Сквознячки негромко гуляют над горлышками опустевших баклажек из-под саке – много выпито было нынче, и хачибантай-тайчо вовсе не намерен останавливаться. День перевалил за половину, выпито – изрядно, закуска – пока что не кончилась, а звуки струн кото, доносящиеся из-за перегородок, вплетаются в мелодию ветра по пустым горлышкам. Впору подирижировать им, если бы хотелось шевелиться – но любое движение кажется излишним, кроме отработанного – от баклажки к сакадзуки. Налить – выпить. Повторить.
Клены роняют рыжую листву над увядающим садом, а ярко-голубое осеннее небо кажется невозможно высоким, будто летом. Солнце склоняется к оранжевой крыше барака, светит чуть сбоку, прямо в глаз, и вот для таких-то случаев и пригождается шляпа. Хотя и не только, да-а, - доски террасы негромко скрипят, стоит Кьёраку слегка пошевелиться, слегка сползая спиной по деревянной опоре, и улечься удобней.
Пустая баклажка негромко гремит по камню двора, выпущенная из руки. Мягкая дремота наплывает волнами, вместе с ароматами благовоний – даже глаз скосить в сторону невозможно, да и шляпа уже прикрывает лицо, но он помнит, что за неплотно задвинутой перегородкой-сёдзи дотлевает палочка. Запах особенный – им провожают ушедших, умерших, даже здесь, в Сообществе Душ.
Ни алтаря, ни чего-то привычного – о н а  бы не одобрила, но, с пьяным вздохом усмехается что-то внутри, е й  уже все равно. Саке, подлюка, на мгновение отпускает, и глаза резко распахиваются в переплетение соломин – укол в сердце почти невыносим, стыдом.
А, толку совеститься, - и без того день ото дня оно тянется вслед за Кьёраку, это чувство вины.
«Она не одобрила бы слишком многое», - по кисти задевает холодком. Мечи. Его занпакто, о, - большой палец поглаживает гарду, словно женское плечо. Тати, конечно же – вакидзаси он обычно кладет чуть левее. Но ласки достается и второму мечу – ноготь чуть чиркает по оплетке рукояти, и Кьёраку медленно выдыхает, понимая, что тепло под рукой ему всего-то почудилось. Пьяный он. Да и настроения беседовать со своими леди у него сейчас нет.
Сладковато-пряный запах благовоний снова задевает по обонянию. «Не подходит», - качает Кьёраку головой про себя, понимая, что так от женщины пахнуть не должно. Это запах темных комнат и одиноких огней, одиночества и тоски, страха, в котором душа сгорает, словно клочки бумаги в пламени на алтаре.
Это запах молитвенного бормотания и вздрагивающих вееров, позвякивания медных и бронзовых колокольчиков, подвязанных для духов.
Это запах настолько далекого времени, что берет оторопь и тоска, пополам – «как же так, я столько прожил уже?»
Накануне дня, когда он узнал обо всем, стояла такая же погода – просвеченная рано садящимся солнцем осенняя рыжина.
Клены так же роняли листву, и небеса были высокими, а облака – белыми, как церемониальная одежда, как юката, в которую обряжают приговоренных к казни.
«А я ничего не знал», - шепчет Кьёраку сквозь полудрёму, и его словно вдавливает в доски этим непрекращающимся чувством вины, этим проклятием – «что же я натворил».
Нет, он никогда не мог отказать о-нее-сан. «О-нее-сан», - бормочет он под шляпой, понимая, что слишком давно не произносил этого слова, и здесь, в бараках хачибантая, оно звучит чуждо и неуместно. Так же, как имя – «Нацухико».
«Пламя летнего костра», - красивое имя, да только где тот костер теперь? Все горше на душе, и пьяный сон, в который Кьёраку проваливается, становится, поистине, спасением.
Ведь такой сегодня особенный день, что хочется забыться и забыть, кто ты есть вообще. День казни. Ее казни.
Звучание кото убаюкивает еще сильнее – «это кто ж в отряде у нас такой талантливый?» - мысль еще успевает мелькнуть, прежде чем мягко толкнувшаяся в углах черепа головная боль погружает в желанное беспамятство.
«Сюнсуй-сан», - каа-ак так, он рассчитывал на пьяное забытье, что-то еще успевает запротестовать внутри, пока прохладные руки скользят по шее. «А не пора бы уже отпустить это, а?» - совершенно непозволительно трезвая мысль в пьяном сне, но из тьмы на Кьёраку вдруг взблескивают линзы овальных очков, и мысль словно ветром сдувает, прочь.
Убранные назад темные волосы, спокойный и ласковый взгляд, в какое-то мгновение сменяющийся холодным и пронзительным. «Лиза-тян», - обе неуловимо похожи, и обеих больше нет рядом с ним. Ее глаза цвета застывшего морского льда вдруг теплеют, обратно в фиалковые – «Нацухико».
Можно произносить про себя это имя так, как произносил, будучи дурным подростком. Не то что бы многое изменилось, но…
Сквозь закрытые веки резко ударяет дневной свет. «О, ну зачем же так?»
- Зачем так… Нацухико-о… - фиалковые глаза из-за линз очков смотрят на него, строго, из-по сдвинутых темных бровей, и Кьёраку мгновенно трезвеет, до кристальной ясности, как если бы никогда в жизни не пил.
- На… Нанао-тян, - и весело, расслаблено эдак улыбается девочке. Уже девушка – худенькая, серьезная, подросшая в последнее время. Маленький четвертый офицер, гордость отряда… и своего капитана. «Вы так похожи», - от их с братом породы малышке не досталось ничего. Хрупкая, изящная, как цветок ириса, и эта убранная набок челка так напоминает качающийся лепесток.
- Что-то случ… илось? – улыбка с лица не сходит, а что сердце заколотилось бешено – это от саке и внезапного пробуждения. Очень, очень резкого, уверяет себя Кьёраку, глядя на племянницу из-под полуприкрытых век.
Сильный запах поминальных благовоний вползает между ним и Нанао-тян, будто тяжкий туман бесконечных секретов.

Громкий голосок, строгий, жестковатый – словно перезвон металлических палочек. Кьёраку чуть прижмурился – и свет яркий, и голос племян…четвертого офицера Исэ слишком, слишком громкий, но не громче, чем его взбесившееся сердцебиение. Пра-аво же, он буквально не слышит, о чем она докладывает, - он взглянул на нее из-под прикрытых век, состроив небольшую утомленную гримасу. Неужели она не видит, насколько он утомлен и измучен? – вслед за мыслью к горлу резко подкатывает твердым комком.
«Утомлен и измучен, точно», - этим бесконечным чувством вины, которым пронзает всякий раз, когда эти глаза смотрят на него, строго и требовательно.
Пожалуй, кое-что из клана Кьёраку ей досталось – эта вот требовательность, непреклонность. Уверенность в собственной правоте, непререкаемая, как у брата – ее отца, облеченная в нежный облик Нацухико. В другое время он старался об этом не задумываться, но сейчас, глядя на Нанао-тян бесконечно печально и улыбаясь столь же бесконечно светло, Кьёраку ощущал, как гулко бухает в груди сердце, тяжелой пьяной тоской.
- Но ведь… - ох, заставлять себя приходится, моргать против света, как-то понимать, что же все-таки девочка от него хотела. И где та застенчивая малышка, которая когда-то была так удивлена, едва придя в Восьмой отряд? – перед ним уверенная в себе, почти суровая в свою пору юности девушка. Ей бы… обращать внимание на симпатичных парней, шептаться с подругами обо всяком, развлекаться, примеряя наряды и поедая сладости и краснеть, слыша комплименты капитана, но пока что она разве что только краснеет от комплиментов, притом возмущенно.
Вся остальная ее жизнь – учеба, учеба, учеба, тренировки и отрядные дела. «Ей нравится», - усмехнулось что-то внутри, все той же ломающей душу тоской.
Ей нравится вся эта напряженная рутина, нравится ощущать себя нужной, важной, незаменимой – третий офицер у них есть, и он уже прислушивается к младшей по званию куда чаще, чем можно было бы ожидать. И в трудах и заботах его маленькая Нанао-тян расцветает, и глаза ее горят столь знакомым суровым огоньком удовлетворения и азарта.
О, старший брат был таким же. Упорным, волевым, желающим, чтобы все было «по его», всегда знающий, к а к  правильно. Но с годами… научился и других слушать и слышать. Благодаря Нацухико.
- Но ведь ты уже разобралась с ними, так, Нанао-тян? И беды… не случилось, иначе бы ты уже... - фразы капитан не закончил, ведь и так все понятно, ну. Шумели бы гораздо громче, - он поморгал, и уставился на Нанао-тян одним глазом. Другой было лень открывать, - рукой пошарил рядом с собой, по камням двора… где-то тут ведь ронял баклажку, так?
И едва не сверзился с террасы вниз, окаменев от произнесенного малышкой имени. «На-цу-хи-ко»; иероглифы имени впечатываются в кожу, в кости, до самого нутра. Но пальцы крепко и бережно, очень крепко и очень бережно обхватили горлышко баклажки, к которой Кьёраку приложился с немыслимым удовольствием.
«Пусть уже», - усталой болью снова колотится сердце, но отвечает само себе тяжело и горько:
«Я дал слово».
«Если бы я мог избавиться от этой ноши», - он улыбается Нанао-тян, щуря глаза, слегка слезящиеся от света.
- Аэ? – вслух это имя сейчас, по относительно ясному рассудку, не произнести. И он вряд ли действительно смог бы это сделать.
- Тебе показалось, Нанао-тян, - не лучший, наверное, ход. Она отчетливо услышала и отчетливо же переспросила, - запах благовоний снова заполз в нос, почти засвербило. Кьёраку, брякнув почти опустевшей баклажкой рядом с собой, все-таки сел, вынимая из напряженных ручонок плем… четвертого офицера Исэ свою шляпу, и несколько раз обмахнулся ею. Поднявшийся ветерок колыхнул черную челку над нахмуренным белым лбом Нанао-тян, но, увы, не сумел прогнать с ее нежного личика эту так удручающую ее тайчо суровость.
- Разберись с теми шалопаями сама, хорошо? – еще разочек приложившись к баклажке, и блаженно выдохнув, Кьёраку улегся обратно. – Я знаю, ты прекрасно с этим справишься, - о, эта девочка могла справиться и с десятком подобных шалопаев. Ее слушались, ей подчинялись, и она очень этим гордилась. Скромно – гордость эта была запрятана в ней глубоко, словно аромат в едва распустившемся цветке.
- А я хотел бы немного поспать, Нанао-тян, - может быть, он произнес это громковато. – Такой чудный денек нынче… осень в этом году выдалась теплая, да, Нанао-тян? – «в том году она тоже была теплой».
Душной, проклятье, как душило Кьёраку чувством вины той осенью – не описать.
А сквознячок снова доносит запах благовоний – тоже душный, и комок в горле почти что тошнотой сменяется. Ну, что за дела-а…
- Вот близ гор сейчас холодно, - задумчиво произнес он потолку над террасой. – Когда-то… когда я был как ты, помнится, то жил близ гор на юге… в это время мы уже выносили котацу. Ты, часом, не зябнешь по ночам, Нанао-тян? Это было бы совсем нехорошо для такой прелестной юной девушки, как ты. Распорядись в отряде, пусть уже ставят на ночь жаровни. И себя не забудь, слышишь? - Кьёраку медленно выдохнул, подкладывая руки под голову. Поспать. Да-а, поспать. Саке все же подействовало, - но, пусть веки и сомкнуты, присутствие Нанао-тян он ощущал.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-06 16:30:25)

