Япония, начало августа 1945 года. Префектура Хиросима.

Дождем сечет по пальцам, вырывает из них клочок бумаги – тот падает, но, и пары метров не пролетев, залетает в лужу, где по нему лупят частые крупные капли. Чертыхаясь, Хирако шагает за ним, вода обдает выше щиколотки, по лицу задевает. Плевать, - утеревшись, голову в плечи вжав, он отступает под козырек навеса высокого здания, сложенного из красного кирпича. Тот сейчас, намокший, кажется кровавым, и это хреновое сравнение, потому что из того дерьма, в котором они оказались, все на свете теперь кажется кровавым и хмурым, как это хлещущее дождем серое небо.
На листке расплываются иероглифы с адресом, какие-то цифры. Это – дорога до станции, там нужно сесть на поезд, - до слуха доносится стук колес, даже сквозь шум дождя. Недалеко идти, - Хирако вскидывает глаза в упрямо моросящую серость, надвигает кепку на глаза пониже, поднимает воротник – руки в карманы, встал и пошел. Дело такое, - по лицу хреначит дождем, теперь навстречу.
- Мугурума! – вокруг Кёнсея, что вместе с остальными работягами стоит около железнодорожных путей, свободное пространство. Опасаются? – дождь лупит по мелкому гравию под ногами, превращая его в шелестящее месиво, лупит и лупит, неугомонный, словно тоска.
- Хирако, - бывший кьюбантай поднимает ладонь, дескать, привет. Хирако оглядывает серую от дождя толпу – вроде бы, нигде не писка, ни визга, значит, Маширо не прибежала встречать.
Хотя с нее станется, конечно же.
Дождь лупит все сильнее, но под козырек идти не хочется. Поезд прибывает скоро, посветив тусклыми фарами сквозь пелену воды. И затем уже привычная давка, вонь прижатых друг к другу мокрых тел, галдеж – тощего Хирако впечатали бы в стену давным-давно, если бы не здоровяк Мугурума, вообще швах было бы дело.
- Было что? – сквозь гомон людей и грохот поезда спрашивает у него Кёнсей. Рожа, небритая пару дней, с полосами от сажи. Хирако только хмыкает неопределённо, дескать, моет и есть, а может и нету – он сам пока не знает. Обожженную руку неприятно саднит. «И даже кайдо не использовать», - вот же ж меносы дырявые, незадача. Рядом с ожогом еще и ссадина – хорошие гигаи им сработал Киске, качественные. Как самые настоящие тела, чтоб им, - но Хирако знает, что получил соскочившей со станка болванкой ишь по собственной невнимательности. И что она смогла ему повредить, его повредить – тоже не так уж и просто.
Потому что весь контроль и все силы у него уходят на то, чтобы усмирять ту тварь, что хриплым рычанием готова проломить его грудь изнутри. Вырываться, снова заливая костью глаза, сковывая безумием, и одновременно освобождая себя, - зубы стискиваются, и он случайно прикусывает себе щеку изнутри до крови, когда поезд вздрагивает на повороте.
«Ничего. Ничего-ничего», - он успокаивает себя, успокаивает тварь, которая срать хотела на его успокоение, чтоб ей. Какой-то хмырь задевает Синдзи по плечу, и перед глазами становится темно, как если бы под небольшой тоннель заехали. В вагоне резко становится тише, под прерывистые выдохи, а по плечу Хирако ударяет здорово, будто молотом.
- Сдурел? Спокойней, - да все нормально, взглядом отвечает Хирако, чувствуя, как с белков глаз сползает темная пелена – сдирается, будто присохшая пленка, со скрипом. «Все нормально», - он поладил с Саканадэ, что в чехле сейчас за спиной, поладит и с этим. Усмирит. Плевать, сколько времени на это потребуется, потому что иначе… иначе…
- Так, я на выход, - внезапно он вскидывает голову, прислушавшись. Ладно, сам виноват – но они уже почти приехали. Ничего, немного придется пробежаться под дождем.
- Один не пойдешь, - Мугурума проталкивается к выходу вслед за Хирако. Оглушительная стена дождя встречает их и здесь, и, если бы они были зверями,  способными соображать, то порадовались бы. Дождь, вода – сбивают ищеек со следа. Собьют.
Но они не звери, пускай их и травят, будто зверей, а те, кто травит – не ищейки. Хотя… «Спасибо, Киске», - это все как проклятый рефрен минувших дней, месяцев, мать их, лет, потому что Урахара сделал для бесполезных ныне бывших членов сраного Готэя много, много, гораздо больше, чем они заслуживали. Он научил их, как получше скрываться от умельцев из Омницукидо, и как лучше всего прятать реяцу, и как еще лучше прятать реяцу, чтобы не заметили, и как…
- Напрямик, - какое еще сюнпо. Раскисшая дорога брызгает грязью выше колен, пока они пешком, почти бегом пересекают ее до жилых кварталов. Недалеко оставалось, в общем, и им навстречу уже пахнет не просто грязью и дождем, но грязью и дождем вперемешку с дымом, навозом, гнилью. Все как обычно, все как всегда на этой окраине. Нищета, серость, застиранные тряпки – эй, старый добрый Руконгай, привет, ты и тут?
Ничего не меняется, - они идут быстро, мимо серых домишек. Мимо гниющей соломы крыш, провожаемые унылым лаем собак, чувствуя хребтами, затылками слежку, преследование. Шинигами почувствовали всплеск реяцу Хирако, реяцу искаженной, уже им знакомой. Так что это…
- Не вопрос, - он скалится, перемахивая через осклизлый край водосточной канавы. Мутная вода шумит, заглушает и голос, и лай, и все на свете, а город, прижавшийся к земле, осевший под дождем, встречает их путаницей домов и улиц, по которым они идут безошибочно, немного уставшие, но на сей раз, благо, с четким чувством отсутствия погони. Оторвались. Так что – да, не вопрос, чтоб его, - Мугурума переглядывается с Хирако, и сворачивает в проулок. Домой – в место, которое приходится называть домом, они придут порознь, чтобы не привести хвста.
Хирако вымок насквозь, но вроде как лето, и холода особо не чувствуется. Улицы, по которым он идет, пустоваты, окна многих домов заколочены и ветер треплет старые вымокшие газеты – а местами и новые. И листовки. И со стен смотрят плакаты с призывами.
Кажется, что где-то гулко звякает гильза, падая на мостовую, и катится со звоном – Хирако вздрагивает, обернувшись, но это всего лишь звон джигоку-чо. От них ему бы бежать без оглядки, ибо где адские бабочки – там и шинигами, а прикончив одного из них, он непременно наведет всех остальных на место пребывания их злополучной компании. И придется снова валить куда глаза глядят, в спешке – а они только начали привыкать. Снова придется искать работу, снова придется что-то кому-то объяснять, и так далее.
Киске помог им, насколько это было возможно, но дальше, уважаемые, мать вашу, результаты неудачных экспериментов, пожалуйста, сами.
Винить Урахару никому и в голову не приходило. Во всем этом гребаном дерьме Хирако видел виноватым себя – и ублюдка Соуске, раскусить которого не хватало тяму. И…
- Я дома, - темноватый коридор осветило маленьким шариком кидо. Вот с чем повезло им, так это с Хачи – тот, может, в этот узкий коридорчик едва вмещался, зато окружил их квартирку таким барьером, что не то что адская бабочка не залетит – обычный генсейский комар не просочится. Ну и шинигами их не видели, конечно же, - кепку пришлось отжать на лестничной клетке, чуть ли не навстречу нагруженному кульком с продуктами Кёнсею.
- Успел заскочить, - еды тот принес немного, и не потому, что денег в обрез. В лавках – пустые прилавки. Нечего есть. И улицы пусты потому, что по ним некому ходить.
В мире живых – война. А они здесь, чтоб его. В префектуре Хиросима.
- Доброго вечера, хэй, - из-за дождя темнеет быстро, и в тесной квартирке, где поселилась восьмерка беглецов из Общества Душ, не развернуться. Но тут тепло, сухо, проклятье, и даже чем-то съедобным пахнет. Толстяк Хачи расстарался и здесь, взяв на себя бремя готовки – ладно, беря его на себя иногда.
Роуз здесь, что-то отстукивает пальцами по корешку книги, которую держит в руках, и слух Хирако мигом улавливает токатта ре минор того самого Баха, и все бы ничего, да только санбантай уже задолбал одним и тем же, точно так же как поднадоела Ядомару со своими все теми же неизменными книжками.
Маширо с щебетанием подскакивает к Кёнсею, тот огрызается – все как всегда, здесь без перемен. Лав вернется поздно, мартышка…
- А где Хиори? – спрашивает он у Хачигена, который что-то колдует на крохотной кухоньке. Вопрос, как он туда помещается, со своими габаритами? – охренеть, конечно.
Повозившись, толстяк чуть приглушенно отвечает:
- Хиори-сан не так давно ушла, сказала, что хочет погулять, – пауза.
- Что, опять? – Усёда кивает.
Хирако ударяет вымокшей кепкой о колено, чтобы та хотя бы немного приняла форму. Сбоку его толкает Маширо, выхватывая у Мугурумы кулек, и с восторженными визгами-писками тащащая его – не Кёнсея, вестимо – на кухню. «Ну-ну, влезь туда», - Хирако вскидывает руку, ловя полотенце, и холодный взгляд Ядомару поверх оправы очков.
- Вытрись, иначе сляжешь, - все замечает, от книжки своей не отрываясь. У, бестия, - дрожь в руках гасится, Пустой внутри – гасится, пока Хирако торопливо вытирает лицо и волосы, с которых вода уже льется за шиворот. Не, нихрена. Нихрена-нихрена, - он так время теряет.
- Найду ее и вернусь, - не надо объяснять, кого и зачем. Ботинки хлюпают, когда он всовывает в них ноги, и вода в них мокрым ногам кажется почти горячей.
Надеюсь, мозгов освободить ванну у моему возвращению у них хватит, - тоской пробирает мысль, вместе с подступающим голодом. Запахи кухни еще оседают на мокрой одежде, еще витают вокруг немножко, когда Хирако стремглав вылетает из квартирки, и бегом ссыпается по лестнице.
Куда обычно эта хвостатая ходит? – не в парк, не просто по улицам. До магазинов? Денег у нее нет. Ладно, будет искать по отпечаткам реяцу. Благо, их Хиори роняет мелко и часто, всякий раз, когда бесится. Они незаметны для шинигами, они слишком… незначительные, ну а Хирако их ловить уже навострился.
Эту-то дурищу он где угодно найдет, - сереющий вечер все темнее и тусклее, когда в свете фонарей он все же замечает какое-то движение в толпе, сквозь которую спешит. Мелькает светлое – белобрысое. И отражение в стекле закрытого магазина, в смысле, закрывшегося. Насовсем.
Капли дождя барабанят по оторвавшемуся краю объявления, тот вздрагивает.
Хирако встает рядом с отражением Хиори, и видит свое – с кое-как примятыми кепкой волосами, в потемневшей, вымокшей насквозь куртке, запыхавшегося, с Саканадэ в чехле за спиной, замызганного грязью чуть ли не по пояс. Он ее долго искал, насупленную, непривычно тихую и печальную. Рядом с ней дождь немножко вибрирует, и это может означать только одно.
Только плохое.
Хачи не ошибся в своем предположении, будь оно все проклято.
- Эй, Хиори, - окликает Синдзи Саругаки. – Че стоим? На что смотрим? – еще недавно тут продавали хлеб, а теперь – только полки пустые, и слабый запах печева. «Голодная она, что ли?» - он смотрит на нее сбоку, смотрит спокойно, отпуская внутри себя облегчение. Ну, хотя бы нашел ее. Дальше – легче. Дальше – она уже хотя бы под присмотром.
Вот так, мало-помалу – и жить.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-11 09:31:51)

