and all the kids cried out, "please stop, you're scaring me"
i can't help this awful energy
god damn right, you should be scared of me
who is in control?
Мера времени перестала иметь значение. Каждый последующий день был повторением предыдущих и нес в себе едва ли больше смысла. Бесконечные дни переходили в бесконечные ночи, минуты стекали в часы и вгрызались в кожу, оставляя зудящие раны на теле. Таким же постоянным было и раздражение, одолевающее рыцаря все упрямее с каждым упущенным мгновением. Прошло, возможно, не больше месяца – Кайло не мог сосредоточиться на цифрах – с тех пор, как Старкиллер был уничтожен. Рен достаточно быстро приучился думать, что это его личный провал. Насчет базы, конечно, можно было и поспорить, но поединок с мусорщицей и перебежчиком ложился полностью на его плечи. Это унижение охотно грело его внутреннюю неуверенность в себе, заставляя намного болезненнее реагировать на любые замечания и попытки задеть его. Эта же ярость еще упорнее погружала его во Тьму, заставляя наконец забыть обо всем другом.

Кайло старательно игнорировал любые внешние раздражители, насколько это вообще было возможно. Он замыкался в себе, прячась за маской, которую уже нарекли ликом чудовища. Здесь, в складках длинной черной мантии, сам себя взращивал озлобленный монстр. Долго, упорно, агрессивно. Его не нужно было направлять: путь к совершенствованию был ясен и прям. Не успели срастись раны на его теле, как он уже схватился за меч, ломая свои собственные преграды.
Тревога внутри нарастала. Это было похоже на крик. Крик где-то в глубине, поднимающий голову из бездны ужасающей, темной. Как заброшенный дом, где по углам снуют монстры и тени. Их стоны эхом отдаются в пустынных коридорах. В глазах, становящихся еще темнее с каждым разом, отражается все та же забытая, невозможная реальность человека, сидящего на краю своего собственного сознания. Думать об этом каждый раз становилось все невыносимее.

Он становился все злее и упорнее, с каждым новым ударом отсекая себя от того, что ему не хотелось понимать. Каждый раз вырываясь с корнем, бездумно бродя по тем самым пустынным коридорам. Вздрагивая от малейшего звука, стирая черную краску с черных стен, безвольно опускаясь все ниже. То был человек, готовый сдаться и отступить, до боли сжимая в руках свои секреты.

Жуткое, чудовищное одеяние ненавидело человека, сидевшего внутри. Не было смысла бить зеркала: он повернул их. Обратной стороной.

Руки были холодными. Они мелко-мелко дрожали, касаясь уродливого шрама на все лицо. Мерзко. Отвратительно. Обидно. Кайло не видел его, но ощущал. Он был способен чувствовать запекшуюся кровь. Обнаженная плоть за ней пульсировала и жгла, пробираясь глубоко-глубоко. Против воли длинные бледные пальцы оставляют на коже красные борозды, и теплая кровь струится из потревоженной раны. Ненависть к себе и к тому, во что он превращается, придавала Рену сил. Он сдирал ненавистное лицо убийцы, смеясь и упрекая себя. Успокаиваясь, он думал о том, что это бессмысленно. Теряя силы, он думал о том, что это бессмысленно. Он просто думал, что это бессмысленно. Это было бессмысленно.

Кайло много раз думал о последствиях, но едва ли это было тем, о чем думать все-таки стоило. Возможно, он в очередной раз переоценил себя. За короткий промежуток времени, как он думал, как-то многовато разочарований. Слишком. Чрезмерно. Просто навалилось. И если бы оно касалось только его…

Казалось бы, он просто пытался избавиться от внутренних противоречий, наконец перестать балансировать на краю и позволить себе сорваться вниз, в ту самую бесконечную темноту. Как очевидная цель – достижение дна. Тем не менее, утверждать, что это помогло, было бы слишком наивно и глупо. На смену старым терзаниям пришли новые. Когда, кажется, карты раскрыты и судьба предопределена, появляются новые демоны. Призраки из прошлого, которые не собираются оставлять тебя в покое. Они не могут тебя отпустить, и ты тоже не можешь… их всех. Знакомые голоса бьются в отражении окон и сливаются с тишиной, хватают за горло, и от их холодных прикосновений мороз пробегает по коже. Это… это похоже на настоящий кошмар, в котором ты бесконечно задыхаешься. Вся суть, тем не менее, в твоем одиночестве. Понимаешь? Это твои руки. Черт возьми, ты, должно быть, напуган. И правильно.

Ты больше своего тела. Кожа упрямо трескается и кровоточит, а разум смертельно болен. Голос срывается и дрожит. Возможно, так и нужно, когда ты кричишь. Беззвучно, стирая руки в кровь, царапая стену. Это рвется изнутри, ломает кости и сочится из ран, разрывая хрупкую оболочку: твои демоны не церемонятся с тобой. И ты прекрасно их знаешь, каждого монстра в твоей голове. Ты к ним привык. Но у кого власть?

Бесконечные сомнения и ожесточенная борьба внутри, снаружи – умелое отрицание. Это называется искусством, когда никто не догадывается, как умирает твой разум за непроницаемой маской. Погибель целого мира в мертвых глазах за темной линзой. Усталая дрожь в голосе сливается с механическим бездушием вокодера. Чуть более резкий, чуть более громкий, чуть более раздражительный. Никто не представляет, как сложно не сорваться. Терпеть. Боль внутри, боль снаружи. Потревоженные, разодранные безобразные раны, кровь под ногтями, синяки на шее – самоистязание всегда было неотъемлемой частью перевоплощения. Ломать себя изнутри, запрещать любые сожаления, упорно следовать выбранной цели и не думать, скольких еще придется убить, чтобы принять это.

Возможно, достаточно только одного, чтобы это чувство страха и тревоги наконец отступило. Если бы Кайло мог, он бы без раздумий отключил эмоции. Чувствовать что-либо становилось все невыносимее и невыносимее. В конце концов, он начинал путаться сам в том, что ему нужно на самом деле. В очередной раз он боялся переоценить себя. Любая свободная минута превращалась в самоубийство. Знаете, что хуже сгущающейся тьмы? Луч света. Умирая, ты собираешься умереть окончательно. Уставая от бесконечных перемен и невыносимых решений, ты собираешься устать окончательно. В этом нет никакой определенной системы, никакой структуры и значения. Хотелось бы.

Хотелось бы, думал Кайло, дезактивируя меч и чувствуя относительно приятную боль в незаживающих ранениях, как бесконечном напоминании о его позорных провалах. Ради исключения повторений он и тренировался до тех пор, пока окружавшее его имело четкие границы и очертания. В запахе жженного пластика и неравномерном гудении лайтсейбера Кайло прятал себя от всего, что перешептывалось в его темноте. К сожалению, это не могло продолжаться вечно, и когда-то ему приходилось сдаваться.

К сожалению… к сожалению, он не мог избегать этого так долго. Это всегда было сильнее человеческой природы. Только Кайло боялся.

Боялся спать.

Великий Панем.
Город-государство, построенный на развалинах старого мира. Капитолий — столица государства, неизменно поражает воображение, заставляя вас приоткрыть в изумлении рот. Вокруг роскошь и золото, а на деле это лишь пыль, старательно пускаемая в глаза обывателей, задабривая их и старательно отвлекая внимание от происходящего за границами столицы. Власть находится в руках одного человека, обладающего нужными связями и огромным состоянием. Система работала идеально. Тринадцать дистриктов разделили между собой обязанности, каждый знал свое место и свою цель — общее благополучие. Тоталитарная диктатура. По опыту прошлых лет могу заметить, что этот режим является наиболее выгодным и перспективным. Сильная власть обеспечивает достаток и безопасность своих подданных. Вот только не все способны видеть перспективы. И не все оказались готовы мириться с временными неудобствами, словно забыв уроки прошлых лет. Сильное государство основано на крови, и это совершенно неоспоримый факт. Панем выбрал сценарий Рима, и не прогадал. И пусть наши истории получили свое начало на территории древней Греции, которая сейчас скрылась под метровым слоем воды, достичь пика нашего могущества мы смогли только в Риме. Виктория всегда была сильнее. И более жестокой, беспощадной. Она не прощала неудач и проигрышей. Она всегда умела красиво мстить. Но тем не менее, она — это я. Я никогда не умела контролировать смену сущностей, пусть и отчаянно пыталась. Мое окружение влияет на то, кем я буду, как бы странно это не звучало. И последние века я провела, как Виктория — жесткая, резкая, наглая, уверенная в себе. Она не умеет уступать. Головная боль стала моей постоянной спутницей, наравне с голосами десятка личностей в моей голове. Но громче всех звучит её голос.

Панем пал?
Эхо недавно прокатившейся войны до сих пор чувствуется.
Это и повисшие в воздухе отчаяние и страх, щедро приправленные горечью и скорбью. Это и повсеместные разрушения, которые со временем будут ликвидированы. Это затравленность в глазах людей, которые спешат поскорее оказаться в иллюзорной безопасности своих домов. Это отряды миротворцев, которые стабильно, раз в час, патрулируют улицы городов, высматривая потенциальных мятежников. Это восемьдесят процентов ложных арестов и сорок пять процентов ошибочных казней. Единственный способ восстановить порядок и доказать свою власть — это применение силе. И правительство не скупится на вооружение, ужесточая меры контроля. Виктория торжествует, празднует победу. Это её достижение. Её никогда не смущала проливающаяся во имя великой цели кровь. Возможно, мне тоже стоит махнуть на подобное рукой. Люди неизменно придумывают способы убить друг друга. И им не требуется вмешательство богов.