«Я тоже», - запоздалым эхом проносится в голове, под вязкий глоток – дурное послевкусие слишком много выпитого саке. «Я тоже не люблю осень», - хотя Кьёраку немного кривит душой. Он любит каждое время года – «они ведь ни в чем не виноваты», думается с пьяной нежностью что о цветущей сакуре, что о стылом молчании серых небес, с которых сыплется снег. Или же о летнем зное с пением цикад, или о нынешнем – мимолетном, золотом, огненном и алом, под бездонной синевой небес.
Алом, как кровь на юката приговоренной к казни, - проворачивается что-то в груди.
Алые ладони опадающих кленов, алые кляксы на белом. Тусклый блеск лезвия сквозь кровавую бахрому.
Она была казнена в соответствии с обычаями – то есть, приговорена к самоубийству. «За что, за что, за что?» - бессильно и устало протестует сердце вот уже добрую сотню лет, и вакидзаси под рукой на миг словно раскаляется, а следом за ним и тати.
«Вы не виноваты, мои милые», - слабая улыбка пробегает по сжавшимся губам.
«Во всем виновен только я», - своим согласием, молчанием, мягкотелостью, за которую когда-то старший братец Сюнсую ох и напинывал… Тому было наплевать – прекрасно жилось.
И, в целом, прекрасно живется и сейчас, если не забивать себе голову прошлым, если не растравлять по пьяни себя, как он делает сейчас, почти что с наслаждением.
В налетевшем порыве ветра шепчут пожухлые листья пионов, и последние, уже увядающие цветы роняют побуревшие лепестки на землю. Кьёраку не открывает глаз, но слышит шум, чувствует ветер, в котором теряется звук шагов уходящей плем… четвертого офицера.
«Прости меня, Нанао-тян», - о, вряд ли это возможно. Ведь он ничего для этого не делает – «и незачем, Сюнсуй-сан», - вопреки всему, в ушах звучит нежный взволнованный голос, от которого хочется застонать – и стон вырывается, помимо воли, короткий и хриплый.
Пусть Нанао-тян, если услышит это, подумает, что это во сне его так накрыло, да по пьяному делу, пусть, - лица не видно под накрывшей его шляпой, и это прекрасно.
Незачем, Нанао-тян. Дабы спрятать проклятие, твоя мать пожертвовала собой.
Чтобы ты могла жить так, как тебе хочется, вырасти, полюбить хорошего парня, выйти замуж за него, не боясь, что однажды он сляжет из-за тебя. Чтобы не мучиться чувством вины, не истязать себя, как делала это Нацухико, глядя на то, как угасает ее муж.
«Жить свободно», - но вот беда, пока Нанао-тян не проверит эту историю с проклятьем – никто не узнает, оказалось ли все напрасным. «Напрасным!» - а пока можно жить так, как живется, и делать вид, что ничего не происходит, - мысли укачивают Кьёраку, словно темные волны привычного улыбчивого спокойствия.
Ничего. Осень скоро сменится зимой, какие-то там шалопаи – угомонятся, в комнатах поставят котацу и жаровни, а Нанао-тян, ему хочется верить, улыбнется своему капитану.
Все идет своим чередом.

- Капитан? – пробуждается он от осторожного похлопывания по плечу. Симпатичная девчушка из рядовых, на вид постарше Нанао-тян, с пышными короткими кудрями цвета коры криптомерии. Рукава шикахушо подвязаны лентами, в руках – увесистый поднос, полный пустых кувшинчиков и баклажек. Свет падает на девушку сбоку, и в нем видно, что глаза у нее светлые и зеленые, как пара спелых виноградин.
- Да-а, Ренко-тян? – хачибантай-тайчо даже с самого могучего перепою не забудет, как зовут его очаровательных подчиненных. Девушек – о, конечно же, только их, - Ренко мягко убирает его руку, потянувшуюся к ее плечику, и скованно поёживается. Но ей приятно, видно по смущенно вздрогнувшим ресницам, и улыбке маленького рта.
- Извините, что разбудила, но уже вечер… и холодно, - над кудрявой головой Ренко-тян – почти черное небо, уже даже с проблесками звезд. Звезды сейчас вспыхивают и в голове капитана, ибо выпитое саке немедленно напоминает о себе. Не только в голове, потому он кое-как садится - неспешно, но явно к вящему облегчению Ренко-тян, что отступает на шаг, и уже готова уходить.
- Как дела, все тихо? – мимоходом спрашивает Кьёраку, разминая затёкшие плечи. Выпитое гудит в голове, во рту – привкус такой, что явно не с поцелуями к этой зеленоглазой прелести лезть, да потому она небось и отступила подальше.
- Да, так точно, - с готовностью отзывается рядовая. – Те двое… ну, что подрались днем, четвертый офицер Исэ им так всыпала, что мало не покажется. Идиоты, - фыркает она, наклоняясь к террасе, выуживая из-под нее закатившуюся бутылочку, в то время как Кьёраку с удовольствием созерцает ее поистине совершенной формы ягодицы.
- Какая молодец наша Нанао-тян, - весело хмыкает Кьёраку, вполне неподдельно гордясь. Нащупывает стоящую рядом баклажку, в которой, по звуку судя, еще что-то плещется, и прикладывается к ней.
- О, кстати, - вдруг спохватывается Ренко-тян, - я ее весь вечер не видела. Кажется, часовые говорили, что она куда-то ушла, - и саке застывает у Кьёраку в горле.
- Не доложившись третьему офицеру, да? – белые ленты на плечах девушки чуть вздрагивают, дескать, понятия не имею.
- Не знаю, Кьёраку-тайчо… наверное, она опять работает, ну да это же наша четвертый офицер Исэ, - уважительно улыбается Ренко-тян. – Сами знаете…
- Да, наверное, работает не покладая рук, как всегда, - в тон рядовой отвечает Кьёраку, внутри себя перебирая, спешно, в панике, ощущения духовной силы. Нанао-тян он также чувствует, но где, где, куда она могла пойти?
Вакидзаси толкается в ладонь неуверенно, робко. «Хорошо, малышка, я понял тебя».
Рядовая уже ушла со дворика, а ему нужно немного времени, чтобы согнать с себя сон и похмелье.
Куда-то на ночь глядя отправилась его четвертый офицер, и нравиться Кьёраку это не может п определению. Неважно, куда – важно, что она одна и без его присмотра.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-07 10:07:40)