Мартышке хреновей, чем остальным. Она, блять, первой оказалась – и винит себя, это каждый видит. В опущенных глазах, в отвёрнутой конопатой мордашке, в резком движении ссутуленных плеч – дескать, отвалите, идиоты, я сама тут справлюсь. «Са-ма», - Хирако только и может, что взглядом провожать. Как, мать ее, бомбу замедленного действия, с неисправным часовым механизмом. Тут, на Хиросиму, падают другие, без часового механизма, но ему… ему приходилось уже таким возиться.
Если бы ошибся тогда, на островах, то пока добрались бы до Каракуры, пока обзавелся бы новым гигаем… менос знает, что  и как могло бы вообще сложиться. Но Хирако помнит отчётливо эту хрупкую капсулу с тихим деловитым тиканьем, помнит, как на лбу выступало холодными каплями, и как сердце оборвалось, в пятки проваливаясь, когда тиканье на миг все же прервалось.
Из него сапёр все же вышел хреновый. Вернее… ну, на один раз. Успешный, вопреки шуткам и поговоркам.
Бои шли на всем побережье, и над песками клубились рои адских бабочек. Было опасно там оставаться, и вовсе не из-за стрельбы, или там подарочков с неба, в виде бомб или обломков самолетов.
Война есть война, и она никогда не меняется. Хирако сам помнил эти времена больших сражений в генсее, когда приходилось стоять вот так на страже миров, и провожать души тех, кто погиб на поле боя. Адская работенка, честно говоря. Да еще и Пустые норовят поживиться на дармовщинку. Им всегда хочется туда, где боль, страдания… смерть. Будто самим не хватает, своего, - он снова смотрит на Хиори, чуть искоса, и опять затем – в стекло опустевшей пекарни.
«То и приперся», - усталое раздражение наваливается, вместе с маетой в затылке, мутной болью. Рука тянется помассировать затылок, кисть жжет недавним ожогом, и сверху будто присыпает солью – взглядом мартышки.
Дождь ударяет сильнее, смывая их отражения – тощего и долговязого, и тощей и мелкой. У нее ворот куртейки помят, торчит уголок рубашки – порванный, на подбородке – короткая ссадина. И занпакто за спиной. Час от часу не легче, - все знают, почему убегает Хиори. Почему любой из них может сорваться в какое-то мгновение и исчезнуть, на несколько часов.
Потому что костяная дрянь, живущая в тебе, скалящаяся из собственной души белыми зубами, стоит под горлом, как внезапный порыв рвоты. И его надо либо подавить – либо выпустить, - во рту – снова меловой привкус, и сознание проседает на миг. Памятью. Проклятой памятью о той ночи, - по левой стороне груди, по ключицам снова ударяет горячей полосой, как кнутом, но Хирако и мускулом не дергает. Не позволяет руке потянуться туда, потереть безотчетно
Гигаи должны изготавливаться в строгом соответствии с телом того, кому они предназначены, так говорил Киске. Поэтому гигай для Хирако сделали с тем, что осталось, что досталось, будто оно все проклято – со шрамом от меча Хиори.
Вроде как, должно затянуться со временем, - уверенности в голосе Урахары не звучало, но Синдзи оно и ни к чему было. Похрен. Другие шрамы страшнее, - веки вздрагивают, от попавших на них капель, он протягивает Хиори руку. Ту, что со следом ожога, берет ее за плечо.
- Пойдем, хватит тут торчать, - угрюмому отражению, что смотрит в сторону из-за пары белых полок. Мелькает мысль о том, что хлеб здесь был недорогим, и порой продавались какие-то сладости, в том числе, которые любили девчонки. Даже Лиза. Про Маширо и говорить незачем, та слопала бы целую кондитерскую фабрику и попросила бы добавки, но и даже Хиори. Сладкие… печеньки, плюшки какие-то. Это пекли, пока было из чего.
Потом перешли только на хлеб, даром, что японцы не особо уважают его обычный, затем же… вот как все закончилось.
«Что с тобой опять случилось, пигалица?» - плечо под рукой – будто напряженное лезвие, острое, вибрирующее. Сбросит, ударит, огрызнется – ей хреновей всех. Ей надо выблевать все это дерьмо, вдруг понимает Хирако, отчего-то успевая удивиться тому, что, оказывается, у него еще остались силы удивляться. Что есть силы даже на такое вот…
«Потому что, блять, я во всем этом виноват», - ребята никогда не произносили этого вслух, но Хирако знал. Это саднило еще сильнее и страшнее, чем след от Кубикири Орочи, это заставляло Того, кто внутри, хихикать злее и тяжелее, это…
Это все его вина и его ответственность, что не раскусил Айзена раньше. Знал, что сучонок Соуске не так прост, каким прикидывается. И на что готов и способен пойти, - он выдыхает, коротко прижмурившись.
По предплечьям начинает тянуть холодом от промокшей насквозь куртки. Побегать успел, сейчас тело остывает, - поёжившись слегка, Хирако убирает руку с плеча Саругаки.
- Ну? - и даже не до подколок. – Пойдем, знаю тут неподалеку один пустырь. Мечом помашешь. Составлю компанию, - и тот Хирако, что в отражении, кажется, почти готов повертеть ладонью у виска. Дескать, сдурел? – но тот Хирако, что вымок насквозь, голодный и промерзший, знает, что делает.
- Че? – раздраженно хмыкает он, глядя на Хиори. – А то я не вижу, что тебя опять кроет, - лучше так, чем ночью, к примеру, от кошмара. Кошмары им снятся всем, но Хиори, снова – хуже всех. Потому что гребаное чувство вины застывает в потемневших уголках глаз, делая тени пугающе похожими на то, когда белки глаз заволакивает темнотой маски.
«Лучше сейчас, чем ночью», - Саругаки вымотается, и уснет нормально. С этим мог бы помочь Лав, но он на другом конце города, вернется нескоро, и вряд ли будет бодрее, чем Хирако в данный момент, - он гасит зевок, и поудобней закидывает Саканадэ на плечо.

«Ну вот, снова-здорово», - рот кривится в ухмылке, а взгляд подергивается еще бОльшей усталостью, от которой берет тошнотворная тоска. Стальная такая, как лезвие меча, цуба которого чуть стукает сзади по плечу. Саканадэ тоже не нравится вся эта херня, творящаяся с Хирако. Саканадэ готов сломать нахрен Того, кто внутри, запутать, вывернуть наизнанку и выкинуть нахер. Здесь есть место только для двоих, мать твою! – Тот, что внутри, скалится, день ото дня расползаясь, становясь шире и страшнее, сучара. Потому что отчаяние ширится, потому что жрать нечего, потому что война в генсее тянется, а они застряли здесь, попавши как куры в ощип.
И это, блять, капитаны и лейтенанты Готэй-13, элита шинигами, лучшие бойцы. У каждого - печать на лице, у каждого – тень в глубине взгляда, тень опустевшей души, тронутой проклятием. Все блять по велению одно-единственного ублюдка по его сраному хотению – и его, Хирако, недостаточной бдительности.
Их – восьмеро, замкнутых в одну цепь. Вернее, не так – восемь витков туго сжатой пружины, которая ждет своего часа. Айзен сделает свой ход, говорил Урахара, набрасывая что-то с датами, рассуждая вслух о количестве дней и лет, необходимых для той проклятой фиговины. А еще предостерегал, что на месте ублюдок Соуске сидеть не станет, и ребятам тоже не мешало бы пошевеливаться. Иными словами – валить. Куда подальше. Из страны, из полушария, из… да хоть куда-нибудь.
Но пока очухивались, по генсею пронеслась череда первых войн. Затем – революций, и трясло его так, что задело и по вайзардам. Так они назвали себя – прозвище не хуже любого другого. Кажется, идея Лизы. Или Лава. Да какая вообще разница, чья? – хоть Маширо.
Один хрен они больше не шинигами, - в горле пересохло, жарковато стало, а шепоток в ушах нахлынул сильнее, громе. Почти страшнее – но Хирако не один. Он это знает. У него, гори оно все, есть хренов улыбан-уебан Саканадэ, который, чуя гнев хозяина, сам злится. И пропасть не даст, не таков этот туманный ублюдок, ох, не таков. И он ему поможет. «Шинигами никогда не бывает один, так?» - «ты больше не шинигами, сам же сказал», - шелестящим эхом отдается в голове, и Хирако ухмыляется шире, одним только ртом. По лицу стекает холодная вода, с козырька кепки срывается – он снимает ее, и нахлобучивает на голову Хиори.
- Нихера.
Голос холоден и спокоен, равнодушен почти что. Они все – витки пружины, которым хватает или хладнокровия, или равнодушия, или спокойствия справиться с тем дерьмом, что их точит изнутри. Хирако черпает силы в этом вот в своем чувстве вины, в обязанности, мать ее, которую чувствует перед другими – она жжет, словно угли, взятые в ладонь, но в то же время освещает весь этот гребаный путь. Он слышит, как Хачи по ночам бормочет свои заклинания, будто мантры, молитвы, как матерится сквозь зубы Кёнсей, и даже в сраном токатта ре минор тоже есть свой смысл, свое необходимое, сраное, ритуальное. Чтобы не выпустить живущую внутри каждого тварь, чтобы справиться, чтобы пружину не погнуло, иначе, если хоть одно звено вывернется – другие могут не удержать.
И Хиори вот, колеблется, ее вот-вот рванет-вывернет на другую сторону. Как ее не понять-то, дурищу? – это не Лиза, у которой все аж до завидного гладко. Усилий ей это стоит тех же, что и остальным. Капитаны – Лав, Роуджиро и Кёнсей – со своими мечами в ладах. Как и Хирако, они с банкаями. Им не страшен этот шепот – нет, страшен, вестимо, ибо сила у них лютая, с еще более лютой сталкивается, но они, чтоб им всем, не одни. Хачи – вообще особ статья, со своим Кидо он нахрен вне понимания любого другого шинигами, Маширо просто наплевать – они с этой тварюшкой, иначе не назовешь, спелись едва ли не сразу. Никто так не сумел – и ладно, не о ней речь.
Но мартышке хуже всех. Ее Кубикири Орочи не способен дать той уверенности, какую дает занпакто, раскрывший банкай. И с учетом ебанутого ее характера, что называется, к гадалке не ходи – не-а, не выгорит дело.
«Научи меня как пользоваться шикаем!» - он помнит эту фразу, что Саругаки выпалила в день знакомства, балда стоеросовая.
- Ну и что потом будет, а? если тебя накроет ночью, к примеру, учти, просто нахрен из окошка выкину, и дальше буду спать. Не рассчитывай даже на что-то, поняла? – он предлагает только один раз, в голосе так и вибрирует – дескать, не прощелкай клювом свой сраный момент, но они оба знают, что так нет и не будет. Что Синдзи притащится за ней в любую жопу мироздания, потому что по-другому, иначе он не может поступить, и да, все дело в гребаной пружине, в которую они свиты. Ждут своего часа, ждут мига, чтобы распрямиться, и наподдать сучонку Соуске так, чтобы мозгов не собрал по всем трем мирам.
- Пошли со мной, сказал, - у Хирако никогда не было капитанских интонаций, так говорили. Так его опарыш-лейтенант говаривал, дескать, какое неподобающее поведение, Хирако-мать-твою-тайчо, - в голове тяжело и больно, резким взрывом, становится, от ярости и беспросветной адовой тоски, потому что ненависти некуда высвобождаться, и она травит саму душу, тьмой пропитывает. И ее надо выпускать. Как дурную кровь.
- Давай, - небо надвигается ниже, темнее, мрачнее, и слышен вой – не Пустых. Хуже.
«Что-то могло быть хуже Пустых?» - риторический вопрос, коли бомба смотрит в нос. Самолеты со звездами и полосами появляются из свинцовых туч, и не отделаться от сравнения их с Пустыми – те точно так же выходят из небес через Гарганту. Точно так же появляются, под собственный вой, как под звук двигателей… и под вой воздушной тревоги.
- Да ну нахер, - разбрызгивая воду, бегут. До переулка, толкая с кем-то, дальше, в проулок, задыхаясь и проклиная все на свете про себя. Короткий взгляд – переглянулись.
Сюнпо – к меносам, никто не заметит.
Хиросиму накрывает сыплющимся с неба огнем. Бомбоубежище – по указателям – оказалось близко. Темное нутро его просвечивается навстречу бледными лицами таких же спасающихся.
Задвинув Хиори в угол, рядом приткнувшись, Хирако устало выдыхает, понимая, что сел впервые за сегодняшний день. Отупелая усталость наваливается, тяжелее, хуже, убранный за спину меч мешает – он кладет его рядом, чуть слышно зашипев – задел ожогом по рукаву куртки Хиори.
- Скоро свалим отсюда, - выдыхает он ей в ухо, сквозь слипшиеся сосульки светлых волос. – Свалим, - бумажка с адресом лежит во внутреннем кармане. Им повезет скоро отправиться с остальными эвакуированными. Прочь отсюда. Нахрен. Нахрен эту Японию. Нахрен их поганую войну. – Уедем, скоро.
«Обещаю тебе, свалим», - город содрогается, брюхо бомбоубежища вздрагивает, сыплется песком и мелкой бетонной крошкой сверху, и кто-то тихо плачет, в кромешной тьме.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-10-27 05:57:04)

