- Да кто я такой, чтоб в тебе сомневаться-то, - скорчив рожу, Хирако выдыхает затем с наслаждением, чувствуя наконец-то усталость во всем теле. Но хорошую такую, будто после правильного напряжения, или тренировки. Такую, после которой хочется завалиться на кровать и вволю выспаться.
Только хрен бы они с этим всем угадали, - он снова смотрит через плечо, на скалы, и постепенно прогорающий костерок. Звезды кажутся крупнее и ярче, - взгляд перескакивает выше, вместе с незаметным выдохом облегчения. Кажется, отсветы зарева пожаров постепенно слабеют, - он слегка откидывается назад, от руки мартышки, что ко лбу потянулась. Что за новости, а? и когда успела стать такой заботливой? – лягушачий рот опять тянется в ухмылке. Не, ему сейчас и вправду нормально, хорошо даже. А что усталость – так тут даже просто слово «немудрено» не подойдет.
И сама мартышка тоже устала. Надо будет вот касательно ее попросить Хачи, предварительно перетерев с ним насчет этой отравляющей дряни. Излучения, точно. Если Хиори не сможет сама из себя ее выгнать – а штука непростая, Синдзи только что сам убедился – то можно будет установить небольшие барьеры, по действию схожие с тем, что Хирако сейчас применял. И это всех касается, кому не повезет  с контролей реяцу точно так же, как Саругаки.
И хреново как-то думать и понимать, что, похоже, она тут такая единственная. Да ничерта подобного. Вон, с кидо-кайдо у нее все нормально. Контроль реяцу с характером редко когда складывается. Тут либо есть оно, либо нет, - Хирако охренительно умеет убеждать себя. Вот прямо мастером стал за последние полтора десятка лет – мастер убеждения себя в вариациях гребаного «все будет хорошо».
- Я-то как раз хотел, но ты ведь приперлась, - вполголоса фыркает он, похлопав мартышку по запястью, дескать, обувь не трожь, мастерица кайдо, не тянись зазря, а то подметки потеряешь. Ему вот, кстати, не мешало бы разжиться какими-никакими ботинками. А то в одном шастать – не комильфо, а босиком… ну да, пожалуй, что немногим лучше. – А ублюдков, я надеюсь, там попросту выебало, - вслед за Хиори снова глядя на небо, серьезно добавляет Хирако.
Чтобы гребаные искры из глаз. Чтобы проняло – чтобы даже да этих гребаных равнодушных небес докатилось эхо хиросимского взрыва, пламя этих пожаров. Войны  и истребления бывают разными, но чтобы так, чохом-махом-разом, десятки тысяч душ? – никогда не случалось подобного. Хирако-мать-его-тайчо тут точно не ошибается.
Песок снова сочится сквозь пальцы, словно жизни. Шинигами – проводники душ, со смертью спаянные. Но вот незадача, сами смерти боятся, да еще как. И видеть смерть может далеко не каждый, как и чужую жизнь отнимать. Пустые – одно дело. А вот даже плюсы… «это же плюсы, дура!» - так он когда-то очень, охренеть как давно, рявкнул н а эту пустоголовую. Ну, когда приперлась за ним в Руконгай, и на них напали местные братки, посчитавшие, что двое мозгляков из Академии шинигами на их территории – это, мать их, перебор.
Как давно это было. в очень, очень другой и чужой жизни, - зашуршав коротко, тряпка вдруг падает на песок, а мартышенцию почти роняет на Хирако. Ну вот те на. Сомлела все-таки, - дышит ровно, но часто. Щеки теплые, - отряхнув пальцы от песка, он слегка прикасается к еле заметным в темноте конопушкам.
- Мы свалим отсюда, - совсем негромко. Скорее, себе самому, но так, чтобы она слышала. Потому что если самому себе обещаешь, оно такого веса не имеет, как обещание, данное кому-то. Многострадальная тряпка роняет песок, накрывая плечи Хиори. «Ожоги-то лучше бы лечила свои, чем меня», - думается вскользь, но занозисто, когда осторожно, чтобы не потревожить, он ее укладывает щекой себе на бедро.
Пусть полежит.
- Да валяйся ты сколько влезет, - вздыхает он, слушая море. То такое тихое сейчас, непривычно, как и мартышка, теплом приткнувшаяся рядом. Словно и нету никакой войны, словно они в Обществе Душ вообще, и никуда…
- Ох, - ничего себе, и самого сморило. – Хиори, хорош тут спать. Пойдем, давай, - кое-как поднимается сам, ставя мартышку на ноги. Дойти до почти прогоревшего костра, до вороха веток – ну, не то что бы просто, пляж из-под ног уходит, голова кружится. И как-то резко зябко становится, - стуча крупными зубами, крупно, мать его, стуча! – Хирако ловит переброшенную ему Аикавой какую-то куртку. Прожжённая, грязная, но ей он счастлив – только надев, понимает, насколько замерз и продрог.
- Короче, духовная сила это дерьмо выгоняет, - без обиняков поясняет он Лаву, который сторожит, не спит. Остальные – вповалку на подстилке из веток, дрыхнут. Аикава кивает, хмыкая.
- Ладно. Падайте спать уже, - и зевает во всю пасть.
- А сам-то?
- Кёнсей обещал подменить, растолкаю его, как невмоготу станет, - ноги Хирако подгибаются резким движением. Ветки немного пахнут гарью, но в основном – листьями, сильно, свежо, и очень хочется надеяться, что Хиросима на сей раз останется вне его снов.
- Хиори, падай давай, - бормочет он, закрывая глаза. Есть предел и их силам, все-таки.
А завтра, со скорым рассветом – что-то да наступит, - рядом шелестят примятые ветки, и Хирако, не глядя, двигает в ту сторону половину куртки, которой укрывается.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-03 10:03:48)

Хирако спал крепко, но проснулся рано. По подсчетам, что где-то на уровне ощущений сделало невыспавшееся тело, не отдохнувшее почти нихрена, стало ясно – часа три, не больше. Равно светает летом.
Светать вообще еще может? – он не видел снов, но все помнил. Хиросима не явилась во сне – но он был в ней, а значит, все равно что во кошмаре. Это, по меньше мере, не изменилось.
Над кострищем курился небольшой усталый дымок, подгоняемый проснувшимся над побережьем ветром. Рассвет загорался на полнеба розовым, золотым и лиловым, солнце понемногу подбиралось к кайме темно-сизых облаков на востоке, а сильно бьющееся спросонья сердце не верило, что это не сон. Что, ну… новый сраный день настал, - он сел, ежась от утреннего холода, стараясь не потревожить тихо сопящую рядом Хиори. С другой стороны похрапывал Аикава, и Хирако ему позавидовал даже малость – вот к нему-то, даже несмотря на усталость, сон вряд ли вернется.
Ладно, херня. Надо разузнать, что и как, разведать, - у скалы, на песке, сидя спал Мугурума, сменивший Аикаву. На самом деле, не такая уж и большая нужда была у них в стороже. Хачиген ведь наверняка поставил свои особенные штуковины, если не целый барьер.
Хотя накануне всем им было точно не до барьера, - проваливаясь босыми ногами в песок, Хирако побрел в сторону моря. Вот прекраснейшее же дело, искупаться в море на рассвете. Прямо гребаный курорт, отпуск где-нибудь, - море вторило его мыслям неприветливо, с оглушительным ревом разбиваясь о холодный мокрый песок, бросая навстречу пригоршни пены и брызг, временами водорослей. Задело по плечу белым осколком, Хирако машинально нагнулся, поднял – не ракушка. Осколок кости, - подобрал его, и забросил обратно в седые сердящиеся волны. Спасибо за напоминание, так его, - но почему-то на душе стало чуть менее хреново, чем могло быть.

К остальным он возвращаться не стал. Саканадэ прихватил же с собой, и хватит, - морская вода застывала на пошедшем гусиной кожей теле ледяными каплями, но Хирако сцапал пучок сухой травы, которым и растерся. Стало даже жарко, - усмехаясь про себя, тряхнул головой, пригладил волосы, и рванул с места в сюнпо. Чего уже скрываться, да? – Саканадэ без ножен в чехле весело и радостно вторил ему, позванивая на встречном ветру. И это же еще будет гребаной проблемой, для него ножны найти! – а, ерунда. Вдруг повезет.
Не все же им в дерьме этом полоскаться, - удивительно тихо было в деревушке для утра. Удивительно воняло разложением, да? – непогребенные тела валялись тут, распухшие, и по ним ползали мухи. К горлу подкатила тошнота, но блевать было нечем.
От чего местные-то умерли? – беглый взгляд на тела. Призраков, кстати, тоже не было… а умершие были стариками, в основном.
Наверное, просто остались, - сухонькая бабуля сидела подле пустого холодного очага, отвесив нижнюю челюсть с парой зубов, и по засохшей серебрящейся нитке слюны на морщинистом подбородке ползали вездесущие мухи, заползая в рот и ноздри. Синдзи даже не поморщился, не стал отворачиваться, только поклонился мертвой хозяйке с коротким «звиняюсь за вторжение».
Обуви у него нет, разуваться не придется, - а еще стало понятно, что ни крошки еды в этом доме он не найдет. Небось все молодые и сильные ушли, а бабушка осталась. Старенькая, тяжело двигаться, еды нет – вот и добровольно приняла смерть в своем домике. Хорошая смерть – наверное, - он раздвигал створки дверных шкафов. Им с ребятами предстоит долгий путь, а одежда здорово пострадала после вчерашнего. «Вчерашнего!» - будто в кабацкой драке поучаствовали, меносы дырявые, а! – найденный хлам он увязал в прихваченное здесь же, в доме, покрывало.
А еды нет. Ну да ладно, море прокормит.