Катастрофа, ставшая результатом войны богов более тысячи лет назад, едва не стерла человечество с лица земли. Землетрясения, извержение всех вулканов одновременно, наводнения, глобальное изменение мира — в один момент погибла примерно треть людей, а в последующие годы еще столько же от голода и локальных стычек. Потребовалось не менее десятилетия, чтобы ликвидировать последствия и хоть как-то скоординировать действия лидеров государств, оставшихся в живых. Мир сильно изменился за прошедшие сотни лет. Во всем. Часть материков оказалась погружена под воду, исчезли привычные государства и страны. Теперь не имела значение национальность или раса человека, на первое место выдвигалась польза, которую о мог принести. Ценились военные, медики, ученые, на второй план отступали учителя, менеджеры и другие офисные работники. Стань полезным — или умри. Жестоко, но действенно. Не сразу, но тем не менее, люди приспособились. В этом особенность их расы. Они неизменно выживают. Это всегда меня интриговало в них, поэтому я не отказывала себе в удовольствии жить среди них. Иногда влюблялась даже, проживала с ними жизнь, пока не появился он.

Вам всем знакомо его имя.
Александр Македонский. Ричард Мортон. И еще несколько имен, которые он примерял на себя. Мне все же удалось добиться своего. Он получил бессмертие, став моим до конца времен. Вот только конфликты между нами не исчезли. Даже став новым богом он так и не понял. Не смог почувствовать влияния смертных на нас в полной мере. Я никогда не пыталась скрыть от него свою истинную сущность, но он всегда считал это не более, чем игрой. Так и не осознав тот факт, что у меня нет контроля над всеми моими сущностями. Да, во все времена существует лишь одна богиня победы, вот только ее представляют всегда по-разному. И это действительно влияет на мою личность, изменяя черты моего характера. Подстраивая по какие-то нормы и образы.

Вследствие всего происходящего у меня случилось расстройство личности. А головная боль и вовсе сводила с ума.
Поэтому я не знаю, что именно мною руководило, когда я шептала новому президенту Капитолия свою идею. Восставшие дистрикты должны заплатить за свое преступление. И уничтожения номера Тринадцать недостаточно. Каждый год каждый дистрикт должны отправлять двух детей, мальчика и девочку, в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет, на специальные Игры на выживание, в которых в живых останется только один. Да, я невольно вспомнила легенду о Минотавре и возможно вдохновилась ей, если можно так сказать. И вот я смотрю на смертных с Олимпа. И не могу найти в себе сил испытывать угрызения совести. Они это заслужили.

Я чувствую твое недовольство, Александр, — намеренно использую имя его прошлой жизни, скрещивая руки на груди. Я стою на краю мира, на Олимпе, наблюдая за подготовкой к первым играм. Я всего лишь дала им идею, они же сами довели ее до совершенства. И после этого боги жестоки? Я вижу перспективы, и я знаю, чем все закончится. Какие Игры и почему станут последними. Может быть изначально мои действия были лишь необдуманным порывом, сейчас я твердо осознаю тот факт, что именно так и должна сложиться история человечества.

Глубокий вдох. Горячий воздух привычно обжигает легкие изнутри, терпкий запах старины щекочет голосовые связки, пока еле заметная улыбка касается ее губ. Прикрыть глаза, на секунду замерев, чтобы представить, что она находится где-нибудь не здесь, в тишине Гватемальских джунгей, терпеливо замешивая порцию гипса для очередного слепка. Дом. Палящее солнце и бесконечные пустыни с золотистым песком. Только в Египте был такой песок - не обжигающий, а теплый, напоминающий сыпучее золото и завораживающий своей красотой. Несколько сотен лет назад, окончательно приспособившись к миру смертных, она делает выбор в пользу археологических раскопок как минимум потому, что большинство из них проходят под палящим солнцем, сопровождаемым знакомым запахом древности. Дом. Единственное место, в котором она, несмотря на свое отчаянное желание, уже никогда не сможет оказаться.
Рано или поздно для всех Богов время превращается в несколько неопределенную субстанцию - что для тебя время, когда твоей жизни предоставлена вечность? Вечность - это ведь так много. Боги никуда не торопятся. Боги могут максимально педантично выполнять абсолютно любую работу, ведь им даровано бесчисленное количество лет. И лишь одно слово - никогда - звучит как смертный приговор. Никогда - и больше нет той юной по меркам Богов девушки, что одной улыбкой способна успокоить песчаную бурю. Никогда - и больше нет крепких объятий мужа, что бесконечно согревают долгими ночами. Никогда - и больше нет прознительных глаз сына, одного взгляда которых было достаточно, чтобы раз за разом заставить ее мир переворачиваться в головокружительном сальто. И уже совершенно неважно, как скоро прекратится именно твоя вечность, ведь несмотря на то, что по слухам, время способно залечить абсолютно любую рану, именно эта рана будет вскрываться раз за разом, кровоточа и причиняя невыносимую боль.
Она покидает дом слишком давно. Настолько давно, что память уже вот-вот перестанет хранить остатки воспоминаний о переливающихся лучах солнца в водах Нила. Со временем память размывается, уходя как песок сквозь пальцы. Вот что действительно способно сделать время. Потому что все остальное - лишь жалкая ложь. Время не лечит, лишь накладывая невидимые бинты на кровоточащее тело, раз за разом окращивая их в темно-бордовые краски. Иногда начинает казаться, что так давно потерянная жизнь становится лишь едва уловимым воспоминанием, но стоит расслабиться, и воспоминания мгновенно воспользуются ситуацией, жестоко ударив поддых. Ослепляя яркими образами перед глазами, знакомыми ощущениями и запахами - в большинстве случаев это происходит ночью, в перерывах между изнуряющей работой, лишая ее жалких остатков сна. Эти воспоминания были одними из ее наказаний; ведь память - это едва ли не самое жестокое наказание за кажущийся смертельным приговор "никогда". Это было слишком давно. Слишком много воды сменили в себе берега Нила, безжалостно вымывая их очертания. Слишком давно, но если точнее - четыре тысячи пятьсот девяноста пять лет назад. И восемь месяцев. И двадцать четыре дня. Ее память - это кара за совершенную когда-то ошибку.
Со временем Нефтиде начинает казаться, что она справилась. Приняла новые правила игры и полностью под них перестроилась. Она находит работу в сфере археологии, поначалу устраиваясь помощником руководителя, а с годами уже руководя собственными археологическими раскопками. В перерывах между ними она пишет многочисленные работы в одном из университетах, ее статьи, кажется, несколько раз публикуют на разворотах научных газет. Она стоически игнорирует абсолютно любое внимание мужчин, с первых минут общения ставя его в строгие рамки под названием "деловое". Ее педантичный труд становится невообразимо ценным - и каждый раз в этот момент она чувствует приближение того, кто неустанно пытается ее выследить. Его приближение. Это означает, что даже несмотря на ее периодические переезды между раскопками, ему удалось ее найти.
И Нефтида начинает заново. Полностью меняет внешность, имя, возраст и место проживания. Перемещается на другой конец света, где снова находит группу археологов, проявляя ярое желание к ним присоединиться. Несколько лет терпеливо строит карьеру, начинает возглавлять собственные раскопки, и затем, бессонной ночью где-то во тьме инстинктивно чувствует его приближение.
И приходится начинать заново. День за днем, год за годом это повторяется вновь и вновь, словно Сет начинает физически чувствовать крепкий фундамент под ее ногами, заставляя порывисто менять его на зыбкую почву молодого помощника. Но со временем даже к этому она привыкает.
Нефтида привыкает к тому, что больше никогда не сможет заводить друзей. При ближайшем рассмотрении смертные оказываются не настолько жалкими, как когда-то в прошлой жизни о них высокомерно отзывается Исида. Рядом со многими из них она бы с удовольствием провела хотя бы один человеческий век, своевременно позволяя внешности стариться. Безусловно, без романтического уклона отношений - просто добрыми друзьями, за чью руку ты крепко держишься, радуясь очередному научному открытию. Но все же - рядом. К сожалению, когда в среднем тебе полностью приходится менять собственную жизнь в среднем раз в пять-десять лет, тут уже становится не до привязанностей.
Но даже к этому со временем удается привыкнуть. Единственное, к чему привыкнуть невозможно даже за целую вечность - отсутствие рядом сына. Отсутствие возможности быть рядом с ним, внимательным взглядом следя за тем, как ее любимый малыш растет. Крепко сжимать его в объятиях, тонкими пальцами перебирая темные локоны. Наверное, оттого у нее просыпается невиданное ранее рвение к изнурительному труду - в конце концов, в действительности это отличная возможность отвлечься от собственных мыслей хотя бы днем, если они все равно неизбежно догонят ее ночью.
Этой ночью она слишком долго не может уснуть, ворочась на жестком подобии кровати с тонким матрасом: археологи быстро привыкают к не самым комфортным условиям сна. Еще быстрее археологи привыкают к изнурительной жаре, ей же - привыкать вообще не пришлось, для нее подобные погодные условия были более, чем естественными. Тогда почему она никак не может уснуть? Выходя из шатра, она испуганно оглядывается по сторонам, прислушиваясь к темноте ночи. Неужели снова нашел? Слишком рано, слишком быстро, да и ощущения были бы гораздо острее. Обычно приближение Сета чувствуется как неумолимая песчаная буря, стирающая все на своем пути, но в тот момент она чувствует... холод. Непривычный холод, интуитивно заставляющий ее съежиться, посильнее кутаясь в накинутый на плечи плед. Тогда Нефтида думает, что ей просто показалось, и неожиданно проснувшаяся интуиция - лишь мираж, вызванный чрезмерными волнениями от грядущих научных открытиях. После небольшой прогулки она засыпает крепким сном младенца, наутро вновь с упоением погружаясь в любимую работу.
О том, что к собственной интуиции ей следует прислушиваться более внимательно, Нефтида понимает лишь через несколько часов после пробуждения. Приближение знакомого холода заставляет брови нахмуриться, а неожиданно знакомый голос, раздающийся за спиной, вздрогнуть, испуганно оборачиваясь.
О, нет.
Этот голос Нефтида узнает всегда, сколько бы времени не прошло с их последний встречи. В этот раз - непростительно много, а потому в ее карих глазах плещется острое чувство вины, когда она смотрит в глаза собственному сыну.
- Анубис? Что ты... - остаток фразы так и не срывается с языка: она не может спросить у сына, что он делает здесь, когда они не виделись почти век. К привычному образу холодной матери Нефтида всегда готовится заранее, собираясь с силами, моля Ра о том, чтобы и в этот раз ей удалось правдоподобно сыграть почти насильно навязанную ей роль. Перед глазами до сих пор стоит лицо Осириса, который говорит Нефтиде о том, что ей нужно перестать быть настолько эгоистичной. Что она больше не может привязывать к себе сына, чтобы снова пропасть на несколько лет в попытках спрятаться от гнева Сета. Что после каждого ее появления Анубис неустанно зовет ее бессонными ночами. Что мальчик, ее любимый мальчик, больше не должен страдать от того, что ему в родители досталась настолько слабая мать.
Нефтида чуть слышно кашляет в сжатый кулак - горло хрипит, голос срывается, руки дрожат - она не готова к этой встрече. Последние несколько секунд она гипнотизирует взглядом стены пирамиды, не в состоянии выдержать взгляд Анубиса, а затем, собравшись с силами, продолжает:
- Как ты меня нашел? Что-то случилось?
Она готова продать душу всем мыслимым Богам за то, чтобы обнять его. Она готова свернуть небо, лишь бы снова почувствовать его запах, его плечи, крепко сжимаемые ее руками. И его ответное объятие. В какой-то момент она была готова пожертвовать собственной жизнью, лишь бы быть рядом с ним, но она знала, что ее присутствие грозит сыну смертельной опасностью. Ведь если Сет увидит их рядом... об этом Нефтида старается даже не думать. А потому самым разумным решением было уйти, спрятаться под тенью ночи, изгоняя себя из его сердца, не позволяя Анубису больше страдать из-за ее отсутствия. Ведь его из своего сердца она все равно никогда не сможет изгнать.
И это - ее главное наказание.