«Обещаю», - от нее жаром веет, будто от раскаленной печки. Самому тоже жарко, - Хирако опускает голову, радуясь мимолетно про себя тому, что волос не видно. У куртки есть капюшон, благо, который Хирако надвигает на глаза. Хиори, балда, тоже сунулась со своим цветом волос наружу. Примут за гайдзинку – их обоих примут, и все, пиши пропало. Так просто не отделаются, - рука переползает ей на плечо, сжимается, стискивается, под сильный выдох.
Наверху снова ударяет, будто десятками, сотнями Готютэкканов, - Хирако закрывает глаза, перед которыми пляшут цветные круги, и голову его ведет, кружится. Устал? – ну да, и жрать неплохо бы было как следует, но во всей Хиросиме еды почти что нет. «Надо выбираться», - навязчиво, неотступно звенит в голове рефрен, вместе с цепями и столбами Готютэкканов – такими они прижимали каждого.
В смысле, из вайзардов. В смысле, его тело еще помнит эти столбы, которыми держали выпущенную на волю тварь. Каких усилий это стоило Хачи – удерживать и печать, и барьер, знает, наверное, только он, - столбы снова прижимают Хирако к земле, вбиваются в него, проламывают насквозь уже не гигай, а духовное тело. Как так, стоп, погодьте, мать вашу! – они долбят, пробивают, ломают! – Синдзи резко вскидывается в темноту, которую нарушила одиноко зажжённая спичка, и тяжело дышит, чувствуя рядом Хиори.
Проклятье, уснул. Вырубился на миг, и такое дерьмо случилось, - сердце клокочет в тяжелом дыхании, легким больно. И холодно становится, только справа, где приткнулась мартышка, по-прежнему горячо. Духовное чувство задевает реяцу, колкой, темной, как угрюмые тоскливые глаза, что смотрели на него отражением в стекле – потянулся было осечь, но она сама себя осекает, под негромкий долгий выдох. Умница. Вот, уже получается, - эта похвала безотчетная, и вряд ли вслух когда-нибудь будет произнесена – Хирако это незачем осознавать даже. Оно есть. Мартышка действительно молодец, держится, жопа хвостатая, держится, как умеет.
«Умеет», - в полусонной башке, вжатой в плечи, всякое так и возится, мелькает лениво, что, может быть, он ей и нахрен не усрался с этим вот всем, то бишь, с присмотром, но это тоже хрень, Синдзи знает. На раз, где справилась, приходится до пять, где не. А им нельзя рисковать, - «это ты щас серьезно сказал, да?» - ублюдок в вытянутой маске хохочет эхом в голове.
Да все у них тут  сплошной риск, - бомбоубежище снова содрогается, на сей раз сильнее. «Совсем рядом ебнуло», - приходится оборвать себя, чтобы не потянуться духовным чувством к месту попадания. Приходится заставлять себя не думать о том, куда еще могли угодить снаряды.
Ребята спрячутся в бомбоубежище рядом с домом. Все будет хорошо, уверяет себя Хирако под глуховатый смех в голове.
«Ублюдок».
- А? – шепотом переспрашивает он Хиори, затем усмехается невесело. – Да уж. Ни разу не курорт, - генсей-то.
По сравнению с ним Общество Душ – поистине рай. Даже  в жизни, настолько дерьмовой, что досталась Хиори – он знал, что она из последних районов, знал про трущобы. Ему повезло много больше, если сравнивать – пятидесятый восточный далеко не самое глубокое дерьмо, далеко-о. Но все же…
- Я – зашибись, само собой, - ухмыляется Хирако в темноту, ставшую еще более кромешной – спичка погасла, и перед глазами снова цветные пятна и круги. Цветные, как мир, из которого они оказались выпнуты могучим пенделем, который даже, сука, не пожелал обернуться на них, - ублюдок в маске начинает выгибать спину, довольный – чувствует, как злится Хирако. А того окатывает леденящей душу яростью – «меносовы отродья, небось прохлаждаетесь в своем раю, вычеркнув нас из жизни вообще?»
Им не нужно выживать, им не нужно смотреть на генсей, утопающий в крови, не приходится в этой крови утопать. Сколько лет Хирако? Если полтыщи, так это хорошо, но он, кажется, не видел столько смертей за все всему, что живет.
Может быть, кажется, мать его. Может… но чтобы так? – идиотизм, но с каким удовольствием живые истребляют друг друга, это просто ад.
Ад – отнюдь не за Адскими Вратами, и они – в нем варятся.
- Нормально я. Сидит мой ублюдок, не рыпается, - без усмешки уже выдыхает он вполголоса, снова устало жмурясь. Бомбежка – и похрен, право же, если есть хоть какая-нибудь возможность присесть, отдохнуть. Как такое блять случилось, что все их существование оказалось сведено к подобному, к, мать его, мыслям только о еде, сне, и безопасности? «Дикие звери будто бы», - леденящая душу ярость тоже угасает. От усталости, - Хирако  вздрагивает, вдруг понимая, что снаружи становится тихо – не долбит с небес больше Готютэкканами.
Авианалет закончился. Надо вылезать отсюда, и пробираться по охваченному пожарами городу до своих, и поскорее… да, они даже ночевать не станут. Собраться быстро, и на станцию. Прочь из этого городишки, скорее.
Над Хиросимой висит соленый и горький от дыма туман. Странно даже, что авианалет устроили в такой дождь. Разрушений и пожаров меньше, чем могло быть, но стоны раненых и плач потерявших стоят над развалинами, словно вечность. Поправив Саканадэ за плечом, Хирако отворачивается, ловит взгляд мартышки из-под козырька кепки – блестящий, колючий, тоскливый. Ей хуже всех, снова думается ему, но собственное бессилие давит на плечи, будто смерть, воцарившаяся над этим миром, вдруг взгромоздилась одному ему на загривок.

лабиринтами закрученными,
да путями неизученными,
переулками немыслимыми,
чтоб никто тебя не выследил

так беги уж хоть на согнутых
ты животное особенное,
к дикой жизни приспособленное
в развороченном раю
(с) Пикник