К неожиданным отлучкам своего капитана в хачибантае давно уже привыкли. Кое-кто из старожилов помнит, как одновременно исчезали и капитан, и лейтенант, - приятной тоской отдаются эти воспоминания, в слегка еще тяжелой голове и настороженном сердце, но отвязаться от ассоциации с тем, как в другую ночь отправил некогда Лизу-тян, Кьёраку сейчас не в силах. И чем спокойней улыбка на его лице, тем сильнее каменеет внутри уверенность, что с Нанао-тян что-то не так.
Вакидзаси ведет его, почти безошибочно, точно стрелка компаса. Малышка очень застенчива, и она не понимает, что происходит, но на желание своего хозяина откликается послушно. Да что там, желание – самое полновесное стремление души, сильно бьющегося сердца. Сильно билось оно и с похмелья, в том числе, - когда холодный ветер, бьющий в лицо в рывках сюнпо, не потеплел, но сменяется чем-то неуловимо знакомым, Кьёраку чуть приостанавливается, не веря тому, что его окружает.
Он ведь ей что-то такое бормотал, про юг, - пахнет скалами и камнем, ветер в них всегда особенный, и доносит уже до слуха шум сосен. Под ногами – невысокий холм, с высоты которого видно Сейрейтей, Руконгай – дальше, а впереди – скалистые гряды и лес. Сомнений не может быть, Нанао-тян побежала к его родовому поместью.
Он там почти не бывает – некогда особо, да и не так много хороших воспоминаний о нем сохранилось. Но слуги по-прежнему держат его в полном порядке и в полной готовности, словно застывшие во времени, как и роспись не стенах, как журчание фонтанчика в саду. Но жизни там больше нет. Изредка лишь, когда не хочется идти в отряд, а общество, в котором доводится бывать Кьёраку, особенно приятно, он появляется там, и тогда бумажные стены прежних его комнат чуть дрожат от горячих женских стонов.
Могла ли Нанао-тян пойти туда? Как подчиненная Кьёраку – запросто, и имела бы на то право, и уж непременно, нашла бы что сказать управляющему. Тот вряд ли пустил дальше внутреннего двора, но мыслью, что она м о г л а.. оказаться там, пробирает до самого нутра, леденящей волной. «Нет, только не так», - и больней и тревожней ему сейчас, проклятье, вовсе не из-за нарушаемого слова.
Больше всего Кьёраку тревожит то, что Нанао-тян может найти в этих местах, памятных ему и только ему. «Только мне теперь», - и то, как это на ней скажется.
Она знает о том, что ее мать умерла, что отец скончался, когда она едва появилась на свет, и что с этим тоже связано проклятие клана Исэ, как говорила Нацухико. Об этом, правда, не знает, - «и слава богам», в которых Кьёраку не верит, но готов сейчас молиться всем подряд.
Что-то неизбежно, и его племянница – да, племянница, многое могла узнать запросто, и сама – она умна и дотошна, но, проклятье, это аукнется ей страшно.
И потому рукоять вакидзаси снова вздрагивает под ладонью, словно показывая путь, все той же стрелкой компаса, и сердце опять переворачивается.
«Только не туда», - по каким отголоскам реяцу, чьей неведомой волей она отправилась именно туда, к старому святилищу?
Осенняя темнота окружает – густая, неприветливая, бесприютная, и невероятно пугающая сейчас, наверное, одну отчаянную девчонку, которую ее непутевый капитан нынче так сильно расстроил. Да, он действительно произнес имя ее матери вслух – «вот остолоп же, а», - спокойная улыбка с лица не сходит, когда Кьёраку мощным рывком сюнпо оказывается подле знакомых скал.
Слишком, слишком, - он не был здесь долгие годы, но даже в темноте угадывает очертания обвалившейся сейчас арки  и прохода между скалами. И за ними – четкое ощущение духовной силы Нанао-тян.
- Нанао-тян! – сипловато, но громко окликает он темноту, но голос тонет в грохоте камней. И не до мыслей уже – Кьёраку стремглав бросается во внутренний дворик святилища, щурясь от бьющего в лицо мертвого ветра – «да как так-то, а?!»
Дальняя часть святилища давно разрушилась, полузасыпанная оседающими скалами. По боковому зрению ударяет силуэт черной сосны – неприятно полосует, черным отпечатавшись во вспышке света. Из скал, из недр земных словно, открывается дыра в пространстве – и белый оскал маски воет, разевая пасть.
Нанао-тян такая маленькая, - Кьёраку уже не думает ни о чем, когда с ладони его срывается поток режущей духовной силы, словно клинок. Ему некогда даже думать о чем-то вроде того, чтобы хвататься за меч. Хватит и одной руки, - проклятье, пространство перед проходом, проделанным Пустыми, слишком небольшое, и Нанао-тян туда попросту может затянуть. Поэтому – ухватить ее левой рукой, тогда как с правой срывается Бьякурай – легче легкого.
Отскочить, направляя еще заклинание, чувствуя, как колотится ее сердечко в рядом с собственным. Мимолетно усмехнуться ей, глядя на то, как холлоу распадаются в пыль, и прореха в пространстве затягивается. И вовремя – камни со скал сыплются во дворик, но черная сосна остается торчать.
Напоминанием.
- Тебя не задело, Нано-тян? – он осторожно ставит ее на подкашивающиеся ножки, и тут же усаживает на какой-то подвернувшийся рядом камень. Шарик Кидо, призванный попутно, высвечивает края полустершегося от времени иероглифа, знака дома Исэ. «Нет, пожалуйста», - отголосками попойки трусливо просит что-то внутри Кьёраку, но сам он понимает, что так просто уже не отвертится.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-08 09:52:45)

«Это все было неизбежно», - напоминает себе Кьёраку сквозь тянущую нутро тоску, и вздыхает, чуть хмурясь на выкрики Нанао-тян, на резкий ее, звонкий, дрожащий голос. Она сама сейчас – как сгусток Шаккахо, только тронь – взорвётся.
Бледно-зеленоватый шарик реяцу освещает ее личико, с царапиной на скуле, грязное от пыли, взмокшее – искра пота горит на виске, и глаза за линзами очков тоже кажутся влажными. От ярости.
«Это слишком много для нее одной», - он поднимает ладонь, улыбаясь, пытаясь успокоить, но край рта застывает неподвижно, а пальцы медленно смыкаются. Рука бессильно падает, ведь слова и увещевания бесполезны.
«Не отвертитесь», - и снова, не за нарушенное слово тяжело. Кьёраку достаточно долго живет для того, чтобы понимать, что нет таких секретов, что однажды не окажутся вскрытыми, не покажутся на свет – неприглядные и уродливые. Иное и прятать незачем – но здесь, как, чтобы этому всему провалиться, объяснить юной девчонке, у которой впереди – вся жизнь, что над ней висит проклятье, которое ее мать так пыталась от нее отвести.
«Да пустое суеверие же», - о, хотел бы верить в это сам Кьёраку, ибо в сухом остатке,  в своей вере или неверии, по итогу, он мог только выбирать между напрасной гибелью и еще только начинающей расцветать жизнью.
Нет. Не напрасной. К меносам хладнокровие, - встряхнув головой, он кладет ладони на сжавшиеся, сведенные будто судорогой узкие плечи.
Она действительно очень маленькая.
- Нанао-тян, - присев перед ней, глядя спокойно и ласково. – Успокойся. Тише, тише, - худенькая спина вздрагивает, под прикасающейся к ней ладонью. – Все позади, - но впереди – самое страшное, самое тяжкое, куда страшнее холлоу и тяжелее осыпавшихся камней.
И не скажешь же уже ей – «тебе показалось», - в темноте позади них снова вздыхает под камнепадом святилище.
Поединок с холлоу случился так быстро, что даже сообразить не успели. В темноте, да так внезапно, он кажется дурным похмельным сном, и Кьёраку очень малодушно хочется, чтобы так оно и было. Чтобы открыть глаза – а Нанао-тян ничего не знает, и ни о чем не догадывается.
Он столько лет молчал об этом, оберегал эту девочку – явно или мнимо, и до ее вступления в Готэй, и после. И оберегал бы еще столько же, но шила в мешке, как говорится, не утаишь.
А всего-то стоило один раз увидеть в ней, подросшей уже, ее покойную мать, да спьяну проболтаться, - под неспешный, долгий выдох Кьёраку подхватывает Нанао-тян на руки. Может протестовать, может вырываться – менее крепко от этого держать он ее не перестанет.
Темный вихор собранных в пучок на затылке волос задевает по подбородку. Шарик Кидо погас, стало темно, но внизу загораются огни, и Кьёраку ощущает слабое колебание духовного поля – охрана и слуги поместья активировали барьер. А еще управляющий явно почувствовал присутствие своего господина поблизости.
- Пойдем. Холодно здесь, - холоднее на душе, и осенним колким воздухом ударяет по щекам, когда в сюнпо Кьёраку спускается по склону, к ограде поместья.
Сотни лет назад спуск по этому склону, пешком, не казался ему столь долгим, как сейчас.
Слуг в поместье немного – незачем, в общем. Управляющий, крепкий лысый старик в черно-белой рубахе поверх традиционного наряда, спешит навстречу своему господину. Девушка у него на руках удивления не вызывает, только вот нечасто господин заявляется в дом своих предков с таким серьезным лицом. Да что там – с лицом каменным, но управляющий, виду не подавая, низко кланяется, приветствуя, опираясь на палку с закрепленным на навершии фонарем.
- Кьёраку-доно. Добрый вечер.
- Вечерочка, Шигуре-сан, - голос у господина звучит так, словно тот пытается быть беззаботным, стоя на самом краю пропасти. Внимательные глаза старика скользят по бледному лицу девушки, что на руках у Кьёраку-доно… слишком молоденькая, необычно для него.
- Господин… - глаза его расширяются. – Неужели это…
- Да, - Шигуре служил здесь, еще когда Кьёраку был ребенком.
- Дочь господина, - поклон еще ниже. – Нанао-доно. Добро пожаловать, - старому управляющему пояснений не нужно. Если господин привел сюда свою племянницу, то это означает, то отныне она вхожа сюда. И обращаться с ней и к ней будут соответствующе.
Хорошо бы еще, чтобы под словами «дочь господина» Нанао-тян не подумала о господине Кьёраку-младшем – «а о старшем-то ей откуда знать вообще? – горькая мысль, под горький же вздох.
Она не может помнить эти стены, ибо покинула их совсем еще младенцем. Старший брат сгорел в течение нескольких месяцев после ее рождения, и Нацухико с дочерью покинула дом покойного мужа, согласно обычаю своей семьи.
- Можешь идти, Нанао-тян? – невозможно заставить себя опустить глаза на нее, сжавшуюся на руках. Идти? – увы, не показалось, камнями или чем там еще, ей задело ногу, и кровь сейчас пятнает рукав цветастого кимоно, словно неприятным воспоминанием.
Кругом них – ухоженный двор, засыпанный гравием, идеальные дорожки, росписи на стенах. Внутри - во дворе Кьёраку не задерживается – мягкий свет и небыстрое движение. Как же, господин явился. И… не один.
- Дашь мне минутку, хорошо? - она такая легкая и маленькая, что можно на локоть посадить, запросто. Другой же Кьёраку раздвигает фусума, одну за другой, безошибочно, по памяти.
А вот и темно-лиловые ирисы по стенам – роспись полупрозрачная, и зыбкая, как вода. Убрано, чисто, безжизненно.
Ничего не изменилось.
- Здесь когда-то жила твоя мама, - он полагал, что начать этот разговор будет намного сложнее, но слова идут неожиданно легко. Усадив Нанао-тян на татами, Кьёраку садится подле, глядя на взволнованные отблески ламп (успели зажечь) на линзах ее очков.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-08 11:32:03)

