстраняется. Одним движением руки тянет за волосы назад с силой, но измеряет её, чтобы не переборщить. Припадает к открывшемуся горлу, ведёт языком по кадыку, ниже. Над самой колораткой останавливается, стягивает ту, откидывая куда-то рядом на стол. Расстёгивает кое-как одной рукой верхние пуговицы, чтобы тут же прижаться к открывшейся коже. Чтобы надавить сильно, прикусить. Возле самого изгиба шеи, ровно под этой проклятой белой полоской, оставляет след, который, он знает, нальётся синим и будет напоминать о себе ту неделю, пока его не будет.

- Придётся молиться и за моё терпение тоже.

Беззвучно усмехается, зализывая появляющийся след по животному заботливо. Ему становится немного легче дышать, но при этом воздух становится горячим и густым, и от собственного возбуждения буквально больно.

Он не препятствует тому, чтобы дать Риду опуститься снова. Только одобряюще касается, шипит чуть слышно, когда становится действительно горячо. И перед глазами летят искры от того, как этот жар расползается, как мышцы раскаляет, как хочется прижать чужую голову. Направить, задать нужный темп, качнуться бёдрами навстречу. И ещё раз. И ещё. Прямо в этот податливый рот.

- А вы глубоко разборчивы в молитвах.

Ричард обычно разговаривает мало, но с Гэвином ему не удержаться от грязных, развратных оборотов. Он извращает происходящее ещё сильнее, обращая это всё в религиозных контекст. И от этого ему становится ещё лучше.

- Я готов уверовать. Только не в бога, а в вас.

Жарко. И влажно. И он смотрит между особенно глубокими наклонами чужой головы прямо в осуждающий словно взгляд девы Марии. И толкается бёдрами навстречу горячему рту, сжимает пальцы в волосах, хрипло стонет, дыша часто. Он с поощрением гладит по щеке, облизываясь от представшего вида. Большим пальцем немного давит на влажный уголок растянутых вокруг него красных губ, толкается снова навстречу бёдрами. Язык у Рида горячий, юркий и, чёрт возьми, ему никогда в жизни не было так хорошо. И потому охрипший голос даже не сдерживает, плевать ему если кто-то придёт. Пусть приходит. Он только посмотрит в глаза также, как той фигуре Марии. Довольно ухмыляясь, прижимая к себе чужую голову.

- Тише. Не подавитесь словами, пастор.

Утешающе гладит по щеке, самостоятельно отстраняясь немного. Ему трудно себя заставить это сделать, но видя, как Гэвин дышит, он отстраняет его. Проталкивает во всё ещё приоткрытый рот два пальца, давит ими на язык без фанатизма, собирая слюну. Оттягивает щеку немного, прежде чем убрать руку.

- Думаю, с вас на сегодня хватит. А то так вы намолите мне бессмертие.

Ричард впервые не держит на лице спокойствие. Он немного растрёпан, губы тоже красные, и дышит часто. У него всё сводит внизу живота, но это мелочи. Ему нужно увидеть в этих глазах удовольствие, прочитать в них восторг.

Снова поднимает выше, меняет их местами, тут же разбираясь с чужими штанами и стаскивая те к чёрту. Ещё влажными пальцами ведёт по внутренней стороне бедра, выше, большим пальцем размазывает естественную смазку. Слишком мало.

- У меня будет одна просьба к вам, святой отец.

Он расстёгивает рубашку совсем, стаскивает её с плеч, помогает откинуть вовсе куда-то к той же колоратке. Прижимается губами к коже под ключицей, кусает, оставляет след. И разворачивает пастора к себе спиной, с силой давит между лопаток, вынуждая лечь грудью на стол. Влажными пальцами ведёт по ложбинке между ягодиц, надавливая, но этим и ограничиваясь. Он склоняется совсем низко, прижимается обнажённой грудью к горячей спине. Кусает за загривок, целует с какой-то странной нежностью между лопаток. Стоит так, чтобы не надавливать даже, но чтобы касаться разгорячённой кожи.

- Если решите молиться сейчас – делайте это громче.

Приходится встать совсем ровно, прижимаясь к упругим ягодицам. Он облизывает свою ладонь, чтобы было проще, опускает руку так, чтобы сжатым кулаком сделать несколько резких движений. Двигает бёдрами на пробу, имитируя движение, с напором упираясь между ягодиц. Благодаря оставшейся влаге выходит даже сносно. Ему и так жарко, думать о том, что было бы, окажись он внутри становится просто дурно, поэтому Ричард двигается плавно, покрывая плечи Гэвина поцелуями, двигая рукой почти в такт своим движениям. Только быстрее, немного жёстче, потому как в остальном аккуратен. Только дуреет совсем, когда проезжается совсем туго, упираясь и даже немного давя. Кажется, будто даже этого хватит, чтобы испачкать Риду спину. Сами мысли о том, как это будет выглядеть нездоровые, богохульные. Но этого хочется. Как и хочется протолкнуть в чужой рот снова пальцы, и двигаться синхронно, закрыв глаза. Но свободной рукой он упирается в край стола, чтобы держать себя на месте и контролировать движения. И вслушивается, вслушивается в дыхание лежащего под ним священника, в издаваемые звуки.

- Громче, пастор.

Меняет ритм движений руки, большим пальцем очерчивает выступающую венку, и от более быстрых движений раздаётся влажный липкий звук. Ласкает слух не меньше голоса Гэвина.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Ему приходится дышать глубже, чтобы вообще выдерживать происходящее хоть как-то. Потому что в груди так горячо, будто туда раскалённый свинец залили. Прямо в лёгкие, от чего дышать стало тяжело до такой степени, что внутрь со вдохом будто попадает только что-то вязкое, а вовсе не спасительный кислород с кучей других примесей.

Движения у него всё более рваные, перестают быть такими уж контролируемыми. Он опускается ниже, прижимается совсем кожа к коже, кусая за плечо, вслушиваясь в чужой голос так, будто это истина в последней инстанции. Они оба звучат сейчас так, что их бы убили на месте верующие. Они делают в святом месте такое, что непозволительно и не просто богохульно, а почти приравнивается к смертному греху. Или даже не почти, учитывая ту похоть, с которой всё это происходит.

Он словно ощущает спиной осуждающие взгляды церковных рисунков, те прожигают ему затылок. Но на это наплевать. На всё вообще наплевать, кроме гибкого горячего тела под ним. Ричард двигается так, как было бы приятно им обоим. Только бёдрами начинает подмахивать более рвано, быстрее, тому что по влажной коже удаётся легко двигаться. Ему тесно и жарко даже так, просто лишь с намёком прикасаясь, двигаясь только лишь – с намёком.

- Сквернословие — это грех, пастор.

Усмешка совсем неровная, хриплая, смешанная со стоном, когда Гэвин как-то особенно удачно подаётся бёдрами в ответ и у Кольта перед глазами летят искры от того, как на какой-то момент буквально ощущается… узость. Голова бы могла закружиться, будь ему лет двадцать, от таких вещей, но сейчас, сейчас ему просто хорошо. Просто думать об этом уже как-то нездорово пьяняще. Но они оба не выдержат. И не так. Просто не так всё в этом месте, чтобы как-то изменить происходящее.

- Говорите ещё.

Возможно, что его бы сочли в иное время за демона. За того, кто мерзко искушает святого, кто просит и требует падения во грех вместе с ним. Инквизиторы были бы в ужасе, пытали бы его, просто чтобы узнать, так ли демон похож на человека внутри, как снаружи. А потом как-нибудь мучительно казнили каким-нибудь колесованием. Или чем там ещё развлекались в то время люди.

Сейчас ему не до этого. Его интересуют только отдающиеся эхом в церкви стоны и вдохи, влажные, липкие звуки от каждого движения. От особенно резких – шлепки кожи о кожу. И это звучит ещё более неправильно, чем всё до этого. А в общем сочетании создаёт такую картину, которая бы служила компроматом на них обоих. Если кому-то вдруг вздумается зайти, то они будут убиты на месте. Рик как искуситель, а пастор как павший перед лицом греха. Хотя, возможно, что священника могут помиловать. Если раскается, если будет молиться. Его не простят. За то, что совершил страшное с поддавшимся служителем. Может быть вовсе склонил силой.