«Дома?» - Хирако кивает, уверенно, поправляя сползающий капюшон. Да чего сомневаться, Хачи, случись чего, присмотрит за всеми, со своими барьерами. Да и шестеро – это не двое. Отобьются, если ищейки все-таки появятся, но у шинигами сейчас хватает своих забот, - над городом протягивается ровный знакомый вой, который здесь слышат только двое. Вою не заглушить плача и стонов, он – их часть. Все правильно, рука скребет затылок под капюшоном, где смерть – там и холлоу. И ублюдок, сидящий внутри, тихо втягивает в себя воздух рычит сипловато – со звуком, с которым ноют полные кашля легкие, и готов вырваться, словно тот самый кашель.
Ему, хренову ублюдку, от этого хорошо, когда в запах сгоревшего дерева вплетается отчетливый запах обугленной плоти, и желудок Хирако непроизвольно кульбит делает, глухой пульсирующей болью ударяет – от голода, потому что пахнет, мать его, мясом. Которого они не видели уже менос знает сколько времени, - он безразлично поднимает глаза к серому небу, моргает на редкие дождевые капли.
«Вот почему», - дождь заканчивался уже, потому авианалет и был осуществлен. И, судя по ветру, и направлению хода темнеющих облаков, дождь действительно уходит, вслед за бомбардировщиками.
- Идем, - переступив через обломки, согласно кивает Синдзи, ссутулившись, шагая за мартышкой. Та, щуплая и мелкая, легко перескакивает через остатки заборов, вывесок, через битое стекло, - «еще где-то уцелели?» Хирако смотрит в ее темную спину, пересеченную полосой чехла с Кубикири Орочи, и внутри него тянет, тоскливо и беспокойно, непонятное чувство. Тревога, которой научил доверять, чувство предстоящей опасности, которой пока еще нет имени, но она клубится в небе, словно прорехи Гарганты или темные облака. Хотя на западе вдруг проклевывается светлое небо, окрашенное золотом, и мокрый полумертвый город вдруг накрывает лучами. Хирако немного щурится, отмечая про себя, что так меньше видно пожары, так меньше видно огонь.
Есть ли в этом мире хоть одно место, где они могут почувствовать себя в безопасности? – подозревает Синдзи, что нет. И не будет.
«И все это – моя вина», - оно ударяет по спине, это осознание, заставляя выпрямиться, а зубы – скрежетнуть. Да, его вина. И его ярость. И в этой гребаной ярости он обретёт необходимые силы. Айзен поплатится за все, - быстрыми шагами Хирако нагоняет Хиори, ушедшую немного вперед. Движения жесткие, упрямые, реяцу вздрагивает – но собственная. Не смешанная с дрянью Пустого.
Капитан Готэй-13, капитан Пятого Отряда. Хирако Синдзи. Из капитанов не уходят, - это упрямая и беспомощная мысль, но другой у Хирако нет. Он держался за это звание долгие годы. И гордился им, чтоб оно все сгорело.
А теперь сгорел он, - знакомые переулки, которыми они идут, тонут в огне. Когда-то привыкаешь к такому – идти, а рядом с тобой пожар. Хирако останавливается, подхватывая с земли небольшую металлическую коробку с набравшейся в нее дождевой водой, и плескает на пламя. По мокрому золотится лучами солнца, косо легшим вдоль остатков улицы. Свет загорается на выбившейся из под кепки белобрысой прядке мартышкиных волос, но тут же гаснет – снова закрыло облаками.
Но завтра будет ясная погода.
Надо поторапливаться, - под чьи-то голоса, под шум за завалами – люди возятся, что-то спасают – или кого-то? – они уходят в город, серый, словно лицо мертвеца.

- Мы дома, - голос звучит неживым. В коридорчике что-то хрустит под ногой – сорвавшаяся со стены бумажка с оберегом, оставшаяся от прежних хозяев. Другие сказали бы, что знак дурной, но Хирако исключительно похрен. Остальные уже здесь, и даже не такие перепачканные, как они с Хиори. Хирако, помимо сажи, еще и в рабочей грязи по-прежнему, чуть ли не по самые уши.
- Все в порядке, - Роуджиро подает голос из угла, спокойный, на невысказанный вопрос. Из противоположного угла доносится ровный негромкий храп – Кёнсей спит, и сдается Хирако, что ни в какое бомбоубежище тот не драпал. А чего? Отличное дело же. Что им тут сделается, и кто им что тут сделает? – скинув ботинки и куртку, Хирако тащится до ванной. Водопровод не покалечило, и это главное, - вода почти холодная, но плевать. Не привыкать. О горячей… можно забыть.
- Все пожрали? – освежиться удалось, но холод из костей было хрен прогнать. Маширо подлетает, вручая ему миску с рисом, и с маринованной сливой сверху – ишь ты, роскошь. Палочки так и мелькают – он бы пять таких съел, да только и они съедены.
Оглядывает ребят. Спокойные – Маширо только что-то щебечет, дергая Хачи а рукав, а тот тихим слоновьим гудением останавливает ее, потому что девчонке без Кёнсея, видите ли, скучно, но будить его не стоит. Лав уже здесь же – кивает афро-башкой, очки снял. Хорошо.
- Народ, сюда слушайте, э, - миска с рисом опустела, а горячая вода с каким-то веником, называющаяся чаем, отлично пошла поверх него. – Собираемся понемногу. В полвторого ночи поезд отходит, - беглый взгляд за окно. Там почти стемнело, но по причине пасмурной погоды. Хирако с кряхтеньем подымается, идет к своей куртке, доставая слегка отсыревшую бумажку.
- Ночью будет эвакуация, - Кёнсей в углу всхрапывает слегка, и Синдзи кивает в его сторону. – Мугурума говорил?
- Да, - ровно отзывается Роуджиро. – Кое-что мы уже собрали. Ждали тебя, - «вас». Где мартышка? – привычным ищущим взглядом Хирако скользит по комнатушке, видит светлые вихры, и выдыхает спокойней.
- Сейчас есть еще немного времени, разбудите меня к полуночи, лады, - пока доберутся до станции, пока в тамошней суматохе устроятся на поезд, полтора часа и пройдут. В груди коротко толкается теплом, нелепым сейчас, неправильным, неуместным, лишним, опасно обманчивым – «ведь не будет безопасно», но когда Хирако падает на тощий матрас в углу, накрываясь переброшенным ему одеялом с головой, от этого чувства деться попросту некуда.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-01 10:39:48)

Снов нет – есть плотная блаженная темнота, самая такая, самая хорошая, которая не утомляет, которая дает восстановиться. Обычно такое редко случается – то Саканадэ норовит вползти, а в последнее время… а, даже думать об этом не хочется, насколько способно вообще думать накрытое сном сознание. Но даже сквозь это ватное, плотное одеяло, не чета тому тощему, которым накрывается Хирако с головой, пробивается клятая тревога. Клятый воспаленный нерв. Клятое… у-ух!.. – он вскидывается, и Маширо с обиженным писком хватается за нос.
- Син-дзи-и, ну ты чего-о? – пока он трет взлохмаченную макушку, она оборачивается, ищет глазами кого-нибудь, кто поддержал бы, но нет – все заняты. Нехитрые у них пожитки, собираться быстро. Не стали тратить время попусту, тоже поспали, да? – комнатенку снова освещает шариками Кидо, на сей раз, побольше. Отводящий глаза барьер установлен, но окна все равно на всякий случай заклеены газетами, и для верности закрыты покрывалами.
Возле подоконника он замечает склоненную светловолосую голову, и внутри толкается раздражение – нет же блин, не могла нормально прилечь?
Они все знают, что искусственные тела не всесильны, что им, для нормальной защиты, чтобы реяцу их клятую скрывать, нужен нормальный отдых. И пища. Иначе будет сочиться духовная сила, оставляя следы для ищеек.
А хуже всего то, что не только шинигами отправляются на поиски вайзардов, но и управляемые Айзеном Пустые. Пустые! – проклятье, сколько же слепых долбоебов в Обществе Душ осталось. И хоть бы одна скотина сподобилась узнать, что же произошло на самом деле! – на лице Ядомару ничего не прочесть, но среди всей банды-команды только у нее в Обществе остался достаточно влиятельный покровитель… приятель, который мог бы на что-то повлиять. Но нет, чего еще от Кьёраку ожидать-то? Нашел себе других баб, мнёт их теперь, и в ус не дует, пьянствуя.
Поистине, какие же в Обществе остались долбоебы, а, - но это вот все – личное дело Лизы. Сюда Хирако соваться не станет, наверное потому, что подспудно понимает – бесполезно это. И незачем бередить душу еще и ей.
- А ты когда спишь, у тебя лицо как у извращенца, Син-дзи-и, - заявляет Маширо, и хихикает, на ошалевшую рожу Хирако. – Да-а!.. – он отмахивается от нее, поднимаясь, разминая затёкшие плечи. Голову ведет немного спросонья, и спящую Саругаки он сжимает за плечо, пожалуй, чуть сильнее, чем следовало бы.
- Па-адъем, - сонным, но все равно колючим глазам, уставившимся на него. – Что, не могла нормально лечь поспать, что ли? – выпускает тощее плечо, и идет собираться. У него тоже все быстро, - адреналин начинает скакать по крови, делая движения резкими, а дыхание – частым. Почему, мать его, так? – а менос знает. Но чувство неведомой тревоги опять, падла, нарастает, и ответа нет ни у кого – ни у самого Хирако, ни даже у Того дебила, что внутри него сидит. Может, что-то чует Саканадэ, но он молчит, - шнуры чехла пересекают грудь.
Он готов, они все, так их, готовы.
Прочь отсюда, прочь, прочь.
Огней на улице почти нет. Электросети почти уничтожены, да и если бы не были, то не работают ведь и электростанции. Ну, не в этой части Хиросимы. Освещают путь отсветы пожаров, да зажженный шарик Кидо. Но, может быть, лучше было бы идти, ничего не видя. Не чувствуя запаха трупов, не слыша жужжания потревоженных, уснувших мух, срывающихся с тел, не убранных с улиц. Кого-то некому было убирать после сегодняшнего авианалета. И после вчерашнего. И… - к горлу подкатывает комок, неподдельный такой, но они идут дальше. А что еще остается-то?
- Милая, где ты?..
- Мамочка!..
- Господин!.. куда вы…
- Ма-ама!..
Эти голоса слышат только они, и, если глаза поднять, то над чернотой города – бесчисленное колышущееся море полупрозрачных душ, ищущих друг друга. И кажется, что слышно, как щелкают  и скрипят цепи у них на груди, разлагаясь в десятки раз быстрее положенного.
Надо спешить, могут прийти шинигами, - а они – вайзарды, так их, теперь вынуждены ускорят шаг, проходя мимо. Ни один занпакто не шевельнется. Ни один взгляд не поднимается, нигде, ничего…
- Все равно валим, - Аикава останавливается, перебрасывает ремень своей сумки Ооторибаши. Тот согласно хмыкает, вслед за ним – Синдзи. Катана Лава блестит в свете шарика Кидо.
- Что… - слышен призрачный голос, прервавшийся на полуслове. О, все правильно. Хлопанье крылышек, перезвон.
- Давайте, - Хачи и Маширо остаются присматривать за сброшенными вещами. Много времени это все равно не займет, - под расхлябанными башмаками хлюпает грязь, и Хирако предпочитает не думать, что же это на самом деле. Знак консо загорается на оковке Саканадэ, и удовлетворение мешается с тихой ненавистью.
«Мы – шинигами», - но выброшены. Брошены. Прокляты.
Зато духовные мечи, зато способности не лгут, и неспособны лгать. Даже оскверненные Пустыми изнутри, вайзарды все равно могут проводить обряд погребения. Это такая хуевая-хуевая надежда, потому что она в принципе есть, как глупый и абсолютно безнадежный возврат к старому, от которого дыра внутри так и разрастается.
«Будь оно все», - гарда лязгает об ушко ножен, когда последняя обратившаяся в бабочку душа улетает прочь. Над пепелищем стоит тишина – только кто-то тихо стонет, умирая, кажется.
- Хватит, - они потеряли время. Наверстывать придется в сюнпо.
Огни станции скоро встречают их, вместе с толпами эвакуирующихся. Найти здесь свой поезд, свой вагон кажется почти нереальным. Плюс ко всему вскоре выясняется, от отход отложен до рассвета – какой-то ремонт на путях следования, дальше по маршруту.
«Придется ждать», - на пропахшем нечистотами, унынием и смертью, снова, вокзале. Ночной ветер несет с холмов запахи леса и трав, только нихера это не помогает.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-10-29 06:22:24)