Не терплю глупость, оскорбления, а ещё - дерзость смертных. Тех, кто возомнил себя Богами, попытавшись встать с ними в один ряд. Тем, кто поверил, что течёт в них кровь титанов и гигантов, древних властителей жарких миров, создателей всего.
Удел смертных - корм у подножья тронов великих, их великое счастье - одобрение тех.
Как могут люди равнять себя с Богами? Как могут верить, что рождены особенными? Даже если в том их убеждает кто-то из нас.
Эта политика единения ущербна. Мы - пастухи, они - стадо, что само создаёт для себя королей. Копошатся в своём смертном бытие и верят  в великую память, что оставят на этой земле. Их не станет уже через пару десятков лет, каждого из тех, чей разум воспалён собственной гордыней. Верят, что вершат судьбы и творят великие дела, но на деле - не более, чем прах, что будет развеян по грязным и пыльным улицам.
Никого не останется, кроме нас.

И меня коробит вера моей сестры в этих смертных. Даже выглядит эта забота...отвратительно. Я понимаю, почему их приятно порой видеть в собственной постели, каждый из нас развлекается с ними, тёплыми, слабыми и наивными. Могу понять, как забавны они бывают, в своём бесконечном мельтешении, тех задачах, что решают, не жалея собственных жизней. Созданы не на потеху нам, но вполне справляются и с этой своей ролью. Я, можно сказать, тоже испытываю определённые тёплые чувства к ним, когда они не мешаются. Но никогда не потреплю даже попытки сравняться с нами.
К тому же, не способен принять даже намёка на то, что смертный может быть лучше нас. Меня. Речь идёт обо мне, что любое сравнение со смертным считает оскорблением. Моя возлюбленная сестра - единственная, кому я прощаю право быть впереди меня. Но для остальных у меня нет ни единой капли жалости. Вся кровь моя вскипает древней яростью, когда я ощущаю рядом с собой соперника. И разум не будет спокоен, пока враг мой не ляжет в могилу. Для смертных существуют прощение и другой мир, где боль оставляет. Для таких же, как я, лишь только "здесь и сейчас".

Александр Македонский мёртв и виновна в этом лишь сама Ника. Я многое позволял ей, несмотря все обвинения в тирании и злобе, но оскорбления не стерплю. Мне нравится, когда смертные - наши игрушки. Одноразовые вещички, что рассыпаются, словно песчаные фигурки под железной поступью воинствующих солдат.
С ними удобно забавляться. Превращаясь в смертного мужчину, я множество ночей проводил в постели женщин, безродных и цариц, с жёнами королей и сёстрами настоящих воинов. Мне не нравится просто быть, как все прочие мужчины. Мне нужно побеждать и забирать то, что не принадлежит мне ни по закону, ни по праву.
  Вкус женской плоти слаще, когда наполнен любовью к другому. Их крики громче, когда наполнены отвращением к себе самой, поддавшейся слабости и покорившейся чужой силе. И даже боль, когда их, совершенно не согласных, берёшь силой, не более, чем услада для злобного сердца. Я всегда получаю то, что мне нужно. Совершенно не важно, какой именно ценой.
Никто не запомнит парочку солдат, что сменяли своё дежурство между ног  в военном походе. Но каждая запомнит в своей постели Бога. И это - самое забавное из того, во что не могут поверить люди. Особенно, когда пытаются сравняться с нами.
Великий - прозвище, что никогда бы не было дано Богами. Мы называем этим словом Зевса, но его забрал себе обычный смертный. Я не слишком внимательно следил за этим полководцем, не замечая ничего особенного. И даже когда моя строптивая сестра обратила на него своё пристальное внимание, не слишком был озабочен. Королей много. Воителей ещё больше. Много даже тех, кто будет вписан в летопись истории, навсегда запоминаясь тем, кем не был никогда на самом деле.
История - наука обмана. А те, кто пишут её - величайшие лгуны.
Но людям нужны все эти истории о тех, кто был когда-то до них. Для того, чтобы не учиться на ошибках и навсегда заиметь право  винить в них не себя. Ведь править ими всегда, пока они отдают прошедшему столько внимания, будет прошлое.
Меня не слишком интересуют дела смертных. Не слишком заботит то, сколько времени тратят на них подобные мне. И даже в то, чем занимается Ника, возлюбленная моя сестра, лезть я стараюсь не слишком-то. Какое мне дело, в конце концов, кого она решила облагодетельствовать, богиня победы. Ведь рядом, сколько бы сотен веков не прошло, будем только лишь мы. Её семья, которую она столь несправедливо и грубо отодвинула на задний план. Но кто, на самом деле, никогда не оставит её.

Тело Александра уже унесли, а песок успел впитать в себя кровь. И ничего на самом деле великого, как оказалось. Такой же, как и все остальные, кому не суждено было стать равным богам. Проклятый любовью бессмертного.
Он и впрямь был хорош, для обычного человека, глупо отрицать. Но всего лишь обычный кусок плоти, по венам которого бежит кровь. Всего лишь один из миллионов, кто сияет столь же ярко, как быстро гаснет. Множество смертных были облагодетельствованы любовью богов в своё время, пользовались ею беззастенчиво, начиная верить в собственную исключительность.
Но это всё блажь подобных нам. Людям нужно когда-нибудь понять, что приблизившись к солнцу, ты будешь сожжён.

Ника заботливо опекала своего полководца, словно несушка-мать. Будь у меня сердце, заточенное под понимание, вполне возможно, я умилился бы этим картинам, позволил бы сестре играть с этим смертным до конца. Я, может быть даже, нашёл бы себе занятие поинтереснее, чем наблюдение за военными походами, не представляющими для меня никакого интереса.
  Но она сама совершила роковую ошибку, заявив в лицо мне, что Александр, чей разум не таит в себе ядов безумия, куда лучше, нежели я. Слишком часто стала делить с ним постель, забыв меня, слишком сильно увлеклась.
  А потому, в том, что случилось, виновата исключительно лишь она сама. Моя сестра, решившая вдруг, что можно меня отбросить в сторону, как надоевшую игрушку. И любовь, что зрела в моём сердце с самого появления её на свет - единственная причина, почему всё ещё жива она сама. Не терплю подобного пренебрежения. Она должна была выплатить свою цену.