Он буквально ложится на Рида, держась прямо за счёт мышц ног и напряжения в спине, по которой пробегают от активной работы капли пота. Жарко. Настолько жарко, что кажется, будто они вообще уже в Аду и ничего не сможет их спасти. Если это так, то пусть. Лишь бы никуда при этом не делся этот слишком невозможный мужчина под ним, что будит какие-то странные, ненормальные эмоции, поднимая непривычный ураган внутри, не оставляя ничего от привычного спокойствия.

Ричард упирается в стол локтём, ставя руку так, чтобы обхватить Гэвина за шею. Сцепить пальцы слабо, вынуждая просто приподнять голову. Это даёт возможность зацеловывать шею. Прикусывать кожу, перестав сдерживаться, двигая второй рукой всё уверенней, ощущая жаркую пульсацию, отдающую в ладонь, и то, как меняется чужой голос. Звучащие хрипы и стоны, слова, ругательства ласкают ему слух. Возбуждают сильнее, хотя, казалось бы, что просто некуда сильнее. И в какой-то момент, когда на новый укус Рид особенно насыщенно ругается и стонет, он замирает чувствуя, лопается спираль внизу живота. Разжимает зубы, что сжал сильнее нужного, до явной отметины, приподнимается, отпустив шею. Облизывается, глядя на светлые капли на загорелой спине.

Ему неожиданно хочется выразить Риду странную, но благодарность. И он аккуратно, нежно даже, ведёт рукой по спине. Собирает капли на пальцы, проводит этими же пальцами по влажной ложбинке. А затем опускается плавно на колени, стараясь не собрать обнажённой кожей заноз, раздвигает обеими руками ягодицы. Для него это шаг куда-то за грань. Потому что вот чего ему действительно никогда даже в голову не приходило делать. Но Рик не даёт себе права передумать, наклоняется ближе, широко проводя языком. Напрягает его, проталкивает, стараясь делать так, как было бы приятно.

Немного отстранившись, облизываясь, чтобы не царапать чувствительную кожу сухими губами, настойчиво вынуждает раздвинуть ноги сильнее. Тянет к себе даже руки пастора, потянув за локти, заставив в итоге лечь грудью на стол. Настойчиво кладёт ладони на ягодицы, раздвигает, чтобы так священник и стоял.

Вид настолько развратный, что сносит крышу. Имей он возможность встать и взглянуть со стороны и просто бы умер бы от жара лавы, которая перетекает по его венам вместо крови.

Снова наклонившись, прижимается языком, двигает им активно, освободившуюся руку вернув на пах, подбирая нужный ритм. Второй рукой гладит по влажной пояснице, по предплечьям, ощутимо напряжённым.

Влажно. И горячо. И Ричард мычит, когда приникает ближе, проталкиваясь сильнее. Так узко, что могло бы быть даже больно. Свободными пальцами он нажимает ровно под языком, двигает теми с лишь с лёгким намёком, не очерченным строго. Прикрывает глаза от удовлетворения, когда слышит протяжный стон и увесистое ругательство. Когда чувствует, как становится липко и горячо в ладони. Двигает той до тех пор, пока бёдра Рида не перестают мелко подрагивать, пока тот не убирает руки со своих же ягодиц и не начинает дышать так, будто только что пробежал десять километров.

Сам он дышит ничуть не менее заплошно.

- Думаю, вашу молитву слышали и свыше, и глубоко в Аду.

Усмехается совсем хрипяще, поднимаясь с колен. Цепляет рядом оставшуюся коробку с медицинскими салфетками, вытаскивает оттуда сразу несколько штук, чтобы вытереть руки. Грязные откидывает в сторону, достаёт новые, чтобы вытереть спину Гэвину. Нежно, ласково как-то, любуясь теми отметинами, что можно было увидеть сейчас. Он знает, что под одеждой это всё будет незаметно. Не под той, в которой священнику приходится ходить. И оттого ему хочется оставить след где-то на видном месте. Так, чтобы всей пастве было дурно от мыслей, насколько же этот мужчина горяч в постели, что кто-то оказался так не сдержан.

Он сдержан. Но необъяснимо ревнив.

- У вас же тут рядом дом, верно?

Говорит тихо, всё ещё немного хрипло. Ухмылка на губах не пошлая, но всё ещё достаточно богохульная, всё ещё – гипнотизированная связью с пастором и им самим.

- Нам обоим нужен душ.

Вообще-то, он так и планирует уйти через церковь в чужой дом. Ему бы нужно было уже ехать, торопиться домой. Но сегодня Кольт готов простоять в пробке хоть всю ночь и приехать уставшим, прямо на работу даже, а не к себе домой. Потому что хочет провести с этим человеком ещё немного времени. Урвать себе чуть-чуть, прежде чем уедет. Возможно на следующей неделе у них уже ничего не будет. Возможно то, что произошло ещё и сегодня – это последнее, что у них было. А дальше священник просто не пойдёт. Уловив намерения – подастся назад, отринет и вообще проклянёт. Впервые себе удаётся сказать, что это будет… больно. Но и с болью можно научиться жить.

Та со временем становится тише, спокойнее. Испаряется почти, только напоминает о себе изредка, но весьма агрессивно.

Эта – будет делать только агрессивные набеги.

Они одеваются не до конца. Как мальчишки торопливо идут в обход церкви, озираясь по сторонам, чтобы их никто не увидел. На самом деле на свою репутацию ему плевать. Даже если кто-нибудь что-нибудь узнает в городе, то он плюнет и разотрёт. Ему глубоко всё равно, что о нём думают коллеги. Капитан у них не религиозный. И тому тоже очень глубоко по боку то, с кем и как сержант его участка спит и в каких религиозных статусах этот «кто-то».

Чужой дом сразу же обдаёт знакомым уже запахом Рида, только сильно концентрированным. От этого даже немного кружится голова и неплохо, что он так и не застегнул джинсы толком. Закрывая за собой дверь, мог бы даже сказать, что готов ко второму заходу. Мышцы передохнули, дыхание восстановилось.

Потому утащив в узкий душ Гэвина вместе с собой, он целует того крепко, почти влюблённо, обнимая обеими руками за пояс. Прижимая к себе. Только плечо под горячей водой даёт о себе знать. И помимо этого всё же в пригороде с напором воды так себе. Это не тот городской душ, к которому привык Рик, и с переменой температур, несмотря на хорошие трубы даже в этом месте, полном частных домов, он ему трудно сосредоточиться и его наоборот словно размаривает. Потому поцелуи становятся мягче. Нежнее. Всё более чувственными и менее жаркими. Хотя любой поцелуй с этим человеком сам по себе горячий.

Ричард видит пузырёк шампуня на металлической полочке. Капает себе на руки, зарывается пальцами в волосы Рида и мягко массирует. Быстро появляется пена, а от этой странной щемящей нежности всё опускается внутри. Таится, как хищный зверь, которого загнали в ловушку, и та вот-вот захлопнется. И тогда даже иллюзии выхода не останется, хотя тот ещё был. Эта клетка не закрыта.

Когда они добираются до расправленной кровати, то оставляют мокрые от волос следы на постельном белье. Ему впервые хочется остаться. В момент, когда влажные волосы касаются его плеча, когда Гэвин лежит у него на этом самом здоровом плече спокойно и биение его сердца ощущается почти также чётко, как своего.

Есть в этом что-то более интимное, чем всё то, что происходило в церкви. В том, как невольно переплетаются на узкой односпальной кровати лодыжки, как Кольт зарывается в мокрые волосы носом, вдыхая их запах. И он ведь даже не знает, приедет ли ровно в следующую субботу или же всё-таки что-то снова случится. С его работой любой день может оказаться последним. С его трудоголизмом – тем более. Но это его работа. Ему нужно обратно в город.

- Ты не хотел бы…

Он осекается. Понимает, что нет, не хотел бы. Рик мог бы продолжить фразу, предложить всё же это неловкое «приехать в город». Но зачем? Что там забыл пастор? Тут у него работа, дом, дела, а что у него будет там? Кольт, который на работе днюет и ночует? Ощущение привязанности больно скоблит по дну живота, и он просто прикрывает глаза. Не говорит больше ничего, когда встаёт с постели, всё же чужой, аккуратно, когда одевается, педантично поправляя рукава водолазки и её воротник.

- До встречи, пастор Рид.

Дверь прикрывает за собой сам. Ему нужно переварить мысль о том, что ему удалось в тридцать пять очень неудачно влюбиться. И что это ничем хорошим совершенно не кончится. Оставаться одному было неприятно вдруг. И в пустой квартире в городе, в которую он всё же приехал, хоть и в час ночи, пусто.