- Поезд… отправляется… пожалуйста… - приглушенно доносится голос с перрона, сквозь доски вагона. Вагоном это назвать вообще сложно – в щели светится ранний летний рассвет. Товарняк и товарняк, может быть, скотину перевозили. Только давно уже не возят, - слабый запах помета на мысль все же наводит, как и пятна, как и гнилая солома в углу. Не вытоптали же еще, надо же, - мысли ленивые, толчками движутся, как этот сраны поезд. Как удары сердца – рваные, как тупая боль в голове, - Хирако трет лоб ладонью, устало щурится в серые проблески. Сквозь щели – окон нет – видно город, но они от него удаляются. И это, мать его, лучшее, что могло случиться.
«Думаешь, там лучше окажется?» - они переберутся южнее. Там, в Ямагучи, они доберутся до Симоносеки. Может быть, сядут на корабль – должны сесть, Хирако добьется, и свалят отсюда. На сей раз уже окончательно.
«Уцелел бы Киске со своими делами», - мысль тревожится, но не сильно. Киске – тот еще ушлый хмырь, этот везде выпутается. Ему менее опасно высовываться, вернее… есть чувство, что ему это позволяют. Что его мозги еще все-таки кому-то нужны в гребаном Обществе Душ, и именно поэтому Урахару еще не прижали к ногтю. А пустифицированных… вайзардов… не жаль, - все это дерьмо лениво толкается в голове, пока Хирако сидит на полу, спиной прижавшись к щелястому борту вагона. Колени подтянул к груди – тут народу навалом, сидеть особо негде, но как-то и ноги не держат.
Волей-неволей понимаешь, что уже приучился беречь и силы, что как-то все больше на человека стал походить. Хирако лениво вспоминаются не богатые и не нищенские, все же, руконгайские улицы. Там рядом все время пахло яблоками, почему-то – и он, когда мелким был, вечно эти яблоки грыз, потому что духовная сила небольшая, а была. Только, скорее, он жрать хотел чаще от нее, нежели хоть какой-то толк ему от нее был… и таскали они яблоки с ребятней, и какие-то взрослые за ними присматривали, и нормально было… если сравнивать, то рай ведь. Живешь без забот, Пустые не захаживают, шинигами патрулируют… шинигами.
Не то что бы Хирако прям рвался стать шинигами, просто это было шансом вырваться – как для всех из Руконгая, кто мало-мальски обладал способностями. Ладно, для большинства – некоторые обладающие духовной силой предпочитали лишний раз не заморачиваться, развивали ее самостоятельно. А Синдзи о себе был мнения немалого, и знал, на что способен. Потому в Академию и пошел… потому и стал шинигами. Не от безысходности, как иные – но потому что мог…
- Да бля! – выругался, выныривая из дремоты, и налетев щекой на занозистую доску. Закровило слегка даже, - закряхтев, кое-как пошевелился. Вагон напоминал банку с жуками, которую здорово так тряхнуло. Сквозь гомон Хирако прислушался – остановились.
- Что за херня? – к ним протолкался Кёнсей.
- Дождем пути размыло, - Синдзи так и вытянулся рожей.
- Охренеть, - и подхватил с пола свой узел, на котором и придремал. Тут уже ничего необычного, чтоб им. Сейчас все из вагонов выйдут, женщины и дети – рядом приспособятся. Ну и старики туда же. А парни посильнее возьмутся либо чинить пути, либо перетаскивать вагоны и паровоз. Дело такое, привычное, - он сощурился на слишком светлое, голубое такое небо, на которое плескало утренним солнцем. Железнодорожные пути шли немного вверх, и в чашу долины, где раскинулся город, освещало своем по-мирному.
- И хрен в такое поверишь даже, - пробурчал Хирако себе под нос, мгновением позже резко вскидывая голову, так, что возвращенная мартышкой кепка едва не свалилась.
- Так мало самолетов? Наверное, разведчики, - прозвучало в толпе. Действительно, крохотное совсем звено. Синдзи отвернулся, позевывая.
И мира не стало.
- Что? – еще успевает спросить Хирако, чувствуя, как глаза заволакивает тьмой, густой черной пленкой -  той самой; как оскверненная пустым реяцу высвобождается. Все существо его протестует, долей мгновения – но рядом вспыхивает точно так же, реяцу Пустых остальных. «Что происходит?» - не у кого спросить, некому задавать вопрос, потому что город вскипает ослепительной вспышкой, как если бы над Хиросимой взорвалось само солнце.
Маска трещит и, кажется, почти трескается. Чудовищный жар проносится над миром, в котором смешалось все – люди, деревья, вагоны; Хирако хватануло и потащило куда-то, так он не отлетал и от удара самого сильного Пустого. «Пустого!» - это не мысли, это гребаные обрывки, осколки, потому что ничего сейчас не существует, кроме расколовшегося над миром солнца, кроме иссушающего жара, уничтожающего все.
Маска! – сверху падает дерево, Хирако присыпает шквалом земли, которая мгновенно истлевает, превращаясь в пыль. «Т а к бомбят?!» - эго в голове. Они с Пустым впервые мыслят вместе – тварь перепугана так, как никогда не была. И, если бы не ее реяцу, рванувшаяся вперед всего, Хирако бы переломало о ствол здоровенной сосны, в которую впечатало спиной удар такой силы, что раскололись ножны; деревянный обломок впивается в кожу; немыслимым усилием ему ударяется сдернуть меч со спины, повернуться – он и не в таких переделках бывал… нет. Не бывал.
Где?
Ни леса, ни холмов, что рядом с городом – все выглажено самой страшной ударной волной. Ни один банкай не сотворит подобного, - Хирако понимает, что смотрит не он, что глаза его – сейчас глаза Пустого, что…
«Прочь, ублюдок!» - тот и не думает слушаться, только дышит тяжело, с эхом, и Хирако с ужасом понимает, что способен дышать этим раскаленным воздухом, вообще - дышать, только благодаря маске.

Жар. Светом выжигает все кругом; небеса расколоты, а неистовый вихрь бушует над городом. Хуже стариковского Рюдзин Дзякки – Синдзи видел. Синдзи, мать его, доводилось видеть шикай гребаного Ямамото-со-тайчо, - но все, что он сейчас может – дышать со скрипом, дышать с хрипом, дышать не своими легкими, дышать сквозь мел и кость, и просто таращиться почти беспомощно на разверзающийся ад. Сколько миновало времени? – «я всегда был здесь, я всегда в аду», - он встряхивает головой под протяжный звон, и понимает, что волосы прилипли к черепу. И сейчас с медленным шорохом осыпаются – нет, это не волосы, вдруг понимает он, медленно проведя пальцами по уху. Это кровь, которая мгновенно успела засохнуть. Даже не грязь, не что-то еще. Кровь из ушей., - он подносит руку к глазам. С пальцев медленно слезают черные струпья, но боли не чувствуется. Кожа. Это его кожа, кожа гигая, который как настоящее тело.
- Х-ха… - выдыхает Пустой, и по шее ползет костяная пластина, рука деревенеет – на ней тоже покров. «Нет, нихрена», - обломки ножен сгорают в жаре, куртки нет, рубашка висит лохмотьями, и по локтю, Хирако видит, ползет белое дерьмо. Как закрывает ее, - он встряхивается, стискивая рукоять занпакто. Как тогда, блять, как тогда! – мир поглощает темнота, глаза заволакивает гуще, почти гаснет последний проблеск.
«Да нихрена!» - его, Хирако, голосом ударяет Саканадэ в голове, и его словно переворачивает. Ему – проще, отчего-то в этот миг ада приходит не мысль, а понимание-осознание, потому что, будь оно все проклято, он – такой вот. Всегда таким был, перевертышем, двумя сторонами одного. Ему это вот – черное и белое – понятно. Оно – е г о.
«Ага, ты понял меня, ублюдок», - ехидно скалится Пустой, на что Хирако, крепче перехватывая рукоять занпакто – ожившей вдруг рукой, тоже скалится, но весело и победно. Сейчас – победней некуда, потому что тварь, которая живет у него внутри, неведомым образом, мать его, защитила сейчас своего носителя. Спасая собственную шкуру, так, сволочь? – но от странного ощущения неведомой реяцу его коробит, корежит, и это дерьмо заползает туда, где есть повреждения кожи, где гигай пострадал – быстрее всего. Сильнее всего, - Хирако судорожно сглатывает сухим горлом, чувствуя вязкое и соленое – собственную кровь, и тяжело поворачивает голову.
Инстинкт самосохранения. Гребаный инстинкт, - реяцу окружает его, смешанная, соединившаяся, и сейчас уже глубоко насрать на то, чья она – собственная, или Пустого ублюдка.
- Х-ха… - выдыхают они оба, и Хирако поворачивает голову на вой, который достигает слуха. На колебания реяцу, которые смели окружающий его жар, которые, посреди полыхающего ада сейчас, чтоб им, уже почему-то не способны ни удивить, ни напугать тем более, только дергают старой болью, сильной болью. Сильнейшей.
«Сорвалась», - она – сорвалась, маленькая гребаная мартышка. Нет осознания – только знание, что всех так полыхнуло, и что сейчас этому аду добавится нового.
Что вы творите, живые? – над Хиросимой медленно поднимается похожее на гриб раскаленное облако, а Хирако и Пустой смотрят на запрокидывающую на это облако башку Хиори. Воющую в одном порыве – убивать.
Кубикири Орочи снова загорается в ее руке. И шрам на левой стороне груди вскипает от странной реяцу – пусть это будет реяцу, которая проникает сквозь защиту из его собственной духовной силы, пытается, прорывается, ебись оно!..
«Нет», - он смотрит на Хиори, и слышит неисчислимый вой душ людей, погибших в одно мгновение.
- Нет, - такое проняло даже Пустого.
«Люди», - «я тоже ненавижу людей», - с болью в прогоревшей почти до мяса ладони он сжимает рукоять, и кровь испаряется, едва выступив. Оплётка присыхает – плевать.
Это как в ту ночь, только сейчас раскололся день.
- Хиори, - только не сейчас. Только не в этом аду.
- Хиори!.. – «не дозовешься», - в него летит Серо.
«Да знаю я», - горько отвечает Хирако, и окостеневшая рука вскидывается, отражая удар. Это – тоже инстинкт. Силой удара его вмазывает в склон, снова сверху сыплется земля, и что-то тянется, чвякнув. «Половина тела», - равнодушно падает мысль. В сторону. Все – в сторону, и сам Хирако, уворачиваясь от летящей на него мартышки.
«Как тогда», - посреди пылающего ада только теперь, посреди умирающих. Стон их заполняет слух громче плача душ. «Живые», - еще пока живые.
Что ж вы творите-то, люди? – клинки сталкиваются. Тот упырь, что внутри Хирако, предупреждающе скалится, но тот и сам знает, что маске осталось недолго. Странно сейчас вообще что-либо сознавать, - клинок Хиори соскальзывает с лезвия Саканадэ, глубоко входит в плоть, которая податливая сейчас.
- Хиори! – нажав на ее меч, Хирако зовет. – Очнись, блядь! – не дозовется, знает, но тупой стороной лезвия сильно ударяет ее в живот, отбрасывая. Жалость точно так же остается где-то в стороне, рядом с обрубком - обломком? - неизвестного тела.
С шипением, сверкая алым сквозь прорези маски, тварь бросается на него снова.
«Больше не смогу», - предупреждает его ублюдок, и маска распадается. «Давай, партнер. Свидимся».
«Уж не подкачай, дурень», - ну, время козырей.
Посреди ада и смерти – время козырей.
- Пади... Саканадэ.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-01 11:01:27)