- Утречка-а, - помахал проснувшимся ребятам, спрыгивая со скалы. Спину оттягивал могучий такой узел. Не у одной бабули он пошарил в домике, нахватал добра прямо как опытный старьевщик. Можно даже выбирать, - на колени Ядомару полетел полосатый сверток, взмахнув матросским воротником.
- Школьная форма, Ли-иза, - Хирако широко осклабился. – Тебе самое оно, примерь! – сам он обзавелся синей рубашкой с короткими рукавами и галстуком. Галстуком, епт! – тот болтался на тощей шее, как удавка. Когда все станет хреново, не придется искать, на чем вздернуться, - Синдзи поправлял обвязку Саканадэ, который опять пришлось повесить за спину, когда к нему подошел Мугурума.
- Еды нету. И людей нету, - прежде чем тот успел что-то спросить, протянул Хирако, пошевелив шеей. Кёнсей потер ссадину на виске и отмахнулся, дескать, я не за тем.
- Я засек реяцу поблизости, - Хирако скорчил рожу.
- Сенкаймоны? – Мугурума утвердительно выматерился.
- Значит, задницы в горсть, и двигаем. Эй, народ! – окликнул он остальных, повысив голос. – Как самочувствие? Наплюйте на маскировку. Реяцу выгоняйте то дерьмо, которым надышались вчера, - не только дышали они тем, чего хватанули накануне, конечно же, но так было проще объяснять. – И на всякий, к бою готовьтесь, - лица, к нему обращенные, чуть посуровели. – Мне немного насрать на то, что Готэй нам предъявит по итогу, - Аикава тоже выругался, расхохотавшись.
- Просто на такое вот дерьмо, - Хирако присел на валун, благодарно кивнув Кёнсею на переброшенный нож. Не Тачиказе, само собой, но у того немало приблуд того же рода по карманам водилось, обычно, - так вот, на такое вот дерьмо, я почти уверен, вышлют кого-то из Научно-Исследовательского, - беглый взгляд на мартышку. – А если туда же сунет нос наш общий приятель, я не удивлюсь. И хотя я первым из вас готов разорвать сучонка Соуске в клочья, вы все знаете прекрасно и без меня. Пока что нам его не взять. Да и не появится он лично. А вот интересного про нас, и наше местонахождение точно выяснит.
Башковитый ублюдок. Эту вот башку Хирако с удовольствием бы увидел снова. Отрезанной.
- Держимся старого плана, по меньшей мере, в плане направления. И надо связаться с Урахарой, - опять бегло задержался взглядом на Хиори. – Узнать, как дела в Каракуре. И вообще, какие новости у этой гребаной Японии сегодня, - нож обрезал брюки где-то посередине голени, всю обожжённую бахрому обкромсал. Тощие щиколотки торчали из ботинок – ну да и хрен с ними, пусть торчат. Не красавчик Хирако, зато при галстуке, - передав нож обратно Мугуруме, Хирако поднялся с камушка, хлопнул себя по коленкам.
- Пожрать – и вперед. Ну, пошевеливаемся.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-03 09:30:43)

От остальных – беженцев, беглецов, спасающихся, вайзарды отличались разве что наличием мечей. Их так просто не спрячешь, намаешься маскировать в чехлы и тряпки. Не только у Хиори и Хирако сломались ножны; к концу второго дня окончательно развалились и ножны Маширо, и она долго, блять, и пронзительно громко выражала свое неудовольствие.
Но зато до Симоносеки добирались быстро, благодаря сюнпо. Если все делать быстро, то в бешеных всплесках реяцу, которыми содрогаются сейчас эти области Японских островов, вайзардов не заметить, - Хирако прислонился затылком к доскам старого забор возле станции, вздохнул. Августовское солнце приятно припекало… вернее, было бы оно приятно, если б не остатки ожогов на коже, которые сейчас пекло будто сильнее.
И это вот дерьмо, которое излучение, - от него хотелось спрятаться подальше. Чувство было, что оно незримо здесь все пропитывает. Прятаться можно было только за чем-нибудь плотным и толстым, вроде каменных стен… но и то, кажется, оно теперь зацепилось за Хирако если не навсегда, то надолго. И за остальных.
Он сделал шаг вперёд,  не открывая глаз, ловко обогнул смешащего мимо человека, и легко сбежал вниз по выщербленным каменным ступенькам к причалу. Труба металлических перил слегка резонировала прыжкам Хирако через три ступеньки, - сощурившись, он глянул а искрящуюся голубую гладь. Суденышек – мама дорогая! И рыбацкие, и торговые, и мелочь, и покрупнее – все спешили, все собирались, все надеялись – прочь да подальше.
Конечно, билетами, которые Хирако раньше сообразил для вайзардов, теперь можно было разве что задницу подтереть. Но он на удивление, даже для самого себя – на удивление, не унывал. Ищи лучшее в любом дерьме, в котором оказался? – вот и сейчас Хирако искренне считал, что им повезло, что пускай они и вынуждены использовать реяцу, по которой их выследят, то это куда лучше, чем сидеть на жопе ровно, и ждать, пока неведомая хрень тебя начнет точить изнутри. У него еще не раз и не два уже случались эти гребаные внезапные боли в животе, хотя Усёда говорил, дескать, это из-за плохой еды. Но Хирако все же подозревал отраву.
«Все хорошо», - а еще просто само сознание уставало жить в ожидании еще какого-нибудь пиздеца с небес. Так недолго и свихнуться, по правде говоря – и именно поэтому Хирако самому себе казался сейчас почти омерзительно жизнерадостным. Ну, чего ныть-то? – живы будем, не помрем.
- Ну так как, получится сегодня, э? – хозяин баркаса тоже с кансайским акцентом балакал, на светлые волосы Хирако посматривал сперва с подозрением, но затем успокоился. Вроде как даже согласился принять на борт за некоторую плату… платой были на сей раз не йены, а добро с ограбленного в Санъёоноде склада. Это было просто и быстро, а еще к тому же охренительно удачно – что им вообще что-то попалось.
Теперь банки с консервами и плитки с пайками лежали в укромном месте, завернутые в брезент. Владелец баркаса с горящими глазами перебирал задаток, бессвязно восклицая что-то о ждущих дома детях и жене. Увез бы их уже давно куда-нибудь на острова, их не бомбят, - Хирако кривился с некоторым сочувствием, но своих ребят ему было куда жальче.
Потому что у этого живого есть хотя бы небольшой выбор, а им вот на одном месте не задержаться. С киске пока связаться не удалось, после бомбардировок линии телеграфа были повреждены, да и не все станции работали. Кто бы его туда вообще пустил, ну, Синдзи-то? – сейчас все линии горели сообщениями о переговорах, о том, что микадо, мать его, великий император, пребывает в глубокой скорби касательно случившегося в Хиросиме, и что никто не мог ожидать чего-то подобного…
И таким вот дерьмом пестрели заголовки всех газет. Соединенные Штаты этой вашей мать его Америки сотворили охренительную по своей глупости и жестокости штуковину, мир живых перетряхнуло ужасом, но облегчения и ужаса на лицах людей стало больше – и примерно поровну.
Равнодушия зато поменьше, - он бегом-бегом добрался до небольшого домишки, покинутого жителями, где они с ребятами расположились на постой. Все было спокойно, и еда у них была, и вода, спасибо колодцу и тому пресловутому складу. Кстати говоря, не все из него вынесли, оставили другим таким же бедолагам, как сами.
- Си-индзи! – Маширо уже не хромала, выскочила ему навстречу, завертелась. Под солнечными лучами шелестели каштаны зеленью, и все было таким мирным, после вначале дождливой, а затем горящей Хиросимы, что аж сердце защемило. Будет ли еще какое-нибудь дерьмо, что еще случится с ними? – Хирако не имел ответов, имел только руки, ноги, голову, меч с банкаем, Пустого внутри и отчаянное желание сделать хоть что-нибудь. Только вот что он мог?
Самообманом заниматься, - в дом даже не стал заходить, присел на террасе, со стаканчиком чая. Горячий, пускай и по жаре, он приятно освежал, хотя чаем зваться не мог. Так, какой-то травки нащипала Маширо в заросшем огородике, и расстаралась. Мятой так точно пахло от этого варева, и сглотал его Хирако с удовольствием.
- Хиори, эй! – позвал он вглубь дома, за сёдзи.
- Пойдешь со мной в город, давай, пошатаемся, - под этим он подразумевал разузнать новостей каких-нибудь, да и еще чего интересного. Не помешает.
Как-то привык уже не сидеть на месте. Нервничал, если оставался подолгу неподвижным, как если бы замереть означало притянуть себе на башку еще одну бомбу, - он замечал, что порой втягивает голову в плечи. Но это все из-за цвета волос, конечно же, какой еще страх бомб, - ему удалось найти себе какую-никакую кепку, и сейчас это здорово помогало.