Его ждала трудная неделя.

***

За прошедшие будни никто его не подстрелил и даже не попытался оторвать уже повреждённую руку. Та вовсе очень быстро начала идти на поправку, потому что всё же Ричард стал обращаться с ней аккуратнее. Оттого и добираться до пригорода в этот раз было в десять раз легче.

Только вот вся мало-мальская радость от хотя бы возможности увидеть Гэвина испарилась, когда на проповедь пришёл другой пастор.

Не дослушивая даже толком приветствия, узнав лишь про то, что это временный служащий по причине заболевания другого священника, он встаёт со своего места и отправляется к выходу. Ему вслед звучат возмущённые голоса и бросаются удивлённые взгляды. Кольт печатает шаг и плевать ему на чужое мнение.

Стучится в дверь дома Рида увесисто, громко, целым кулаком, а не лишь костяшками. И лишь дождавшись, когда откроют, сразу же проходит внутрь, даже не спрашивая никакого разрешения на то, чтобы зайти. Пахнет кровью. Сильно пахнет. И это явно не его собственная рана, та даже затянулась достаточно, чтобы больше не кровить. Пахнет от бинтов на чужом оголённом животе.

Не говоря ни слова, хмуро сводит брови, принимая решение.

- Где твои вещи? Собирайся.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Он должен был бы оказаться перед очень простым выбором. Либо просто уйти, разузнав, что случилось, и оставшись с Ридом ненадолго, чтобы приободрить и этим ограничиться; либо же уйти сразу, решив, что не стоит беспокоить пастора своими странными, неуместными тревогами. Вместо этого, всего этого, он решает, что не сможет находиться целую неделю в городе и жить с беспокойством на дне грудины, со стороны позвоночника отдающей болью. Потому что последние недели вовсе казались почему-то слишком тяжёлыми, будто и не жил до этого всё время один, будто не было так, что абсолютно любая интрижка кончалась одной ночью. Но тогда не было так горячо. В его словаре явно не хватало эпитетов для описания ощущения, которое рождалось где-то внутри. Смесь уверенности в человеке, уважение к нему, симпатия общая и сексуальная. Ричарда влекло. Тянуло как магнитом и до этого остававшийся спокойным, он не мог сохранять безразличие. Обманывался тем, что кому-то с ним хорошо. Что кто-то хочет происходящего также, как он. Это в любой момент могло оказаться не так. Даже и сейчас.

В момент, когда священник усмехается мрачно и всем видом демонстрирует неудовольствие от чужого присутствия, у него что-то ноет внутри. По взгляду, по словам читаются вполне ясные посылы уйти. Пока ещё достаточно вежливые. Но зная Гэвина не стоило рассчитывать, что тот будет долго терпеливо направлять. Скорее всего следующий посыл будет звучать куда как конкретнее и уверенней.

Рик прикусывает язык. Так, чтобы не видно, но боль немного бы отрезвляла. Само ощущение этого давления приводило бы мозги в порядок, не давая упасть в это всё головой, как в прорубь. Ледяную, которую сверху, чуть что, закроют куском льдины и там, под толщей воды, и превратишься в такой же кусок льда, только синего сильно от замёрзшей крови.

- Если ты ещё не понял – я не верю в бога. И на проповедь мне наплевать.

Хмуро отвечает, тихо настолько, будто ожидает, что кто-то выпрыгнет из шкафа и нападёт на него. Кольт не ждёт этого нападения, начинает двигаться по небольшому дому сам. Залезает в тот самый шкаф, обнаруживая на верхней полке дорожную спортивную сумку.

Это неправильно. Это чертовски, омерзительно неправильно.

Его же собственный голос с нотой осуждения шепчет ему: «ты не можешь просто забрать его себе, он не твоя собственность». И до этого сведённые злой судорогой, военной готовностью руки расслабляет. Он ставит пустую сумку на пол, прикрывает глаза и делает глубокий вдох. Пахнет Гэвином и кровью. Очень сильно последним.

- Поехали со мной.

Слова даются с трудом. Потому что получать отказ никому не понравится. Потому что ему известно, что это будет именно отказ и сейчас он разрушает себе даже иллюзию того, что это просто необходимые неудобства. Потребность ездить в город и обратно. Так просто получается, потому что у них есть разные обязанности, разные дела там, где у каждого – дом. Всё хрупкое, что за неделю старался сберечь Рик, рассыплется прямо у него в руках. Ведь и просто оставить не в силах, и услышать отказ тоже не совсем готов.

Зачем бы пастору тащиться в город с ним? Что его там ждёт? Незнакомое место, в котором даже толком нечем заняться? Да и что скажут все прихожане церкви, если узнают, куда и с кем уехал их священник. Это ведь испортит репутацию. Не ему, потому что испортить репутацию полицейскому из города достаточно трудно. Там даже религиозные люди ко всему относятся немного проще, хотя и на каждый чих тащатся обвинять в нарушении своих прав, чувств и прочего.

- Тебе нужен покой и уход. Занимаясь всем сам ты будешь постоянно открывать рану.

Это плохое объяснение, плохое оправдание. Но оно остаётся единственным. Иного нет и даже придумывать, врать с какой-нибудь особой целью нет никакого желания. Это ничего не даст. И он выдыхает тихо, бросает взгляд на сидящего на кровати Рида и просто запоминает себе картинку. Даже такую. Его разуму будет проще мириться с какими-то неожиданными эмоциональными всплесками, если те будет, чем задавливать. Только воспоминаниями. Проиграешь парочку в памяти и отпустит, снова можно работать в полную силу.

Работа всё лечит. Потому что когда ты на ней готов даже спать, то тебя ничего не смущает в жизни. На ту просто почти не остаётся времени.

- Ты всё равно выходной. А я не смогу приезжать каждый день.

На самом деле мог бы. Просто пришлось бы почти не спать, постоянно подпитывать свою энергию кофе, чтобы организм продолжал функционировать, чтобы действия оставались чёткими. В обеденный перерыв на работе можно было бы улавливать час сна, можно было бы ещё час-два урывать где-то дома, после возвращения посреди ночи. Ему бы хватило упрямства выдержать. Но Ричард ещё раз осматривает Гэвина и убеждается, что этого было бы мало. Было бы недостаточно. Так у него будет возможность время от времени звонить, даже заходить в тот же перерыв домой. Просто потому, что работа у него рядом с домом, специально так выбирал, чтобы можно было и пешком тоже дойти, если пробки совсем сильные.

Для работы и служебная машина годилась.

- Я привезу тебя обратно, как только станет лучше.

Обещает. Искренне, нажимая себе на горло, из-за чего звучит словно бы более хрипло. Лучше так, чем оставить этого человека тут одного. Оставить наедине с его травмой, с необходимостью за ней следить, как-то питаться и принимать таблетки. Да и зная местных жителей стоило полагать, что те не отстанут от пастора даже тогда, когда по идее должны были бы. Будут со своими проблемами ходить, с просьбами помочь в чём-то или даже с исповедями прямо через дверь.

У него есть решение. Очень простое и очень логичное.

В итоге Рик действует так, как считает правильным. Принимает для себя факт того, что после никогда больше скорее всего не увидит Рида, что они разойдутся совсем после малого нахождения под одной крышей. Да и тот факт, что он фактически вынуждает ехать в город, пользуясь временной беспомощностью, не красит его и не делает лучше.

Собирает вещи вдумчиво, находя что-то более или менее «не пасторское» среди общего количества. Отмечает, что на самом деле не так уж много у Гэвина одежды, особенно обычной, а не свойственной священнику в церкви. Пару рубашек всё же приходится положить в сумку, чтобы было на что менять, если вдруг понадобится.

Попутно замечает выглядывающий из-под подушки револьвер – тот угадывается по рукоятке и барабану, на рукоятке есть гравировка, но присматриваться к ней почти нет времени. Приходится очень активно игнорировать чужое возмущение. Замечает и фотографию, где пастор моложе и в военной форме, в окружении таких же людей. Узнаёт эту форму, эти нашивки. Армия США была ему очень хорошо знакома и об этом подразделении ему тоже было известно, хотя и сталкиваться с этими солдатами никогда не приходилось. Известно было только, что тех тоже закинуло в горячие точки, как и их. Их всех.

Сумка набирается за полчаса с небольшим, ещё минут двадцать уходит на то, чтобы помочь переодеться, чтобы собрать лекарства и найти, всё-таки, где предписания врача. Те оказываются в мусорке. И почему-то Ричард ни секунды не удивляется такому раскладу, но бумагу забирает, складывает и убирает себе в карман чёрных джинсов.