Знаю, что она совсем скоро явится, уже осведомлённая обо всем. Почти физически ощущаю её боль  и ярость, задолго до того, как лично появляется на горизонте. И безусловно, уже в курсе о том, что случилось с её возлюбленным Александром из Македонии.
Ах, какой славный конец для великого воителя. Не к каждому лично спускаются титаны, чтобы расправиться с ним.
Но этот смертный и впрямь стал раздражать меня. Слишком сильно для  того, чтобы и дальше продолжать терпеть его назойливое существование, которому столько внимания уделяла Ника. Слишком недостаточно внимания для меня самого.
  Сестрице, во избежание худших последствий, пора сменить было приоритеты. Мне больше нравилось, когда время мы проводили в одной постели, слившиеся в единой страсти друг с другом. Я и тогда напоминал ей о том, что принадлежит она только мне, где бы мы оба не были. И о том, что ни на небе, ни на земле, ни в Тартаре,  не найдёт она покоя, если решит вдруг предать меня.
Глупо думать, что клятвы теряют свои силы по прошествии времени.

- Любовь моя, ты слегка задержалась. Его душа уже ушла, а тело стало прахом.  Я сам сделал всё, чтобы она не успела. Не осведомлённая  о том, что случилось, слишком поздно она узнала обо всём, что произошло.
Моя отдельная благодарность Эриде, в которой вижу я наилучшего себе союзника. Только мы, объятые древней злобой, обидой и ревностью, можем действительно хорошо понять друг друга. И я так же предан тем, кто выступает на моей стороне.
- Но это и не страшно. Смертные постоянно умирают. Таков уж их удел. Пожимаю плечами, с широкой улыбкой разглядывая замершую напротив сестру. Я, скорее всего, могу понять её чувства, если попытаться в них вникнуть, проявить хотя бы каплю сочувствия. В конце концов, она была ихором, что тёк во мне, частью меня, моим сердцем. Я мог бы понять всё, что она испытывала, лишившись любимой своей игрушки, потому что причиной тому был я.
Но мне это было не нужно. Слишком много злости  и раздражения вызывала она у меня в последнее время. Слишком много дерзости от той, кого я воспитывал буквально  с самого рождения, держа возле себя и для себя. Выбирать не семью - всегда очевидно плохой выбор.

- Если хочешь извинений, моя королева, то их не будет. Я убил твоего смертного и о том не жалею. Наверное, тебе нужно было лучше заботиться об этом хрупком существе, раз уж посмела сравнить его со мной. В  конце концов, она и впрямь, слишком опрометчиво бросалась словами. О том, к примеру, что этот воитель лучше, нежели я, хотя бы потому, что не так безумен и объят злостью.
Глупая причина, не имеющая под собой ровным счётом никаких оснований. Я всегда отличался здравым разумом и живостью мысли. С той лишь скидкой, что не терплю никакого соперничества со мной.
И я конечно, вновь злюсь, произнося всё это вслух. Как можно сравнить смертного человека с титаном? Как можно думать, что вся твоя любовь станет надёжной защитой для того от первородной ярости?
- Вини в его смерти себя, дорогая сестрица. Возможно, он бы успел достигнуть большего, если бы ты нас с ним не стравила. Не прекращаю ухмыляться, разглядываю замершую напротив красотку. Прекрасна как в гневе, так и в боли. Я помню её разной, от маленькой девочки, что тянула доверчиво ко мне свои руки, до взрослой женщины, чьи вещи так беззастенчиво рвал, в моменты страсти.
Но одно лишь оставалось неизменным, во все времена - я испытывал потребность в том, чтобы она любила меня и находилась рядом. Глупо было заявлять, что это никогда уже не будет так. Словно и  впрямь хотела, чтобы я уничтожил того, кто стал помехой.
- И не говори, что действительно сильно переживаешь по этому поводу. Милая, для такой как ты, это слишком уж будет глупо. Даже не скрываю презрения, что сочится из голоса. Я всего лишь избавился от раздражителя, которого посмели сравнить со мной, это злит слишком сильно. Но я в принципе никогда не обладал ледяным сердцем.
А вот Ника сама виновата во всём, что случилось сегодня. Ни к чему было бросать мне вызов, я ни от одного не уклоняюсь. Ни к чему было думать, что её любовь, такая жалкая и смешная, буквально смертная, станет для него спасением.
Когда-нибудь, кто-нибудь, должен был научить этому мою всё ещё маленькую девочку, принимающую такие очевидно глупые решения. И как всегда,  пусть и ценой её ненависти, это готов быть я.
[icon]http://i.pinimg.com/originals/90/ef/e3/90efe3fde5d8a32d39a114e8584a939a.jpg[/icon]
[sign][/sign]

Ванда не живет. Просто существует последние пару недель, выполняя какие-то автоматические действия. Весь мир потерял для нее краски. Остался только красный.

Каждый день был похож на предыдущий. Проснуться. Принять душ. Позавтракать, читай, поковырять вилкой яичницу или омлет и выпить несладкий кофе. Навестить Пьетро и в очередной раз услышать "Никаких улучшений, к сожалению, но он стабилен". Ведьме хотелось выть от этих холодных безжалостных слов, но она лишь кивала, выдавливала из себя вежливую улыбку да какие слова благодарности и уходила. Выбирала наиболее уединенные уголки, где никто ее бы не потревожил. Ей не хотелось никого видеть. Ей не нужна была их жалость и забота. Ее дом был уничтожен, буквально стерт с лица земли. Ее сердце билось сейчас за счет многочисленной аппаратуры в стерильной палате. Ванда даже пыталась выйти на связь с Эриком или Лорной, но наткнулась лишь на глухую стену. Чарльз Ксавьер также не смог [или может быть не захотел] ей помочь.

Ей просто некуда было пойти.

Но находиться рядом с Мстителями было невыносимо. Ванда не чувствовала себя в безопасности, не могла расслабиться, окруженная бесчисленными агентами и героями Земли. Единственный, с кем ей было относительно комфортно, кто был свидетелем ее изменений, кто помог ей определиться и кому она не причинила непоправимого вреда, Клинт Бартон отбыл в неизвестном направлении вскоре после того, как медики разрешили. До этого Максимова буквально льнула к лучнику, видя в нем необходимую поддержку. В конце концов, Пьетро пострадал именно защищая Бартона. А все остальные пострадали из-за неё. Ведьма не осознавала в полной мере, что именно она делает. И самое главное, как именно она это делает. И все чаще Ванда ловила себя на мысли, что от пуль пострадал не тот близнец. Пьетро заслуживает жизни гораздо больше, чем она.

Новоприобретенные способности ее пугали. Барон и влияние скипетра что-то окончательно сломали в ней — какие-то внутренние барьеры, стерли тонкие границы дозволенного, подтолкнули к самому краю. Безумный демон сидел в ее голове и каждое мгновение рвался на свободу, жаждал крови. Максимова сходила с ума, слушая его манящий шепот и сжимая виски тонкими пальцами с неизменными дешевыми кольцами [это все были его подарки, поэтому Ванда скорее умрет, чем расстанется с ними]. И иногда ей так хотелось поддаться, прислушаться к голосу_ с д а т ь с я. Просто перестать сопротивляться, опустить руки. Демон обещал ей исполнение самого главного желания взамен на послушание.

Впрочем, Штрукер тоже много чего им обещал. И Магнето. И даже непогрешимый Профессор Икс. И к чему это привело?

Ванда может быть и не доверяла Тони Старку в полной мере, он был меньшим из возможных зол. Да и крайне редко появлялся в собственной башне, к огромному облегчению Ведьмы. Постепенно она осваивалась на базе, позволяла себе чуть больше времени проводить в обществе других людей, заглядывала в спортзал или даже комнату отдыха, когда там было больше трех человек. Но ее все еще боялись, она чувствовала это, слышала их мысли, пусть теперь уже совсем этого не хотела. Экранироваться было сложно, и покой Алая Ведьма находила только в одном месте — в палате Пьетро, размеренное шуршание приборов помогало ей успокаиваться. Иногда она даже засыпала в кресле около его постели, но на утро неизменно обнаруживала себя в своей комнате. Она не знала, кто именно ее перемещает, пока в одну ночь не проснулась и не уловила отголосок мыслей Сэма Уилсона, который осторожно поднимал ее на руки. Тогда и на следующее утро она не подала виду, что что-то произошло, но через пару дней составила компанию Соколу в гостиной, сделав ему чай и по обыкновению ничего не сказав, лишь едва заметно кивнув. С тех пор это стало негласной традицией.

Возможно, Ванде было так легко с Сэмом, потому что его не было там, в Соковии. Ей не приходилось пробуждать его самые худшие воспоминания, а ему не приходилось заново переживать их. Чувство вины жгло Ванду не хуже огня, пробуждая ее худшие кошмары. И что самое страшное, никто ее не винил! Никто не смотрел косо, скорее наоборот.

От гнетущих мыслей Ведьму отвлекает даже не сколько голос Наташи, сколько ее мысли и ее настроение. Ванда внутренне напрягается, невольно расправляя плечи, поднимая на русскую слегка расфокусированный взгляд. Ей требуется не более полминуты, чтобы полностью осознать, кто именно перед ней.

— Что? — брови Ведьмы сходятся на переносице, на лице чистое удивление вперемешку со страхом. Прошлое Наташи едва ли не сбило Максимову с выполнения миссии, заставило сомневаться, а действительно ли то, что они делают, во благо? И Ванда не могла заставить себя посмотреть в глаза русской шпионки, старалась и вовсе избегать ее компании.