- Че-его? – на середине движения Хирако замирает – поправлял многострадальную кепку, что с одного края оказалась рваной. Замирает со сведенными к переносице бровями; желваки на скулах вздрагивают. Слух режет это словечко – «тру-мэн», «честный», «настоящий», значит, человек.
Человек! – меткий плевок сквозь зубы улетает в высокую полынь.
Его спокойствие, даже веселость какая-то, мгновенно идут трещинами, будто стекло от попавшего в него камня. Хирако сильно выдыхает через нос, стискивая зубы, прикусывая себя за щеку изнутри – «покойно бля!»
«Я нихрена не сумею сделать для них. Нихрена. Не успеем».
- Погоди, - отсутствующим голосом бросает он Хиори, резко садясь на террасу. Скрипит доска, надламываясь - «уже плохая была, старая», прогнившая, пока Синдзи лихорадочно восстанавливает в голове карту окрестностей. Он их видел, много, ведь не зря в свое время полазал по старым транспортным узлам, на железнодорожных и не только путях.
Куда теперь прилетит смерть? Где инфраструктура, оборонка, или снова – по мирным жителям? Чтобы обескровить эти клятые четыре острова окончательно, - Япония уже наклонилась низко, а теперь ее и вовсе хотят нагнуть и поставить на колени. И отыметь так, как не имели раньше ни одну страну в этом проклятом мире.
На планете, - пальцы стискиваются, вцепляются в волосы. На всей этой гребаной планете нет безопасного места, нет даже клочка суши, чтобы на ней не проливалась кровь. Это тупо и глупо, страдать по подобному – ему, шинигами, который добрые полтыщи лет уже живет на свете. И отнявшего не одну жизнь, - «отправившего в Единый Поток».
Да какая нахрен разница. В генсее ценность жизни осознаешь и осмысливаешь совершенно иначе, - он жмурится, матерясь про себя беззвучно, в голове имея, словно «камень-ножницы-бумага», на сей раз – «заводы – защитные сооружения – простой народ».
И не надо быть семи пядей во лбу, дабы понять, что ударят ублюдки по самому слабому и уязвимому. По тому, что спекшейся массой разлагающейся плоти лежит сейчас на месте Хиросимы. Или не разлагается – «неважно, бля», - взгляды пересекаются, его и мартышки. Потемневшие одинаково, с болью – словно отпечатком друг друга.
- Ничего. Нормально, - голос только какой-то севший, и тихий, и звучит в нем почти что оправдание. Сломанная доска опять скрипит, на сей раз словно вопросительно, когда Хирако поднимается, словно пружиной подброшенный.
- В городе сейчас небось форменный пиздец творится. Так что особо не суемся, посмотрим просто, что да как, - вполголоса произносит он, глядя перед собой – за деревья, там, где вдалеке искрится на бессовестно летнем солнце бухта. – И все валом повалят кто куда, - аж зубы сводит от мыслей о предстоящем.
Куда станут бомбить? – угрозы угрозами, ясен хрен, может быть, может, уговаривает его собственный разум, до этого дерьма и не дойдет. Может быть, японское правительство наконец-то перестает держаться за свою жопу, как за раненую гордость, и поймет, что пока оно тянет время, его стране – конец? «Может быть, ничего еще и не будет», - ага, уговаривай себя, Хирако Синдзи. Ты же так охуительно умеешь это делать.
- Ладно, пойдем, - да оставались бы уже лучше на месте, твердит инстинкт самосохранения. Прижмись к земле, стань незаметным – авось и пронесет. Сейчас народ валом повалит из Симоносеки – а там, где меньше народу, меньше шансов оказаться под бомбежкой. Он нихрена не стратег, но карты и планы местности сейчас пульсирующей сеткой возникают перед глазами.
И какой смысл вообще в любых твоих силах, шинигами, если ты не можешь спасти свою задницу, не говоря уже о чужой? – ветхая калитка скрипит на одной петле, когда Хирако оборачивается на дом. Серый от дождей и ветра. Деревянный. Горит, наверное, прекрасно просто.
«Угомонись уже», - вяло советует Пустой внутри. «Суетой ты делу не поможешь», - а вот если ослабит контроль, то оно чревато. Поэтому Хирако быстро шагает по пыльной белой дороге вниз, к городу, а за ним спешит своей чуть подпрыгивающей походкой Хиори.

В Симоносеки все как Хирако и предполагал – гребаное столпотворение. Ощущение, что развороченном муравейнике – люди бегут, суетятся, мечутся туда-сюда, а над этим всем – безмятежное голубое небо и солнце, клятое солнце! – и залив на нем так и сверкает, - Хирако постоянно приходится себя одергивать, чтобы суматошно не хватать идущую рядом мартышку за плечо. Но потом все же приходится, не удалось оторваться от толпы, и так она совсем потеряется, - рука стискивает ее руку, горячо, крепче, чем следует. Он прижимается спиной к стене, глядя на мчащихся мимо людей. Взрослые и дети, военные и гражданские – все не знаю, что делать, куда бежать. Кажется, что на островах больше и вздохнуть спокойно не получится, не то что шагнуть. И вайзарды поневоле становятся частью этого сумасшедшего котла душ.
Наверное, он вообще все это зря затеял, с вылазкой в город. Сидели бы спокойно, не дергаясь… ждали бы чего-то, - он сглатывает, неподвижным взглядом просвечивая бегущую мимо толпу. Затем сворачивает в проулок. Почему-то дышать тяжело, будто ребра сдавило стальным обручем, - он смотрит какое-то время на руку Хиори в своей, затем разжимает закостеневшие пальцы.
Хрень полнейшая. Так дело дальше не пойдет.
- Знаешь, что думаю, - слова мучительно даются, почему-то, но блин, кому еще об этом всем говорить-то? – слабость накатывает, наваливается, от ощущения полнейшей безнадежности положения, в котором оказались.
- Думаю, что близко к… ну, ты поняла, бомбить не станут. Стратегически невыгодно, - усталое эхо отдается от стен, по глазам снова ударяет солнцем. И запахом дыма – от него Хирако так и вскидывается. И не напрасно, видимо – они тут некстати.
- Эй, чего надо? – коренастый, ростом с Хирако примерно, мужик надвигается на них. Чего они делают? – то ли жгут что-то, то ли над чем-то что-то жгут, пряча, - он отступает чуть назад, но не в проулок, а к стене, закрывая собой Хиори.
- Заблудились, детишки? – под ногу подворачивается то ли камень, то ли доска, Хирако чуть спотыкается, и кепка съезжает на ухо, открывая светлые волосы.
- Гайдзин что ли, э?! – так, вот это уже совсем некстати.
- Спокойно, мужики, э, хойя, - кажется, «спокойно» ничерта не выйдет. Неудачные задворки, неудачное, к меносам, все, -а  внутри так и дергается сладковатым шепотом, теплом – ну же, давай.
Какая уже разница.
- Чего ныкаем-то, а? – громковато и пронзительно отдается от стен эхо его голоса. – Надеетесь добро притырить, когда снова накроет? Прячьте лучше, ну, - и скалится, смеясь, чувствуя влажный кровавый туман на веках. Его приняли за гайдзина, он спровоцировал местных - ох, беда-то какая.
Не высовываться, да?
Какая уже, будь оно все, разница?!

За ходьбу с оружием никто по головке не погладит. Кэйсацу-саны с дубинками, все такое. Они до сих пор еще что-то делали, пытались как-то справиться с хаосом, охватившим их мир. Не, дело хорошее, конечно же, правильное, нужное, - солнечные лучи светят на Хирако сквозь пламя. Сбоку выныривает мартышка, с ловкая, юркая, с мечом, и по руке ему щелкает узлом на конце отлетевшего в сторону шнура.
«Да ладно, я б их одной левой бы раскидал», - что-то трезвое и хладнокровно-ленивое мелькает там, на донышке где-то, прежде чем оказаться нахрен поглощенным, с головой. Это не сила Пустого. Это его, Хирако, измотанное, заёбанное, задолбавшееся – нарастает вскипевшей волной.
«Они – люди», - в шинигами накрепко вбит запрет на причинение вреда живым. За такое – вплоть до изгнания. За это вот все – казнь, а то и чего похуже, но  ч т о, блять, может быть хуже этого вот, того, что уже имеют вайзарды? – он чуть опускает голову, скалясь.
Это все уже не имеет значения, - тряпка с Саканадэ соскальзывает как раз в тот самый миг, когда  ж и в ы е, взревев, всем скопом бросаются на них. Десять, больше? – под грохот брошенных ящиков. Под ощущение вскипевшей и из ярости – у всех нынче нервишки-то шалят, видно, да?
Это как будто нереально, когда они так вот бросаются, все. Мешая же друг другу – но они бросаются на юркую мелочь, которая сверкает такими же, даже светлее, чем у Хирако, волосами. Тоже гайдзинка, так и мечутся чужие мысли – темными волнами, всплесками дерьма – под которые Хирако с легкого разворота отправляет одного или двоих в полет, ударом тупой стороны меча в живот. Точно так же, как давеча отбрасывал мартышку, - памятью быстро скребет, на излете. Чувством вины тоже, но оно быстро уходит, потому что, поверх контроля над собой, за собой течет  наконец-то выпущенным.
Драться Хирако, в общем, не очень любит, но делает это, однозначно хорошо. А то, в чем хорош, так просто на месте не удержишь, - он переступает на месте быстро, легко качнувшись в сторону от летящей в голову палки. Это – тоже ритм, - что-то внутри него выдыхает с радостным, азартным облегчением. Не Саканадэ, не Пустой.
Сам Хирако.
Да, да, вот так, - он проворачивает занпакто в пальцах правой руки легко, как палочку для еды, левой ударяя рванувшегося на него здоровяка под дых открытой ладонью. Тот замирает, хватанув воздух щербатым ртом, и отлетает спиной вперед, в пыль. Не подводит гигай, - улыбка щерится, шире, старым оскалом. Не Пустого – капитана Хирако.
Хотя самоутверждаться за счёт кучки слабаков и придурков генсея, за свет нескольких живых? – «о, как это достойно капитана, Хирако-тайчо», - ненавистный слащавый голос режет слух, и Саканадэ взлетает, мелькнув красной рукоятью, под истошный вопль одного из живых.
Отрубленная кисть, обронив палку, взлетает в воздух, разбрызгивая капли крови веером, бисером, и падает прямиком в тлеющую кучу. Резко ударяет по обонянию тем самым запахом жареного мяса – и Хирако скалится шире, стряхивает кровь с меча.
А затем лезвие взлетает снова, на сей раз отозвавшись звоном от прилетевшей сбоку пули.
«Отлично», - увернувшись, низом пойдя от удара сверху, Хирако-мать-его-тайчо контратакует. Какие там кэйсацу-саны, какая еще полиция? – этот город, эта страна, этот гребаный мир потонули в хаосе и крови. Толикой больше, - и тянется темной пеленой перед глазами, уже добровольно отпущенной.