Ирисы на стенах вздрагивают, по перегородкам идет звон будто бы – от надрывного, громкого, девчоночьего еще голоса. Шляпа-каса шуршит рядом соломой по татами; Кьёраку стискивает себя за лоб, глада мысленно, как же это все могло так в одночасье сложиться, покатиться в клятое Уэко Какое-нибудь, как вся безмятежность и спокойствие, с которыми он уживался все эти годы, в единый миг оказались нарушены его пьяной оговоркой.
«Будь оно все проклято», - смаргивает, выдыхая, под тонкий стрекот цветочков в заколках в убранных назад волосах.
Напоминание.
И сейчас он, не один век проживший, вынужден держать ответ перед юной девчонкой, которая, чтоб ему, имеет право знать.
«Прости, о-нее-сан. Я знаю, ты просила не говорить».
Потому что правда дома Исэ темна и ужасна, и может сломить ее, - он смотрит на Нанао-тян с болью. Такая маленькая, еще совсем ребенок. И никакая вера в легкость восприятия, что свойственная юнцам, не спасает. Нанао-тян не такова.
Его Нанао-тян не такова.
А улыбка сама тянется по лицу, неизменно тянет край рта, когда фиалковые глаза смотрят на него, требовательно и отчаянно. Отчаянно требовательно. Ладонь касается испачканной щеки, большой палец чиркает по ней; её длинные ресницы вздрагивают. «Оба они – в ней», - упрямство и гнев во взгляде – отцовские. Хрупкая нежность – матери.
- Ты – дочь моего старшего брата, Нанао-тян, - и он отнимает ладонь.
Молчание повисает, под какие-то шорохи через перегородки. Тени словно оживают, звуками, и на сквозняках колышутся, и чудится, что они шепчут.
О двоих братьях, что жили здесь и росли, один – готовясь воспринять наследие старинного клана, другой – отчаянно не желая для себя подобной судьбы.
О том, как один из них взял в жены девушку из клана проклятых жрецов, - «зачем ты вообще думаешь об этом?» - улыбается, Кьёраку-младший, ныне – и вовсе единственный, улыбается, думая о том, что Рю, Рюноске, и знать не знал о проклятии, а просто, однажды повстречав Нацухико, пропал. Как в свое время почти пропал и его младший брат – благо, хватило легкомыслия и иных увлечений с этим справиться. Иначе бы…
Тени шепчут, шелестят снаружи – это сад, на террасе в котором Сюнсую было так хорошо отдыхать.
Было что-то в этом, несмотря на неправильность, несмотря на запретное его влечение к жене старшего брата, все же… хорошее. Это походило на семью – Рю сильно смягчился после женитьбы, и ссор между ним и Сюнсуем стало гораздо меньше.
Их родители ушли из жизни слишком давно, Кьёраку не помнил их, и скорби утраты оттого не знал. О нем было кому заботиться, пока был ребенком; жизнь души-плюс долгая, многому успеваешь научиться, и ко многому прийти самостоятельно.
Он не переживал из-за того, что растет сиротой – он не имел родителей, и оттого будто бы их и не терял.
Но Нанао-тян…
- У него была замечательная жена. Твоя мама. Святилище в скалах, куда ты… - заканчивать не стал. Незачем напоминать и вспоминать, - было выстроено для нее. А когда мой брат – твой отец – скончался, она вернулась в свой клан. В твой, Нанао-тян – Исэ.
Вот и все, простая история. Оказалось ли этого достаточно? Сейчас станет понятно, - снова потерев себя за лоб, Кьёраку пошевелил плечами, сбрасывая разом и кимоно, и хаори, и слегка размял пальцы.
- Покажи мне свою ножку, будь добра, Нанао-тян, - как ни в чем не бывало. Будто бы и не называли ее тут «Нанао-доно», «дочь господина». Будто бы и ничего и не было.
Будто бы она и не в доме своего отца.
- Я, конечно, не йонбантай, но в кайдо тоже немного соображаю, - бледно-зеленая реяцу зажглась вокруг ладони, чуть светлее оттенка пояса хакама Кьёраку.
Вот и все.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-08 14:29:37)

Не то что бы привыкать, когда на него кричат женщины, но такого, право, еще не случалось. И даже непристойные шуточки, что-де, женщины на него кричали по-разному, в голове застывают сейчас, когда Нанао-тян не успокаивается, когда надрывно повышает голос, когда…
«Она ведь действительно ничего не знает», - старики Накаяма хорошо хранили секреты. Как и клан Исэ – Нанао-тян лишь носила их имя, но к жречеству допущена не была.
Наверное, потому что наставлять ее было некому, или же из-за того, что не было преступлением, на самом деле, - словно не слыша криков, безмятежно опустив голову, Кьёраку вынимает из-за пояса меч, кладя их рядом с собой. И поднимает глаза на нависнувшую над ним, горящую отчаянным гневом племянницу.
Да, не четвертого офицера. Племянницу, ками-сама, как же тяжело и одновременно легко думать это слово. А вот к произнесению еще придется привыкнуть.
«Если она вообще позволит».
- Присядь, присядь, Нанао-тян, - встряхивает Кьёраку головой. Спорить и оправдываться он не то что бы не намерен – не будет. Ее боль – как колкие осколки, и его обязанность сейчас в том, чтобы принять их в себя. Как в ладони. Пусть сочится общая кровь.
- Не кричи так на капитана, а, - это – точно шутка. Кричи на капитана, с него не убудет, он заслужил. – Шучу, - и будет шутить. Потому что кто, если не он.
А она готова сорваться с места и убежать, несмотря на хромоту, невзирая на ссадину на ноге. В самом быстром сюнпо, на какое способна. И вместе с тем хочет ответов.
Но даже если дернется с места, далеко ей точно никто не позволит убежать, увы. Кьёраку хорошо помнит окрестности своего дома… проклятье, да никуда она не денется. Как не девалась все эти годы, пока находилась под его незримым присмотром.
Это не то противостояние, в котором ему надо побеждать. Он вообще не любит противостояний – «каждый неправ, едва начав» - но ничего не поделаешь, - и потому просто кивает малышке на дзабутон, который достает из шкафа рядом безошибочно.
- Сядь, пожалуйста, – а вот это уже почти приказ. Такой, которому четвертый офицер Исэ привыкла повиноваться – как обычно, любезный и мягкий, почти просьба. Словно завернутый в шелк клинок.
Шорох по татами. «Так-то лучше», - в горле у Кьёраку пересохло отчаянно, от недавно выпитого, и неизбежно тянет еще, но, увы – за бутылкой ему нынче не спрятаться, - племянница сидит напротив него, чуть поодаль, и он понимает, что отцовского – от Рю – в ней гораздо, гораздо больше, чем можно было раньше подумать и предположить. Да и просто увидеть, - «а разве я смотрел на нее  т а к?»
Смотрел по-разному. Но всегда знал, что с ней и как. Как она растет и учится, как взрослеет на глазах, становясь… да, все больше похожей на мать. Еще пара десятков лет – и вовсе расцветет, тревожа сердца мужчин таким манящим, влекущим строгим обаянием. Нацухико была другой, да подросток Сюнсуй и не задумывался о том, что в нем его привлекает. Не те мозги. И не тем думал, в челом-то, - немного неловко за себя того, ну да все мы когда-то были молодыми и глупыми.
Нанао-тян вот про себя так вряд ли думает.
- Почему, да… - скверное это дело, чтоб ему – перекладывать вину на тех, кого уже нет. – Потому что таков обычай твоего клана, - «твоего», увы. Хочешь ты этого, или нет, маленькая Исэ.
- И потому что так попросила твоя мама.
«Я не знаю своего отца, не знаю его имени, я ничего не знаю!»
- Его звали Рюноске, твоего отца, - «дракон». Огнедышащий и свирепый, полностью своему имени соответствовал. Но вместе с тем – великодушный и сильный духом, местами проницательный, а порой, на счастье младшего брата, восхитительно слепой.
Иначе бы еще давно понял, до чего младший увлечен его женой, и тогда дотла спалил бы его, чуяло сердце Сюнсуя.
- Кьёраку Теруо Рюноске, - задумчиво повторяет он. – Все называли его вторым именем, - и чуть усмехается, - а то и вовсе – «Рю». Дракон, - ей этого не хватит, с тянущей душу холодной печалью думается ему. Как вместить в короткое имя все?
- Когда он женился, я был еще студентом в Академии, - самому даже если вдуматься, то жутко становится, сколько ж лет назад оно было. Веков! – а еще и первый выпускник Академии, ставший капитаном. И, учитывая, сколько выпускников Академии капитанами уже стали, то можно ощутить всю тяжесть этих прожитых лет.
- Он служил в Первом отряде, имел звание офицера и любил твою маму. Он был хорошим человеком, - история самого клана Кьёраку пусть на сей раз останется вне этого разговора. Все это боевое наследие, к которому Рю так старался приучить, вручить, чтоб ему! – младшему брату, для Сюнсуя не имело значения. Как-то так вышло, что он пошел по своему пути.
- Но родство со мной тебя ни к чему не обязывает, Нанао-тян, - как не обязывало и раньше. – Все будет как прежде, - «я просто по-прежнему буду присматривать за тобой».
- А если захочешь, можешь запросто приходить сюда. Теперь это и твой дом, - тянет прилечь. Кьёраку опирается на локоть, потирает ладонью шею, слегка вздыхая. – Прости, прости, что раньше ничего не говорил. Видишь ли, - прямой взгляд в застывшие льдинками глаза, - я дал слово твоей маме.
«Но не потому что мне было все равно», - кажется ему вот только, что никакие оправдания здесь не помогу.
Так что пусть кричит. Пусть эти осколки выйдут из нее со слезами, с чем угодно. Боль пройдет.
Есть кому залечить ее, - по пальцам снова покалывает реяцу, и Кьёраку улыбается.