И мир переворачивается, под послушно льнущий к ладони металл. Горячий воздух завывает в отверстиях на лезвии, но лента металла даже не вздрагивает. Хирако склоняет голову, отчего-то ощущая время и пространство невероятно медленными, застывшими. Виной тому ли контузия, которая явно есть – из ушей снова что-то сочится, и застывает черными потёками, или же отголоски, черные тени силы Пустого, что еще держатся в реяцу – неважно. Сейчас это – сила, атакующая сквозь израненное тело, сквозь гигай, за который нужно держаться, потому что без гигая…
«А что мне сделается?» - хладнокровие пульсирует в зрачках, отражающих перевернутый мир.
Кольцо раскачивается вслед за эхом команды – «Сакасамэ но секай», качается, нагреваясь, цепляя лохмотья плоти, но Хирако будто бы не замечает боли – впивается чуть пульсирующим взглядом в замершую Хиори.
Она навредит сама себе, - это не его голос, но совершенно точно его мысли. Кажутся удивительно спокойными, - кругом переворачиваются и выворачиваются, вместе с землей, небеса, и подспудно Хирако ждет облегчения, как если бы иллюзия Сакасамэ но секай могла хоть немного сгладить то, что он видит – а видит он только смерть и месиво, огонь и разрушения. Из далеких от того, что было еще недавно железнодорожными путями, вылетели стекла, слетели крыши, обломки до сих пор, кажется, тянет горячим ветром над мертвой землей. сейчас тянет в противоположную сторону, вперемешку с телами, и кажется даже неважным, что это, потому то в какой-то миг собственное сознание ограждает Хирако от мыслей об этом. Сводит неизбежно к одному – к одной пустоголовой, на маске которой снова вспыхивает тусклым багрянцем заряд Серо. Один, два… три! – зрачки застывают, чуть расширившись.
«Хиори», - он не зовет больше. Просто произносит ее имя про себя, качнув кольцо.
«Дурёха».
Не успеть, - кольцо качается, и мартышку отбрасывает собственным взрывом. Темный дождь ее реяцу перестает давить на плечи, соскальзывает, как плащ воспоминаний – подспудных и, казалось, давно и прочно запертых. Но Хирако ждет, что вслед за шагом, который он готов сделать к отброшенной взрывом мартышке, его нароет тьмой, в которой нет ничего. А затем рот и горло зальет мелом и костью, и все повторится как в ту ночь.
Но этот день страшнее, - почему-то мысль такая простая.
- Хиори, - обожженное горло еще что-то способно выдохнуть. Опять солёное и вязкое во рту – кровь из потрескавшихся губ, из прокушенной, ссаженной изнутри щеки.
- Хи… - шаг, еще, еще.
- А… - обугленная рука поднимается из вздыбленной, перепаханной обломками земли, цепляет Хирако по ноге. Та так и подгибается, пронзенная болью.
«Вывих? Или сломать свезло?» - не замечал этого прежде, на адреналине. Выжженные неистовым светом белесые глаза смотрят на него с лица, с которого облезает кожа, и кровь, дымясь, застывает пополам с сукровицей.
Как же хочется пить, - еще шаг, оставив умирающего. Умирающих. Сколько их тут.
Духовное чувство забивает чем-то другим, снова будто тревогой, но это собственная реяцу опять уплотняется. Поверх ран и ожогов. Поверх всего тела, потому что неизвестная сила касается его, касается сейчас всего. Она идет вместе с раскалённым ветром, и от нее почти не получается закрыться.
«Меч», - Кубикири Орочи торчит перед ним, воткнутый в то, что было землей. или в то, что под землей – в кого-то. Хирако выдергивает его, и идет с двумя мечами. Ладони плохо слушаются, но кровь опять присыхает к оплетке и так держать, удивительно, но легче.
«Ну, мартышка», - первым начинает распадаться рог на ее маске, белой пылью. С закатившихся глаз сходит чернота; Хирако склоняется над ней, почти падая – нет. Падая, вместе с мечами, на подломившейся все-таки ноге. Реяцу – совсем слабая реяцу.
- Хиори, мать т-т… - Кубикири Орочи падает рядом, под стон Хирако, которого скручивает болью. Нечто, от чего он защищается, теперь ударяет ноющей болью изнутри. «Что за хрень?» - еще успевает подумать Хирако, прежде чем содрогается всем телом в рвотном спазме. Его выворачивает желчью несколько раз, как запекшуюся с кровью грязь. В его теле не осталось воды, кажется. Жарко. Ками-сама, воды!..
- Ну, э, - голоса нет, только сухой выдох. Хиори такая легкая, когда он к ней наклоняется, и подхватывает под тощие лопатки. Белую незагорелую кожу полоснуло темными лучами, как мгновенным загаром. Тоже ожоги, - кое-как он пытается поднять ее на непослушные руки, но тут и рана на предплечье напоминает о себе, и Хирако почти роняет легкое тело. Но упрямо делает шаг, еще и еще.
Уйти. Прочь отсюда. Прочь, прочь, - ее веки, кажется, вздрагивают. А затем по легким ударяет холодным воздухом, который сейчас кажется невозможным. Золотистая стена барьера загорается кругом них, заполняет контуженный слух гудением.
- Ребята… - плечи опускаются. Тело накрывает потоком зеленоватой реяцу; Хирако вскидывает глаза на такого же черного от копоти и в изодранной одежде Хачигена. На лице того крупно выступает пот, но льющиеся с широченных ладоней потоки кайдо почти сразу вселяют надежду.
- Не меня… ее, - жесткие лоскуты плоти цепляют по светлым волосам, светлым даже сквозь пыль, закрывающим лицо Хиори.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-10-30 21:51:03)

«Остальные», - рядом со свистом ударяют звуки сюнпо. «Сюнпо», - он мог бы ведь и так же, запоздало осеняет мысль, но за почти полтыщи лет вошедший в плоть и кровь, в душу, мать его, навык отчего-то не вспомнился, когда Хирако тащил бесчувственную Хиори на руках.
В аду нынче точно выходной, - он кое-как приоткрывает обожженные веки – сидел неподвижно, сгорбившись, ловя драгоценные глотки вдруг повлажневшего, прохладного воздуха. Барьер. Будь тыщу раз благословен барьер, чтоб ему!..
Что бы они без Усёды делали…
Лечь, наплевав на то, что под ним, пускай и чувствуя смерть под расплавленной, взорванной, развороченной земли. Пусть там даже кто-то еще живой под ним. Лечь? – сверху нависает, маской тэнгу – не сильно отличаясь от своей маски, в смысле, физиономия Аикавы.
- Ты живой? – Хирако чуть вздрагивает веками, да, дескать, нормально все. Открывает только один глаз, смотрит – не хватает…
- Где Лиза-то? – приподнимается, садится, не задумываясь, не обращая снимания на боль. Посреди жара вдруг ударяет ознобом, и новый спазм подкатывает к горлу. Удается подавить.
- С Мугурумой. Маширо повредила ногу, сейчас будут, вроде как, - его слова подтверждает новое движение воздуха. Ощущение реяцу, - Хирако закрывает глаза, теперь уже сидя на земле, чувствуя, как под босой – одна босая, ботинок слетел – ногой что-то проседает.
Над Хиросимой оглушительно стонут души.
- Вы как? – безразлично, пусто, оседающей земле произносит Хирако кое-как, ощущая исходящую от ребят реяцу. Как и у него самого – с отпечатками холлоу. У всех таки случилось. У всех, но только Хиори потеряла над собой контроль. Что будет, когда мартышка  это поймет, у Хирако нет сил размышлять.
- Нормально, - будто и не стоят остальные кругом них, будто Хачи и не расширяет стены барьера, чтобы вместились все, отвлекаясь от исцеления. Будто их никто не слышит – а ведь и не слышит же, голос Синдзи похож на шорох гребаного пепла, которого кругом слишком много. В стоне душ и криках живых, молящих о помощи или смерти.
- Нормально, - моргать тоже больно, и башку наклонять, и вообще все на свете. А внутри – будто даже Пустой замер, охренев от того, какой бешеной может быть эта пустота. Не порождённая душой, или чем там еще – они с пустыми – две стороны одной медали, они все, по сути, души.
Но как те, кто вообще родился чтобы умереть, чтобы такой вот душой стать – кто переродился для этого, для новой, мать ее, ж и з н и, может совершать подобное? – глухой безнадежный оскал ширится в душе, и Хирако ухмыляется, почти как безумный. Углы рта тянутся почти что за уши, по опалённой, резиновой будто бы, саднящей сейчас коже.
- Это очень странное ощущение, - Хачи-Хачи, тебе памятник в полный рост надо сделать. Много бронзы уйдет, пытается пошутить Хирако про себя, и выходит хуёво. Чтобы вскинуть на Усёду глаза, приходится нечеловеческое усилие сделать.
- Я тоже чувствую, - в коробке барьера чувство неведомой силы, что затопила пространство над Хиросимой  вместе с раскаленным ветром чуть ослабело. Но кому как не Хачи быть максимально восприимчивым к типам этого дерьма, именуемой реяцу?
- Это не духовная сила, - Маширо, поскуливающая на руках Кёнсея, вжавшаяся в него, как перепуганный щенок, с отчаянием смотрит на бывшего зама шефа Кидо-взвода. – Это какое-то… излучение? – не бесконечна и выносливость Хачигена, понимает Хирако по дрогнувшим ручищам, и опускает взгляд на собственные руки. Да, в кайдо он профан, конечно же. Не сошлось научиться как следует, не было способностей.
И все равно им повезло.
- Надо как-то валить отсюда, -  тихо говорит он, глядя на блестящие, на земле лежащие занпакто. Оба – свой и Хиори. Как-то надо их… без ножен-то хреново, - по руке снова струится кайдо. Правильно. В смысле, без рук от Хирако мало толку.
Да будто бы он вообще от тебя есть, придурок, - ухмыляется Пустой внутри, но как-то грустно и чуть ли не сочувственно.
«Нахуй иди», - безразлично отвечает ему Хирако, и тот действительно затыкается. Вот поди ж ты – отколотая часть души, или чем бы эта срань ни была, ставшая пустой, все равно остается частью Хирако. Как и занпакто. Просто это надо понять еще, и лучше надо понимать, раз за разом. Потому что уёбок непременно захочет захватить контроль над его телом – эти не умеют существовать иначе. Они только жрать и убивать умеют – у них другого инстинкта.
«Жрать и убивать», - Пустой в душе, в душах вайзардов – Пустые, откликаются безошибочно. Глаза поднимаются к оранжевому от зарева небу, в котором открываются темные пятна проходов между мирами. Но никакому вою холлоу не заглушить этот плач и стон, что тянутся над Хиросимой…
- Смо… трите, - тихонько пищит Маширо. Поодаль какой-то холлоу склоняется над умирающим, и слышен сдавленный хрип, резко обрывающийся. Удар лапы – душа выбита из тела. И пожрана. Как нехер делать.
Их таких много – десятки, сотни. Полчища. Падальщики. Убивают, - что-то шевелится под левой лопаткой, каким-то сраным чувством долга, но Хирако отводит глаза.
- Лучше им умереть вот так, - с болью в голосе произносит Хачи, а Хирако смотрит на занпакто, свой и Хиори, пальцами со слегка залеченной плотью касаясь ее руки.
«Это ты меня прости», - необходимость есть необходимость. Иначе ее, в маске тем более, было не остановить, будто оно все...
Только вот чувства вины не умаляет ни на мгновение, - смаргивает, поежившись, вдруг осознавая себя будто заново.
«Пошли, народ», - слова наготове, но сил произнести решительно нет.