«Людей убивать проще, да, партнер?» - скалится Тот, что внутри. Хирако не отвечает, зрея изнутри, наливаясь вдруг каменным спокойствием, что оценивать творящееся кругом дерьмо предельно четко. Один из ублюдков вооружен огнестрелом, другого уже прикончила мартышка. Третьему… не повезло, и это вот – последнее, что его сейчас станет волновать.
Пять, четыре, три, - разворот и еще один удар, скупой, словно дни жизни в Японии. Жизни гребаной, жизни изгнанной, словно все оно сейчас – и лишения, и страх, и безнадега сосредоточились в прущем на Хирако ж и в о м. Убивать их действительно легко, почти удовольствие, мать его.
«Живые же», - больше этого нет. Какая нахрен вам разница, ребята, ваше правительство, тянущее время, уже просрало сотни тысяч жизней ваших собратьев за один только миг. А сколько полегло их уже в этой войне, сколько других таких же, за кого вы сейчас парочку с волосами другого цвета принимаете, гниет в земле? Вашим, тем, кто вами рулит – все равно, как и ихним. Это как со сраным Советом 46, мать его. Безнадежно – им плевать на вас, все, чего хотят власти – власти, собственно. Одни – удержать, другие – навязать.
И вы, ж и в ы е, не более чем песчинки в жерновах, - удар выходит красивым, картинным почти что. Лезвие Саканадэ взлетает, проходит сквозь мышцы, плоть и позвонки, как через рисовую лепешку, каковых ни видеть, ни, тем более, есть Хирако и ребятам не доводилось уже давно. И отсеченная голова отлетает, падая в костер, затрещав мигом вспыхнувшими волосами.
- Хватит, - отточенное, отработанное движение клинком. Кровь стряхнуть, все такое. Хирако останавливается, оскалившись краем рта.
- Валите, кто пока цел. Пока еще чего не прилетело, - дворик заволакивает вонью горящей плоти и выпущенной требухи. Новая рубашка идет темными пятнами, темными по темно-синему. Незаметна кровь, а что до рук – ну, все аккуратно вышло.
И по мышцам прокатывается странное удовлетворение, которое сменяется несильной болью. Неправильность. Вот хорошо было, а дохрена неправильно.
Ладно.
Отчего-то критически не жаль эти вот песчинки в жерновах, - Саканадэ, ехидно блеснув напоследок, уходит в ножны. Хирако, подобрав кепку из пыли, отряхивает ее, и, поманив Хиори за собой, идет прочь.
Им больше никто не докучает, а песок позади них наполняется кровью.
«Одним больше, одним меньше – какая уже разница».
А мысли о достоинстве, и том, что дозволено, а что недопустимо горят и пузырятся вместе с подкожным жиром отсеченной руки в том костре. Облезают, отходят обугленными краями прорех на коже.

Снова это гребаное ощущение тишины и мира, невзирая ни на что. Небольшая бровка на берегу моря, под высокими деревьями, что шумят по-летнему, и солнце светит, как летом и положено. «Столько дерьма случается, а солнце светит все равно», - думается, пока Хирако смотрит на море, золотящееся в закатных лучах. Оно постепенно наполняется кровью – закатом, и это зрелище больше не коробит.
Отупение наваливается, спокойствие даже какое-то, вместе с ленью. Впервые за все время скитаний Хирако хочется лечь и затаиться, насравши на все. Устал он за все отвечать и быть всем обязанным, - «а тебя кто-то вообще, просил?» - ах ты ж хрен ехидный, Саканадэ, т е б я  вообще кто-нибудь спрашивал?» - ухмыляется Синдзи, щурясь на идущую по морю рябь. Суда уходят, над головой ветки шумят, а рубашка теперь в разводах соли. В морской воде он ее прополоскал от крови, но запах все равно преследует.
Будет ли их искать полиция, или что еще? – ведь оба приметные. «Убил бы их всех, да?» - он устал от этих оскалов внутри, проклятье.
Он вообще от всего устал.
- Зашибись, что в Обществе Душ тоже было море, - и вот о чем ни заговори, все равно же оно будет связано с этим гребаным прошлым. А будущее у них в клятой войне мира живых вообще псу под хвост шустренько эдак покатилось.
- Когда все это кончится, завалимся на море, - мечтательно вздыхает Хирако. – Так, чтобы никаких гребаных живых кругом, - сейчас поблизости тоже никого, только они с мартышкой. А на ум невольно приходит мысль, что за тем, чтобы кругом них не оказалось никого живого, дело в это войне совсем не станет.

Море негромко рокочет, вместе с песком, что даже почти мелодично сеет по лезвию Саканадэ, лежащего рядом. Тряпку с него Хирако снял, отчистил лезвие пеком, пока не заблестело до зеркального. Хоть и классно было сидеть на песочке, ничего не делая, а привычка сильнее его, - он слегка отводит глаза, когда мартышка начинает рядов возиться, вылезая из поношенных, не шибко по росту, шмоток. Он бы и сам искупался, но обходится пока только тем, что рубашку расстегнул полностью.
Жарко. Припекает солнце, - пить немного хочется. А они даже воды с собой не прихватили. Рассчитывать же, что и здесь окажется ручеек, как там, на том пляже, не приходится. «Том пляже», - Хирако жмурится, щурится, прикрывая глаза рукой от солнца, чувствуя на лице его лучи. Немного печет по щеке – там, где, как оказалось потом, полоса от световой волны виднелась.
- Свой, ага. И чтобы никаких Пустых, призраков и шинигами, - хмыкает он вполголоса, глядя на тощую щиколотку, выскользнувшую из растоптанного ботинка. Посередине лодыжки – длинная царапина, подсохшая уже. Он хмурится мимолетно, потому что ну, это в принципе странно, понимать, что задевает такая мелочь. А выше не смотрит. Было бы на что, - выдыхая, откидывается назад, на теплый песок. Переползти бы уже в тенёк, но лень, - небо такое мирное почему-то, раскрывается навстречу. Еще голубое, но с длинными оранжевыми, в алое переходящими тенями. Красивое охренительно, такое только на картинках рисуют.
Он слегка вздрагивает, слыша гул моторов в вышине, садится на песке – но черные шмели, жужжа, проходят стороной. Взглядом задевает мелькнувшую в волнах фигурку – мартышка зашла пока неглубоко, и распущенные волосы чуть блестят светлым, качнувшись. Рука невольно тянется почесать затылок, и нащупывает  обрезанные концы прядей, ровные, прямые. Жалко было шевелюру резать, в свое время… но да странно она смотрелась, все-таки.
- Нахрена тебе это? – лениво подает голос Хирако, когда Хиори выныривает из волн. – В смысле, не буду резать. И так тебе нормально, - смешно сказать, а ведь мартышка не ерунду предлагает. С короткими волосами ее цвет волос будет проще прятать, - он невесело усмехается, скидывая рубашку, подставляя грудь уходящим солнечным лучам. За лето успел загореть, пока работал, и по левой стороне тянется длинный беловатый шрам. Его Хирако тоже солнцу подставляет – ладно уж, что называется.
Не страшно, - мартышенция там так и плещется, в волнах, и завидно становится до одури. Но шевелиться лень, - вместо этого, когда она возвращается, Хирако перебрасывает ей свою рубашку. Та на солнце да горячем песке уже давным-давно высохла, ей самое оно, чтобы обтереться да завернуться.
Как тогда, снова на пляже сидят, на море смотрят. На первые звезды. На мир, чтоб ему, - Симоносеки не спит, волнуется, и слышны корабельные гудки и сирены. Уходят суда. Куда? – а в неизвестность же.
И Синдзи сейчас тоже ничерта решить не сумеет для своих, - по щеке ведет песком, будто колючими пальцами. Приоткрывает глаза, глядя на Хиори, рядом присевшую, с плеча которой съехала рубашка.
Полосы все те же, темные и белые, - хмурясь, садится, легонько накрыв рукой.
- Не нравится мне это, - озабоченно замечает Хирако, вполголоса, глядя на белую кожу, светлую – много светлее, чем у него сейчас, слегка прохладную после моря. Соль мелко поблескивает, совсем чуть-чуть. – Не думал, что такое вообще бывает, а, ты посмотри, - усмехается, и надвигает на полосатое плечо повлажневшую рубашку. Ветер треплет волосы, вытряхает из них песок.
Сейчас… гораздо теплее, чем тогда, там. Т а м, - и даже в какой-то мир можно поверить.
- Не, Хиори, не обрезай волосы. Хватит моих, - он чуть смеется, кладя руку ей на плечи, к себе прислоняя, чтобы мокрым виском приткнулась.
Закат красивый. «Сейчас бомбы должны полететь», - думается отчего-то спокойно. так вот сидеть на песке, вдалеке – далеко – ото всех. И от посторонних глаз. Наверное, обычно тут не протолкнуться от людей летом, все идут отдыхать-загорать, а сейчас пляж вымер, обезлюдел. Никто за ними не наблюдает, - мокрая и теплая макушка мартышки – под щекой.
Хочется опять что-нибудь ей сказать. Про остров там, или возвращение, или какую еще добрую ободряющую хрень произнести, но Хирако только чуть поглаживает Хиори по плечу, сквозь рубашку.
Если бы не она, он бы не справился. Только сказать об этом все равно что самому себе язык отрезать, - он ухмыляется дурацкой мысли, но на Хиори смотрит без ухмылки. Серьезно.
- Ниче. Все хорошо будет, - и фалангой согнутого указательного пальца слегка проводит по маленькой ссадине у нее под глазом. От морской воды та чуть припухла.
Что именно «хорошо» - объяснять не надо. Денек бы пережить. А там, как обычно – в ту самую гребаную неизвестность, куда сейчас уходят суда из Симоносеки.
Чайки за дальним мысом начинают бушевать, рассекают небо крыльями – только они сейчас.