— Пока они меня не подводили, — упрямо возражает Ванда, чуть отстраняясь от рыжей, невольно намекая на произошедшее на том злополучном корабле. Зрачки, реагируя на внутреннее состояние дочери Магнето, вспыхивают алым светом, а на кончиках пальцев появляется алый туман. Впрочем, Ванда быстро берет себя в руки, сжимая ладони в кулаки. Ей не хочется признавать правоту Романофф, но та не собирается отступать и не оставляет выбора. Почти, как Клинт когда-то. Возможно, именно это и играет решающую роль. Глаза вновь приобретают привычный светло-зеленый оттенок, плечи опускаются, а голос звучит на удивление глухо.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала, Наташа?

Лорна хорошо помнит, как вздрогнула, когда услышала от кого-то в первый раз вопрос: "А Магнето не твой отец?" В дальнейшем чаще этот вопрос она слышала в другой формулировке, уточнялось наличие любого родства с этим известным многим мутантом, но в самый первый раз это был именно выстрел в цель. Она услышала в чужих устах то, о чем думала сама, домыслы обрели материальную форму. При рассмотрении возможности того, что Магнето может оказаться ее отцом, она говорила себе, что это ей лишь хочется, чтобы это было правдой, ей нужен если не кровный родственник, то кто-то, с кем можно поговорить о том, что поймет лишь человек со способностями, иными словами — ей нужен близкий друг-мутант. Время шло, мечты уходили на второй план, потому что мечты — хрупки и непрактичны, нельзя жить в иллюзии, строить хрустальный замок, в котором ты — принцесса, которую когда-нибудь кто-то обязательно спасет. В реальности так не бывает, нужно самому строить свое счастье, определить задачи и границы того, что ты считаешь допустимыми действиями для достижения поставленных целей. А дальше — драться до последней капли крови, ни шагу, ни дюйма назад. Можно поменять свои взгляды, это не считается Лорной чем-то зазорным, нормально — идти по жизненному пути, развиваясь, меняясь, обновляясь. Но если ты во что-то веришь, то будь готов отдать все за эту идею, гори ей, быть может, ты сгоришь ради нее, но так и должно быть, иначе зачем жить наполовину? Всегда можно отступиться и упасть, разбившись, залечивая раны, чувствуя эту саднящую боль, но Лорна точно знает, что стоять на месте и ждать, пока мир вокруг изменится к лучшему, это не ее путь. Ей хочется действовать, принимать решения, пусть и ошибаться, но все-таки действовать.

Эрик не выказывает особого расположения, не дает ей понять, что испытывает к ней какие-то родственные чувства. Это взвешенный подход. Если посмотреть на ситуацию со стороны, то девушка не смогла бы объяснить, почему кто-то мог бы запомнить визит случайного человека, разговор, не несущий никакой ценной информации. А ей эта встреча не просто запала в душу, она до сих пор сохранила ту безделушку, которую он подарил. "Похоже на талисман на счастье", — пожала тогда плечами тетя. Она не носит с собой его каждый день, но эта вещь прошла вместе с ней через многое. Она забрала ее, когда уехала от Дэйнов, этот амулет был при ней все эти многочисленные переезды, побеги от властей, не потеряла она его и пока была в психиатрической больнице.

Все несколько сложнее, чем кажется на первый взгляд. Лорна плохо помнит маму и папу, лишь обрывки, которые будто бы замарало отвратительным пятном то воспоминание о ссоре, которая произошла из-за нее. Отец не сдерживался в выражениях, хоть и тогда она была слишком мала, чтобы понять масштаб проблемы. В детстве все кажется проще, фиксируешься на основном. Лорна не вспомнит все слова, которые тогда произносились, с годами воспоминания выцветают, но тот взгляд, полный ненависти, с которым отец на нее смотрел, еще долго снился ей в кошмарах. Тщетно пытается она вспомнить что-то, что было потом, после этой ссоры, что-то всплывает в памяти, но она не уверена, было ли это до или после той ссоры, оставившей на ее сердце шрам. Затем эта авиакатастрофа, после которой у Лорны остались только дядя и тетя. Они не пытались ей заменить настоящих мать и отца, но не стали ей и приемной семьей. С раннего детства они были и оставались для нее Дэйнами, потому что старались будто бы дистанцироваться от нее. Вопросы, требующие ответа, никуда не исчезли, но игнорировались Дэйнами с той же настойчивостью, с которой они прятали ее настоящий зеленый цвет волос. Можно было противиться, не давать красить волосы, говорить до сорванного голоса, повторяя свои вопросы, но Дэйны были непреклонны, и Лорна сдалась. Они ведь не были плохими родителями: за все прожитые вместе с ними годы на нее ни разу не подняли руку и редко повышали голос, наказывали ее лишь тогда, когда она действительно забывалась. Лорна не была трудным ребенком: ей было непросто угодить, но с ней можно было договориться. Она не проявляла особой агрессии, не совершала жестоких актов насилия, даже крылья бабочкам не обрывала в детстве, как делали другие дети, из чисто исследовательского интереса: что будет делать бабочка потом? Лорна не была хуже других детей, не была впрочем и лучше, она была такой же, как все остальные. И не понимала, почему дядя с тетей будто бы строят между ней и собой невидимую стену. Она хорошо понимала, что в ней есть что-то особенное, но необычный цвет волос не казался ей причиной для такого особого отношения.

Когда в Лорне проснулись ее мутантские способности, она смогла наконец дать название этому непонятному ощущению: страх. Вот, что разделяло ее и родственников. Дэйны знали, что она мутант, выделяли ее, как отличающуюся от них, не понимали и поэтому боялись. Лорна может принять такое отношение, чувства не так-то просто взять под контроль. Простить она не сможет им того, что они даже не попытались разглядеть в ней личность за все эти годы, видели лишь мутанта, бомбу замедленного действия и ждали, когда она взорвется. Обидно сейчас, что Эрику в общем-то тоже не нужна сама Лорна, его интересуют лишь ее способности как мутанта. Чертовски злая шутка, судьба. Столько мечтать об ином, искреннем отношении, чтоб встретить спустя годы все то же самое, но под другим соусом.

Лорна пожимает плечами, мол, хочешь, покажу, жалко мне что ли, и ничего не объясняя, уходит в другую комнаты, по пути отметив, что от внимательного взгляда Эрика не укрылись ее синяки. Впрочем, она не сомневается, что он подметил здесь каждую мельчайшую деталь, просто не стал об этом говорить. Неважно. Лорна идет в свою комнату и быстро находит оставленную много лет назад Эриком безделушку, которую и приносит и кладет перед ним на постель.
— Я тебя прекрасно помню, — все, что может сказать ему сейчас она. Поднять в воздух такую легкую вещицу не стоит никаких усилий.

— Все? — насмешливо произносит Лорна. — Представление окончено? Ты только за этим сюда приехал — посмотреть на мутанта?