***

Они приезжают в город несколько раньше, чем бывало с Кольтом обычно. Даже проповедь не закончилась, а мотор уже был заведён, что сильно укоротило время в дороге, лишённой каких бы то ни было пробок. Прощаться с Амандой даже не приходит ему в голову. Просто позвонит ей потом, объяснит, что сильно прихватило пострадавшую руку. Бывает. Ранения иногда самыми странными способами дают о себе знать.

Только с каждой минутой движения в тишине он напрягался всё сильнее. Сжимал руль иной раз слишком крепко, отчего плечо действительно простреливало болью, а мышцы ныла несогласно. Становится легче, только когда в дороге Гэвин засыпает. Тогда у него появляется возможность выдохнуть, бросая на своего пассажира редкие взгляды. Пытаясь насытиться этим обществом.

Едва подъехав к нужному дому и заглушив мотор, он особенно чётко понимает – не получится. Ничего не получится.

По крайней мере он сделает для этого человека всё, что сможет. А потом просто забудет. Постарается забыть. Как свойственно всем взрослым людям переживёт. Ничего необычного. Ему знакомо ощущение ненужности. Просто казалось, будто то осталось где-то в подростковом возрасте, когда одиночество дома ещё играло роль. Когда хотелось завести приятелей в школе, а не складывалось. Когда в армии даже с ним просто общались, как с сослуживцем, но другом никому стать так и не пришлось. Оно и к лучшему. Терять коллег немного проще, чем друзей.

- Постелю тебе в гостевой комнате.

Ставит сумку у нужной двери, зажигая в коридоре свет. Ему тот на самом деле совершенно не нужен, но сегодня в этой квартире появился другой человек. Первый раз, наверное, с самой покупки этого жилища. И если Ричарду и непривычно, то только потому, что он знает, что это ненадолго.

Он признаётся сам себе, что хотел бы спать с этим человеком в одной постели. Хотел бы обнимать его, прижимая к себе, чтобы ощущать сердцебиение кожей. Но это будет мешать. Главным образом заживлению раны, всё же нужно давать пространство, чтобы ничего не стесняло пострадавший бок. Да и не уверен он, что стоит. Смотрит на хмурый взгляд и старается держать своё спокойное лицо, не выдавать глазами боли, испытываемой за Гэвина, и при одной мысли о том, что испортил немногое хорошее, что умудрился найти. Это первое впечатление. И оно пройдёт. Ему станет легче. Но пока, пока даже вдыхать немного больше. Будто бы собственное решение, волевое и привычное, давит на грудь.

Всё пройдёт.

- Тебе нужно обработать рану. Пойдём, покажу тебе где ванна.

В его квартире на самом деле трудно заблудиться, потому что везде был минимум всего. От мебели до деталей. Не было ваз, картин, никаких привычных многим коридорам украшений, способствующих оживлению интерьера. Только самое необходимое. К чему что-то ещё? Гостей ему водить не приходится, а самому это все не было нужно. Даже Аманда тут не бывала, к чему какие-то излишние усилия и траты.

У него в груди – сплошное беспокойство. Чёрная дыра, болезненная, зияющая, которую приходится прятать, вжимать в себя вместе с открытыми доверчиво рёбрами. Потому что когда Рид снимает одежду, когда Рик помогает тому стянуть бинт, то рана выглядит отвратительно. Будто пырнули неумело, но с силой, с уверенностью. В простой пьяной драке так не били. Ему такое было знакомо. Кто-то именно хотел убить, просто не справился.

Слава богу.

- Давай ты лучше примешь ванну? Тебе не стоит особо двигаться.

Это не очень хорошее решение. Но Ричард проверяет ещё раз края раны, чтобы убедиться, что вода не попадёт внутрь. Вытаскивает из шкафчика в ванной большой операционный пластырь, у него они были всех размеров, и закрывает след большой широкой полосой пластыря. Так вода точно не попадёт, а после они сразу снимут его, обработают как положено.

У него нет сил чтобы оставить. Чтобы уйти. Поэтому Кольт просто помогает набрать воду, помогает забраться в ванну. Садится на её бортик, стаскивает свой шампунь с полки рядом. Мылит чужую голову, нежно массирует. И старается держать себя в руках. У него от вида этого обнажённого тела сводит вообще всё, и тяжелеет сразу в паху. Но он держится. Интересуется только тем, чтобы облегчить Гэвину принятие ванны. Насколько могут его огрубевшие руки двигаться мягко – двигаются. Действуют аккуратно, даже нежно непривычно.

После всего этого придётся уже наверняка укладываться спать. Подъём будет ранним и день – насыщенным. Он ещё не представляет, как смешает работу и заботу о Риде, но что-нибудь придумает. На это ему, как раз и понадобится, наверное, целая ночь. Целая ночь со сжатым в руке одеялом и мыслью, что мог бы прижимать к себе этого человека, мог бы согревать его. Впитать в себя ещё немного чего-то хорошего. Но к этому хорошему быстро привыкаешь. Лучше удержаться от искушения.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

В голове у него такой калейдоскоп мыслей, что перед глазами даже немного плывёт. Возможно, что это просто усталость в купе с нервами, тот факт, что несмотря на свой чёткий всегда график, неожиданно забыл поесть хоть что-то. Обычно он успевал перед отъездом или хотя бы в дороге останавливался у знакомой ему заправки, а в этот раз не было ни того, ни другого. Дома было уже не до этого. Не хотелось лишний раз оставлять Рида одного, хотя тот едва ли был беспомощным или слабым. Нет, этот человек был сильным по всем параметрам, это было хорошо видно. Только собственные качества характера, в основном упрямство, не давали просто уступить.

Он беспокоился.

Переживал так, как ни о ком и никогда. Ему не о ком было думать за свою жизнь. Не настолько глубоко, чтобы начать проявлять заботу, демонстрировать то, что та вообще возможна с его стороны. У него всегда всё спокойно, взвешенно и как правило лишено личного контекста. Людям это не нужно, это он очень давно усвоил. Чем более ты нейтрален, чем уравновешенней, тем проще им с тобой. И тем меньше они пытаются запустить свои руки куда-то тебе внутрь с целью там всё перевернуть и так и бросить, глумливо посмеиваясь, тем лучше. По крайней мере юношеского опыта ему точно хватило с головой и дополнительных уроков не требовалось.

Лёжа в постели, он даже не ворочается. Лежит неподвижно, накрытый одеялом только частично. Рука на груди поднимается вместе с каждым вдохом. Можно было бы успокаиваться об это. Начать дышать мерно, чтобы появился чёткий ритм. Прислушаться к нему. И это могло бы даже сработать.

Вместо этого Ричард думает о том, что ему необходимо делать теперь. Когда уже нет пути назад, и он сделал всё, что мог. По крайней мере для того, чтобы лишить себя приятных всё же иллюзий. Мыслей о том, что вынужденное когда-то пройдёт. И кто-то из них уступит.

Теперь это едва ли будет возможно. Поведение Рика может быть простилось ему сейчас, когда у пастора действительно есть потребность в некоторой помощи, но потом эта самая помощь останется осадком. И этот самый осадок ему наверняка простить уже не смогут. Прикрывая глаза и думая об этом, невольно представляя себе это абсолютно неприятное прощание, он выдыхает шумно. Заставляет себя быть готовым, хотя сами мысли оставляют болезненный шлейф. Тогда услышать всё, что только возможно, будет проще. Когда ты уже прокрутил это у себя в голове. Ожидание худшего не такое уж плохое явление, когда тебе известно, что варианта с лучшим просто нет. У этого даже не существует какой-то вероятности. Разве что отрицательная.

Только то, что теперь ему известно о факте службы Гэвина как-то… странно влияет. Заставляет зажигаться не те лампочки в голове, которые отображают идеи. Ему хочется предложить этому человеку перебраться в город совсем. Чтобы тот остался. И он бы искренне попытался дать тому всё. Работу, дом, и… и что?

Снова в пустом тёмном пространстве звучит выдох. Тёмно-синие стены даже кажутся в один момент осуждающими вовсе, а не успокаивающими. Брошенный на электронные часы взгляд сопровождается мыслью о том, что день будет и правда сложным, если уж к двум часам ночи ему всё ещё не удалось даже задремать, даже и с кошмарами.