мы — как трепетные птицы,
мы — как свечи на ветру,
дивный сон еще нам снится,
да развеется к утру.

Нет дождей будто бы, нет войны, нет крови и смерти, нет предательства. Мир – как с картинки, как с открытки, на которой двое таращатся на закат, сидя на морском берегу. Ветер треплет за волосы, поглаживает по плечам прохладой, и тени становятся темнее и резче, наливаясь синевой. Море дышит беспокойно, но оно такое огромное, что беспокойство его становится частью бесконечного, вселенского, мать его, покоя.
И пускай неправильность поскребывается где-то сбоку, ощущение неправильности происходящего – дескать, еще пару дней назад все они были на грани гибели недвусмысленно. Не напрасно всем на рожи маски-то сами  собой метнулись, разве нет? – Хирако проводит большим пальцем по плечу Хиори, по чуть затвердевшей от соли кромке короткого рукава своей рубашки. Он и сам-то не шибко здоровый, но на щуплой мартышке рубашка выглядит прям здоровенной и широченной. Полторы таких вот Хиори влезет, - у нее глаза поблескивают в закатном свете, и Хирако ухмыляется ей, снова, подаваясь вбок от тычка.
- Да ниче, э, -  ему не дают покоя эти вот повреждения гигаем, как их правильно называть надо, вообще-то, но по сути – раны и раны. Даже такая вот ссадинка, как на щеке у Саругаки, - Хирако слегка откашливается, ощущая, как от пульсирует долгой несильной полосой шрам на груди. Раньше не бывало такого – до взрыва.
Ну, возможно, он накручивает себе чего, но чутье обычно не обманывало. «Ага, щас», - сам себе и возражает. Или это кто-то из двоих, что внутри него живут? – вот же общая квартира, а, - ожесточенно почесывая во вдруг зазвеневшем ухе, он поворачивает голову к Хиори. Чего за звуки-то, э? когда от нее такое он слышал? – а затем смотрит вместе с ней, как резко потемневшее небо перечеркивает падающей серебряной искрой.
Маленькие руки стискиваются, мартышка подается вперед, качнувшись, и как-то странно становится понимать, что он наблюдает за ней, смотрит так близко, как, в общем, никогда раньше не таращился. И ее дыхание нос задевает, и губы темные в сумерках, шевелятся, беззвучно что-то выговаривая. Желание загадывает, да? – он опять смотрит на небо, но звезды там будто гвоздями прибиты. Больше падать, видимо, не собираются.
Да и пусть. Мартышке желание досталось, - Хирако фыркает по-лошадиному, выдыхая, чуть сжимая тощее костлявое плечо.
- Да кто мне поверит, а, сама подумай? – и беззлобно ухмыляется. «Что загадала?» - хочется спросить, но вряд ли так уж нужен ему ответ. Неважно, на самом деле. Может, печенье, может быть, удачную месть, а может быть, чтобы больше не было войны.
Странно все так. В Академии учили, дескать, не вмешивайтесь в жизнь мира живых, не вздумайте соваться – а сейчас они сюда вплетены, вернее, вмешаны, и одно с другим борется. У всех борется – и в токката ля минор, и в крутящемся на пальце армейском ноже, и в упрямо шелестящих книжках, бормотне мантр и всем прочем. Им тут не место – но больше нет места, куда они могли бы пойти.
«Свой остров», - детская мечта. Хиори под стать, впрочем, - как-то так само получается, что подбородок Хирако почти у нее на лбу лежит. Объятья какие-то уж слишком близкие, но это потому что сидят так. Опять хочется сказать какую-нибудь херню, а их головы не идет этот вот придуманный мартышкой остров. Какой к меносам остров? –им надо дождаться, пока Киске не замутит свой план, им нужно дождаться, пока ублюдок Соуске не начнет действовать. До тех пор – витки пружины, плотно друг к другу прижатые.
Но все-таки, если бы он сумел подарить Хиори остров, то было бы зашибись, - она не самая слабая в их банде-команде, вовсе нет. Просто…
Да нету у Хирако слов. Просто она чудовищно верная, и прямая, как палка. Это он еще со времен Академии о Хиори понял и помнит. И как-то вот…
Сам без понятия, почему именно той чокнутой. Может быть, потому что если сумеет хоть как-то позаботиться о той, что слабее всех – «ладно, правда, ну слабее же всех в компании!» - то этим самым вроде как искупит свою вину. Сдержит обещание, и прочая херня, - сердце так и полосует, долго, тупой пилой. Подогнув одну ногу, подается вперед, обнимая Хиори – крепко, чуть ли не порывисто, щекой со слегка проступившей щетиной по ее щеке задев. Ожидая уже и всякого, и вопросов в ее манере, дескать, э, че, охренел, и такого всего, но даже просто прижать ее к себе становится хорошо. Не в том смысле, как другую девчонку, любую – Хирако не первый год живет что на том свете, что на этом.
Это нихрена на что-то такое не похожее чувство. «Остров тебе подарю, хотя что ты с ним станешь делать, хрен его знает. Айзена разорвем на кандзи «десять». Все своротим, любые горы», - небеса погасают окончательно. Звезды мерцают все ярче, но ни одна из них и не почешется упасть, чтобы на сей раз загадал желание и Хирако.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-08 10:58:36)

- Да ничего, - хрипловато и со смешком звучит собственный голос, совсем негромко. Костлявые плечи под руками. Они все не слишком умудрились измениться после побега из Общества Душ, да и гигаи, все-таки, тела не настоящие, но отощали здорово. И опять кажется, что Хиори – сильнее всех. Опять – она, только она, да? Знать бы еще, почему…
Потому что она вечной головной болью ему, сверлом в виске, постоянной привычкой оборачиваться, ища глазами? Потому что, как бы себя ни успокаивал всякий раз мыслями к ней возвращается?
«Вот же», - опять смешно, потому что неловко самому себе признаться, что за всю-то жизнь случайно эдак вышло же! – что Саругаки – единственный человек, которому можно нахрен все доверить. Хирако открываться не любит и не стремится. Каждый видит только то, что хочет увидеть, так? – а мартышка видит правильное. Ну, может быть, до чего-то своим умом не сразу доходит, но не таращится на него со слепым благоговением, как такое бывало, еще в пору капитанства. А… просто.
«Простая. Все просто», - и так охренительно сложно, когда Хирако вздрагивает, склоняя голову, чувствуя мягкое прикосновение к шее, выдохом, и затем такое же горячее сопение конопатого носа. «Вот черт», - пару секунд он еще терпит, потом начинает смеяться.
- Хиори, погодь, щекотно, - перехватывает ее за талию, задевает другой рукой по волосам – обжигает шумным обиженным выдохом. «Придурок», - и не поспоришь же, но ее ладонь задевает по голой груди, и он снова вздрагивает. Не-а. Нельзя. Нехорошо такое, и глупо.
«Безответственно», - после всего, что натворил за сегодня, такие мысли – херня полная. Они с десяток законов Общества Душ нарушили… «Да кого ебут вообще эти законы?» - взвивается уже сам Хирако, но тут же отвечает сам себе, что дело не в том, к какому из миров они принадлежат.
Нет разницы, где – Общество Душ, генсей, Уэко Мундо. Важно то, кто и что делает.
Он прекрасно понимает, что, сделай сейчас хоть что-нибудь, создаст себе самую жесткую и лютую из проблем на все грядущее будущее. Что еще сильнее, сам, своими руками или чем еще, исковеркает виток пружины, заронит в ее голову кучу ненужного дерьма. А ему нужно, чтобы все-таки, все было по-старому. Чтобы как патроны в одной обойме, готовые выстрелить, когда настанет время. И такие, которые не клинят – которые не клинит.
«Да что ж мне делать с тобой, а?!» - аж взвыл про себя, когда смотрит в это насупленную обезьянью мордашку. На светлых бровях, к переносице сведенных, искра света горит, показавшийся клычок поблескивает… смешно так, - он легонько поглаживает ее по щеке большим пальцем, чувствуя на запястье мягкие влажные волосы, что прядями спускаются. Ей идет вот так вот, без этих хвостов, хоть на человека похожа становится, ну, в смысле, на девушку.
«Да что я творю вообще-е…» - усмехается, и разворачивает мартышку к себе спиной.
- Давай еще посидим, чего там. спешить некуда, да и не хочется, честно говоря, - дотянувшись до скомканной на песке ее куртейки, тоже не по размеру – ей велика, ему мала, Хирако набрасывает ее себе на плечи. Похрен, что мала – немного согреться хватит, а то на берегу сидеть, даром, что лето и море, но все же уже вечер. Прохладно.
А спина у Хиори теплая, и вся она – тоже теплая. Только волосы еще прохладные, не высохшие, - он отряхивает с них несколько песчинок, прежде чем обнять ее, выдохнув.
Так – тепло. Можно снова сидеть и смотреть на звезды, не думая о войне, пускай кажется, что на севере все равно зарево от пожара озаряет небеса. Можно отвлечься, как ни странно, от мыслей, которые сами по себе сейчас странны, что под покрытой разводами соли рубашкой на Хиори ничего нет.
«Это тупость вообще, ну», - но выдыхается слишком протяжно, поверх ее уха. Поверх пахнущих солью и морем волос.
«Не натвори глупостей», - потому что это вот все – самая что ни на есть глупость. Такое он в мартышке не удержит. Это ее убьет, если с ними что-то случится – а случиться может все что угодно.
Поэтому он лучше просто рядом побудет.