[indent]Все-таки подумать о том, что все может пойти совсем не так, как было запланированно, Огрону определенно стоило. Иначе ему не пришлось бы в спешке придумывать план отступления, пока, до смерти напуганные едва не настигнувшей их смертью (забавно получилось, не так ли?), феи войны приходят в себя. Времени ему дано оказалось катастрофически мало, и потому маг не придумал ничего лучше, кроме как найти укрытие в лабиринтах Измерения Омега. Это место обладало чертовски дурной славой: здесь, навеки закованные во льдах, злейшие враги магического измерения проводили свою вечность. Вопреки мнению большинства недалеких любителей рассуждать и осуждать других без знания дела, многие из этих заключенных не столько не могли освободить себя от ледяних оков, сколько не хотели — пленников Измерения Омега сторожили не разумные стражи, а дикие змеи, обжигающие холодом и уничтожающие все живое, что замечал их зоркий глаз. Место было далеко не из приятных, и как минимум поэтому уже стоило попытаться найти в нем свое спасение. Дурная слава ледяной тюрьмы могла заставить часть мстительных фей задуматься о том, стоит ли борьба с магами Черного Круга их собственных жизней, ведь это место было равно беспощадно и к правым, и к виноватым. Чем меньше противников оставалось у Огрона и его подчиненных, тем легче им удалось бы оторваться от преследования.
[indent]О том, чтобы пытаться снова уничтожить фей, не шло и речи. Огрон просчитался, недооценив Винкс и их мужское сопровождение, в особенности этого Набу, который в целом показывал себя лучше остальных парней в команде поддержки фей, но все равно не казался достаточно сильным противником. Так думал Огрон, когда с легкостью сломал об колено посох волшебника с Андроса, лишив его возможности колдовать и защищать свою дерзкую подружку. Теперь, когда этот юноша с двумя косичками сначала лишил Черный Круг одного из магов, Думана, а после и вовсе вобрал в себя всю магию Черного Круга, закрыв портал в Бездну, Огрон сильно жалел, что вместе с посохом не сломал этому мальчишке еще и позвоночник. Тогда он бы заранее посмеялся в лицо темнокожей фее, когда она несла бы своего разломанного жениха на руках — по крайней мере, несколько недель назад за спиной Винкс не стояли феи войны, и Огрон имел бы в запасе еще несколько бесценных минут, чтобы насладиться ее страданиями и горем.
[indent]«Ой, как жаль, но цветочек тоже хочет жить?» — с издевкой произносит Огрон и бросает мимолетный взгляд на Флору. Конечно, фея природы должна сопереживать и засохшему цветку, и умирающему другу. Правда, едва ли жест дружбы, обращенный к растениям, так сильно впечатлит фею, что заставит ее с легкостью простить магу смерть жениха ее близкой подруги. Да. это и правда такая сложная сеть отношений и бессмысленных привязанностей, которые так травмируют неподготовленный разум: что, эти глупые феи и правда так искренне верили в то, что могут бросать вызов каждому встречному злодею (по их субъективной оценке) и всегда выходить победителями без ощутимых потерь? Тогда можно сказать, Огрон любезно преподал им важный жизненный урок: война несет смерть, поэтому, объявляя ее кому-то, будь готов оплакивать каждого, кого тащишь за собой в этот омут.
[indent]Он лишил его шанса выжить с особым наслажденем. Хоть волшебник с Андроса не был феей и особо не страдал, его смерть принесла магу огромное удовлетворение. Он видел страх — панический ужас — в глазах феи волн, и слышал отчаянную мольбу в ее голосе. Она правда думала, что Огрон проявит сочувствие? Пожалеет глупую фею, которая, оказывается, так любит своего безрассудного жениха, лишившего магов Черного Круга шанса на победу? Зря, очень зря она так думала. Ее жалкие рыдания стали только дополнительным поводом, достаточно весомым, к слову, чтобы сделать все в точности наоборот и заставить ее страдать сильнее. Каждую из этих пестрых фей волшебного измерения Огрон ненавидел до дрожи, проклиная их и прошлого себя за то, что пренебрежительно отмахивался от них и не прихлопнул, пока у него была возможность. Феи не с его родной планеты мало интересовали мага; он издевался над ними каждый раз, когда Винкс бросали ему вызов, и не был готов прекращать эти жестокие игры — правда, совершенно не предполагал, что они вдруг станут сильнее и таки смогут дать отпор. Сейчас он играться с ними не станет; Думана больше нет, их силы иссякают, а Винкс все лезут и лезут не в свое дело, возомнив себя правосудием и полноправной стороной многовекового конфликта, о котором они и узнали-то всего ничтожное количество времени назад. Хотят войны? Пусть впредь боятся своих желаний. Смерть Набу, совершенно глупая и досадная, будет им хорошим напоминанием о том, что всякое решение чревато последствиями.
[indent]Последствия их собственной неосмотрительности нагоняют магов Черного Круга в неприветливом Измерении Омега. Холод тюрьмы пробирает до костей; Огрон осматривает ледяной лабиринт, едва подавляя в себе природное чувство страха. Он успокаивает себя мыслью, что любое существо, встреченное им здесь, желает ему мучительной смерти куда меньше, чем любая из фей, которая последует за ним сейчас. Стало быть, бояться стоит совершенно не того, что ждет впереди, ведь все самое опасное остается за спиной. Огрон не знает, сколько у них времени, чтобы найти здесь укрытие. Феи войны могут броситься за ними прямо сейчас (маг прислушивается, не открывается ли за ним чужой магический портал), или же выждать время, подготовиться... Или что им нужно? Решимость? Неважно. О их планах и настроениях Огрон догадывается лишь примерно, и это тоже его нервирует. Смотреть на заточенные во льды фигуры мутантов и вполне обычных с виду людей тоже очень неприятно. Сквозь прозрачную решетку словно смотрят живые глаза, неотрывно следят за незваными гостями. Вероятно, живые посетители в Измерении Омега считаются крайне редким явлением. Огрон не может отделаться от пугающего чувства, что они следят за ним — неотрывно, с любопытством и завистью.
[indent]«Будь я на их месте, я бы тоже возненавидел свободных» — за этой неожиданной мыслью приходить другая: а ведь он и правда еще может побывать в их шкуре. Конечно, ему категорически этого не хотелось бы, но эта жуткая мысль навязчиво цепляется, лезет в голову. Оказаться загнанным в угол страшно. Оказаться скованным льдом страшно. Остаться здесь навеки страшно. Но это страхи, связанные с невеселыми предположениями. Реально страшно: назад им уже не повернуть. А вот что будет впереди — Огрон не знает, но прогнать дурные предчувствия не может. Может только бороться, и будет делать это до конца, чтобы не стать еще одним заключенным, следящим за теми, кто пока еще может сбежать.

Золотая корона сдавливает виски, а я чувствую себя предательницей, когда склоняюсь в полупоклоне перед Дарклингом, позволяя водрузить ее на мою голову и ощущаю ее вес. Я так долго боролась с ним, но не могла допустить ещё больших потерь. Гриши слишком долго жили в страхе за свои жизни, подавляли свою сущность, и если ради безопасного будущего своих людей я должна в буквальном смысле продать душу дьяволу, я готова это сделать.

Всё оказалось гораздо хуже, чем я думала.

Чувствую себя птицей в золотой клетке. Мои покои были перемещены в Большой дворец, хотя я бы предпочла свою старую комнату. Моя охрана состояла исключительно из людей Дарклинга, он бы не допустил рядом со мной никого из тех, кто хоть на сотую процента лоялен мне. Я не могла покидать пределы дворца в одиночку, всегда сопровождемая тенью хотя бы одного из опричников. Впрочем, они никогда не заговаривали со мной и всегда держались на почтительном расстоянии, которое впрочем не оставляло простора для глупостей. Иногда я ловила себя на мысли, что предпочла бы даже и их компанию. Всё, что угодно, лишь бы не молчание.

Я все никак не могу привыкнуть к своему отражению. Когда-то орехово-каштановые, а сейчас белоснежно-белые, мои волосы делали и без того тёмные круги под глазами ещё заметнее, несмотря на то, что я регулярно использовала свои способности, мне никогда не стать хотя бы вполовину такой же прекрасной, как Женя или даже Зоя. Впрочем, может быть дело в том, что я не помню, когда последний раз спала больше трех часов за ночь без постоянных кошмаров. Ночь дня рождения Николая я никогда забыть не смогу. К счастью, никто серьёзно не пострадал - ничего из того с чем не справились бы целители. Но их крики, святые, их крики, когда ничегои Дарклинга впивались когтями и зубами в их плоть. Они преследуют меня ночами.

И я искренне хочу ненавидеть Дарклинга, всей душой, всем своим естеством. Но не могу, просто не получается.

Ведь я выбрала его сама, по собственной воле. Просто не могла допустить, чтобы кто-то еще пострадал. Не из-за меня. И я искренне надеялась, что действильно могу изменить положение дел в стране. Вот только я была не более, чем украшением, красивой куклой, которая нужна была Дарклингу, чтобы держать в узде вторую армию и моих последователей. К сожалению, я прекрасно осознавала, что не всех устраивало такое положение дел. Хотя большинство гриш остались с нами во дворце, кто-то успел сбежать до того, как мы заключили с Дарклингом сделку. Николай вернётся, это лишь вопрос времени, если не за троном, то за мной. Я слишком хорошо знала этого упрямого хитрого лиса. И хотя сама мысль о том, что он придёт за мной, приятно грела душу, я также совершенно ясно понимала, что это будет последнее, что он сделает в жизни - Дарклинг не раздумывая его убьёт, ему не нужен мятежный наследник престола. Ему вообще не нужны конкуренты. Я надеялась, что Ланцов одумается, когда услышит рассказ близнецов, что я добровольно сдалась, или после новости о коронации. Я не впервые ошибаюсь в людях. И это может стать очередной фатальной ошибкой. Мне нужно больше информации, чтобы действовать.

- Рада разочаровать тебя, - ничего не могу с собой поделать, мне хочется развести Дарклинга на эмоции. Во-первых, это очень любопытно и будоражит кровь, предполагаю, что я единственная оказываю на него подобное влияние. Во-вторых, мне надоело, что он смотрит на меня, как на неразумное дитя. Может быть, я действительно являюсь ребёнком в сравнении с ним - в конце концов у него за плечами сотни лет опыта, но это также и означает, что его сердце очерствело, слишком долго он был один. Он забыл, какого это - быть человеком. Чувствовать. Заботиться. Сопереживать. Но с другой стороны, он сам неустанно повторял, что я - единственная равная ему. Что я должна стать его балансом. Возможно, я должна заставить его вспомнить.

Я уже готовилась ко сну, отпустив своих служанок, я позволяла им только готовить меня к очередному дню - делать причёску, наносить макияж, помогать облачаться в причудливые платья - скучая по умелым рукам Жени; заканчивать же очередной день я предпочитала в одиночестве, не сдерживая слезы, когда эта мысль пришла мне в голову. Мне страшно представлять себя на его месте, если бы наши роли поменялись. А что, если я ошиблась? Ведь нам действительно было хорошо друг с другом. Почему-то рядом с Дарклингом я чувствовала себе на удивление спокойно и защищенно, мне хотелось больше улыбаться и видеть его улыбку; нравилось слушать его рассказы; нравилось просто смотреть на него; нравилось чувствовать себя красивой и желанной, когда он смотрел на меня. Он научил меня чувствовать себя значимой. Он заставил меня поверить, что я желанна. Я до сих пор храню между страницами книги, которую он мне и подарил, засушенный цветок из очередного букета, который мне присылали каждую неделю. Он запомнил, что я предпочитаю простые цветы, поэтому эта ромашка была мне дороже многих сокровищ. Возможно даже дороже усилителя, который теперь крепко обхватывал мою шею.