В глазах будто бы песок, но сонливости от этого не появляется. Просто слишком напряжённо и много смотрел в течение дня. На дорогу, на рану священника, когда ту обрабатывал. Старался быть аккуратным настолько, насколько вообще умел. У него часто бывали ранения по службе, потому приходилось уметь с этим разбираться. К тому же именно такие места проще всего бинтовать кому-то со стороны. Сам вечно умудрялся наложить всё это криво, сколь бы умелым не был, а повернуться вокруг своей оси и вывернуть руки не получится.

В какой-то момент его слух, чуткий всегда, улавливает шаги. Те почти не слышно. Ламинат гасит этот не совсем ровный шаг. Сперва Кольт даже напрягается, по привычке, потому что всегда был один, но быстро вспоминает, что сейчас у него в квартире находится Рид. Плечи сразу расслабляются, но лишь частично. Почему тот встал? Возможно, что-то было нужно. Если рана болит, то есть шанс, что необходимо заново промывать и накладывать швы, тогда им нужен врач. Никуда тащить своего гостя он бы конечно не стал. Вызвал бы платную скорую и те вполне лихо бы управились с наложением швов в домашних условиях. Они дорогу к нему уже кажется наизусть выучили и некоторых врачей смены он знал в лицо.

- Я не припомню упоминания такого греха на ваших проповедях, пастор.

Усмехается едва слышно, упираясь руками в матрац и подтягивая себя выше, чтобы облокотиться спиной на подушку и на спинку кровати. Ему даже в темноте хорошо видно Гэвина. Литую фигуру, не спрятанную под вездесущие чёрные тряпки. Даже можно увидеть ещё не сошедший след у ключицы, что выглядывал из-под футболки. Но приходится приглядываться – в комнате хоть и не слишком темно, но достаточно, чтобы зрение приходилось напрягать для таких деталей.

Он должен думать в первую очередь о том человеке, которого и притащил в город. Помнить, что обещал, что отпустит сразу же, как только рана заживёт. И, конечно же, делать всё, чтобы та действительно зажила. И это означало быть аккуратным. Не позволять себе ничего лишнего. Ему уже давно не семнадцать, чтобы испытывать какие-то проблемы с необходимостью унимать своё желание. То прежде даже не возникало от одного лишь взгляда на кого-то. Но Рид переломал ему всю систему. Играючи выкрутил нервы, сухожилия, и добрался до какого-то места внутри, где хранились распорядки, правила, принципы, устои. Его внутренний распорядок. И этот человек просто разворошил всё. Столкнул что-то, сел посреди, и ухмыльнулся так, как только он умеет. И у Ричарда не возникало желания вернуть всё назад и противиться.

Глядя в эти глаза сейчас, в полумраке, он сдаётся перед своими собственными желаниями. Неправильными, неуместными. Но ведь пастор всегда в праве отказаться. Отшутиться, что зашёл просто проверить, не спит ли тут Кольт в обнимку с подушкой, как ребёнок. Он может уйти. Может. Оттого предлагать, хоть и в привычной, богохульной манере, сложно. Но не удержаться.

- Возможно, мне удастся искупить грех, если я предложу что-то лучше?

Аккуратно отодвинув ещё один край одеяла, подтянув тот к себе, он кивает на соседнее место на кровати, на нетронутую по сути подушку. Когда у него были кошмары он сильно ворочался, потому и кровать ему нужна была двуспальная. Шанс на то, что кошмары будут и сегодня, остаётся, но он будет просто их терпеть. Не просыпаться. Потому что нанести вред… хотя, с чего он вообще взял, что услышит какое-то согласие?

- И может быть гостя подкупит то, что я даже нагрел эту кровать своим теплом?

Держа край одеяла, он замирает, в ожидании отказа. Чтобы продолжить свои мысли, чтобы провести дальше свою бессонную ночь, пообещать себе больше не… не делать всего этого. У них должна быть эта чёткая грань. Чтобы расставание было легче. Чтобы не казалось, будто из этого может что-то выйти, будто они сами могут… что-то могут.

Отказа не следует и спустя короткое время кровать прогибается под весом ещё одного человека. У него сердце пропускает удар, но он сползает обратно на подушку, подставляет своё здоровое плечо, давая возможность положить на него голову.

В его возрасте уже очень наивно испытывать только лишь от такой вещи что-то тёплое внутри. Но он испытывает. Проводит как-то сентиментально даже пальцами по плечу Гэвина, полуобнимая, утыкается носом в макушку и вдыхая запах прикрыв глаза. Рид пахнет им. Ричардом. И от этого ведёт не хуже, чем от крепкого алкоголя. Становится как-то легче. Даже сон потихоньку начинает одолевать от того, как соприкасается кожа с кожей. Как мерно дышит человек рядом.

Засыпает он только в тот момент, когда отчётливо улавливает спящее сопение рядом. Под этот звук неожиданно хорошо и крепко спится. Так, будто война хоть на одну ночь, но оставила его для мира.

***

Сборы на работу прошли неохотно. Вылезать из постели с Гэвином утром, если бы кто-нибудь его спросил, самое отвратительное занятие из всех, которыми Кольт занимался. А он однажды прятался под трупами и как-то завтракал в баскин роббинс, он много знал об отвратительных вещах.

Однако, ему, кажется, даже удаётся не спугнуть чужой чуткий сон, уйти аккуратно, оставив записку на столе на кухне. На ней же он пишет свой номер телефона. На всякий случай. До этого такими вещами они не обменивались. Возможно, что пастору и сейчас это всё не нужно, но он всё равно пишет. Отказ – тоже реакция. И он тоже научится с этим как-то справляться. Как и со всем. С кошмарами. Просто тех станет немного больше, и они сменят характер на парочку эпизодов.

Участок весь гудит, стоит на ушах, потому что новое крупное дело ударило по всем сразу кучей мелких связанных. Им досталось расследование действий крупной банды, которую не интересовали простые деньги. Те уродовали и пытали жертв, а потом требовали с их родственников деньги, квартиры и всё остальное. Засранцы отлично заметали следы и люди не помогали следствию своей податливостью. Вместо того, чтобы при первых угрозах сообщить хоть кому-то – сперва всё отдавали, а уже потом спешили в полицию, обвиняя служителей закона в том, что те отвратительно работают и вообще это допустили.

На обед уйти он просто не успевает. Зарывается в дело о одной из похищенных девочек. После того, как её мать с отцом отдали абсолютно всё, что было, ребёнок не вернулся домой. Теперь необходимо было найти её. И он искал.

Выискивал улики хоть какие-то, слушал родителей, каждое слово, описание, даже к всхлипам в телефонной трубке прицепился. Чтобы хоть за что-то взяться, как-то найти. В итоге, почти доведя своим давлением мать до слёз, он всё же понял, где девочка. Они нашли её, вместе с небольшой группой захвата добрались до места и вытащили её, продрогшую и раненную, с ивы. Ублюдок привязал её за верёвку к гибким веткам, да посадил в озеро на окраине, почти по шею в воде. Им повезло, что девочка умела плавать и как-то догадалась тянуть к себе дерево, чтобы подниматься на нём хоть иногда. В ином случае уже бы утонула.

Уликами он решает заняться завтра. Отпускает родителей вместе с ребёнком, из участка цепляет общее дело и парочку своих, таких же мутных и таких же явно омерзительных по факту. Только в следующий раз ему может так не повезти. Им всем.

Будь его воля и он бы стрелял в голову при сопротивлении задержанию. Но в регламенте значилось, что надо стараться повреждать только подвижные конечности. Ноги или руки. Гуманность, презумпция невиновности и прочие вещи, которые по факту не так уж имели значение с совсем отбитыми преступниками.

Он впервые не остаётся писать отчёты на работе. И даже приходит раньше, потому что не встречает вечер вместе с дежурными. Уходит по факту раньше. Это даёт возможность заглянуть в магазин, купить продуктов. И даже потратить десять минут на полки с вином. Вином. Чёрт возьми, Ричард даже потирает шею рукой, словно тыкая себя носом в то, что занимается ерундой. Так уж Риду нужны его попытки что-то сделать с происходящими отношениями. Ещё бы ужин при свечах предложил.

В итоге всё ограничивается просто ужином. Без свеч. Получается хорошо. Потому что готовит на кухне не он один. Гэвину, конечно, не доверить слишком многое с его боком, но тот вполне справляется с тем, чтобы сидя резать овощи. Получается, что они готовят даже… вместе?