Сели, расслабились, как же – мартышку под руками Хирако так и колотит.  Ей и руки на плечи уже не положишь, чтобы типа как «успокойся» – уже все не так может оказаться воспринято. Зря надеялся он про себя, что она особо никакого внимания не обратит, спустит на тормозах…
«Ага, спустит она, как же», - след на шее почему-то горит, будто тлеющей сигаретой ткнули. «Да что она об этом всем знать-то может?» - ну, дурехой и наивной девочкой Хиори никогда не была, в общем. Трущобная кошка, - Хирако снова выдыхает, на сей раз тихонько уже, чувствуя на своих предплечьях горячие подрагивающие пальцы.
Как школьники, ей-богу. По сколько им там сотен лет? – а сидят, не смея шевельнуться, хотя у обоих екает же это самое.
Если посудить, чуть ли не впервые так вот одни остались. И…
«Война», - хмуровато напоминает себе Хирако, под веселый ржущий хор Того, кто внутри и Саканадэ. Хорошенькое дело, война. О ней ли он сейчас помнит, а, о ней ли думает? – «Чокнулся, да».
А она цепляется за его предплечья, будто обезьянка за перекладину, и почти просохшие волосы щекочут Хирако нос. Осторожно, боясь потревожить, спугнуть… сам бы знал, что спугнуть, он перехватывает волосы Хиори, и отводит их в сторону, чтобы слева на грудь ей спустились. Она терпит, вроде как – не, ну ведь так и вправду удобней сидеть. Хиори откидывает голову на плечо Хирако, смотрит на звезды – а он смотрит перед собой, отчего-то опасаясь скосить глаза.
И даже ос стороны обо все этом уже не думается. Потому что сердце ей в спину стучится, перекликивается с её, а пальцы руки, что вернулась обнимать, чуть задевают мартышку по запястью.
«Что творю?» - звук собственного имени режет слух. Почти вздрогнул, готовый и ко всему одновременно, и не зная, к чему. Ведь не только же его тихо колотит сейчас, Хиори вон тоже – видно, как пульс колотится бешеная жилка на напряженной шее. «Ох», - он сглатывается, снова глядя вперед, на море. Чернильно-черное, только вдалеке видны огни, долгие, мерцающие. «Народ решил в ночи эвакуироваться», - тоже дело, так и тише, и спокойней, и вряд ли будут авианалеты. Если моряки худо-бедно дело знают, то в такую тихую ночь можно хорошо уйти.
Рокот моторов долетает до них, громковатый над водой. Будто близко – но на самом деле, достаточно далеко.
- А? – ох, лучше бы молчала. Лучше бы он вообще, - но тут уже ничего не поделаешь. Под ощущение провалившегося куда-то на другой конец планеты желудка, Хирако давит из себя кривую ухмылку.
- Не знаю.
В самом деле, их эта вот жизнь приучила к долгому процессу. Привыкли ждать – что будет там, за победой, в каковой нет уверенности пока особой, кстати. Живут – и живут, на самом деле, запрещая себе верить во что-то и мечтать. Это видно по глазам старших – кто капитан, как и Хирако, да и у того же Киске потухший и печальный.
Хиори может надеяться на лучшее. Пусть надеется. Должно ж и у нее в жизни быть хоть что-то, хоть какой-то просвет, - заводится привычная шарманка, а внутри Хирако зреет ответ на ее вопрос. Внезапный, но твердый.
- Не знаю. Я хочу вернуться в Готэй. В свой отряд, - говорит он негромко и без привычной усмешки, глядя на море и огни над ним. – В гобантай, - твердо вслух произносит. Будто бы давая обещание. – Не знаю, как, но я хочу быть капитаном. Снова, - выдыхает, и носом слегка задевает ухо Хиори, ведет по нему. – Дерьмово звучит, знаю, - «и ни разу не ответом на твой вопрос». – Как все это дерьмо простить, не могу представить…
«Останемся ли мы вместе?» - левое предплечье слегка вздрагивает, ближе шевельнувшись, чтобы ее к себе притянуть. Он чувствует, как колотится ее сердце, и, черт побери, действительно не знает, что ответить на этот вопрос.
Потому что разучился мечтать, потому что не верит в лучшее и не стремится загадывать. Потому что мечты – для таких вот чистых сердцем мартышек, а Хирако никогда не был мечтателем. Цели ставил четкие, и шел к ним… а вот сейчас и понять не может, какую цель преследует. И надо ли что-то преследовать, - он поводит плечами, чуть склоняя голову, плотнее к себе Хиори привлекая. Холодком идет по коже, но она обжигает живот и грудь своим телом.
- Но я бы… - договорить не успевает. Издалека нарастает гул моторов – не лодочных и корабельных, а самолетных. «Тихо», - Хирако удерживает на месте рванувшуюся было мартышку, зная, что в их сторону сейчас ничего не полетит. Не там они сидят. В темноте. Нет огней, - тьму прорезает оранжевым – кажется, что ее в два раза больше, потому что самолеты бомбят суда с эвакуирующимися.
- Т-ты ж… - он замирает, глядя на пламя, оба замирают. Все происходит словно во сне – вроде замедленно, но молниеносно. Снова загораются корабли, слышны крики, которые над водой, как звуки всегда, разносятся далеко.
«Нет», - не дёргаться. Это за мысом, они туда никак не попадут, а в башке назойливо долбится мысль о том, что если бы Хирако все же запаниковал, и сорвал бы всех сейчас, нынче вечером эвакуироваться, то сейчас бултыхались бы все там, среди горящих обломков. Но побоку эту мысль, чтоб ему, - Хиори под руками сжалась вся, в него втиснулась. «Плохо дело».
- Тихо, тихо. Не смотри туда. На меня смотри, - успевает еще в глаза ей заглянуть, залитые заревом пожарища, силой разворачивает лицом к себе. – На меня… - смаргивает, чувствуя под пальцами горячие щеки. Далекий свет смерти разверзается позади нее, подсвечивает взъерошенные на макушке волосы, в которые Синдзи рукой зарывается, все-таки целуя эту ненормальную, проклиная себя за то, что творит. Губы у Хиори жестковатые, чуть соленые и неожиданно прохладные.
А над заревом, что загорается над морем, тихо занимается свечение отлетающих душ.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-09 11:22:12)