У неё ещё слезы остались? В смысле, вода в организме? - Хирако ведет по лицу Хиори пустым взглядом. На его памяти она никогда не плакала, это вообще пиздец какой-то - чтобы Саругаки, и ревела. Вот как сейчас, с высыхающими на веснушчатых щеках белыми дорожками соли, содрогаясь, и почти за руку его держа. Он опускает глаза на перекрученную плоть на пальцах - «останутся шрамы», равнодушно думается ему, и чуть подвигает руку вперед. Ничего не чувствует - там то ли боль, то ли что еще в свихнувшихся нервных окончаниях, но ладонь Хиори совершенно точно под рукой.
– Встать сможешь? - Аикава ответа не дожидается, хватает Синдзи за плечи, ставит на ноги - тот шипит от боли в ноге, кажется, все-таки всего лишь, мать её, подвернутой. Щиколотка и лодыжка выше ноют, опухают слегка, но ступать можно. Идти он может, и бля, этого сейчас достаточно. А что босой на одну ногу - да что за мелочи, хрен бы с ними.
По примеру мартышки он заворачивает Саканадэ в то, что осталось от куртки, и почти прогоревшая материя распадается в труху. «Хотя б штаны на месте», - хмыкается про себя чуток невесело, и Хирако идет вверх по склону. Куда глаза глядят, главное - прочь.
Даже в ту гребаную ночь не было подобного дерьма на душе. Что от неё осталось, от души-то? Он оборачивается на миг, и сраное чувство долга опять колотится под левой лопаткой, ударяет к сердцу, сильно. Мартышка почти натыкается на него, понурой головой по боку задев, но Хирако стоит неподвижно, ненавидя себя.
Он становился шинигами не для этого, меносы драные. Он, чтоб ему, давал слово защищать живых от мертвых, и мертвых от мертвых - а сейчас на его глазах пир тысяч душ, долбаный шведский стол для Пустых, которые с радостным утробным ревом так и прут из небес. И Синдзи Хирако понимает, что уже оценивает остатки собственных сил, прикидывает, на сколько их хватит, ну, чтобы холлоу поразогнать…
«Долбоёб?» - участливо осведомляется его собственный Пустой.
«Да похоже на то», - Хирако отворачивается.
Живые вечно истребляют друг друга, казалось бы - но чтобы так вот? Сколько живых душ сегодня отошло в мир иной, да даже еще не полностью, хах? - бля, над этим даже удается смеяться, а внутри всё холодеет смертельно. Нихера не стоит этот мир и его обитатели того, чтобы их спасать. Война никогда не меняется - и людям не нужен повод для того, чтобы умножать число холлоу в своем мире, или потерянных душ.
За них сражались в своем невидимом для них мире, ради баланса, ради долбаного мирового порядка, и что в итоге? Сотни тысяч мертвецов. Чем бы ни оказалось уничтожившее Хиросиму н е ч т о, Хирако сомневался, что прежде в человеческой истории встречалось что-либо подобное…  Известно, миры меняются, и иногда могут оказаться другой версией уже виденного, но тогда, будь оно всё трижды проклято, вайзардам, похоже, максимально повезло на приключения.
Этот мир не стоит спасения, этот мир не стоит того, чтобы ради него рвать жопу, честно говоря. Сейчас Япония содрогается кровавыми слезами сквозь угли Хиросимы, кашляет в её пепле, как кашляет остановившийся снова Хирако, почти выблевывая легкие. Но вместе с тем прекрасно понятно, что при малейшей возможности, при любой, мать её, японское правительство поступило бы точно так же с теми, до кого дотянулось бы. На войне - как на войне, да?
И хороши все средства.
- Как думаешь, что это было? – едва ворочая языком, спрашивает он у Усёды. Тот ступает тяжело, и это напрягает – если Хачи заплохеет, у них начнутся проблемы. «Серьезней нынешних, что ли?» - мысль с тем, чтобы перебраться на побережье, сейчас будто в пламени сгорела. Вместе со всем, - запоздалое осознание накрывает Хирако, но ему удается даже хромающего своего шага не сбить. Только выдыхает провонявший смертью и огнем воздух глубже.
Если бы он не сдернул их банду-команду с насиженного места вот накануне вечером, все шансы, что сейчас их бы уже не существовало. Менос его знает, что творилось в эпицентре. А квартирка-то их слишком близко располагалась к этому вот… чем бы оно ни оказалось.
- Так что? – Хачи думает, и выдыхает наконец с кряхтеньем:
- Какое-то оружие, наверное, - это-то Хирако понял и сам, хватило мозгов сложить вместе самолеты и предположить, что это была бомбардировка. Отчихнув петлю горького дыма, он встряхивает головой – это вот напрасно было, мозги будто в свинцовые шарики превратились, и  сейчас адской болью все отдается.
- Спа… сите, - тихо выдыхает кто-то в месиве обломков. Маширо, неловко взмахивая руками вдруг сваливается с рук Кёнсея, и бежит, хромая, лопоча что-то, и падает на колени, не добежав. Что-то белеет под завалами. Мугурума уже рядом, хватает ее за плечо, а она отмахивается, рыдая навзрыд, пытаясь вытянуть из-под обрушенных перекрытий кого-то… кого-то уже умершего.
- Не успела, не успела, не успели!.. – «Срочно. Успокоить», - Хирако делает было шаг, запоздало сообразив, что Мугурума и сам нормально с этим всем справится.
А мартышка молчит. Молчала, по крайней мере, все это время.
Лучше бы снова плакала.

Не верится, что этот вечер наступил. Тёмное море плещется негромко у ног, отражает далекие огни, и в самой глубине горит оранжевым заревом – пожарами. И на небе тоже до сих пор отсветы.
Они смогли выбраться южнее Хацукаити.  До Ямагучи пилить и пилить, и теперь совсем уже не факт, что им удастся добраться до Симоносеки вовремя. Да и… какие билеты, какие перспективы, как выбраться?
Ответов у Хирако пока что нет. Но…
- Ешь, - ему казалось, он смотреть на огонь не сможет больше, а вот поди ж ты. Несколько устриц прямо в раковинах, да еще удачно выловленный осьминог – еда как еда. Только чем-то от нее веяло…все тем же.
«Это точно можно есть?» - недоверчиво осведомился он у Хачигена. Тот помялся, затем выдал что-то вроде «наши гигаи должны справиться с нагрузкой».
Ну, еда как еда. Хотя бы что-то для поддержания сил.
Лав нашел небольшой закуток в скалах, вроде даже пещерку. Натаскали веток, устроили девчонок.
«Доживем до завтра, коли уж сегодня пережили», - замывая ссадины морской водой, и ополаскиваясь в небольшом ручье рядом, Хирако смотрел на море, чернильно-черное в ночи.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-10-31 09:36:16)

Даже реяцу не надо чувствовать, он ее по походке узнает, – чуть подпрыгивающей, отчего-то будто виноватой сейчас. В паре метров от Хирако мартышка плюхается коленками на песок, и зачем-то подползает ближе.
Море тихо плещется, набегая на сереющий в темноте песок. Отблески костра, который приугас уже немного, отражаются в воде, но света совсем немного. И это к лучшему, будто ночь решила скрыть те ужасы, которые принес миру день.
Но оранжевые отсветы из глубины острова, словно жерла вулкана, не погаснут еще долго. Ветер дует с моря – солью, водорослями и йодом, но все равно кажется, что он пахнет паленым мясом. Ни кусочка свинины Хирако больше в рот не возьмет… довольно-таки долго.
- Чего? – равнодушно от усталости переспрашивает он, и чуть щурится на уверенное зеленое свечение. У, какие мы серьезные и насупленные. Даже клычок показался, вон, блестит, - Хирако чуть пошевелил ногой, и с оборванной чуть ниже колена штанины посыпалась черная обугленная бахрома.
Хочется сказать этой пустоголовой, чтобы силы поберегла, и это правильно, но разорется же, - Хирако смотрит словно сквозь тощие руки Хиори, которые ведут над его лодыжкой, от середины до щиколотки, подсвечивая волоски. Щекотно – пальцами задела по щиколотке, и он хихикает, чуть дрыгнув ногой.
- Все, хорош, - и слегка отодвигает ее руки, подгибая ногу под себя. А немного помогло ушибу, ишь ты. Он и не знал, что она в кайдо смыслит. Наверное, у Хачи подсмотрела. – Спасибки.
Вот вроде и сказать больше нечего. Взгляда искоса хватает – на осунувшуюся, чумазую возле уха физиономию. Кое-как убранные волосы, даже не в привычные хвосты, потухшие глаза.
Всех их выжгло нынче, - Хирако немного хмурится, глядя на темные полосы ожогов. Как загаром полоснуло, пересекая Хиори по шее и руке. На ней сверху что-то непонятное наброшено, что сообразили соорудить, как говорится. Хотя было бы там что прятать, право же! – не Лиза уж точно, и даже не Маширо.
Но полосы от ожогов , хочется это ожогами назвать, так оно на язык и просится, все же мозолят глаза. На всякий случай Хирако прислушивается – и обреченно выдыхает.
Неведомая дрянь, которой все пропитало после взрыва – она повсюду. она как будто стала частью воздуха, и от нее под лопатками тянет унылой болью. Снова к горлу подступает тошнота вместе с кашлем, Хирако отворачивается, сильно дохая. Черт, и привкус этот во рту… то ли дерьма, то ли железа.
- Чё, ты как? – самому ему паршиво. Как бы жар ко всему этом не добавился, - Синдзи торопливо проводит предплечьем по лбу, задевает свежую полосу от меча Хиори и мимолетно морщится. Какого хрена гигаи вообще способны болеть? – он сглатывает горечь, и снова смотрит на море.
- Чуешь? – они все время используют реяцу, защищаясь от странного дерьма, которое и не реяцу и не… короче, того, что Хачи назвал «излучением». – Не обращают на нас внимания.
Они все время используют реяцу. С тем же успехом могли бы сбросить гигаи, и двинуть до Каракуры, но там свои проблемы. В любом случае для ищеек шинигами сейчас компания вайзардов – словно фейерверк. Словно пучок сигнальных ракет – подходи да забирай тепленькими.
- Видать, дохера у Готэя нынче забот, - невесело усмехается Хирако морю, поведя голыми плечами. То, что могло зваться рубашкой… где-то там. Не факт, что до утра не превратится в труху, - он рассеянно зачерпывает пригоршню песка, и пропускает ее сквозь пальцы.
Благо, лето. Тепло.
И не верится, что меньше чем в сотне километров от этого берега до сих пор пылает истинный ад.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-10-31 13:23:38)