Ему не удаётся впервые в жизни сдержать улыбки. Просто улыбки. Той обычно вообще даже не было в его эмоциях, а тут – появилась. Закралась в отражение в глазах, в уголки губ. Ему не хочется, чтобы это всё кончалось. Не хочется, чтобы эта квартира снова стала пустой. И он смотрит через чужое плечо на папки с делами впервые в жизни без охоты сорваться к ним. Потому что хочет провести немного времени с этим человеком. Насладиться его компанией. Чтобы на его ворчание подкладывать к губам какой-нибудь небольшой кусочек нарезаемых овощей, и целовать, как только тот его прожуёт. Не так влажно и горячо, как в церкви. Потому что бережёт чужой бок. Не стоит распаляться. Им обоим.

От слишком чёткого осознания своей симпатии, этой… этого становится не по себе. Смотря на пастора без привычной колоратки, в домашних вещах, чуть растрёпанного, он признаётся сам себе, что влюблён. И ощущается это так, будто впервые. Хотя, так сильно, пожалуй, и правда впервые.

Господи, если ты всё же есть, то что делать тому, кто, кажется, богохульно любит твоего слугу? И как смириться с тем, что это не взаимно и пройдёт?

- Так ты служил в армии?

Вопрос выходит чуть более хриплым, чем должен. Нервным немного. Но лицо удаётся держать спокойным. Только взгляд - не особо. Потому что, что он собирается спросить, неправильно. Но не может не попытаться. Пусть всё рассыпется сейчас. Пусть больно будет уже сейчас, тогда это будет одним выстрелом, а не чередой ударов.

- Никогда не думал попробовать поработать в полиции?

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Слушая чужой рассказ, Ричард откладывает нож. Чтобы не порезать пальцы, чтобы не было заметно, как напряжены руки и от этого точно звук удара лезвия о доску стал бы сильнее, грубее. Он впитывает в себя эти знания, хотя те, на самом деле, едва ли где-то могут пригодиться. Вероятнее всего недолгое сожительство вовсе лишит Гэвина желания знать своего «прихожанина». Придётся найти для Аманды повод уважительнее смерти, чтобы больше никуда не ездить. Чтобы выходными сидеть дома, в субботу посвящая себя оставшимся делам, а в воскресение находя себе какое-нибудь занятие по дому на целый день. У него не было проблем с тем, чтобы чем-то себя занять. Даже ремонт машины может отобрать достаточно времени. Особенно, если по факту такое внимание железному коню вовсе и не нужно. Но какая техника — это самое внимание не ценит? Может быть станет лучше ездить, получится мягче входить в повороты. Зачем только, ведь чаще он ездил на служебной. Свою разбить ради какого-то дела было благородным поступком, но не совсем оправданным. К тому же в специализированной машине заниматься преследованием проще. Ты можешь затребовать освобождения дороги не высовываясь из окна со значком.

Армия была трудным временем и для него самого, и по чужому взгляду можно уловить, что вспоминать об этой части жизни Рид не особенно рвётся. Но всё же говорит. И Кольт ценит этот жест, потому, наверное, старается запомнить больше, чем ему вообще может быть необходимо для знания об этом человеке. Даже полутона, движения, с которыми тот говорит. Запах сигарет. Скосив взгляд на пачку, он понимает, что они крепкие. У него тоже бывали сложные дни. Но не так уж часто. Дыхание при беге было ему важнее своих нервов.

Слова ожидаемо царапают горловину где-то изнутри. И он тихо, беззвучно почти, откашливается, словно от дыма, хотя тот его как раз ничуть и не смущал. Понимание, что у всего этого действительно нет шансов даёт послабление. Лёгкие перестаёт сжимать судорогой ожиданий, тревог и отпускает. С саднящим ощущением отпускает, будто ткани передавило и перерезало стягивающей их ниткой.

Желания иногда просто остаются в прошлом.

А нынешние в ком-то иногда просто могут быть интересом недолгим или мерещиться.

- В участке не хватает народу. У меня даже до сих пор нет напарника, мне его просто не откуда выделить.

О том, что на самом деле все, кого хоть на какой-то срок ему вменяли в обучение или помощь, просто сбегали через какое-то время – Рик не упоминает. Не то чтобы ему хотелось бы выглядеть в чужих глазах лучше того, что есть, всё же он с собой достаточно честен, но знать об этой детали его биографии никому не было бы интересно. Просто он предполагал, что работа означает работу. И нужно в ней всё делать правильно. Не столько всегда по регламенту, сколько просто правильно.

- Думал предложить тебе. Капитан бы тебя взял, ты в отличной форме.

Голос звучит глуховато, и никакая честность не исправляет этого. Ведь скоблит под позвонками, под самым хребтом. Ему не хочется признавать то, что ослаб, как мальчишка. Что хотел чего-то такого, что не могло получиться. И это было известно с самого начала. Падение в бездну оправдывалось только тем, что вышло сделать так, чтобы это не было слишком явным увлечением. Так это будет меньше давить на самого Гэвина. Хотя, уверенности в том, что тому ещё будет дело, когда он уедет, не было. Но Ричарду эгоистично хотелось хотя бы этого. Чтобы этот человек вспоминал о нём. И вспоминал в хорошем ключе, что это было что-то хорошее. Пусть всего немного, но уголок приятного им обоим. Даже если и не в равных значениях. Не хотелось остаться раздражающим элементом, чем-то, вызвавшим ненависть.

Неудобными вопросами об армии и службе в полиции, например.

- Роли пастора ты вроде не особо рад.

Усмехается, натянув нервы, надавив достаточно, чтобы вернуться обратно к своему занятию. Готовка требовала внимания. Тем более, если стараться сделать воспоминания лучше. Если наполнять их чем-то приятным.

С каждым движением ножа, с ровным, уверенным действием, он всё меньше верит в то, что одиночество не окажется горьким. Что у него не будет послевкусия грубого раздражения, которое в него выплеснут. Справедливого раздражения. Кто вообще мог просто выдернуть человека из привычной среды обитания в город, где Риду наверняка было целый день нечем заняться? А он об этом не задумался. Словно забыл о госте, которого сам же и притащил. И неважно то, что не забывал на самом деле, и ещё долго будет уговаривать себя забыть, не вспоминать на работе, с желанием прийти домой и найти какой-то уголок, где ещё помнится наличие другого человека.

Это, наверное, нелепо. Уже сейчас понимать, что эта проклятая пепельница тут останется, на этом столе. Он выкинет из неё окурки, помоет даже, но оставит на этом месте, хотя и не курит сам в квартире. Что этот стул, на котором сидит Рид, так и останется немного повёрнутым в сторону и отодвинутым, несмотря на статично ровное положение любой мебели в этом помещении.

Ричард оставит себе место, которое могло бы ждать. И хотя его бы усмиряло знание, что ожидание бессмысленно, то всё равно бы продолжалось дальше. Болезненная рефлексия, за которую он будет себя немного ненавидеть. Потому что и нынешние мысли уже ему не нравятся.

Но это всё и неважно.

***

Ужин выходит более смятым. Осадок разговора всё ещё остался где-то в воздухе, и любой последующий вопрос или фраза звучали словно из бочки с водой. Не совсем так. Будто что-то в общей системе общения было нарушено.

Легче становится только после, когда уже после еды они всё же открывают бутылку. Когда делают несколько глотков. В плечах Кольта появляется расслабленность. Совсем незаметная невооружённым глазом, но достаточная, чтобы можно было подсесть к Гэвину на диван в гостиной. Чтобы проследить за его взглядом на папки с делами, принесёнными из департамента. Ему строго запрещено делиться какими-то данными с посторонними, тем более с теми, кто никакого отношения к правоохранительным органам не имеет. Но речь идёт об особенном человеке, потому что сам он Риду доверяет. Необъяснимо, но полностью. А у него не хватало доверия иной раз даже на Фаулера, приказы которого он внимательно слушал. Хотя и не всегда исполнял совсем строго. Поступал в зависимости от того, как считал правильным с точки зрения армейских уставов тоже. Непрописанных в том числе.

- Хочешь взглянуть?

Это неправильно.

Пытаться давить на чужую мечту, которая не сбылась, когда тебе уже отказали. Неправильно. Эгоистично в высшей степени, ведь уже стоило начинать мириться с тем, что они в любом случае окажутся в разных местах, и, наверное, правда никто не увидятся больше. Ему стоит остаться одному, чтобы всё улеглось. Чтобы не проявить характер, не попытаться предпринять что-то ещё. Если бы Ричард сдавался в чём-то, то непременно уже умер бы ещё с десяток лет назад.