«Смотри на меня», - «нет, не смотри. Не слушай, не смотри, просто будь», - мысль не оформляется, она просто е с т ь. На плечах руки ее теперь ледяные; куртка соскальзывает на песок, но Хирако холода не чувствует, продолжая целовать ее. Мартышку эту. Саругаки мать ее Хиори, какой-то очень небольшой и предельно трезвой частью сознания понимая, что творит сущую дичь. «Угомонись, а», - успевает еще подумать, только непонятно, трезвому ли это адресовано, или отчаявшемуся и почти с ума сошедшему ему.
«Не смотри, не думай, не слушай», - ее горячее дыхание – словно единственное, что горячего осталось; похолодели даже губы. Реяцу прорывается, оседает холодом, и Хирако мгновенно накрывает ее собственной духовной силой. Как объятьями, как руками, как проклятой курткой, которая лежит сейчас позади него на песке, но он готов разделить с ней все, что есть, и даже больше, все отдать. Лишь бы только от нее не ударяло этим вот ледяным-могильным, лишь бы не проваливалась в себя, ибо если однажды словил на свою голову такую вот придурь, то избавишься вряд ли.
«Кругом столько девиц, а ты эту выбрал, партнер», - Тот, кто внутри скептически мотает белой башкой, скалится – и под маской, Хирако знает, также скалится, но плевать на него тысячу раз. И сам не ответит, почему Хиори, по лицу которой сейчас пальцами скользит, ласково, ладоням голову обхватывая ее, и закрывая ей уши – целовать не переставая. Не станет даже задумываться о том, что на ней ничего толком нет, а они сейчас близко, ближе, чем вообще могли себе представить. Но пальцы путаются в ее волосах, а клычок цепляет по губе, когда она неумело отвечает. «Раньше что ли никогда не?» - вихрем обжигает мысль, и тут же приходит ответ, что да, по всей видимости, раньше Хиори ни с кем не целовалась. «Да и кто бы ее?..» - «заткнись, урод, просто заткнись нахуй».
Потому что вот он, Хирако мать его Синдзи, сам не знает, что творит, когда губами касается ее прижмуренных век, лба, конопатых щек. Потому что от нее сейчас тянет таким тоскливым ужасом, что у него нахрен выдержки не остается. Все, выносите вперед ногами, бывший гобантай-тайчо совершил самую роковую ошибку в своей жизни. Какой-там лейтенант-предатель, вкупе с третьим офицером? – эти уебки и тени мысли о них сейчас не стоят. Их нет, вообще, нет; есть только озаренный отсветами пожаров берег, еще теплый песок, и колотящаяся холодом, но горячо дышащая в его руках Хиори.
Это безумие какое-то, он и двух слов сейчас не свяжет, но вместе пониманием прожигает насквозь – без нее ему никак. И теперь вечно станет рваться надвое. Даже если потом с собой и справится, и они…
«Да можно подумать, она мне что-нибудь при других позволит», - смешно делается от мысли, неподдельно прям, и, языком скользнув в несмело приоткрывшийся рот, Хирако чуть усмехается – про себя.
А ее ладони теплеют, и, когда дыхание кончается, он все-таки выдыхает, и смотрит в ее глаза. «Кажется, удержал», - большими пальцами гладит по раскаленным щекам, и чуть ухмыляется – почти виновато, наверное. И дышит тяжело, как после долгого и опасного боя.
- Ну… как-то вот, - ему сказать нечего. Позади них над морем грохочет война, а ему тут дышать нечем, потому что воздуха мало на двоих. Предел его – небольшой песчаный пятачок, на котором сидят. Близко – Хиори на бедре у Хирако, и обнаженная нога ее белеет в темноте. Рубашка скрывает стратегический минимум, но там даже смотреть не надо, потому что и без того все слишком близко. И, чтоб ему, это попросту неправильно, рано - сейчас, но телу не прикажешь. Сердцу, впрочем, тоже, - на сей раз Хирако прижимает Хиори к себе крепко, втискивая, сильно выдыхая на ее ухом.
«Прости», - и думает про себя.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-09 15:46:16)

Что сказать еще – не знает, да и бешено колотящееся под кадыком сердце не даст. Но не такого ожидал Хирако, не такого взгляда – словно вся тоска испуганного мира на него сейчас глянула жидким стеклом, отражая огонь и смерть. Хватанул воздух ртом сам, холодея, когда Хиори тускло перевела глаза ему куда-то за плечо, склонила голову, лбом утыкаясь, и сжалась, съежилась, затыкая себе рот, как если бы тошнило.
«Я что, так хреново целуюсь, что ли?» - обалдев, подумал Хирако.
Но она кричит – сдавленно, затыкая себе рот, а затем плачет, навзрыд, скулит, не пряча слёз, в голос, после волны рванувшейся духовной силы. «Красноватая», - непонятный цвет сейчас, в отсветах пожара, но Хирако успевает определить это краем сознания. Похрен. У него по плечу сейчас целый океан струится, и, признаться, он бы вон в тот кинулся бы сейчас рыбкой, и камушком пошел ко дну, что захотел бы еще раз это испытать. Почувствовать, как она бьется, загнанная, измученная сильнее, чем он сам, потому что ему, блять, проще, он старше и сильнее, он иначе мыслит и у него есть за что держаться, а ей держаться больше не за кого. Кроме него, Хирако блять Синдзи, который сейчас последнюю ниточку, их связывающую, дернул эдак здорово, что та трещит и исходит слезами, будто рана – сукровицей.
Потому что ничто не убивает дружбу так надежно, как любовь.
Все. Хватит, нахер! – по схватившим мартышку за острый подбородок пальцам по-настоящему льется, слезами. Он заставляет Хиори поднять голову.
- Смотри на меня, - как заклинание, даром, что сам не может смотреть на нее, такую зарёванную. Но – смотрит, другую руку направляя на нее, растопыривая пальцы, направляя реяцу.
«Тамма Отоши» - несильное направленное свечение, и глаза Хиори темнеют, закатываются, и она обмякает, уронив голову на грудь.
- Мать его, - выдыхает Хирако, удерживая ее, враз потяжелевшую, зарываясь в волосы лицом, чувствуя мокрое и солёное.

- Поздновато вы, - нести Хиори пришлось на спине, и Хирако в очередной раз наплевал на то, что использует сюнпо. Ну, или на то, что его кто-нибудь может увидеть. Таким дерьмом ему подосрала вечер эта война, что даже обидно. И странно, что обижаться в принципе может, что какие-то эмоции в нем остались, не выгорели.
- Да так, - вяло отмахнулся он от внимательного взгляда Аикавы, что явно понял, что что-то не так. – Маширо, присмотри за Хиори, - не глядя он укладывает мартышку на сноровисто расстеленный Куной футон.
- Хи-о-ри в порядке, да? Да? – озабоченно чирикает Маширо, наклоняясь над бесчувственной Саругаки. Или спит та, скорее – «пусть спит».
- В порядке, - Хирако жадно пьет воду из надколотой кружки, быстро кивает Лаву – тот наливает еще. После соли и слез на лице щеки горят – не своих слез, вестимо.
- Ой, а почему она в твоей рубашке, Син-дзи? – о том, ка кон натягивал на бесчувственную Хиори ее шмотки, он предпочел и вовсе не вспоминать. Потому что несдобровать будет, если она сообразит, что он ее почти голой видел – ведь подумал сперва надеть на нее все же почти просохшую майку, и расстегнул свою рубашку на мартышке почти полностью. Благо, одумался. Не школьник же, за бесчувственной девчонкой подсматривать, блять.
- Купалась потому что, почему еще, - хмыкает он безразлично, кивая на сваленный в углу узелок. Кубикири Орочи кладет рядом с футоном, не задерживая больше взгляд на Хиори. На лице у той в неярком свете лампы блестят серебристые потеки.
- А почему… - Хирако резко поднимает ладонь, дескать, хватит, заткнись. И надеется про себя, что в штаны впихнул мартышку правильно. Не задом наперед или что еще.
Смотрит на Лава.
- Авианалет на морскую колонну. Не знаю, кто там выжил. Мы быстро ушли, - тот качает кудлатой башкой.
- Да, мы слышали, - после авианалета прошло не меньше, а то и больше часа. «Быстро?»– хрен с ними. Лишних вопросов все равно задавать никто не станет. И без того понятно, что, если бы свалили сегодня, оказались бы под бомбежкой. Не благодарите, ребята. Это все гребаная случайность.
- Ладно, я спать, - даже если Аикава захочет рассказать что-нибудь о беспорядках в городе, или чем еще, он слушать не станет. Провалился бы весь этот гребаный мир сейчас в тартарары. Туда, где ему и место, - скрежетнув зубами, Хирако падает на матрац в общей комнате, где уже дрыхнут Роуз и Мугурума.
Везет им, спят, - он поворачивается на спину, и сверлит глазами темный потолок, под монотонное пение сверчков и цикад в летней траве.
Дерьмо. Все это такое дерьмо, что сил нет, - надо попытаться заснуть, уговаривает себя Хирако, потому что и мозгам и телу надо дать отдохнуть, потому что без отдыха, без способности здраво рассуждать и все такое он нахрен никому не нужен, в смысле, он всех опять подведет и облажается. «Всех», - но перед глазами вместо компании вайзардов одно-единственное лицо.
Как всегда, только одно. Только теперь зарёванное и жутко несчастное.
Вспомнит ли Хиори вчерашнее? – да наверняка. В одном можно быть точно уверенным, она не станет орать об этом во всеуслышание. Не такова. Сгорит от смущения, - и от понимания этого становится как-то еще более хреново, настолько, что лучше б Хирако сейчас тоже кто Бакудо по башке стукнул. Для верности и сна.
Цикады все так же стрекочут, мать их, и будут стрекотать до рассвета.

- Слышали?! – он просыпается от громких голосов, что раздаются сквозь тонкие стены, резко садится, кашляя, прочищая горло. Сколько проспал-то? – судя по свету, уже день, и в разгаре чуть ли не. Симоносеки гудит разворошенным пчелиным ульем, а Хирако все проспал? – подхватив сложенную рядом с футоном рубашку (спасибо, Маширо), Хирако спешно набрасывает ее на себя, и к голосам идет. Почему все на улице? – отодвигает створку седзи, щурится.
На него оборачиваются белые, как бумага, лица.
- Что? – унылый, усталый у него голос, хриплый спросонья.
- Нагасаки, - Хирако моргает, вспоминая этот порт. Да, он планировал добраться и дотуда, потому что…
- Такой же взрыв, - еле слышно произносит Хачиген.
Незачем пояснять, какой.
Солнечный день резко темнеет, а Хирако хочется малодушно поверить в то, что до сих пор спит.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-10 06:08:37)