«Плоховато сдержал», - на племянницу Кьёраку глядит со смиренной нежностью, чуть вздернув брови. Яд, сочащийся в ее голосе, его не задевает – это как если бы еще молодой листок плюща попытался бы ужалить, или котенок тронул за палец зубками – ощутимо, но не больно. А даже если и больно, то виду показывать незачем. Уйдет – растворится – утихнет, как бывало всегда. Сейчас ему бы этот комок боли разгладить, что словно скомканная бумага.
Кьёраку не перебивает Нанао-тян. Полуулыбка на небритом лице застывает, спокойная, как и взгляд – немного сквозь, к тому, что осталось далеко за веками прожитых лет. За мирным течением жизни, в которую Сюнсуй не особо совался – у Рю и Нацухико все было благополучно, а у него появились свои дела и заботы. Бесконечно приятные местами, ибо служба в Готэе оказалась не так уж плоха. Симпатичных сослуживиц кругом было достаточно, саке шинигами наливали везде, были друзья. А юношеские глупости постепенно выветривались, к вящему удовлетворению. И спустя какое-то время он даже полюбил, будто заново, стены дома, в котором вырос. Здесь царили мир и спокойствие – как и в душах обоих братьев, наконец-то оказавшихся способными поладить. «Столько-то времени спустя».
Но Нанао-тян нет до этого никакого дела, - она даже не смотрит на того, кто оказался ее дядей. Боль ее – словно хлесткий дождь на резком осеннем ветру, вздрагивает, вместе с реяцу, которую девочка не контролирует. И ирисы на бумажных стенах тревожно трепещут, тонкие деревянные перегородки дрожат. Слуги не сбегутся, но подобного беспокойства… хватит, нет. «Незачем», - мелочь, в которой непутёвый дядюшка может помочь своей несчастной племяннице. Короткое мгновение – волна собственной духовной силы накрывает колотящуюся и дрожащую реяцу Нанао-тян, словно теплая ладонь.
Вряд ли она позволит так к себе сейчас прикоснуться, напуганный маленький зверек, - всхлипы ее ударяют по сердцу, словно ударом меча. Вакидзаси вздрагивает, с тревожным звоном задевая гардой по гарде лежащего рядом тати – малышка отзывается на слезы Нанао-тян, словно живое сердце. «Асаучи», - горько усмехается охана, и горечь этой усмешки Кьёраку ощущает во рту, точно желчь.
«Ты была нужна», - половицы под татами едва слышно скрипят. «Мне», - одним осознанием того, что она существует. Незачем обманываться, не так уж и часто Кьёраку всерьез задумывался о своей племяннице. Как не задумывается человек о том, как дышать, смотреть, или ходить.
После смерти Нацухико она внезапно и естественно стала частью его мира, но не центром. И о том, как она растет у стариков Накаяма, и об ее успехах и неудачах в академии – обо всем непутёвый дядюшка знал.
И именно его приказом она была приписана к хачибантаю, вопреки собственному желанию.
Лиза-тян, наверное, сохранила кое-какие воспоминания об этом, - тень пробегает по лицу хачибантай-тайчо, когда он все же поднимается, подхватывая с пола цветастое кимоно.
Никуда она отсюда не денется, - цветастый шелк, ни разу не матерью пахнущий – саке, табаком и мужчиной, ложится на сведенные вздрагивающие плечи.
«Асаучи», - уже не отголосок резкого движения оханы – собственные мысли. Сколько еще боли придется ей перенести, ни в чем не повинной девочке? – он печально улыбается, кладя ладонь на взлохмаченную макушку.
- Ты не одна, Нанао-тян. И никогда не была одна. Я всегда присматривал за тобой, - увы, к неверию в этих глазах он готов.
«Прости меня, о-нее-сан», - некому слышать. И некому прощать.
- Твоя мама просила меня и об этом, - не напрямую, но в каждом слове Нацухико, в ее молящих глазах читалось – «защити».
«Дай ей жизнь, которой не знала я», - о чем эта женщина догадывалась, и что знала в то время, когда он стоял перед ней уже не мальчишкой, но взрослым мужчиной? – осталось известно только ей. Как и то, что младший брат покойного мужа ей не сумеет отказать. Он и не смог. Принял проклятый меч клана Исэ – не напрасно порой пеняли Сюнсую за добросердечие, излишнее, боком выходящее. И как понять здесь, вышло ли оно боком? – а, будь все это проклято.
«Уже – проклято», - сам себе отвечает, осторожно привлекая племянницу к себе. Белый лоб утыкается в плечо, очки задевают по шикахушо, и он осторожно снимает их с залитого слезами личика, кладя рядом.
- Нанао-тян, - ласково, в глаза ее глядя. – Незачем плакать, четвертый офицер, - сейчас впору себя возненавидеть за то, что говорит. Ибо Кьёраку знает, с какой легкостью сейчас способен манипулировать этим юным и незрелым сердцем. Какие нужно говорить ей слова, чтобы поверила, как и куда направлять. Он всегда направлял Нанао-тян, не управлял – но показывал путь. А торной свою дорогу она делала уже сама.
И стыдно за то, что дышится легче, что на этих хрупких плечах теперь лежит груз проклятой семейной тайны, который вскоре станет еще тяжелее. «Меч», - этот пытливый ум докопается до истины, непременно. А Кьёраку не сумеет ей отказать, - он улыбается, поглаживая девочку по спине, вздыхая.
Ничего. Ничего, все это преодолимо.
- Нет такой беды, в которой я не смог бы помочь тебе, Нанао-тян, - противореча себе, и смеясь над собой за сказанное давеча – дескать, родство ни к чему не обязывает. «Снова улизнуть решил, а?» - как от самого себя-то уйдёшь, как…
Как же бросить свое, особенно сейчас, - хочется попросить прощения, но слишком много причин для этого. Слова теряются.
Но не объятья.

Сердится, - удары кулачком по груди не чувствуются. Бабочка бы прикасалась явственней – в один из таких ударов Кьёраку просто перехватывает кулачок, слегка сжимая его, посмеивается – то ли про себя, то ли вслух. Не имеет значения.
И ирисы на стенах словно выдыхают с облегчением, встряхивают головками, перешёптываются под монотонный дробный звук. «Дождь никак?» - он самый, зашелестел по черепице, вплетаясь в негромкую мелодию осени, в шуршание увядающего сада, и постукивающих стеблей бамбука.
Нацухико любила свой сад, - а ведь и даже думать легче о ней становится. Уже менее запретно, - «не тайчо-сану о таком думать, а!» - весело скалится что-то в груди, и Кьёраку ласково поглаживает племянницу по вздрагивающей спине, по выступающим позвонкам. Худенькая – подросток еще, в пору не вошедшая, маленькая совсем.
«Потому-то раньше и не сказал, что ты маленькая», - но шепчет что-то внутри, неумолимо, как осенний дождь – «ты не можешь знать все». Юные сердца гибки и сильны, словно стебли бамбука, - те отзываются согласным перестуком из-за перегородок. И непредсказуемы, - по черепице ударяет резким порывом ветра, и  частым дождем, словно какой-то ками обронил пригоршню воды прямо на поместье Кьёраку, дескать, смойте всё это уже. Все это темное прошлое, гнетущее, угрюмое.
Точно слезы – водой, - маленький подбородок мягко приподнимают жесткие пальцы.
- Ну, Нанао-тян, -  с ее сырых ресниц срываются капли. – Я ведь уже сказал тебе. Твоя мама попросила меня молчать. Знаешь, тогда она… - дыхание коротко сбивается, - не предполагала, что с ней что-то может случиться. Она думала, что все успеет рассказать тебе сама, - о, насколько же все глубже кроется. И пахнет, словно лежалый труп, зарытый в цветущем саду, - Кьёраку коротко прикрывает глаза, слыша свист ветра в глазницах черепов, сквозь которые прорастают и умирают на пропитанной трупным ядом почве цветы – прекрасные и смертоносные. Как шепчут они, кивая мертвыми головками, на сухом веру, как шелестят и перешептываются о тайнах, о спрятанных в глубине теней бриллиантах.
Маленькие руки цепляются за косодэ, и в грудь упирается жаркое дыхание. И горячая щека, - Кьёраку коротко касается высокого белого лба. Аж запекло ладонь, и оно немудрено, после такой-то встряски. «Не заболела бы», - озабоченно думается.
А еще неплохо бы послать в отряд джигоку-чо. Но Шигуре, наверное, этим уже озаботился.
- Негоже такой прелестной девушке, как ты, лить слезы, Нанао-тян, - тыльной стороной кисти он проводит по горячей и влажной щеке. – Пойдем.
И где умыться, найдем, и чаю – дабы успокоиться, и саке для господина – чтобы дух перевести. Ночь предстоит долгая и тяжкая, с непростыми разговорами, но Кьёраку, как никто другой знает, что время лечит.