- Я не смог понять где прячут ребёнка. А родители завтра уже собираются передавать все деньги и всё имущество, и искать потом того, кто работает связным, будет уже проблематично.

Тихий вздох и слишком большой глоток вина. Бокалы у них совсем не аккуратные, простые, под крепкий алкоголь, потому что на самом деле что-то лёгкое, такого плана, он просто не пьёт. Не любит. А пить с кем-то… Никогда не приходилось. И не придётся. Потому заморачиваться посудой на один единственный раз не стал. И вино-то, наверное, было поспешным решением. Слабостью, в которой отчего-то закалённый военный не смог себе отказать, хотя и знал, что стоило бы.

Он ставит свою ёмкость с алкоголем на стол, вместо этого цепляя себе две цветных папки с уликами и записанными допросами. Кладёт себе на колени, озадаченно сводя брови, вчитываясь уже по привычке настолько быстро, что даже толком читать не надо. Ему это всё и без того хорошо известно. А эти улики, фотографии цветных флажков с номерами, отпечатались где-то на сетчатке, повторный взгляд не помогал. Улик-то почти не было. Так, пара писем, да полтора отпечатка на бумаге и показания девочки, найденной сегодня.

Всё указывало на то, что далеко с этим делом не уйти. То, что общее дело департамента было связано с ним, усиливало градус напряжения. У Кольта была минимальная статистика по нераскрытым делам, которые ушли в архив по той или иной причине. Внести туда ещё одно не хотелось. Не говоря о том, что это может помешать спасти куда больше людей, чем конкретно одного ребёнка.

А это уже слишком много для него.  У него достаточно кошмаров, в новых не было нужды.

На самом деле никакого результата от Рида он не ждёт. Потому что тот мог просто проигнорировать. Разозлиться даже на попытку манипулировать его желаниями. И Ричард бы понял. Принял бы это положение вещей, как окончательную точку, с которой необходимо просто примириться. Постарался бы так сделать. У него хорошо получалось терпеть. Это была одна из его основных черт.

А потом пастор начинает говорить.

И с каждым его словом, с каждой нотой в голосе, что-то внутри переворачивается. Ворочается с силой, приподнимается. Как бойцовская собака, что вскакивает на лапы, поднимает уши, и неуверенно ещё, напряжённо следит. И всё же идёт на каждый звук, пригибает голову. У него что-то горячо разливается от головы до груди.

Ему слышится в чужом голосе энтузиазм. И на мгновение искренне кажется, будто удалось что-то зацепить. Будто Рид передумает. Рик, конечно, сразу осекается, напоминает себе, что такого не будет. Но у него самого проворачивается до конца цепочка. Потому что этот человек, вроде бы простой священник, нашёл ему разгадку.

Спас человека. И может быть даже не одного.

Почему-то это неожиданно будит что-то болезненное в груди. Впивается острыми когтями, раздирает до крови, из-за чего сердце пропускает удар, и Ричард целует так, будто это в последний раз. Потому что сам для себя прощается. Раньше, чем они перестанут общаться официально. И за это время бы они ещё успели попрощаться и так тоже. Но у него всё обрывается сейчас. Обрастает коркой мучительного смирения с тем, что этот человек не останется. Даже несмотря на проснувшийся может короткий энтузиазм – не останется с ним. Остаётся только рассчитывать, что это может быть поможет получить когда-то желаемое Гэвином потом. Участков много. Такого человека, военного, в хорошей форме и с мозгами возьмут. Почти сразу. И если в этом Риду будет хорошо, то он сделал благое дело.

- Ты просто гений.

Усмехается в губы, гладит большим пальцем по щеке, и, не в силах удержаться, целует куда-то в висок. Прижимается так на мгновение, ощущая, как подрагивают собственные пальцы свободной руки, и отпускает. Совсем.

- Из тебя бы вышел отличный детектив.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]

Время скачет слишком быстро, и Ричард не замечает, как за одной перевязкой идёт другая, как в обед он, даже раньше положенного срока, уходит со своего рабочего места и направляется домой. Как перетаскивает дела с собой в квартиру, если ему необходимо сделать отчёты до утра. Просто делает их со своего ноутбука, совершенно никак не беспокоясь о сохранности конфиденциальных данных в пределах своего жилища. Об этом не беспокоится и Фаулер, слишком давно работающий с ним и знающий, что, во-первых, Кольт утечку не допустит, даже если будет умирать под пытками, и, во-вторых, помнящий, что вот уж кто в участке не имеет никаких знакомств и близких связей, так это он. Человек, которого можно вызвать на работу в любое время, в любой день, и тот придёт. Потому что никто не возражает, если ему необходимо подежурить в какой-нибудь выходной. Никто не протестует, если праздники у него проходят на службе. Стенам было всё равно, как часто их видел владелец. Ему, ровным счётом, тоже не было особенно интересно. Животных у него никогда не было, а с людьми не складывалось. По многим причинам. Перспектива не видеть Аманду на день благодарения и вовсе казалась прекрасной.

Это плохие попытки провести с Ридом больше времени. Побыть рядом ещё немного, показать ещё какие-то дела, если тому будет интересно, даже если и раскрытые.

Невозможно просто оставить себе человека, как бы не хотелось. Это ведь не элемент дизайна, добавленный в квартиру. Хотя, прочих вещей в дизайне за неполную неделю успело измениться много. От пепельницы до перекочевавшей в спальню Рика одежды, которую они даже всё-таки убрали в шкаф. Гэвин может и возмущался первые минут десять, но больше по причине того, что пользоваться одним шкафом неудобно, так ведь и перепутать одежду можно. Это было учтено частично, распределением полок и развешиванием одежды на вешалках всех подряд, так, чтобы любая до определённой рубашки – принадлежала гостю.

Пару раз ему приходится осекаться, когда мозг вперёд него пытается выдать «наша кровать» или что-то ещё имеющее подтекст «мы». Ему приходится ежедневно себе напоминать, что никакого этого «мы» нет и не может быть. Оттого, возможно, с того вечера с делом, с вином, и трудным разговором об армии, он стал прижимать к себе Рида бережнее. Ближе, но аккуратнее. Целовать его перед уходом в обнажённое плечо, так, чтобы не разбудить этим всё равно. Спугнуть чуткий сон – не самая лучшая идея для выздоровления пастора. Потому Ричард старается этого не делать, проявляет ту заботу, которую умеет и на которую способен. Бинтует, старается готовить вместе, чтобы разнообразить день. Покупает новые книги, стараясь подобрать тот жанр, что понравится.

Никто не хочет остаться раздражающим элементом. Каждому немного хотя бы, но хочется остаться приятным воспоминанием. Чем-то таким, что не будет вызывать потаённый гнев при упоминании или раздражение.

Дома они почти работают вместе. Так выходит само собой. Потому что составлять отчёты не одному, когда человек рядом выделяет тебе только самое необходимое, говорит, диктуя, это оказывается… просто. Не то чтобы это вызывало какие-то проблемы прежде, но теперь простая и скучная бумажная работа превращается в приятное времяпровождение. В рассуждение о том, насколько глупы или хитры могут быть преступники, в беззлобные споры о том, что интереснее расследовать и какой результат можно считать самым приятным.

Ему не трудно заметить, что Гэвину нравится заниматься полицейской работой. Даже если и не самой приятной её частью, которая оказывалась для многих офицеров сущим кошмаром и константой ненависти. Для таких, как Кольт, проработавших уже много лет, подобные мелочи не были чем-то хоть немного важным и отражающимся на состоянии. Просто отчёты. Каждый день одно и то же, в зависимости от успехов в раскрываемости. У него они были на нужном уровне, чтобы не вызывать много сомнений. Это, правда, никак не умаляло того, что ему остро нужен был напарник, но доверять в любом случае приходилось только себе. Даже выездная группа в случае чего прикрывать будет Аллена, а не его. Так уж работает рабочий приоритет.

Одного человека заменить просто, если это рядовой винтик. Целого капитана заменить намного сложнее. Наверняка – сложнее.

Когда в очередной вечер они разбираются с бумагами очень быстро, то просто в итоге оказываются на диване в гостиной в обнимку. Ричард продолжает следить за тем, чтобы чужой бок был в какой-то относительной сохранности, оттого легко позволяет лежать на себе так, как будет для этого необходимо. У них невольно сплетаются ноги, потому что деть их больше некуда, для удобства пастор лежит словно чуть ниже, чтобы их небольшая разница в росте не вызывала дискомфорт при лежании.