В первое мгновение оглушает, но как-то не удивляет даже. Ведь готовились, ждали, - «нас предупреждали, «настоящий человек» предупредил», - горьким ехидством ударяет мысль, пока Хирако с каким-то отрешенным спокойствием застегивает рубашку, прислонившись к опоре террасы. Слушает, опустив голову, об уничтоженном южнее Симоносеки порте – «Нагасаки, да?» - и помнит его место на карте.
Помнит карты, которые смотрел еще накануне, когда и жизнь-то в общем, невзирая на все треволнения и пиздецы, казалась совсем другой, - шорох наверху, он машинально поднимает глаза, и видит маленькую босую ступню. Штаны подвернуты, и на лодыжке видна прежняя длинная царапина.
Раньше жизнь была совсем другой, - воротник Хирако поправляет отчего-то оглушительно долго, а остальные смотрят на него с ожиданием.
«Опять на меня, да что же оно такое-то», - хмурясь, он прислушивается к духовному чувству.
Барьер вокруг дома стоит – все, все хорошо.
- Остаемся здесь, пока что, народ, - невыразительно и негромко звучит его голос. - В город не ходим, - это для любопытных и любопытствующих, пускай все девчонки в компании и способны постоять за себя. Каждая. – Заявятся господа шинигами – встретим как подобает, мать их, - Хирако широко скалится, выдыхая. Толку теперь надеяться, что беда минует?
Он прекрасно понимает, о чем сейчас думают звездно-полосатые ублюдки. Куда сейчас пойдет новая волна бомбардировок? – здесь уже любое место может стать эпицентром взрыва. Любя точка в Японии, где наблюдается достаточное скопление народу.
Нагасаки – порт и заводы. И люди, конечно же, - думать о том, что там сейчас творится, не получается. И не потому, что спросонья едва-едва сам – просто собственный разум уже не допускает. Затраханный до предела.
«Не надо, хватит», - слабо вздыхает он неведомо кому, но кому, как не шинигами, знать, что никаких богов не существует.
А в этом мире – так и подавно.
«Делайте что хотите», - хочется сказать ему ребятам, которые далеко не все согласны с его решением, но он попросту устал бегать. Оборачивается на дом, который их приютил – покинутый своими обитателями. Сколько их, таких вот домов? – улочка действительно тихая, потому что здесь почти никого не осталось. Только ветхие старики, которые, видимо, вскоре разделят судьбу той мертвой бабули, в доме которой близ Хиросимы Синдзи разжился кое-каким добром.
И все.
«Меньше людей – меньше шансов, что Симоносеки станет объектом бомбежки», - подумать только. Теперь оружие мира живых стало волновать его больше, чем преследования шинигами.
«Это не наша война», - сказал бы, но это же придется о чем-то спорить, отвечать, придумывать что-то опять… а ему не хочется.
Уйти бы в сон обратно, но не дадут.
- И мы… ничего не сможем сделать, да? – Маширо подает голос. Опять ревет. Дорожки слез тянутся по щекам, искрятся на кощунственно ярком солнце, а Хирако, само собой, вспоминает другие слезы на другом лице.
- Мы ничего не можем, - негромко, в пустоту, отвечает Хирако, и, развернувшись, уходит в дом. Чужой дом. Так славно их приютивший, - в одной из комнат он останавливается, смотрит на вырезки из газет, приклеенные к стене. Кто-то старательно собирал их, ведя летопись японских побед… или поражений. Хроника войны такая, - ведет пальцам по иероглифам, по мутноватым фотографиям с мушиными крапинками.
- Мугурума, - окликает Кёнсея, проходящего мимо вместе с Маширо. – А… ладно, - утешать поволок свою мартышку. Ну, как утешать.
Как-нибудь, по-своему, не свойственно это Мугуруме, в общем-то, сопли-то чужие вытирать. Особенно – Маширо. Скорее всего, там где-то нашлась заныканная вкуснятина, и Куна…
«Да какого хрена я вообще об этом думаю?» - отмахнувшись, Хирако бредет во внутренний дворик, вначале заглянув к своему футону – тот неубранный но да и хрен с ним. Подхватывает Саканадэ, тот толкается прохладной оковкой рукояти в руку, словно мокрым носом.
Во внутреннем дворике тень, спокойствие, какие-то мелкие бабочки мелькают. Невероятная почти тишина. Мертвая. Он садится на террасу, положив меч рядом. Найдется что-нибудь, чтобы руки занять, наверное, хотя хотелось бы свалить, побыть одному. По-настоящему.
Уходить сейчас не стоит. Не так поймут. Да и сил, на самом деле, чтобы идти куда-то, у Хирако нет. Бля, их ведь действительно предупреждали, что будет такое. И навязший в зубах вопрос, дескать, да как так-то? Как они могут?! – остается без ответа.
«Как же я ненавижу людей», - эхом мартышкиного голоса.
- Я их тоже ненавижу, Хиори, - шепотом говорит он вытоптанной земле возле террасы.
Это не их война, не их мир, не их дом, - со внезапной ненавистью думается, прожигает бешено. Будь проклят Айзен со своими прихлебателями, будь проклят Готэй, что так вот запросто отказался от них. Они отказались даже от Сихоуинь! – ну там-то ладно, благородные всегда тряслись за свои жопы куда сильнее любых других.
Но…
А толку уже, - привычно успокаивает себя Хирако. Сто раз уже думано-передумано это.
Остаётся только ждать. Сцепив зубы, и терпеть. Больше вариантов нет, - он потирает лоб, шею затем.
И ему не кажется, что по крыше дома кто-то осторожно ступает.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-10 11:45:34)

Шажки легонькие такие, осторожные. Но всегда слышимые. Незачем даже обращаться к духовному чувству, сразу понятно, что это Хиори топает. Ладно, крадется, - Хирако поводит было плечом, неловко, вспоминая вчерашнее, а затем, под могучую внутреннюю ругань, выдыхает. С облегчением.
Потому что необъяснимым образом, когда эта пигалица оказывается рядом, ему проще становится и легче. Есть кого оберегать, заботиться, вся эта наполовину сопливая, наполовину героическая херня – да дырка от меноса, ага, как же. Не в этом все дело, да и Синдзи-то и сам не настолько героический долбоеб, чтобы в это верить, и, тем более, чувствовать. Да, он дохрена чего делает ради нее, и это пиздец как романтично.
Но еще очень многое он делает вместе с ней. Необъяснимо – но горы свернет он и Айзена на кандзи «десять» порвет, только если мартышка будет рядом. Он уже пытался это понять, осознать, объяснить хоть как-нибудь. С такой, общепринятой точки зрения, - но лыбится углом рта, глядя на нехитрую еду, что принесла Саругаки, и сунула эдак, на мол, жри.
Будто и не ревела вчера, ему в грудь уткнувшись, зацелованная, полуголая, взволнованная. Будто и не тряслась от ужаса, - рука тянется потрепать ее по хвостам, слегка вздрогнув вначале.
Ведь вроде как, накануне Хирако почти переступил черту.
Вроде как, все должно измениться – «и изменилось», - он понимает это по упрямо потемневшим мартышкиным глазам. И, ухмыльнувшись шире, берет из ее рук плошку с рисом. Какие-то овощи сверху больше напоминают по виду дерьмо, да и по вкусу, скорее всего, такие же. Но из рук Хиори Хирако готов слопать любое дерьмо, кажется, - он поднимает на нее просветлевший, блеснувший взгляд.
- Спасительница, Саругаки-сан, - чего толку строить из себя крутого, если она видела, как его тут давило-то? «Ишь, встрепенулся», - Тот, что внутри, поначалу будто затаившийся, хмыкает слегка с недоумением и с явной завистью, сдерживаемой.
«А ты еще говорил, придурок, дескать, столько девок кругом», - скалится Хирако про себя ему.
Да, девок пруд пруди. А эта вот – одна такая, - он подмигивает ей, щелкая палочками, отправляя в рот слипшийся холодный рис. Давно уже приготовили-то, как всегда, Маширо расстаралась. Не такая уж она и бестолковая, - еще один слипшийся комок отправляется в рот, и Хирако вздыхает как-то прерывисто, порывисто – вот же, типа, хоть и пиздец кругом творится – а живем.
И Маширо, даром что чокнутая временами, молодец, помогает выжить, - в чистой рубашке приятно, она солнцем пахнет. И остальные тоже помогают, тоже, делают. «С чего я взял, придурок, что один?» - внятно об этом никогда не думал, но если поразмыслить, то Хирако просто взвалил на себя дохера дерьма, а в итоге… а в итоге-то оно, это дерьмо у них все общее, - он слегка смеется, пускай и с набитым ртом. Правда, редкостная дрянь на вкус. Но он все съест.
Чувство вины не избыть. И силы он все равно оттуда еще вытянет, но важно другое сейчас. Почему блять нужно было случиться такой разрушительной, всеуничтожающей войне, двум взрывам, страшнее которых вряд ли кто видел… почему ему нужно было увидеть, как Хиори плачет, аж дважды, чтобы понять, что он, мать его забытую, не один?
Это не значит, что он перестанет думать за всех, или начнет обращаться за советом к другим чаще, чем обычно. Все будет как раньше – он никогда не отвергал советы ребят, если те оказывались дельными, просто перестанет, в конце то концов, думать, что все в этой сраной жизни зависит только от него. Что он контролирует все.
«Ничерта-то ты не контролируешь, придурок», - и Хирако смеется вполголоса, запивая говённый рис стаканом остывшего, тоже говённого чая.
- Спа-асибо, - и подмигивает Саругаки, невольно взгляд на ее лице задерживая. Светлый, хитроватый, живой. Она тоже вроде в порядке – насупленная, но без потерянности в глазах, без вчерашней боли и опустошенности.
- А то, - и, отставив опустевшую плошке, чуть хлопает ее по плечу, приобняв затем. И выдыхает, стискивая зубы, но все равно, улыбаясь, как идиот.
- Еще как справимся, - «вместе, Хиори».
Только вместе.