Над чашкой поднимается вкусно и прохладно пахнущий парок. Шигуре немного поколдовал с чаем, добавив туда каких-то успокаивающих трав. Оно и к лучшему, если Нанао-тян сейчас сомлеет. У беспокойства за нее есть имя – Катен Кьёкоцу, что по-прежнему лежит подле Кьёраку. Рукоять вакидзаси по-прежнему кажется горячей, словно гладкий лоб.
Ему принесли саке, и закуску, точно так же, как перед Нанао-тян бегут зеленоватые круги в чашке чая, и стоят никуманы. Перекусить сейчас – самое то.
Вот как-то… и все, - под короткий вздох саке льется в сакадзуки. Не пьянства ради, успокоения для. Пил бы сейчас саке, словно воду, и не сумел бы напиться. Снова, режет и жжет старая мысль – «этот день, этот день».
В этот день Нацухико покончила с собой.
А ее дочь сейчас перед ним – красивая такая, выросшая, на мать отчаянно похожая, - Кьёраку прикрывает глаза, делая глоток саке. Залиться бы и забыться, но эти глаза цвета фиалок не дадут.
Не позволят, - и ему это почти нравится. Что-то, что заставляет чувствовать себя живым, нечто, недовольное тобой. Не смирившееся. Уважающее – но возражающее.
Не принимающее тебя таким, какой ты есть – как и ее отец, Нанао—тян не собиралась, ох, явно не собиралась смиряться с дядюшкиными недостатками и недомолвками.
- Тебе лучше, Нанао-тян? – а снаружи, под шелест и дробный перестук дождевых капель постепенно идет ночь, тяжелая и непроглядная. – Как нога? – ей и бинты принесли бы по первому зову, если бы просила, но сидит она так, что не видно перевязки.
- Спрашивай… если хочешь о чем-то спросить, - кажется, теперь он готов к любым вопросам.

И не есть, и не пьет, - Кьёраку пододвигается чуть поближе, покачав головой. Так дело не пойдет. Юным девушкам необходимы силы, дабы расти, и становиться еще красивей. Чтобы слушать истории о прошлом – чудом прошлом, и оказаться способными понять их. Принять вот вряд ли – для принятия придется слопать куда больше никуманов, и выпить побольше чая, - он подбородком указывает племяннице на чай.
- Выпей все-таки, Нанао-тян, - у него у самого в горле пересохло как-то стремительно. Хотя и к такому вопросу он был готов, - «ох и умеешь же ты их задавать».
- «Они»… - даже уточнять не стала. Но короткое это слово о многом говорит ее дяде. «Мои родители» - это те, кого истинно считаешь таковыми. Но ее единственные родственники, как сказала сама – старики Накаяма. Неприятная правда, но, с другой стороны, откуда взяться чему-то другому?
«Хоть бы мать помнила, немного», - он помнил внимательный детский взгляд, скользящий по облакам и пионам, что на шелке, покрывающем его плечи. Лежит сейчас, кстати, поодаль, сложенный аккуратно. Словно незримое присутствие своей прежней обладательницы, - Кьёраку отодвигает столик (кувшинчик саке тонко цокает о сакадзуки), и достает с нижней его подставки тонкую трубку, и набивает ее, в неторопливом молчании?
- Тебе не рассказывали, да? – над пальцем загорается огонек реяцу, теплеет – и табак в трубке затлевает, просветившись огнем изнутри. Затяжка. Язык пощипывает горечью, и досадой на тех, кто воспитывал Нанао-тян. Несильной, но…
Ладно. Лучше уж молчание, как видно, нежели какая-то ложь. Лучше не знать, чем оказаться обманутой – «так ведь, Нанао-тян?»
И вот как самому Кьёраку сейчас со всей это правдой совладать, тот еще проклятый вопрос.
- Твой отец… - глоток саке неспешный, как это слово – «отец». И ведь вроде всегда воспринимал брата Рю как отца Нанао-тян, но вслух о нем заговорил едва ли не впервые. Хотя…
Нет, одной столь же прекрасной, сколь и любопытной женщине он однажды проговорился, - легкой полуусмешки не сдержать. Вернее, это она его прижала с требованиями ответов, и это было в чем-то забавно и пикантно. Кажется, его немного ревновали, по части появления Нанао-тян. Как если бы едва появившаяся в отряде выпускница Академии оказалась его дочерью.
Не дочерью – но родной кровью, как бы то ни было. Своих детей, несмотря на все похождения и приключения, у него не было – ну или он о них не знал. Хотя, случись подобное… понятия не имел, как бы поступить. Стал бы смотреть по ситуации, все же – вот как сейчас.
А ситуация такова, что слова предательски теряются.
- Мой брат заболел вскоре после твоего рождения, - бывает и так, права ведь, Нанао-тян? Умирают и души-плюс от болезней, и шинигами. – Справиться с болезнью, увы, не сумели. Ни он, ни… никто не смог, - «простая история», - слова отчего-то почти спасительно мерцают в виске, прежним похмельем, что ли? – но в легких саднит отчего-то, и уж явно не от табака.
- Он… - «нужно ли ей все это?» то, что Рю говорил с сожалением, что вынужден оставить их. Даже его, младшего брата, непутёвого балбеса. Только об этом он говорил, скорее, по привычке, - на сильном жесткой лепки лице, тогда уже осунувшемся, играла слабая усмешка. Понимающая, дескать, хоть ты и непутёвый балбес, младший брат, но положиться на тебя можно.
«Не нужно было», - все это – ему, Сюнсую, теперь досталось сполна. И просить Нанао-тян разделить с ним этот груз невозможно. Предел ее сил невелик. А ее дядя – «дядя! « - отдается со смешком внутри – уж как-нибудь справится.
- Он сожалел, что оставляет вас с о-нее-сан, - выделил голосом, подчеркнуто, по-родственному, - одних.
Сильная, долгая затяжка. И залпом допитое саке.
- Выпей свой чай, Нанао-тян, пока он горячий. И набрось на себя кимоно, ладно? Снаружи холодно, – ирисы на стенах испуганно шумят, когда Кьёраку поднимается в полный рост. – Я должен что-то тебе показать, - лежащие рядом дайсе мертвенно холодны, когда резким движением уходят за пояс. Створки сёдзи, ведущих в непроглядно-черную осеннюю ночь, слегка приоткрываются, и разгоряченного лица касается дыхание палой листвы и дождя, что шепчет неумолчно, словно оплакивая то, что уже не вернуть.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-10 02:26:40)

Дождь и сад пахнут сыростью, мокрой землей, палой листвой. Слуги убирают здесь, ведь иначе-то никак, но в сгустившейся ночи, на холодном воздухе, запахи чувствуются еще отчетливей, чем днем. Пахнет не только палой листвой, но и умирающими цветами. Душновато, терпко и почти сладко – так, что хочется вдохнуть полной грудью. Еще и еще, по саднящим от табака и горечи легким.
Несколько капель срывается с крыши, падает на лоб, когда Кьёраку оборачивается на племянницу – совсем крошечную в материнском кимоно, которое ей велико, но на миг ставшую такой похожей на Нацухико.
«Милая моя Нанао-тян», – это не выпитое в нем говорит сейчас, а отпущенное.
Даже если малышка не простит его за содеянное, это… вряд ли изменит отношение к ней. Нанао-тян непримирима, но ее дядюшка терпелив, и не мытьем, так катаньем добьется ее расположения.
«Ты еще ничего не сделал, но заранее уверен в неуспехе?» - леденящим душу тихим шелестом отзывается в нем звук выходящей из ножен катаны, и левая рука чуть вздрагивает, стискивая дайсё – они на месте.
Никогда прежде так не обескураживало, поди ж ты, - охана хранит угрюмое стальное молчание. Напряглась и малышка подле нее – это их тайна, это их суть. И его, - «Сакураносуке», - шелест и звон уже предостерегающие.
«Простите меня, мои леди», - с улыбкой, глубоко внутрь себя обращенной, искренне и тихо произносит Кьёраку. «Я не могу поступить иначе», - и улыбка остается на его лице, когда он оборачивается на неловкое обращение. Не ожидал, но странно резануло по сердцу это, одновременно неприятно и облегчение. Во дела, - «капитан».
- Да, Нанао-тян? – но разговора не получается. «Ничего», - ладонью он снова накрывает темноволосую макушку. Дескать, не тушуйся. Не робей.
Дальше тебе придется быть самой смелой девочкой во всех трех мирах, - доски террасы поскрипывают под ногами. Свет совсем немного, он пробивается сюда только сквозь освещенные изнутри комнаты, да со внутреннего двора. Впереди – Кьёраку помнит – круглая чаша фонтана, и память не подводит его. вполголоса журчит вода, немного заглушаемая шепотом дождя. Сюда им и надо – в самую глубину сада.
Тонкая ручонка теряется в складках шелкового рукава, но Кьёраку забирает ее в свою ладонь – ведет Нанао-тян дальше, в темноту.
Он и ощупью здесь бы прошел, помнит это место – здесь стояла Нацухико, низко склонив голову с точно таким же пучком, в который, сама того не зная, собирает волосы ее дочь. И просила Сюнсуя, Сюнсуя-сана – она на протяжении всей жизни называла младшего брата своего мужа только так,  спрятать то, что дарует великую силу, но взамен забирает жизни любимых.
Нацухико очень любила Рю. Вряд ли меньше, чем маленькую дочь, чья холодная ладошка сейчас подрагивает в руке ее деверя.
В конце терраса расширяется, выходя к фонтану. К саду, что недовольно и неприветливо шепчет мокрыми цветами, роняет черную во мраке листву. Место смерти, - умирающими цветами здесь пахнет сильнее всего.
А одинокий фонарь где-то в глубине дома дает совсем немного света. Но, наверное, оно и ни к чему.
- Нанао-тян, - табачная горечь все же просочилась в голос хрипотцой, - ты говорила, что не сумела создать асаучи, так? – отпустив руку племянницы, Кьёраку ступает на скользкие, влажно поблескивающие камни двора. Нанао-тян же делает знак – мол, стой там. - Сейчас поймешь... почему.
Казалось бы, в чем связь между асаучи и смертью родителей, небось думается девочке. Но это – увы, только начало.
Мертвый сад шумит громче, тревожней, и дождь разбрызгивает ледяные капли, хлещет по лицу. Катана и вакидзаси замирают, точно неживые, легко, крест-накрест вылетая из ножен.
- Ветер цветы шевелит, - негромкий голос, под взметнувшееся трепетание ветра, под шорохи онемевших цветов – падают на землю засохшие головки пионов, сыплются пожухлые лепестки, - духи цветов немеют…
Ледяная дрожь проносится по клинкам, под протяжный, тянущий душу мелодичный скрежет лезвия по лезвию.
- Буря в небе грохочет, - ветер налетает с новой силой, а волной высвобождающейся реяцу накрывает двор. Никто не шелохнется сейчас в доме, никто не посмеет дернуться – Кьёраку даже глаза поднимать незачем.
- Демон небес хохочет, - жесткая усмешка прорезает небритое лицо, блеснув белым – словно кромкой лезвия скимитаров.
- Катен Кьёкоцу, - о, его несравненное «Искусство цветущего до небес безумия».
Призванный шикай мрачен и прекрасен.
- Охана, - Кьёраку стоит, опустив голову, посреди двора – по опущенному лицу бродят тени, шикахушо кажется частью окружающей его тьмы. Вытерпит ли это зрелище самая отважная девочка во всех трех мирах?
И странное для тьмы слово – «цветочек» - звучит неожиданно и почти жутко.
- Покажитесь, - мрак позади него вздрагивает молочной белизной обнаженной шеи и полуобнаженной груди, заколкой в виде черепа в волосах. Будто мертвые цветы, шелестит тяжелый шелк. Словно кости, постукивают по камням подошвы высоких окобо – охана появляется из-за спины Кьёраку, положив ладонь на его предплечье. Она встает с правой стороны, со стороны руки, держащей тати, и ее единственный глаз цвета морской волны вспыхивает надменно и холодно.
- Зачем ты звал меня, Сакураносуке? – прикосновение изящных пальцев сквозь уже отсыревший рукав шикахушо – воплощенный лёд.
- Позови ее, охана, - глядя перед собой – на дочь своего брата, отвечает Сюнсуй.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-10 14:31:53)