Ножевое ранение в бок заживало… не особенно хорошо. И радоваться этому факту максимально неправильно, особенно с расчётом на то, что ему было важно, чтобы Гэвин был жив и здоров, но где-то подсознательно было странное облегчение, означавшее, что какое-то время ещё будет таким. Неожиданно спокойным. Непривычно тёплым, в котором ему, как уже слишком старому для того, чтобы играть в юношескую неопределённость, становится немного легче.

Работа так или иначе утомляет его. Утомляла всегда. И то, что по факту теперь была возможность отдохнуть дома, воодушевляло. Его система координат сыпалась, да и все внутренние правила хлипко держались на месте, но всё же это оказывалось неожиданно приятным. Будто привычный уклад, чёткие, механичные алгоритмы, разломали. И те начали сбоить, выдавать ошибки, путать всё подряд, но от этого будто и было лучше. В нём снова копошились эмоции, которые окружающие часто могли не заметить даже находясь с ним нос к носу. Это мало изменилось, но при Риде – он совершенно не пытался ничего сделать со своим лицом. Был честен, насколько возможно открыт. У него с девятого класса не было желания улыбаться, именно искренне, долго. Теперь оно просыпалось охотно.

До пятницы в таком ключе время проходит быстро. Едва ли не мгновенно. И это одновременно хорошо, и плохо. Ведь чем быстрее течёт время, тем скорее священник уедет обратно, к своей пастве, но сами по себе выходные, два полных дня в обществе этого человека – новость куда более приятная.

Ещё за вечерним разговором, как всегда сводящимся к богохульным фразам, издевающимся над всей религией в целом и над абсурдом пасторской работы в частности, есть что-то искрящее в воздухе. И это, возможно, чужое напряжение тоже. Их взаимное. Ожидание того, что будет в грядущие два дня. О своём решении остаться в городе Рик не говорил до самого последнего, да и даже заявившись после работы, никак не стал комментировать отсутствующий в пространстве вопрос.

Не создавал интригу, но порождал напряжение. Ради того, чтобы снять его. Эгоистично ощутить что-то. Увидеть, что Гэвин рад такому стечению обстоятельств.

Только тот мог быть и не рад. Мог быть, напротив, разозлён фактом необходимости ещё пару дней провести по соседству с тем, кто порушил ему привычный уклад жизни. И Ричард знал это. Оттого тоже тянул. Вымерял себе время на то, чтобы быть готовым к разочарованию во взгляде. Заготавливал спокойные, взвешенные слова для объяснений того, как можно минимизировать их общение, если это неприятно.

И неважно, что от этого сжимается до боли всё в груди, что лёгкие будто обожжены, выплавлены в кипящем масле. Он обещает себе только, что отвезёт если будет нужно, домой. Дом не там, где Кольт. И никогда не будет. Потому по первому же требованию отвёз бы обратно. На два дня или же нет – неважно. Ездил бы просто, каждый вечер, туда и обратно, чтобы следить за раной. Но больше никак не настаивал бы на своих эмоциях. Затолкал бы глубже, усмирил, оставив себе место для горечи за безликими стенами квартиры. В месте, где даже в кровати станет трудно спать. Потому что воспоминания первое время будут слишком крепкими.

Возможно, придётся какое-то время перебиться на диване.

Решение о том, что сказать надо, он принимает, когда уже после ужина бросает взгляд на часы. Когда понимает, что если выезжать куда-то, то надо делать это сейчас, иначе их ждёт ночная дорога и это не самое приятное из возможного. Хотя, конечно, перемещаться всё равно придётся в темноте.

- Я решил остаться в городе на выходные.

Держать себя в руках уже его профессиональный навык, но рядом с Гэвином тот будто сбоит. Как программа, которую закоротило и никак нельзя это поправить, только оставить как есть, чтобы та просто не рванула в какой-то момент вместе со всеми базами и микросхемами.

- Ты останешься со мной?

Вопрос спокойный, но изменить взгляд не выходит. Внимательный, цепкий, чтобы заметить каждую ноту сомнения на лице священника. Ричард ждёт ответа. И того слишком долго нет. Настолько, что у него всё трескается внутри, зудит от боли, которую хочется чем-то острым выковырять. Нервы лопаются со звуком лопнувших струн, когда он опускается на пол возле дивана, у чужих ног. Кладёт голову так, что висок упирается в колено Гэвина и закрывает глаза. Выдыхает тихо, не совсем ровно, собирая свои силы, чтобы встать и начать собирать вещи. Чтобы спуститься, завести машину, и вернуть назад.

Вызывает ощущение необходимости выдрать из груди огромный, живой кусок.

Он может это сделать только потому, что Риду так будет комфортнее. И больше ни одна причина его бы не убедила.

Ответа не звучит очень долго, и Кольт открывает глаза устало, замученно, будто всю неделю работал не в уменьшенном режиме, а на полную, засыпая прямо за столом и бегая от места преступления к месту преступления. Не то чтобы это было совсем не так, ради того, чтобы делать всё до конца рабочего дня, ему приходилось носиться со скоростью несколько большей, чем обычно. Всегда ведь можно было задержаться для всех мелочей, дабы педантично всё разобрать. Теперь приходилось делать то же самое, но в ускоренном режиме.

- Ты не хочешь, верно?

Слова звучат сами собой. Несвойственный ему вопрос, полный горечи на корне языка. Болезненная честность в этом общении приобретала всё более и более глубокие масштабы. И о своём лишнем вопросе он не жалеет, хотя и понимает, что ему совершенно не нужен ответ на него. Нет. Не нужно этого знать. Знать, что выдумывал себе что-то, как наивный подросток, что в его-то годах и с его профессией слишком недопустимая роскошь.

- Я могу отвезти тебя. Тебе нельзя самому передвигаться с твоим боком.

Не может не заботиться. Потому что действительно переживает, потому что правда – не хочет отпускать. Но иначе не получилось бы. Никогда. Что бы там ему не хотелось, пусть даже это и первый раз, когда он вообще чего-то действительно очень хотел.

Это обычная жизнь. Ей свойственно быть несправедливой в вопросах внезапно проснувшихся желаний и побуждений. Его всё равно ждала смерть от какой-нибудь шальной пули в очередном расследовании. Может быть, даже в ближайший понедельник. В таком случае даже и лучше, если никто не будет об этом знать. Некому будет скучать и печалиться. И своей неожиданной кончиной никого не выйдет подставить. Всё будет на своих местах.

Своё место Ричард себе напоминает, потому что, очевидно, забыл, позволив лишнего.

Щемящая нежность разламывает ему кости, дробит их в безмолвной злости, которая мотивирует поменять положение, пересесть так, чтобы быть между разведённых ног. Он оборачивается, встаёт на колени у дивана, заглядывая Гэвину в глаза. Что-то там внутри режет, полосует, наружу извлекая всё самое трепетно-больное, чего никому не хотел выражать.

- Дай мне двадцать минут. С тобой. И я сделаю всё, что будет нужно.

Впервые в жизни торгуется – так. И сразу же тянет к себе вниз за ткань футболки, сам вытягивается выше, чтобы беречь рану в боку Рида. Целует вдумчиво, будто пытаясь насытиться, но искренне, горячо. Мажет губами по подбородку, коротко проходится поцелуями по шее, не отвлекаясь от процесса стаскивая по крайней мере домашние штаны.

- Я согрешил, пастор. Кажется, мне нужно покаяться.

Он всё ещё ждёт, что Гэвин вдруг скажет, что не хочет никуда уезжать. Что останется. И потому смотрит в глаза до боли предано, будто сторожевой пёс. Но не верит в то, что услышит это. Хочет лишь сделать это прощание приятным для них обоих. Горячим, немного терпко-сладким воспоминанием.

Пусть у него останется жаркая память об этом месте.

Поможет хранить части памяти так, чтобы не резаться об них, как о острые углы разбитого зеркала.

[nick]Richard[/nick][status]sin in bones[/status][icon]https://i.imgur.com/YlF35Q6.png[/icon][sign]
I will never break the silence.[/sign][lz]<center><b>Ричард</b> ³⁵<br>I can be indifferent the <a href="https://unirole.rusff.me/profile.php?id=1779" class="link4"><b>blame</b></a> is always shifted from the start.<br><center>[/lz]