«Плачет во сне», - короткий взгляд, под наклон головы. Слипшиеся пряди, отросшие уже, задевают по ушам, по не до конца отмытой корке крови. И как он только слышит? – не поворачивая головы, но мысленно Хирако обращается глазами в сторону костра. «Как же нам с этим повезло», - это уже если высчитывать сраный процент везения, это уже если размышлять о том, какое из двух зол меньшее. Оказаться казненными в Обществе Душ, или сгореть тут, во взрыве неведомой ебаной херни. Он не поручился бы, что лучше… да и размышления это из разряда о сортах дерьма, дескать, какое лучше.
То дерьмо, и это дерьмо.
Толку сетовать, что их тут не должно быть – они давным-давно уже гребаные члены какого-то сраного уравнения. И это хуево, архихуево, сознавать себя заложниками чьей-то игры, пешками… «экспериментами», - темнота внутри, хрипло дышащая, вскидывает голову, и скалится белыми зубами. Скалься ты, или нет – все равно оно хуево. «И мне, и тебе». Понимать, что при любом из раскладов, так или иначе, окажешься пешкой.
«Дерьмо», - Хирако назад откидывается, спиной осторожно ложась на прохладный песок. Тот подается, и затем кажется даже теплым. У, как если в воду войти, тело привыкает, - черное небо с отблесками оранжевого светит в глаза, перед глазами, и мерцает звездами. Красиво, мать его. Если бы звезды эти не казались искрами от пожаров, а чернота не наливалась неумолимо оранжевым.
- Ась? – он не поворачивает головы, и только усмехается на это вот «прости», дескать, ничего за что прощать-то? – она как на ладони. Они все как на ладони, - даже вот здесь, вдвоем оставшиеся.
За ними наблюдают наверняка. Кто-нибудь бессонный, такой же, как они с Саругаки. Выстукивает какой-нибудь явно не ля мажор, или матерится сквозь зубы, не забывая посматривать за ревущей во сне Маширо. Бля, вот повезло Куне. Она хотя бы плакать может. В смысле, у нее все просто, как у ребенка какого.
И Пустого подчинила проще всех, ибо не заморачивается, да и вообще… дурочка, или нет, а целее всех из этого дерьма выйдет, Хирако уверен.
- Не знаю, - ее вопрос невысказанный повисает, но ему и незачем звучать. Он у всех на лицах и в головах – а дальше-то что?
- Не знаю, - повторяет Хирако, закрывая глаза. Только интонация нихера не потерянная, а из разряда «дай мне подумать».
Привычно за всех думать-то. Больше некому. В смысле, есть кому, но как-то так сложилось, что больше ребята доверяют его решениям. И стоит признать, что не всегда они хреновые, - веки вздрагивают.
- Двинемся, как собирались, на юг. В Ямагучи, как я и предполагал. Информации у нас все равно нет, так что… Связаться с Киске попробуем. Может, подсобит, - мда, пока Хирако это все думал, в голове оно звучало куда лучше.
Что еще сказать? Не переживай, дескать, все будет хорошо? – да сам уже нажрался такого вот дерьма выше головы, опять тошнит. Любому – что человеку, что шинигами, в лучшее свойственно верить, ну да потому что куда ему нахер деваться-то из дерьма, которое его окружает? Или в которое он уходит, как вайзарды сейчас. Конкретно – Хирако, потому что это он… это по его вине, недальновидного, случилось все это дерьмо.
«А бомбил город тоже ты?» - надо же, от Пустого ублюдка тоже есть толк.
«Нет, бомбил не я. Но мы в Хиросиме с моей подачи оказались», - так проще, да. Считать себя виноватым, чувствовать, что обязан, ответственен.
Надо же в чем-то силы искать.
- Ничего. Мы всего дождемся, - выдыхает вполголоса Хирако. – Но я понятия не имею, есть ли в этом сраном мире для нас безопасное место, ей-богу.
Иногда что-то так в нем и шевелится, дескать, встань блять и прими свой последний бой, как там это… с честью, во! Но он себя осаживает всякий раз. Потому что жить хочется. Потому что один ублюдок со слащавой улыбочкой еще ходит по Обществу Душ, потому что из-за него они здесь. Потому что оружие, подобное тому, что нынче рухнуло на Хиросиму – а Хирако не сомневается в том, что пресловутый Хогёку окажется по силе не слабее этой вот штуке – потому что такое оружие не должно существовать. Как и его создатель.
Потому что незачем появляться чему-то, способному вот так вот, по щелчку смести мир.
- Они все время убивают друг друга, - снова закрыв глаза, вздыхает он. – Если честно, я так задолбался, Хиори.

- Пф, - коротко выдыхает Синдзи. – Многовато о себе воображаешь, - и ухмыляется, угол рта тянется куда-то за ухо. Тоже ему, расстроенная мартышка. Ах ты ж вот незадача-то какая, опасность в Пустом, который внутри нее, надо же, какая неожиданность. Будто глисты завелись ненароком, - он с какой-то злой радостью аж хватается за эту возможность отвлечься. Только щелчок по лбу осекает резко – тему развить, да хоть как-то поязвить еще Хирако не успевает, только глаза распахивает, выгнув бровь. Чего она еще удумала, э? – на правом локте приподнимается, скорчив рожу, глядя на то, как над рукой его снова загорается зеленым. Порез неглубокий, продольный, и затягивается быстро, просто пришелся по обожженной плоти. И теперь выглядит, мягко говоря, хреново, но кайдо благодаря…
- Сама завались, - огрызается сквозь смех, вяловато – так, для проформы. Сквозь падающие на лицо Хиори волосы видно, как та взгляд отводит. А еще какая-то тряпка, что нашли по дороге, которую она на себя нацепила, особо много не прикрывает. И видно шею, и видно плечи с темными полосами, а при желании можно еще что-нибудь разглядеть… было бы оно, то желание. Ну и что разглядывать, что ли, - Хирако скалится в прежней улыбочке, привычной такой. Из прошлого, которым по сердцу ударяет с оттяжкой, дважды. Как простреливает навылет, - он сглатывает, садясь, и подставляя Хиори руку поближе. Тут сейчас попробуй повыпендривайся – она не шутит, да и у Хирако нет желания, честно говоря, спорить с этой полоумной.
Решила помочь – надо дать ей эту возможность. Иначе опять забесится, - поерошив себе затылок, вытряхивая из волос песок, он смотрит, как затягивается порез. Ну, бывало же всякое – по сути, это только царапина.
И садится так, чтобы не было видно длинного шрама с этой же, с левой стороны, почти по прямой пересекающего грудь. Тогда Кубикири Орочи сломал ему ключицу и одно ребро, и здорово так крови пустил. Мартышка об этом знает и помнит, и винит себя, несомненно. А Хирако винит себя за это – вот такие вот они два долбоеба.
- Вообще отлично. Надо было тебе топать в йонбантай, - хмыкает он, когда свечение кайдо гаснет. По идее, куда больше времени надо на это дело потратить, но хватит с Хиори. Она тут у них лекарем не подписывалась, хотя получается, надо заметить, отлично.
Море снова шумит, чуть громче, и по лицу, странно горячему, ведет прохладой. Белые плечи с этими гребаными полосами коричневых ожогов, резкого загара, вздрагивают. Холодно ей, - а Хирако жарко. По-плохому жарко, - пересохшие губы кажутся солеными, он сглатывает с трудом, сипловато выдыхая.
- А что поделаешь, - он дергает верхней губой, опуская воспаленные веки, и снова видя ад сегодняшнего дня. Когда мир живых содрогнулся, осознав, что породил – ведь содрогнулся же, так? Ведь поймут, что если продолжат воевать так, то оставят от своего мира выжженную пустыню, над которой будут бродить призраки и Пустые. А скоро не останется ни тех ни других.
Страшно за такой мир. И на какое-то мгновение кажется, что, наверное, он такой спасения и не стоит. Как там говорится – «жги, Господь, здесь больше нечего спасать?» - ухмылка становится горькой, а дыхание Хиори – близким, когда Хирако очень осторожно приобнимает ее за полосатые плечи. Полосатые – ну правда, смешно же, с этим загаром... а осторожно – чтобы тряпка, которую она на себя набросила, не рассыпалась от прикосновения. Что сам-то голый по пояс, Хирако не думает, какие уж тут в жопу приличия, мальчики налево, девочки направо…
«А что поделаешь», - ее светлые волосы пропахли дымом и гарью, запахом сгоревших тел, и Хирако резко стискивает зубы, гася даже отголоски любого спазма. Нет, не в моменте дело. В том, что мартышка опять словно натянутая струна, словно… блин. Надоело.
- Ну вот потому что боишься, потому и лажаешь, - дунув ей в макушку, усмехается Хирако. – Тварь-то с мозгами, ты не думай. Тебе страшно – она сильнее становится. Че непонятного-то? – снизу на него из усталых синяков вокруг глаз запрокидывается насупленный карий взгляд. Так и хочется рожу скорчить, снова, что Синдзи и делает.
- В первый раз, что ли? – а вот чего руку с ее плеча не убирает, самому интересно. Но пока не. Пока – не, - кисть с далеко отставленным большим пальцем ведет по холодной, неожиданно гладкой коже. У него ладонь горячая – и это, мать его, не приставашки какие. Она тут дубу так даст, - Хирако резко притягивает чертову мартышку к себе, и растирает ее плечи ладонью. Не, нихера.
- Выше нос давай, - голос негромкий, но привычно резкий. Мы живые, и у нас дел до ебени матери.

Отредактировано Hirako Shinji (2018-11-01 11:55:32)