И теперь, это его проблема. Потому что я собираюсь потребовать то, что принадлежит мне по праву. Когда-то он сказал мне, что я должна стать его балансом - сделать его лучшим человеком. И раз он оказывается прислушиваться ко мне, возможно, это он должен сделать из меня лучшую версию. Поэтому я вытаскиваю из волос все держащие причёску шпильки, позволяя им рассыпаться по плечам и стягиваю с плеч плотную кефту, которая мешала мне нормально дышать весь день. Я остаюсь только в теплом хлопковом белом платье, отороченном чёрными и золотыми нитями. Поздняя осень в Равке всегда была прохладной.

Коридоры дворца были пусты в это время суток за исключением редких патрулирующих групп, которые я обманывала, отражая свет от себя. Фокус, которому я научилась во время своих странствий. Они не уделяли особого внимания дрожащему лунному свету, поэтому через несколько минут я уже оказалась перед покоями Дарклинга. Его опричники были более тренированые, поэтому я заставила свое тело расслабиться, выходя из тени. Если они и удивились, то не подали виду. Мне даже не пришлось отдавать никаких особых приказов, видимо Дарклинг заранее распорядился пускать меня вне зависимости от обстоятельств. И я не знала, что чувствовать по этому поводу.

В любом случае, через пару минут я уже осталась наедине с безэмоциональной дверью, набираясь храбрости постучать. Я прекрасно осозновала, что Дарклинг уже должен почувствовать меня, поэтому промедление выглядит глупо. На мгновение моя рука замерла над поверхностью двери, но я все нашла в себе силы, услышав ответ практически мгновенно. Он ждал меня, внутри у меня буквально все перевернулось.

- Я не твоя, - и хотя все моё существо противилось этим словам и отчаянно желало обратного, когда в голову некстати лезли отрывки прошлого, - я Равки, - загоняю чувства как можно глубже и упрямо продолжаю, поджимая губы.

- Ты получил все - страну, армию, корону... - на миг прикрываю глаза, делая судорожный вдох, - Меня! - мне приходится приложить усилия, чтобы не взмахнуть руками в раздражении, выставляя себя ещё более глупой перед ним. - А что получила я? - подхожу ещё ближе к креслу, где с достоинством особы королевской крови восседает Дарклинг, чуть наклоняя голову к плечу, - Изоляцию? Презрение моих друзей? Статус твоей покорной игрушки? - слишком много эмоций и мыслей у меня накопилось после коронации, мы едва перекидывались парой слов за все это время, в основном потому что я сама отказывалась с ним разговаривать. - Меня это не устраивает.

Всегда считал, что моногамия - насилие над личностью. Особенно, когда две мятущиеся души стремятся друг к друг к другу, словно две прекрасные бабочки под лучиками яркого и тёплого солнышка, словно капли дождя, что стекают по витражному стеклу, собираясь воедино. Разве можно помешать любви, когда два жарких и юных сердца тянутся друг другу, опоясанные невидимыми нитями, столь же крепкими, сколь рыбацкие сети, которыми мужики по утру тащут рыбу? Или же, быть может, не кажется жестоким, когда мысли двух людей соединяются воедино и воплощаются в едином и порывистом страстном танце любви? Какая сила может противостоять самым нежным стремлениям двух юных душ, что ещё не прошли свой путь и лишь закаляются в жизненных невзгодах, противостоя самым ужасным обстоятельствам? ....
В общем, пытаться кого-то убить лишь за то, что он встретился невзначай с его молодой женой глазами, я считаю крайне несправедливым по отношению к своей особе, у которой всегда было множество стремлений, кроме как помереть, не дожив до тридцати лет. Во-первых, я слишком юн и талантлив для подобных дел, а во-вторых, да где это видано - убивать за любовь? То есть, я конечно не утверждаю, что с мадам Рейнфран мы собирались прожить вместе до старости лет и нарожать кучу светловолосых детишек, но на один уж вечер можно было сделать скидку. К тому же, любой неверный супруг, заставший свою суженную в постели с другим и сам виноват во многом, как я думаю. Во-первых, недостаточно внимания уделял своей жене, коль уж смотрит она в сторону других мужчин (хотя, своей вины тоже ничуть не умаляю, потому что прекрасно понимаю, что передо мной не устоять), а во-вторых..Ну кто, спрашивается, тебя просил возвращаться пораньше домой? Женщины любят мужчин, верных своему слову. Коль сказал, что до завтра не появишься, нечего и нарушать. Подумаешь ещё, какая цаца, весь в оскорблённых чувствах. Я, быть может, тоже огорчён современными нравами, когда сначала обещают, а потом не исполняют. Разве же, скажите, моя вина есть в случившемся?
Впрочем, ничего такого я объяснять не стал, потому что жажда  жизни во мне всегда была сильней всех страстей пообщаться на морально-этические темы. Благо, я только верхнюю часть одежды успел с себя стащить, когда дверь распахнулась, хоть и продемонстрировал свою беззащитную оголённую спину этому мужлану. И везение сомнительное, но пока он бросился за своим оружием, я довольно проворно выбрался в окно. Уж в чём я только талантлив не был, а в том, чтобы удирать из чужих владений на всех порах - особенно. Так уж исторически сложилось, хоть всё равно вину свою я признаю лишь частично, что общения с мужьями дам моего сердца у меня никогда не складывалось, вечно они не пытаясь вникнуть в суть вопроса, пытались пустить в ход кулаки. А ведь разговоры - важная часть нашей культуры, можно сказать, на них только всё и держится.
Благо, лицо моё неверный своему слову увидал лишь частично и к тому же, дал мне фору, пока рванул в коридор, за оружием, развешанным по стенам. Ну, образчиков интересных я там видел много, но дожидаться, на что же именно падёт его выбор, демонстрируя редкое отсутствие любопытства, всё же не стал. Правда, рычание со словом "Лютик" мне показалось услышанным даже спустя множество метров, пока я бежал по дороге, в одну из местных деревушек, уже на ходу продумывая план спасения, но не видя его ни в чём другом, что я молод и быстр, привычен к таким забегам, а муж дамы моей сердца - не очень. И остаётся уповать на то, что выдохнется он быстрее, чем сумеет меня поймать. Хотя, никогда не мог понять этой шутки судьбы, как-то вечно так складывалось, что разъярённые супруги были необычайно быстры и настойчивы в своих стремлениях объяснить мне правила поведения в чужом доме, и если я и был по-прежнему ещё цел, красив и преисполнен энтузиазма, то только потому,что мне каждый раз везло. Что поделать, необыкновенная удача как придача к совершенному таланту.
Выбора особого, по какой дорожке бежать, у нас нет, она всего-то одна, а по бокам непроходимая чаща со множеством лесного зверья, так что в том, что моя направленность будет известна милсдарю Рейнфрану, ничуть не сомневаюсь. Прибавляю скорости, ощущая покалывание в боках, но так её и не снижая. Потому что жить захочешь - ещё не такие рекорды по бегу на пересечённой местности устроишь. И не знаю уж, в чём заключались намерения супруга моей пассии на один лишь жалкий денёк, что отнюдь не было справедливым, но в том, что они были очень уж серьёзными, я ничуть не сомневался. Намекал мне на это один лишь тот факт, что он бросился за оружием, которого в доме его водилось множество. Да и жена его так истошно кричала, что убьёт он меня, что никаких сомнений: опыт в этих делах у него был, а я становиться частью этой коллекции не собирался. В тысячный раз проклинаю себя за глубокие страсти собственного пылкого сердца, когда просто забываю проверить, действительно ли мужья находятся там, где считают их жёны. Лечу, словно ослепший мотылёк на яркий свет их красоты, и....
Тихо ругаюсь под нос, завернув на скорости за угол, где чуть не врезаюсь в повозку, запряжённую неторопливой лошадью, словно это было правильно  - преграждать движение, когда кто-то свою жизнь спасает, понимаешь ли. Мчу дальше, на скоростях пытаясь понять, что делать дальше. Чуть ниже - застава, быстро не пройдёшь, а останавливаться мне сейчас ну, никак нельзя, даже чтобы осмотреть красоты природы, кои я тут видел уже не раз. Бегу ещё вперёд, раздражаясь от отсутствия здесь какой-либо многовариантности - дома, дома, дома и всего одна дорога, по которой усталый странник и должен продолжать свой путь, напрягая ноги. Нет бы сотню хитросплетённых улочек, где сам себя потеряешь. В данном случае это было бы куда удобнее.
Выбегаю к месту знакомому, удобному и родному - местный кабачок, где я не раз на "бис" исполнял свои баллады. Не могу сказать, что публика была шибко благодарная и действительно просили повторять, но коль уж ворчали не очень сильно, то я им помогал творчески просвещаться. А то, тёмный народ, только и готовы, что байки про всякие мерзости слушать. Нет бы о прекрасном, о тягучем, о глубоком. В общем, я с удовольствием завернул бы сейчас туда, но с учётом, что рычание "ЛЮТИИИИИИИИИИИИИИК" раздавалось за спиной как-то слишком явственно, то вариантом это казалось не самым умным. Можно спрятаться и под стол со скатертью, кто ж меня туда не пустит? Но, как уже говорилось, публика тут не очень благодарная, никакой гражданской ответственности, могут и выдать, забавы ради. А я, хоть и доверчив, да наивен, как одуванчик, но голову свою люблю. Особенно, когда она прикреплена непосредственно к моему телу.
Я почти преисполнен отчаяния, когда забрезжил свет в конце тёмного леса и вижу способ избежать лап медведя. Это я, конечно же, литературно выражаюсь. Но ручищи некого обиженного сударя и впрямь напоминали их, а в фантазиях, в которых он ещё и топор какой держал, вообще ничего хорошего.
И всё же, есть в жизни счастье, а в женщинах - необъяснимое светлое и притягательное. Потому что вижу давнюю свою знакомую, не только притягательную, как по факту своего существования, но и очень притягивающую меня конкретно сейчас, потому что только в ней я вижу план своего спасения. Присциллу встретить всегда радость, но когда жизнь висит на волоске, а она единственная может стать канатом, всё ещё привязывающим меня к этому существованию, то любовь моя к ней  и вовсе границ не знает. План рождается в голове мгновенно, как всегда бывало, под самый конец. Говорю же, я необычайно везуч в амурных делах, ещё бы заканчивались  они не столь жутко.
- Присцилла, любовь моя. Свет моих очей и радость сердца, я всюду искал тебя. Бегу к ней, кажется, вновь начиная ощущать это рычание у себя за спиной. Возможно, всё это моё сознание, но на всякий случай, стараюсь подстраховаться. - Не поверишь в мои чувства, но нежность к тебе - всё, что есть в моём сердце. Сохрани этот свет для нас двоих, помоги мне выжить. Скажи, что я весь день был с тобой и никуда не отлучался. А ещё, у нас такие чувства, что ты мне голову оторвёшь, если посмею хоть в сторону глянуть. Говорю торопливо, на скоростях, пытаясь проговорить это всё так, чтобы она успела понять. Потому что имя своё я точно слышу уже совсем по-близости и очень громко. Хотя, я бы предпочёл, чтобы всё это было лишь моими фантазиями. Я, вроде бы, даже бежал быстро. Ну и как все эти грузные мужчины, вроде Геральта или моего нового сегодняшнего знакомого, умудряются в минуты опасности передвигаться так быстро?
Обхватываю девушку за талию, так и не дождавшись её ответа, и страстно целую в губы, прижимая к себе с такой силой, словно ветром нас по-разные стороны унесёт, если только ослаблю хватку. Как раз вовремя, потому что всем нутром своим чувствую опасность, приближающуюся ко мне. И она, к тому же, очевидно радостным голосом сообщает, что наконец нашла меня и будет рада отрубить голову. Не могу сказать, что план слишком уж идеален.
Не сразу отрываюсь от Цираночки, делая вид, что  и вовсе не ожидаю того, что кто-то будет отрывать меня от столь интимного процесса. Вообще, я бы нашёл в этом много удовольствия - наш первый поцелуй обязательно должен был когда-то случиться, сколько бы не отправляла она меня в дремучие болота, но я представлял себе это несколько иначе. Особенно, по той причине, что весь мой разум был занят исключительно разрешением сложившегося конфликта и я никак не мог позволить себе отвлечься на что-то другое. Впрочем, целовать Присциллу, которая от удивления даже сопротивляться забыла, всё равно было приятно. Надо будет как-нибудь повторить, но в более спокойной обстановке.
- Слушаю вас, милсдарь, возникли какие-то проблемы, если вы бегаете с секирой и выкрикиваете моё имя на всю деревню? Признаться, довольно странный способ обратить моё внимание на себя. Говорю намеренно высокомерно и надменно, стараясь дышать ровнее, чем хотелось бы, и всем видом демонстрируя полное непонимание ситуации. Ну что могло столь почтенному господину понадобится от меня, да ещё появившись в деревне в столь несуразном виде? Я на пути успел одеться, опыт тоже был приобретён, но секира из какого-то очень острого железа, судя по всему, не то, что должно было быть частью образа достопочтенного гражданина, в его прогулках по деревне.
- Слушаю же вас, не молчите, раз уж прервали наше общение с моей невестой. Продолжаю обнимать Присциллу, искренне надеясь, что я не допёк её за последнее время настолько, что сдаст она меня с потрохами. Эффект неожиданности моей занятости - единственное, что могло бы сейчас спасти меня от кары, отнюдь не небесной, а вполне такой людской, и возможно, голыми руками.
Кажется, план был правильный. Боевой задор ещё не утрачен, но встретился с некой преградой, в виде сцены, которая оказалась перед глазами. Вроде бы, должен был загнать меня в угол, а там уж и порубить, под жалкие попытки оправдаться, что просто не знал о наличии столь достопочтенного супруга у моей любовницы. Но, во-первых, никуда я не бегу, а мирно так провожу время со своей возлюбленной,  а во-вторых, не демонстрирую и капли понимания того, что от меня требуется, когда задают вопросы с секирой наперевес. Кажется, почти застигнутые врасплох любовники, должны вести себя качественное иначе. Да и каков шанс, что из постели одной возлюбленной,  я тут же, через несколько минут, очутился в объятиях другой?
Единственный изъян в этом плане - Присцилла, которая может и решить не помогать мне. Но на её благородство, как и на то, что она не была серьёзна, когда говорила, что "век бы меня не видала", я надеюсь искренне. Готов позволить ей залепить мне оплеуху, за столь почти насильственный поцелуй, но лучше получить от рук прекрасной дамы, чем пасть смертью вдохновлённых от рук грубого мужлана. Прижимаю её к себе, с надменной и уверенной улыбочкой разглядывая рогоносца, хоть от моих действий на его голове и не успело появиться ветвистых кустов. И всё же, один поэт не может дать погибнуть другому. В чистое и непорочное сердце красавицы я верю искренне.