«Нет прекрасней тебя», - сладко и больно замирает сердце, когда охана рядом. Когда она, капризная и величественная, стоит вот так, почти рядом, и можно представить себе, что она живая и горячая. Но сквозь шикахушо, к которому прижимается полуобнаженная грудь, подобной каковой он не встречал ни разу в жизни, чувствуется лишь холод стали.
Охана умеет быть и горячей, и ласковой. Но сейчас она разгневана, как может быть разгневана лишь небожительница, которую заставили ступить на землю, эту вот – сырую и холодную, что хлюпает под варадзи.
Дождь ударяет по спине с новой силой, челюсти сбоку касаются чуть шевельнувшиеся темные локоны.
- Позови. Не капризничай, - по руке прилетает ударом веера, которого Кьёраку ждал. Вздрагивают алые кисти на концах мечей, тихо звенит кандзаси в высокой прическе оханы, что смотрит теперь туда же, куда ее…
«Хозяин?» - о, за такую мысль стоит ждать еще одного удара веером. Но, надменно вскинув белый подбородок, охана разглядывает Нанао-тян.
Вакидзаси в левой руке чуть вздрагивает, когда Кьёраку делает движение вперед, едва уловимое, едва заметное, неожиданное сейчас даже для самого себя.
Охана имеет право так смотреть на девочку, но, все же, стоит быть чуть помягче, - лицо прекраснейшей из женщин поворачивается к нему, лунно белея. Темные губы вздрагивают в презрительной улыбке, столь милой и хорошо знакомой сердцу.
«О, ты не меняешься».
- Это она? Та девчонка? – звучный стальной голос словно ударом меча пресекает, заглушает испуганный ропот сада позади них. Кьёраку чуть встряхивает  мечами, наклоняя голову. По лицу тянутся капли воды, или же пота – не то что бы оно имело значение, но холода он не чувствует. Взмок, жарко. А что на лице играет улыбка, привычная и легкая, дескать «ни-о-чем-не-надо-волноваться», «надо-радоваться-не-надо-напрягаться» - так это проще, чем вздохнуть сейчас.
- Да, это она, - та, что не знает, что отпечаток ее реяцу, ее крови навсегда остался в ее дяде. И останется там до тех пор, пока он жив.
От такого не избавляются по желанию, он не стирается временем. Принятого бремени не избежать.
- Охана-а, - ласково, но настойчиво повторяет Кьёраку, словно уговаривая раздраженную любовницу не упрямиться, перестать дуть губы, и ответить наконец на его призыв. Не выпуская рукояти тати, он слегка касается белой руки, выглядывающей из широкого рукава кимоно – снова холодная сталь. Длинный ноготь задевает его по коже, и из глубокого пореза выступает кровь. «Ох», - какая неприятность. Но и к этому не привыкать.
У них с оханой бывали разные игры, - она разворачивает веер с резким звуком, хлопком, от которого внутри все зачем-то вздрагивает и обрывается.
- Она здесь, - позади Нанао-тян медленно проявляется, выходя из тьмы, такой же бирюзовый огонек. Девочка с закрытым маской лицом. Неподвижная и молчаливая, словно сама смерть – и только искра света горит на лезвии скимитара, который она заносит для удара. Останавливает – потому что взгляд ее, спокойный и безразличный, устремлен на хозяина.
- Вот и ты, малышка, - клинки загораются белыми вспышками, шикай развоплощается, но усилием воли и мощью реяцу Кьёраку удерживает воплощения обоих духов своего занпакто здесь. Может быть, это сложно даже для столь опытных шинигами, как он.
А может быть, бывают моменты, когда рвение души сильнее любых обстоятельств, - «боль души».
- Дай мне его, - меч из тонкой руки исчезает. Катен Кьёкоцу-тян легко спрыгивает с террасы, подносит ладонь к груди.
- Вот твой занпакто, Нанао-тян, - не так это должно выглядеть, не так  происходить. Надо было подготовить ее, но слово, коротко выдохнутое племянницей тогда, Кьёраку словно пронзило.
Потому что это была ее боль, отозвавшаяся в мече, скрытом в его собственной душе.
Клинки с медленным лязгом уходят в ножны. По шелковому свертку в руках Сюнсуя пятнает каплями дождя. Охана не двигается, малышка замирает по левую руку от него.
Шинкен Хаккьёкен мерцает белым светом, словно звезда.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-11 08:11:45)