Казалось бы, за шесть с лишним лет уже можно было привыкнуть к магии и чудесам Хогвартса. Но для Лили ощущения была все также свежи. Она не переставала открывать для себя что-то новое, всегда находилась такая вещь, которая восхищала ее и поражала до глубины души. Чистокровные маги даже не могут себе этого представить. Для них это все рутина, привычные вещи. Они даже не задумываются, насколько прекрасно все то, что их окружает.
Каждый раз проходя по коридорам замка, Эванс находила для себя что-то новое, представляла, сколько всего видели эти стены. Поколения студентов, истории любви и ненависти, дружбы и предательства. Вот бы они умели говорить. Лили с удовольствием бы послушала те истории, которые они могли бы рассказать.
Неправильное утро.
Началось оно в высшей степени неправильно. Что будет дальше, Лили уже старалась не думать, но была уверена, что все продолжится в том же духе. День начался до ужаса банально. С уже привычного, и по секрету, уже жизненно-необходимого "Эй, Эванс, как спалось?" в исполнении Джеймса Поттера. По привычке, уже без прежнего задора и желания, отправить его приглашать на свидание гигантского кальмара или нового питомца Хагрида или кого-то из Слизеринцев. По настроению. Отправиться на занятия. Получить заслуженные тридцать баллов. Потерять сорок из-за Мародеров. А после ужина — на дежурство со старостой с Рейвенкло. К несчастью, ее напарник на сегодняшний вечер заболел, и замену ему подобрать не успели. Впрочем, Лили была слишком самоуверенна, чтобы попросить о замене. Поставят еще Поттера, Мерлин упаси. Что она будет делать весь вечер тогда?
Слушать его рассказы? Разговаривать с ним нормально? Ну что вы, это фантастика.

Вы верите в судьбу?
Верите, что у каждого из нас уже написан сценарий жизни и изменить его ну никак нельзя?
Верите, что каждое ваше решение, пусть даже самое, как вам кажется, спонтанное, уже давно предрешено?
Лили не верила. Точнее не хотела верить, ей нравится думать, что она сама хозяйка своей судьбы и своих решений. Она отрицает сам факт такой возможности. И она так сильно боится, что ошибается. Но в тоже время, она бы наверное хотела посмотреть сценарий своей жизни. Папку формата А4, совершенно обычную и ничем не примечательную или же альбом с самыми важными моментами. Она лежит на полке в огромной помещении, конца и края которого не видно. Кажется, что можно идти несколько дней и не дойти до другой стены. Лили вся дрожит от страха и нетерпения, но тем не менее подходит к полке. Протягивает руку. Кончики пальцев едва заметно трясутся. Волнение. Страх. Тише, ты должна быть уверена. Вздох. Довольно резко берет папку в руки. Совсем легкая. Но так кажется только на первый взгляд. На обложке красуется надпись "Лили Эванс"? Или не Эванс?
Открою самую большую тайну Лили, в глубине души она уже давно знала, что любит его, только не хотела признаваться никому, в том числе и самой себе. Она все списывала на погоду, на свое плохое настроение, стресс, плохой сон. В общем находила кучу весомых причин, лишь бы не лезть в глубины своей души, лишь бы не понять, что это Любовь. С большой буквы. А еще, она помнит тот вечер, когда ты впервые поняла, что он ей не просто нравится?
Все наши решения, рано или поздно приводят нас на перепутье. Откуда уже только от нас зависит, что будет дальше. Как пойдет дорожка ваших судеб.
Неправильный день закончился неправильно. Свернув в очередной коридор, Лили была ослеплена вспышкой. Она почувствовала, что ее отбрасывает к стене неведомая сила. Свет померк. Сознание отдалялось.
Сириус? — тряхнув головой, сфокусировавшись на рядом лежащем, не подумайте превратно, парня, и узнав в нем незабываемого Сириуса Блэка, позвала Лили. Вернее, прохрипела. Откашлявшись, повторила попытку выдавить из горла нечто членораздельное и понятное, — Блэк! Это опять ваши шутки? Что произошло?! — возмущению рыжеволосой старосты не было предела. Мародеры, почему они не могут жить спокойно или как минимум, дать спокойно жить другим.