Отсветы от клинка играют на лице Кьёраку, делая тени на нем жестче, резче и страшнее. Мертвыми огнями загораются в глазах духов занпакто, отражаются на линзах очков Нанао-тян, которая на ногах-то держится не иначе, чуду благодаря. Ее реяцу слабеет – от ужаса, шока и усталости, и Катен Кьёкоцу-тян поворачивает к своему хозяину безразличное личико, качнув прядями остриженных волос.
Ей нехорошо, но она терпит, она чувствует спокойствие. Единственный глаз – правый – мерцает в отсветах Шинкен Хаккьёкена, когда Кьёраку откидывает шелк с него, и сияние делается ярче, как если бы он держал в руках воплощенную звезду. Звезды, - четыре алмаза на лезвии, которое таковым и не назовёшь, начинают негромко гудеть, почти мелодично, металлом. «Еще бы – он все-таки меч», - но ни малейшей попытки потянуться к этому мечу, понять и почувствовать его, Кьёраку не предпринимает.
Кровь поколений семьи Исэ не на нем – в нем, в этом мече. Он не стремился изучать этот вопрос, но пришлось. Передающиеся по наследству занпакто действительно существовали, и история каждого, если удавалось докопаться, оказывалась печальной.
«Вот и меня задело», - светло и спокойно как-то думается ему, когда свечение алмазов становится ярче. Катен Кьёкоцу, обе, остаются на месте, когда Кьёраку делает несколько шагов вперед, к террасе, на которой замерла маленькой темной статуей его племянница.
«Возможно, так ты впервые коснешься этого проклятия», - хладнокровная мысль, которую он еще успевает ощутить, громко, громче прозвучавшего в воображении отчаянного звонкого, как храмовый колокольчик, голоса – «не надо, Сюнсуй-сан!»
И останавливается.
- Твоя мама доверила мне его, да, Нанао-тян, - «это – не меч. Это обрядовая безделушка», и удивительно ему сейчас, что нет привычного отклика на подобное неуважение. Кьёраку привык к тому, что охана с ним незримо, чаще всего, и на мысли его о себе – о мече, то бишь, реагирует жестко и горячо.
- Это меч клана Исэ. Шинкен Хаккьёкен, - он чуть щурится на сияние лезвия, вдруг сделавшееся ярче, словно от звука имени занпакто. – Твоя мама верила, что в нем заключено проклятие вашего клана, и хотела уберечь тебя от него. И попросила меня взять его на хранение, - тень улыбки снова пробегает по лицу, печальной и светлой.
«А я никогда не мог ей отказать», - еще несколько шагов к террасе, под стук мертвых костей позади, и шуршание умершего сада. Слева – тишина, темнота, пустота – такие, откуда возникает смерть.
Доски террасы скрипят под весом севшего на них Кьёраку. Сила, которая исходит от меча теперь, когда он оказывается ближе к своей истинной владелице, возрастает, и ему приходится удерживать ее собственной реяцу. Благо, оной в избытке – хватает и для того, чтобы по-прежнему оставлять духов Катен Кьёкоцу воплощенными.
- Нанао-тян, - он смотрит на нее чуть сбоку, укрывая своей реяцу, словно кимоно – а то лежит на террасе, скомканное, словно забытое обещание. Слаб оказался духом «Сюнсуй-сан» - не сумел сдержать обещание.
«А следовало?» - с горечью вопрошает он себя, понимая, что, если бы не его согласие, то Нацухико сейчас была бы жива. И дочь ее все знала бы о своей семье, и была способна принять решение не в миг парализующего душу и сознание ужаса, как сейчас, а имела бы на это достаточно времени.
Но у него не хватит даже духу подумать, что она может быть в чем-то виновна, ибо, дескать, сама пожелала узнать правду.
- В твоем клане, - ладонь кажется почти черной, когда ведет над светящимся лезвием, над лентами и кисточками, - всегда рождаются только девочки. И главами клана также становятся только они. Твоя мама… - «Нацухико», - была главой Исэ своего поколения. Но она хотела уйти от этой судьбы, и потому вышла замуж за Рю, - «пусть привыкает». С этими именами Нанао-тян придется жить – и ее дяде хотелось бы, дабы она жила с ними легко, и думала об этих ушедших людях с теплом.
Они не виноваты в том, что оставили ее. Кто угодно – но только не они.
- По преданию, этот меч отнимает жизни мужчин, что вступили в брак с Исэ, - в голосе Кьёраку – спокойная, раздумчивая усталость. Словно он не про легендарный меч, способный одолевать божеств, рассказывает, а про какую-то… да, именно, клановую безделушку. – То, что Рю заболел и умер, она сочла проявлением этого проклятия. И упросила меня взять меч, и спрятать его, потому что никому больше не могла доверять, - грусть отражается в уголку рта, теряется в небольшой улыбке. – А моя охана, - теплый, ласкающий почти взгляд на стоящую перед ним Катен Кьёкоцу, выражение лица которой по-прежнему восхитительно и надменно, - призвала второго духа. Катен Кьёкоцу-тян спрятала меч твоего клана. И до сих пор… об это не знал никто, кроме нас троих.
«Теперь же нас четверо».
Рано или поздно это произошло бы, - мысль не помогает. Больше – не помогает, - дождь шелестит над крышей, но Кьёраку самому себе кажется раскаленным.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-12 11:21:08)

Рука словно и не Кьёраку – метнувшаяся в сторону, пока взгляд устремлен на лезвие-которое-не-лезвие проклятого меча. Рука – подхватывает Нанао-тян, чьё тело все же не выдерживает раньше рассудка, сердца и разума. Ноги ее подгибаются, и столь стремительно, что даже удержать не удается как следует. Коленки девочки с глуховатым стуком ударяют о доски террасы, и Кьёраку чуть болезненно хмурится, как если бы ушибся сам.
Можно подумать, она сейчас чувствует эту боль, - он чуть поворачивает к ней голову, глядя бесконечно ласково и немного устало. А белый меч сияет, и в его свете, в это почти невинности есть что-то возвышенно равнодушное, божественное, то, что выше их, жалких червей, возящихся на земле. С таким выражением, наверное, взирают на этот мир едва явившиеся в него младенцы – бессмысленно, со слепой чистотой во взгляде.
Шинкен Хаккьёкен тянется своей реяцу к Нанао-тян, и Кьёраку инстинктивно, как подставлял руку, заслоняет ее от меча своей духовной силой. Она сама должна выбрать и решить, - но что-то говорит ему – «уже поздно».
«Это ты меня прости, Нанао-тян», - застывшее личико, враз осунувшееся, кажется белее даже этого света. И тихий голос ее – словно шелест умирающих цветов.
Кьёраку смеется.
Охана удивленно вскидывает брови, малышка подается чуть вперед – не потому что удивлены ему. Порывы души хозяина – «да-да, любовь моя, х о з я и н а» - достигают их едва ли не быстрее, чего его самого. Но его духовная сила сейчас вздрагивает, и словно расширяется, словно сильнее становится, танцуя на этой боли.
«Было бы ошибкой не танцевать, несмотря ни на что», - горячая ладонь ложится на холодную, влажную от дождя руку, ледяную, безжизненную. Движется широко и плавно, и замерзшая, потерянная, и ужасно печальная девочка прижата к боку, обнятая за плечи.
Вот и меч лежит на коленях у Кьёраку – близко, так, что Нанао-тян может рассмотреть его предельно ясно. И четыре светящихся алмаза отражаются в линзах сползших на кончик носа очков. Палец свободной руки поправляет их, а затем приподнимает маленький точеный подбородок.
Его племянница, все же, очень красивая девушка, и станет еще красивей, - Кьёраку посмеивается, глядя в эти потемневшие от печали глаза.
- Нет, Нанао-тян, - убирая с холодной белой щеки прилипшую темную прядь, отвечает на вопрос, что выдохнула, казалась, сама ее душа. – Здесь нет ничьей вины. И нет никакого проклятия, - «не для тебя, моя девочка».
Может быть, принесенная жертва ее матери и окажется услышана беспощадным божественным мечом. Может быть, получив ее кровь, он уймется, и Нанао-тян избежит участи, которой так страшилась для нее Нацухико?
«Ты же не веришь в проклятие», - охана смотрит на него, прямо и жестко. А затем делает резкий шаг вперед.
- Мы должны выслушивать это? – о себе она говорит «мы», и это более чем правильно. Во-первых, их двое.
Во-вторых, Катен Кьёкоцу назвать иначе, чем королевой, язык не поворачивается.
Ледяной дождь, припустивший сильнее, словно не достигает ее – испаряется в ауре реяцу, и, чуть подсвеченный от Шинкен Хаккьёкена, смотрится сияющим ореолом вокруг гордой головы на изящной шее.
- Ты, девчонка, - она не замечает протеста того, кто называет себя ее хозяином. «Хозяином? Еще чего!» - так и читается в презрительном изящном движении, с которым она поворачивает голову, качнув прической, к съёжившейся под рукой Кьёраку Нанао-тян. – Не кажется ли тебе, что стоит быть более благодарной нам?
- Охана, - о, этого негодования ему не прервать. Протесты Катен Кьёкоцу замечать отказывается.
- Ты еще даже не прикоснулась к нему, а уже презираешь и боишься! – гневно и мелодично звенит сталь, заглушая шепот дождя. – Ты отвратительна нам.
«Та-ак, это вот уже лишнее», - повлажневший шелк свертка хлопает по плоскому лезвию-которое-не-лезвие, когда Кьёраку быстро заворачивает меч обратно, и резко поднимается, выпуская Нанао-тян. Заслоняя ее собой прежде, чем  успевает сообразить, от кого и для чего.
- Не стоит так, - голос его тих и тяжел. Но охану эдак просто не смутить.
- Сакураносуке, - полные темные губы чуть кривятся, - хватит держать нас. Мы не возьмем этот меч, не станем хранить его, пока твоя девчонка не примет решение, - давление реяцу на мгновение усиливается, но затем Кьёраку все же склоняет голову. По убранным за пояс мечам проходит коротким импульсом, и он выдыхает в разом опустевший сад, качая головой, заворачивая меч в шелк плотнее, и опускаясь обратно на террасу. Сырое цветастое кимоно, с которого сочится вода, подтягивает ближе, затем набрасывает себе на плечо, не разворачивая. Мокрое – так он еще мокрее.
Дождь уже вроде как и не мешает. Вымок он знатно, но, похоже, от пота даже сильнее, чем от дождя.
- Она всегда так, - негромко звучит голос Кьёраку. – Нанао-тян? – теперь еще звучит и обеспокоенно.
- Пойдем в дом? Что-то холодно здесь уж совсем, - хотя ему жарко, несмотря на осень, ночь и дождь. Холодом веет от его племянницы, - Кьёраку берет ледяную ладонь, и начинает безотчетно растирать ее, а затем поднимается на ноги, не выпуская.
Жить дальше можно и с этим всем – с проклятый мечом под мышкой, осознанием того, что из-за него горем и горечью оказались изъедены, точно проказой, сразу две семьи. Что из-за него Сюнсуй потерял брата, а Нанао-тян – обоих родителей.
«Еще не факт», - «но ведь о н а  так думает», - сёдзи раздвигаются. Небольшая жаровня тлеет углями, стоя в металлической подставке. Пахнет немного сгоревшими углями и теплом, и отчего-то вспоминается дневной разговор, про жаровни в отрядах. Ведь выставили же, его девочка явно обо всем распорядилась, а он зачем-то помнит свой полупьяный приказ.
Отчего-то отряд, звания, и все с ними связанное сейчас воспринимается как нечто совершенно далекое.
Сверток с мечом мягко ложится на плетеные татами, подле жаровни.
- Обсушись и переоденься, хорошо, Нанао-тян? – как ни в чем не бывало. Будто ничего и не было; Кьёраку чуть замирает в проеме меж сёдзи. – И после мы обязательно обо всем поговорим, если захочешь, - ему и самому не помешало бы сменить промокший насквозь шикахушо. А заодно и рюмку-другую пропустить в промежутке.

Отредактировано Kyoraku Shunsui (2018-10-12 18:38:21)